Темнота (Народные суеверия)

Митька и чорт

Митькина мать была уборщицей в городском театре. Вечером, когда кончалось представление, она подметала большой шваброй в проходах между стульями и гасила дежурные лампочки в зрительном зале. На сцену она не ходила. Сцену убирала другая уборщица, Марья, жена швейцара. Зато Митька ежедневно бывал на сцене.

Билетерши все знали его и всегда пропустили бы его в зрительный зал, но суета нравилась Митьке больше зала.

Ему интересно было смотреть, как актеры готовились к спектаклю, как приклеивали усы и бороды, как налепляли себе носы и надевали разные смешные костюмы. Он и сам любил переодеваться. Наденет маманину кофту, повяжет платок по-бабьи и давай перед зеркалом представлять.

Но больше всего нравилось ему бегать за плотниками, когда они торопливо во время пятиминутного антракта[5] делали на сцене целый дворец или чудный сад с золотыми яблоками. А монтер? Это был самый замечательный человек. Он поворачивал выключатель — и на сцене все освещалось настоящим лунным светом. От него зависело сделать солнечный свет или напугать весь зал страшным пожаром. Митя с ним особенно подружился. Он никогда не ругал Митю и не грозил выгнать его, как это делали другие, например костюмер[6] Редькин.

Сколько раз хотелось Митьке пройти за костюмером в таинственную комнату, где на длинных перекладинах были развешаны сотни костюмов. Но Редькин был глухой и сердитый. Ключи от костюмерной он доверял уборщице Марье, а на Митькины просьбы отвечал:

— Шел бы ты жать или в школу, мальчишка.

«Вот дурак, — думал Митька. — Какая же школа в десять часов вечера?» В школу Митька, конечно, ходил, но только днем. Все ребята ему завидовали, когда он начинал рассказывать про театр.

— Везет тебе, Митька. Каждый вечер в театре.

И Митька с гордостью отвечал:

— Театр лучше всего на свете.

Только вот перед самым Рождеством поступил в Митькин класс новенький ученик, приезжий из Москвы.

Услышал он, что сказал Митька, и заспорил:

— Лучше всего, — говорит, — ребята, быть пионером. Я вот был в Москве в пионерском отряде и сегодня здесь пойду записываться. Кто со мной?

Обидно показалось Митьке: то театр, а то вдруг какие-то пионеры.

— Я пойду с тобой, — сказал он и подумал — «посмотрю, что за штука, а потом насмех подниму».

Вечером не пошел Митька в театр, а отправился с новеньким в отряд. Записались.

В отряде вожатый говорит:

— У нас сегодня к комсомольскому рождеству подготовка. Посидите, послушайте.

И стал ребятам объяснять. Объяснил, как прежде люди солнцу молились. Думали — это бог. Как стали бога на деревянных дощечках рисовать и дощечкам кланяться.

«Это иконы, — подумал Митька и вспомнил, как мать на коленях перед образом стоит, кланяется, богу молится. — Надо ей сказать, что бога-то нет», — решил Митька.

Скоро занятия кончились, и Митька побежал домой.

— Приходи завтра, — крикнул ему вдогонку вожатый.

Митька бежал, что есть сил, и, запыхавшись, вбежал в собственную комнату над лестницей в театре. Мать, очевидно, только что кончила уборку, потому что на ней был кожаный фартук, а в руках она держала швабру. Она чем-то была, видимо, взволнована. У порога стоял швейцар, и из-за его спины выглядывала Марья, другая уборщица.

— Ну, так как же, тетя Феня, — говорил швейцар. — Уступите нам комнату или нет? Уж я вас сам на новую квартиру перевезу.

— Не поеду я в пятый этаж, — кричала Митькина мать, — не поеду!

— Да ведь хорошая квартира, в новом доме.

— У чорта на рогах! — кричала мать.

— Как же у чорта на рогах, когда только через улицу? Отсюда рукой подать, — сладким голосом заговорила Марья.

Митька ненавидел Марью. Разговоры про квартиру велись давно. Швейцару и Марье страсть как хотелось переехать в Митькину комнату, а Митьку с матерью перевести на другую улицу. Но мать не соглашалась переехать. Митька и подавно.

— А теперь, значит, опять за старое, — рассердился Митька, подошел к матери и хотел сказать ей, чтобы она не уступала, да по дороге зацепился за швабру ногой и покатился прямо под ноги швейцару.

— Господи, помилуй! — испугалась мамаша и закрестилась на икону. — Ты где был, Митюшка?

— В отряде, — сказал Митька, вставая с колен. И сразу вспомнил про вожатого и комсомольское рождество. Ему захотелось поразить и швейцара и Марью. — Ты, мама, не молись, — громко и торжественно проговорил он, — все иконы — дощечки.

Мать так и остолбенела. Но это продолжалось недолго. Звонкая пощечина наградила Митьку за его новости.

— Да как ты смеешь, — закричала мать, — так про бога разговаривать? Да бог-то тебя убьет на месте за такие слова!

— Да, уж знаете, — запела Марья из-за плеча швейцара.

— Удивляюсь я, что вы с ним так носитесь. Спустить бы ему штаны за такие слова. Убьет вас бог, молодой человек.

— Не убьет! — закричал Митька. Лицо у него раскраснелось. Глаза горели. — Не боюсь ничего!

— Вот придет к вам ночью чорт с рогами, тогда увидите. — Марья позеленела от злости.

— И чертей нет, — продолжал спорить Митька.

— Вот это уж вы напрасно, молодой человек, — важно сказал швейцар. — Черти везде водятся. И здесь в театре они водятся.

— Господи, помилуй, с нами крестная сила, — закрестилась мамаша.

— Рассказывают, — продолжает швейцар, — что здесь в театре водится чорт, но только показывается он редко. А кому покажется — с тем обязательно несчастие случится.

— А кто его видел? — закричал Митька.

— А вот перед вами тут женщина жила в этой самой комнате. Так она видела. В белом платье с вуалью, а на лбу рога черные. Идет он по залу и стонет. Женщина эта как увидела его, так в обморок. А вскоре после того и умерла.

— Так она, может, больная была, — храбрился Митька, — ей и померещилось. — Чорт с длинной вуалью и со свечой в руке показался и ему страшным. Но он старался не подать и вида, что боится. Зато мать совсем струсила. Она прижимала к себе швабру и глядела на швейцара широко открытыми от страха глазами.

— Доктора звали, — продолжал швейцар. — Доктор сказал: «Ничего сделать невозможно. Надо было, говорит, сразу, как увидали, ко мне бежать. Я бы вас в больницу перевел и вылечил бы. Здесь вам нельзя оставаться. А вы меня только на третий день позвали».

Митька хотел было что-то сказать, но вдруг посмотрел на Марью и замер. Из-за плеча швейцара Марья смеялась тихо про себя, все лицо ее кривилось от сдерживаемого смеха.

«Чего она смеется?» — подумал Митька.

Утром в школе хвалил Митька пионерский отряд и объяснил всем ребятам, что бога нет. Новенький — Паня — его во всем поддерживал. К концу уроков они так подружились, что Митька позвал его вечером в театр. Этой чести редко удостаивались мальчики, потому что Митька боялся товарища Дмитриева. Он знал, что Дмитриев не любит, когда за кулисами толкаются чужие. Но для Пани Митька сделал исключение.

В театре было волнение. Ставили новый прожектор[7], который освещал всю сцену. Ставили его в одной из лож, как раз против сцены. Митькин друг, монтер, немало потрудился, пока нашел подходящее место для подставки. Зато прожектор вышел на славу: одним движением пальца можно было осветить тот или другой угол сцены или даже зрительный зал. Во время спектакля Митька с Паней сидели у прожектора и смотрели на работу монтера. Митька горел желанием самому проверить прожектор. Монтер сжалился над ним и после спектакля, когда публика разошлась, позволил Митьке осветить весь зал ряд за рядом. Вот так удовольствие! Паня был в восторге. Митька тоже.

Затем пошли в Митькину комнату закусить, а мать взяла швабру и отправилась подметать зал.

— Ну уж и икон у вас, — сказал Паня, — все стены завешаны.

— Вырасту, так выброшу, — отвечал Митька и вдруг услышал пронзительный крик.

В ту же минуту дверь комнаты с грохотом открылась, и в нее влетела сперва швабра, а затем Митькина мать. Швабра грохнулась об пол, а мать схватила Митьку и, прижимая его к себе, заголосила в крик:

— Ой-ой-ой! Ой, Митенька! Ой-ой! Умру! Сиротинушка ты мой! Останешься ты один на свете…

Паня от страха тоже заплакал. Но Митька не потерялся. Он оторвал свою голову от ладоней матери и твердо спросил:

— Это ты про квартиру?

— Нет, — сказала мамаша, немного успокаиваясь. — Я его видела, значит умру я скоро. Господи! Господи!

— Да кого его? — взволнованно спросил Митька.

— Чорта, — сказала мамаша и снова закрестилась на все иконы. — Уедем, Митька, с квартиры, завтра же уедем…

Известие о том, что Митькина мать видела чорта, разнеслось по всему театру. С утра во время репетиции приходили один за другим актеры и расспрашивали мать. Мать от страха слегла в постель, но про чорта рассказывала охотно.

— Подмела я зал, — говорила она, — погасила лампочки и в темноте пробиралась к выходу на коридор. Вдруг светло стало. Я оглянулась. Думаю, может лампочку в оркестре плохо прикрутили. Ну, тут я его и увидела…

— Неужели чорта! — удивлялись посетители.

— А то кого же? Стоит у самого оркестра в белом платье с вуалью, а на лбу рога черные. И в руке у него свеча красная с золотом, толстая-претолстая. Я как закричу. Не помню, как до лестницы добежала. Ну, думаю, это моя смерть пришла.

Слушатели ахали и охали. Многие приходили сюда, чтобы посмеяться над чортом и Митькиной матерью, но, послушав ее рассказ, действительно пугались. К вечеру многие не сомневались в том, что в театре появился чорт и что он может показаться и еще кому-нибудь другому. Молодые актрисы даже боялись ходить за кулисами в одиночку и от страха принимали за чорта то полотенце на стене в уборной, то угол декорации.

В тот день Митька не пошел в школу. Он сидел возле матери и прикладывал ей на голову мокрое полотенце. От рассказов о чорте и от всех гостей у нее заболела голова. К тому же из-за этого чорта мать сегодня не стряпала — пришлось есть холодную картошку.

Перед спектаклем в комнату под лестницей заглянул режиссер[8] товарищ Дмитриев. Он был сердит за всю эту историю с чортом и довольно грубо спросил у Федосьи, почему она не подмела в коридоре.

На это та возразила, что она ни в коридор, ни в зал не пойдет ни за какие коврижки. Довольно она страху натерпелась.

— Тогда, — сказал товарищ Дмитриев, — вам, тетя Феня, совсем придется уйти из театра, если вы эту дурь из головы не выкинете.

— И уйду, — сказала Федосья. — Это мне бог видение послал. Уеду с Митькой в деревню.

— Дура! — сказал Дмитриев и ушел, хлопнув дверью.

А у Митьки от слова «деревня» даже в спине похолодело. Уехать в деревню, бросить школу, театр, отряд, — Митька заплакал.

— Ты что, сынок? — спросила мать.

— Я не хочу в деревню. Я учиться хочу.

— Ты мне не говори, — сказала мать. — Завтра же поедем. Сбегай-ка к швейцару. Он давеча обещал, что поможет вещи перетащить. Окажи, что завтра утром в деревню едем.

С тяжелым сердцем отправился Митька к швейцару. Он знал, что с матерью спорить бесполезно.

Войдя в маленькую швейцарскую, он увидел, что в первой комнате никого не было. Очевидно швейцар был на дежурстве перед театром. Митька заглянул на кухню, чтобы передать поручение Марье. Но Марьи тоже не было. Зато в кухне по обыкновению вкусно пахло, и у голодного Митьки защекотало в носу.

«Пирог с капустой», — подумал Митька. Действительно на полке над плитой стоял пирог с капустой. Видно Марья только разогрела и начала есть, когда ее позвали из кухни. Начинка из пирога кое-где вывалилась и лежала на тарелке вместе с кусочками румяной корки. Митька протянул руку и отщипнул кусок начинки. Он положил ее в рот и уже снова протянул руку, чтобы взять еще, как вдруг остолбенел от удивления. На полке рядом с тарелкой лежала одна вещь. В другое время это была бы для Митьки самая обыкновенная вещь, но теперь Митька так поразился, увидев ее, что даже забыл о пироге. Он взял ее с полки, повертел в руках, осмотрел со всех сторон и громко свистнул. Затем он бросился бежать к двери. По дороге он столкнулся с Марьей и на ходу прокричал ей:

— Тетка Марья, вас мамаша зовет!

— Ладно, — ответила Марья, — приду.

— Мама, можно мне в отряд сбегать? — попросился Митька у матери.

— Иди, Митенька.

В отряде Митька отозвал вожатого в сторону:

— Мне бы надо один вопрос узнать, но только наверное.

— Какой вопрос, Митя? — улыбнулся вожатый.

— А вот я у тебя спрошу, а ты мне честное слово дай, что скажешь правду. Пожалуйста, дай честное слово! — Митька взволновался.

— Хорошо, — сказал вожатый. — Даю честное слово.

Митька поднялся на цыпочках к самому уху вожатого и спросил:

— А что, есть на свете черти?

— С чего ты вздумал, Митя? — спросил вожатый. — Я же вам вчера объяснял.

— Так ты вчера про бога объяснял.

— Все равно — и про бога и про чорта. Это все выдумки, чтобы запугать бедных людей.

— Честное слово? — спросил Митька.

— Честное слово. А тебе зачем? Чудак ты…

Но Митька уже не слышал. Он бежал домой. Пятки так и сверкали по улице, а голова размышляла, что есть сил, пока он не вбежал в свою комнату.

У матери сидели Марья и швейцар. Все трое были очень довольны.

— Я тебе, тетя Феня, все устрою, — говорил швейцар. — Ты не беспокойся. Ты только вещи собери, а я тебе их на вокзал и прямо в вагон поставлю.

— Ты не беспокойся, тетя Феня, — пела Марья. — Неужели уж не помочь соседям? Не каменные мы.

— Спасибо вам, люди добрые, — жалобно говорила мать, — не оставляете меня с сиротинушкой. Бог вас наградит.

— Ты только, как соберешь вещи, пришли мальчишку сказать, когда поедете.

— Ну, мне пора, — сказала, наконец, Марья. — Дмитриев-то велел, чтобы я сегодня за тебя убрала… Страшно.

— Не ходи, Марья, — жалобно сказала мать. — А вдруг увидишь его…

Митька внимательно смотрел на Марью. Что она ответит?

— Наше дело маленькое, — сказала Марья. — Прикажут, так пойдешь. Деревни у меня нет. Ехать некуда. Ну, как уволят? Умирай тогда с голоду, как без хлеба останешься. — И Митьке показалось, что при этих словах она усмехнулась.

— Господи, помилуй, — перекрестилась мать. — Из-за хлеба человек может погибнуть.

Когда швейцар с Марьей ушли, мать слезла с кровати и стала вынимать вещи из комода и складывать их в корзину. Митька следил за ней и раздумывал. Наконец, он не вытерпел.

— Мама, брось, — сказал он.

— Да что ты, Митенька, собираться надо. Завтра ехать.

— Никуда не ехать, — твердо сказал Митька. — И чорта никакого нет.

— Ой, ой, ой! — закричала мать. — Безбожник ты, Митя. Умру я. Ведь это мне видение было.

— Чертей нет, — сказал Митя. — Честное слово, никаких чертей нет. А кого ты видела, я его поймаю.

Еле-еле уговорил Митька мать остаться еще на один день.

— Только ты, мама, никому не говори, что на один день, а скажи, будто передумала и совсем остаешься. Слышишь!

— Ну, уж бог с тобой, сынок, ладно, — сказала мать. — Не знаю, что это ты задумал, а только в зал я не пойду: не хочу я его видеть.

— Ты и не ходи, мамаша, — успокаивал Митька. — Я сам пойду. Никто не узнает. Смотри-ка!

Митька мигом нацепил материну шубейку и обвязался платком. Когда он взял в руки швабру, сама Федосья не могла удержаться от смеха. В зеркале отразились две Федосьи — одна с шваброй и другая без швабры. Разницы никакой не было.

Нахохотавшись вдоволь, мать опять испугалась.

— Так он же убьет тебя, Митенька, чорт-то!

— Не убьет, — сказал Митя, — только ты, мамаша, товарищу Дмитриеву с утра скажи, что останешься. А швейцару я сам скажу.

— Ладно, ладно, Митенька.

Режиссер товарищ Дмитриев ничуть не удивился, когда Митькина мать сказала ему о своем желании остаться.

— Ну, значит, дурь-то из головы выкинула, — сказал он.

Швейцар тоже был доволен, что не придется тащить на вокзал корзины. Одна Марья скорчила гримасу и сказала:

— Не боится, значит, мамаша?

Но Митьке некогда было с ней разговаривать. У него и так дел в то утро было столько, что хоть отбавляй. Целый час он о чем-то шептался со своим другом, а затем побежал в школу. На вопрос, отчего не был вчера, отвечал, что мать заболела. О чорте промолчал. Но некоторые мальчики уже знали о чорте от Пани и пристали к нему с вопросами. Но Митька на все вопросы отмалчивался и только перед уходом сказал Пане:

— Ты приходи вечером. Будем прожектор пускать.

Наконец, наступил вечер. Митька с Паней проторчали все время представления на сцене и веселились ужасно. А перед самым концом отправились в прожекторскую. У монтера была сегодня горячая работа. Надо было все время освещать лучом главного героя пьесы. А герой, не переставая, бегал и прыгал по сцене. Прожектор и отставал и догонял его во всех углах, отчего на лице у монтера блестели крупные капли пота.

— Пришли, братишки, — сказал монтер, завидев Паню с Митькой. — Ну, вы, я вижу, ходовые ребята.

Эта похвала подбодрила Митьку, и он стал с интересом следить за прожектором.

— Я, значит, тебе его наставлю на оркестр, — сказал монтер.

— Да, да, — ответил Митька. — На правый угол, где проход.

— Будь спокоен, шпингалет, сделаю все.

Не дождавшись конца спектакля. Митька оставил Паню у монтера, а сам ушел к себе в комнату под лестницей. Мать уже ждала его.

— Поешь, Митенька, — сказала она. — Я тебе котлет нажарила.

Но Митька отказался:

— Не хочется, мама. После работы поем. Подмету зал и поем.

Мамаша перекрестилась.

— Митенька, — сказала она. — А может не пойдешь, а? Страшно мне. Попроси Марью, пускай она уберет да лампы погасит, боюсь я за тебя.

— Ничего, — сказал Митя. Он и сам волновался, но старался не показать этого, хотя от волнения и потерял аппетит. Наконец, за дверью стало совсем тихо — это значило, что актеры и публика, наконец, ушли из театра.

В материной юбке и шубейке, в ее платке и со шваброй в руках Митька вышел из комнаты под лестницей и направился в зал. Зал был освещен и пуст, — повидимому в театре уже никого не было. У Митьки замирало сердце от страха. Но он храбро подмел верхние ярусы, обойдя одну только ложу, ту самую, где стоял прожектор. У Митьки дрожали колени, но он сделал усилие и, держа перед собой швабру, дошел до оркестра. Из оркестра вела в зрительный зал небольшая дверь. У этой двери и появился тогда его матери чорт. Митька вздохнул и принялся подметать в проходах между стульями. Как он ни тянул, работа скоро была окончена. Приходилось гасить свет. Выключатели помещались у бокового входа. Но вход этот был уже закрыт, и Митьке придется, чтобы выйти из зала, пройти в полной темноте через весь театр до главного входа.

«Страшно. Не оставить ли эту затею? Не позвать ли швейцара? А вдруг появится чорт и убьет его, Митьку? Лучше позвать швейцара, чтобы он погасил свет, а самому уехать с матерью в деревню… Нет. Оставить театр, школу, отряд? Никогда!» — Митька посмотрел на ложу, где поблескивало стекло прожектора, и почувствовал прилив храбрости. Решительным шагом он подошел к выключателю и повернул его. Стало темно. Затем, подражая матери, охая и вздыхая, Митька зашлепал по проходу.

Вдруг слабый свет разлился по залу. Свет шел от оркестра. В этом не могло быть сомнения. Митька обернулся очень быстро и вдруг увидел чорта,

Чорт входил из бокового входа. На нем было длинное белое платье с вуалью. На лбу торчали черные большие рога. В руках чорт держал зажженную свечу. Чорт медленно подвигался к Митьке, и Митька остолбенел от страха. И вдруг он посмотрел на свечу. Это была толстая свеча, красная с позолотой, точь в точь такая, как рассказывала мать. Тогда Митька вскрикнул, схватил швабру наперевес и, бросившись навстречу чорту, изо всех сил толкнул его шваброй в грудь. Чорт дико закричал и упал на пол. Свеча покатилась и погасла. В ту же секунду в прожекторской будке зажегся яркий луч света. Луч этот пошарил по зале и лег ярким кругом на то место, откуда вышел чорт. Он осветил чорта. Чорт лежал на полу, а Митька сидел у чорта на животе и изо всех сил тузил его кулаками. Чорт отбивался и кричал пронзительным голосом.

— Ну, — сказал монтер, который прятался в прожектерской ложе, — ты, Паня, посмотри за лампой, а я сбегаю Митьке на подмогу.

Когда монтер подбежал к чорту, Митька уже успел сорвать с него вуаль и рога. Под вуалью и рогами оказалось лицо тетки Марьи, уборщицы — жены швейцара. Митька до того рассвирепел, что монтеру с трудом удалось оторвать его от Марьи.

Марья была вне себя от злобы и боли. Удар шваброй, повидимому, был удачным, а Митькины кулаки тоже показались ей не особенно вкусными. Она не переставала дико визжать, даже когда монтер оторвал Митьку.

— Чорт! Чорт! — визжала она. — Чорт, мальчишка!

— Ну, — сказал монтер, — что же теперь,? Милицию, что ли, звать? За такие дела — в тюрьму.

— Ой, ой! — закричала Марья. — Не надо милиции. Я пошутила.

— Митя, — строго сказал монтер, — сбегай к товарищу Дмитриеву на квартиру. Скажи — чорта обнаружили.

Но Митька уже был у дверей. По дороге он толкнулся было в комнату под лестницей, но его мать так напугалась, услышав Марьины крики, что закрыла дверь на крючок и не захотела впустить Митьку.

— Мама! Я чорта поймал! Открой! — кричал Митька, но мать не открывала, и Митька отправился к режиссеру. Пришел режиссер. Только когда он появился, вылез из своей комнаты швейцар. Он, видно, не хотел вмешиваться в эту историю.

— Вы, значит, чорта изображали? — строго сказал режиссер Марье. — А где костюмы взяли?

Марья молчала..

— Да где? В шкапу! — крикнул Митька — У нее ведь ключи-то были. Она там все и подобрала.

— Для чего вы все это делали? — спросил режиссер. Марья продолжала молчать.

— Говорить не хотите? — сказал режиссер. — Ну ладно, в милицию идем.

Тут вмешался швейцар.

— Проси прощенья, дура! — закричал он, — И вы, товарищ Дмитриев, простите нас; и ты, мальчик, прости. Попугать мы вас хотели — тебя с мамашей. Чтобы вы с квартиры-то уехали. Уж очень моей Марье ваша комната-то нравилась. Это все она придумала. Мы, говорит, эту богомолку-то выкурим. Это про Федосею-то. А я ее и послушался. Простите меня, дурака.

— Хорошо, — сказал режиссер. — Поговорим об этом завтра. А ты, мальчик, молодец. Как это ты догадался, кто чорт?

— Да я по свечке, товарищ Дмитриев, — гордо заявил Митька. Он поднял с полу толстую красную свечу с позолотой и показал ее режиссеру.

— Эта свеча у нее на полке валялась, на кухне. Я сразу эту свечу и узнал. Вот, думаю, кто у нас чорт.

— Ловко, — одобрил режиссер. — Ты, я вижу, настоящий сыщик.

— Я не сыщик, — ответил Митя. — Я пионер. А пионеры никаких чертей не боятся.

Монтер и Паня ночевали в ту ночь у Митьки. Федосья, наконец, согласилась отпереть им дверь и выслушать рассказ о том, как Митька поймал чорта. Когда же она узнала, что чортом была Марья, то так рассердилась, что хотела итти бить ее шваброй.

— Видишь, мама, — сказал Митька, — настоящих чертей нет. Я же говорил тебе, что это все обман…