Тени старого мира (СИ)

Пролог

Всю первую неделю августа шел дождь и сбор тысячелистника пришлось отложить на середину месяца, когда трава подсохла, а воздухе перестало пахнуть сыростью.

Любава проснулась рано, едва из-за горизонта показались первые лучи солнца, сунула в котомку кусок хлеба с сыром, накинула на голову косынку, подхватила плетеную корзину и вышла на дорогу. Белые соцветия стоило собирать по свету, как сойдет роса, но предстояло еще пройти вдоль всего Корабельного леса, до самой Сорочьей балки.

Дорога давно поросла травой, но все еще уверенно вилась вдоль опушки, прокладывая путь из одного забытого и заброшенного людьми места в другое. Пройдет еще десяток лет, не станет Любавы — и ходить здесь будет некому. Еще одно напоминание о прошлом человечества окончательно уйдет в тень, а потом и вовсе пропадет.

Пока же дорога вилась, и разглядеть ее можно было даже зимой под снегом. Летом же, среди зелени и полевых цветов, ее серовато-коричневый силуэт виднелся издалека, и, едва ступив на него, так и тянуло прошептать успокаивающее: «как прежде».

Любава с удовольствием вдохнула прохладный горный воздух, что принес ночной ветер, и оглянулась в поисках Жульки. Черная пучеглазая собачка прибилась к ее домику еще в мае. Откуда она появилась, узнать не получилось. В ближайших поселках о ней не слышали, сама же Жулька свою историю рассказывать не спешила.

Одно было ясно — судьба с ней обошлась не ласково. При первой встрече, едва завидев Любаву, она поджала хвост и испуганно шарахнулась в сторону. Боялась пинка или палки, и все же не уходила, потому что там, в лесу, было еще страшнее. Любава сделала шаг — и собачка отбежала еще дальше. Шаг — и она нырнула в лаз под забором, который сама же и раскопала, когда пробиралась во двор.

Заводить себе охранника, особенно такого мелкого и робкого, Любава не собиралась, иначе бы давно подобрала у местных псарей справную широкогрудую псину, а потому пугливости необычной гостьи она только обрадовалась. Как пришло пучеглазое чудо, так и уйдет, куда-нибудь.

Не тут-то было. Собачка упорно лезла к дому, смотрела голодными глазами, дружелюбно тявкала издалека, но стоило подойти — убегала. Смотреть на ее прилипающий к спине живот и торчащие ребра, сердца не хватало, и на третий день Любава поддалась, вынесла остатки похлебки, косточку и немного хлеба.

Так и подружились. Трусоватая вечно дрожащая Жулька, как прозвала ее Любава за излишнюю хитрость, с каждым днем подходила все ближе, а потом и дала себя погладить, покорно прижавшись головой к земле. И в тот момент, когда руки Любавы впервые коснулись ее холки, собачка взвизгнула от радости, перевернулась на спину и завертелась ужом.

Жалкое это было зрелище, когда потомок гордых свободолюбивых и наверняка отважных предков вынужден вот так за кусок хлеба и ласку пресмыкаться. Жалкое и одновременно милое. Никем не любимое, битое-перебитое существо не могло пойти против инстинкта. Чтобы выжить, ей нужен был кто-то большой и сильный, нужен был вожак, нужна была стая, пусть из одной только одинокой старушки-травницы.

Под сколько рук она вот так за свою жизнь униженно подставляла холку? Сколько колотушек, злых и нестерпимых побоев потом получала? Сердце Любавы не выдержало, и она разрешила собаке остаться во дворе, а в холодные дождливые ночи пускала погреться в сени.

С тех пор Жулька сопровождала хозяйку на любой прогулке, даже самой далекой, и этот раз не стал исключением. Обескураженная тем, что проглядела уход старушки со двора, она выскользнула из лаза под забором, с громким лаем догнала Любаву и, не останавливаясь, унеслась вперед, на разведку.

Идти предстояло далеко и долго. Да еще и кланяться обочине, срезая травы, которым уже подошел срок собраться в пучки и высохнуть у Любавы на полках, и забредать иногда в глубину лугов и на опушку, если приметные цветочки или листики красовались там особенно большой гурьбой. В березках травница разглядела даже молодые грибочки, но собирать не стала, пообещав себе вернуться на завтра, с пустым кузовком и свежими силами. Да и грибы успеют к этому времени подрасти и окрепнуть.

Солнце светило все ярче. Земля нагревалась. Воздух наполнился терпким ароматом полевых цветов, одеялом раскинувшихся вокруг. В тех местах, где было особенно много лаванды и лилий, Любаве становилось душно и приходилось идти быстрее, чтобы не закружилась голова. Шаг за шагом, поворот за поворотом, она прошла и Корабельный лес, и Сорочью балку, и очнулась только когда вышла на берег Чернушки, речки, что спускалась с самых вершин. Отсюда была видна и Плётка — высокая скала, разрезающая пологий склон горы почти до самого ее подножья.

Берега Чернушки радовали глаз красотой и разнотравьем, но идти дальше расхотелось. Там, на Плетке, прятался наблюдательный пункт форпоста Гранитный, который был когда-то секретной лабораторией и подземной военной базой, а теперь стал прибежищем уверенных в будущей победе над гррахами вояк.

Любава горько вздохнула. Не все о прошлом ей хотелось бы помнить. Кое что стоило заснуть в самые отдаленные закоулки памяти и заколотить дубовыми досками, навсегда. Гранитный был одним из таких воспоминаний. Вот только окончательно избавиться от него никак не удавалось. Куда не пойдешь, откуда не посмотришь на восток — отовсюду видна гора, и если знаешь, то уже никогда не забудешь, не выкинешь из головы, что там внутри — Гранитный, а внутри него — полторы сотни фанатиков.

Любава отвернулась и стала перебирать собранные травы: приминала удобными стопками листья, собирала в пучки стебли, цветы аккуратно складывала, чтобы не рассыпали раньше времени по корзинке лепестки и пыльца.

Работа отвлекала, но прошлое не отпускало. Давно и безвозвратно постаревшее тело Любавы оставалось на берегу Чернушки, а память уже гуляла по коридорам Гранитного, похожего на впаянную внутрь скалы пирамиду.

Она тогда была молодой и красивой: с налитым силой телом, роскошной грудью и осанкой родовитой дворянки. Мало кто верил с первого взгляда, что она работала в лаборатории не секретаршей и даже не любовницей кого-то из начальства, а самым настоящим доктором наук, да еще и с таким количеством публикаций, что скапливалось за всю жизнь далеко не у каждого лысеющего ученого-старика. Она работала круглыми сутками, но при этом не могла не видеть, как заглядываются на нее мужчины, как провожают ее взглядами в коридорах, как с удовольствием пристраиваются в очереди в столовой и кивают друг другу — смотри, мол, какая корма. Те дни в Гранитном были самыми замечательными в ее жизни, ровно до того момента, как на всей планете зазвучала воздушная тревога, и через двое суток оказались не нужными людям ни секретные лаборатории, ни молодые грудастые доктора наук.

Наверное, Любаве стоило уйти из этих мест сразу, как только стало ясно, что не будет больше ни исследований, ни снабжения, ни науки вообще. Но все время что-то держало, а потом на побег от прошлого вдруг совсем не осталось сил.

Стареют люди резко, в один день. Однажды утром человек просыпается и понимает, что больше не к чему стремиться. Что радость жизни, та самая, что давала силы каждое утро подниматься с постели и куда-то идти, вдруг пропала, словно вытекла за ночь из давно истлевшей, истертой до дыр души. И больше не хочется видеть ни новые лица, ни новые места, ни тянуться к знаниям и становиться умнее. Все лучшее из мечтаний и планов вдруг оказывается в прошлом, и только там мысли находят повод для размышлений и опору. И все важное теперь в прежде прожитых годах. И ничего впереди.

Однажды Любава смирилась. Зарылась в заботы и дела, перестала мечтать о лучшей доле и рваться из топкой как болото ежедневной рутины. Да и прошлое время от времени само вспоминало о ней, не давало о себе забыть.

Жулька залилась истеричным лаем, что бывало с ней, только когда чувствовала рядом опасного зверя. «Хозяйка! Бежим! Хозяйка! Бежим!» — кричала она что есть сил на собачьем. Словно хозяйка ее, которой и ходилось-то с трудом, и вправду могла побежать. «Хозяйка! Бежим! Хозяйка! Бежим!» — заливалась трусливая Жулька и вдруг, поняв, что опасность не отвратить, бросилась на кого-то с тонким отчаянным рыком.

Сердце Любавы захолонулось. Она нащупала на дне корзинки небольшой, но острый как бритва ножик для срезания трав, и наконец обернулась.

Прошлое, по-доброму подначивая разлютовавшуюся собачку, отгоняло Жульку от себя посохом.

— Здравствуйте, дорогая сударыня, какая отчаянная у вас защитница.

Любава, скрывая испуг, долго укладывала ножик на дно корзины, потом достала его, обернула в тряпицу, снова долго укладывала. И после этого только спросила:

— Ты еще не помер?

Прошлое наклонило голову набок и виновато улыбнулось.

— Как видишь.

— Вижу. К сожалению. Опять кого-то привел на убой?

Прошлое вскинуло руки в протестующем жесте. Оно всегда пыталось спорить, думая, что лучше Любавы знает, каким будет будущее. Верило в себя, хотя ни разу еще не оказывалось правым.

— Ты не представляешь, насколько он хорош. Смелый, удачливый парень, честный и добрый.

— Как и все прежние, до него.

Прошлое помолчало, размышляя над ее словами, а потом сбросило с плеч рюкзак, суетливо покопалось в нем и вытащило на свет аккуратно завернутый в тряпицу пучок полевых цветов на тонких стебельках. Широкие белые их лепестки по краям разделялись на тонкие длинные полоски.

Руки Любавы сами по себе потянулись цветам:

— Dianthus acicularis? Где отыскал?

— Там… — прошлое махнуло рукой куда-то за спину. — Далеко.

— Помнишь ведь, не забыл.

— Любава, ему понадобится твоя помощь.

— Этому, твоему? — Любава кивнула в сторону Гранитного. — И когда?

— Скоро. Он еще не знает об этом. Он силен и самоуверен, но он придет. Обязательно.

Принесенный дневальным чай так и остался нетронутым. Наполненные стаканы одиноко стояли на столе, и иногда казалось, что они позвякивают от висящего в воздухе напряжения. Комендант Гранитного подполковник Кремнев на правах хозяина расхаживал из стороны в сторону, измеряя кабинет ровными как по линейке выверенными шагами. Босой сидел, сгорбившись и скрестив ноги.

— Ты не можешь уйти. Твое место здесь.

Эта фраза в разговоре звучала уже не раз. Поначалу Босой пытался отвечать на нее аргументами. Ни один разумный довод на коменданта Гранитного не действовал.

— Могу. И уйду.

— Мы — будущее человечества. Ты не можешь этого не понимать, — Кремнев отчитывал ловчего как провинившегося школьника.

— Человечество подождет, — Босой встал, и демонстративно задвинул за собой стул, — я ухожу искать мать.

Подполковник скомандовал, не оглядываясь:

— Сядь.

— Нет.

— Сядь и послушай.

Ловчий упрямо потряс головой, отказываясь подчиняться.

Хотя не то, чтобы ему очень хотелось уходить. В форпосте он впервые за много лет не чувствовал себя одиноким. И дело даже не в том, что его, Рину и Зою здесь приняли как родных. У Сынов Гранитного, как называли себя бойцы гарнизона, тоже был интерфейс, хотя еще недавно Босой думал, что он — единственный среди людей носитель инопланетной технологии.

Больше не нужно было скрываться, сдерживать силу и представлять себя то волком в овечьей шкуре, то наоборот, овцой в волчьей. Не нужно больше думать одну и ту же мысль — что будет, если люди узнают? Или стоило давно уже все рассказать? Или нет?

В Гранитном, казалось, не существовало двойственности и недопонимания. Все Сыны, любого звания, возраста и характера, казались простыми ребятами, честными и прямыми, как древко копья. К каждому можно было подойти и задать вопрос. Сыны отвечали всегда с улыбкой и никогда не отказывали в помощи. Если, конечно, не были заняты по службе.

Особенно удавались разговоры в столовой, во время ужина. Отбыв тяжелый день, все охотно шутили, рассказывали байки о чудищах и живущих неподалеку людях, расспрашивали о жизни далеких поселков и слушали, едва ли не раскрыв рот. Редко Босому удавалось найти столь благодарные уши, и он заливался соловьем, почти ничего не привирая.

Вряд ли форпост мог стать для ловчего домом на всю жизнь. Не видел он себя ни стоящим на вытяжку солдатом, которого ничего не должно волновать кроме выполнения приказов и искренней ненависти к врагу, ни офицером, способным для достижении цели без колебаний отправлять солдат в смертельно опасную схватку.

И все же здесь Босой чувствовал себя уютно и спокойно. Никогда еще не было такого, чтобы его жизнь денно и нощно охраняли сто шестьдесят профессиональных воинов, и грехом было бы не отплатить им ответной услугой. Да и не требовал Кремнев, по большому счету, оставаться в гарнизоне навсегда, лишь твердил о человечестве, общих целях и предстоящих в ближайшее время грандиозных событиях.

Послушать подполковника, так освобождение от инопланетного ига должно было состояться едва ли не со дня на день, если приложить к этому достаточное количество сил. Его уверенность подкупала. За таким лидером хотелось идти вперед, и солдаты шли. Месяц за месяцем, год за годом они каждый день заступали в наряды, выходили на зачистку подземных логовищ, чинили старое оружие и оборудование, копили ресурсы. И все ради одной цели — стать еще немного сильнее. Сделать еще один шаг к будущему человечества.

Но у Босого была своя цель. По его мнению, никак не менее важная.

— Вы бы бросили ради человечества свою мать?

— Однажды я уже это сделал, и сделаю, если понадобится еще раз. Но я не жду от тебя того же. — Кремнев остановился напротив Босого, посмотрел в глаза и скорее попросил, чем приказал. — Сядь и послушай.

Пришлось все-таки сесть, чтобы не походить на до глупости упрямого ребенка.

— Ты думаешь, в том, что она оказалась в рабстве, виноват Стрыга? Или Пыльник? Трусливые соседи? Или даже ты сам? Нет! Причиной тому гррахи, и только они. Не удивляйся, что я так много знаю. Ты же уже понял, что Изгои служат нам, хотя и должны все время находиться вне форпоста. Человек, которого вы называете Винником, доложил о твоей истории. И мы готовы помочь тебе.

Кремнев замолчал, ожидая реакции.

— Спасибо, конечно, — Босой был вынужден сказать хоть что-то, — но я уже слышал подобное от Винника.

— Человек, которого ты называешь Винником, тебя не обманул. Он привел тебя прямо туда, где твои проблемы перестали быть только твоими. Сколько тебе повторять, ловчий? В Гранитном — ты дома. И тебе больше никуда не нужно идти.

— И вы… — Босого начинали раздражать многозначительные паузы, которые делал Кремнев, подталкивая разговор в нужном направлении. — И вы готовы мне помочь найти маму? И знаете, как это сделать?

— Мы не только знаем, как найти твою мать. Мы уже ее нашли.

— И где же она?

Босой прислушался к себе. Интуиция молчала. На голове не шелохнулся ни один волосок. Сердце билось ровно. Он даже дыхание не задержал, хотя услышанное должно было его очень сильно взволновать. Он не верил. Он вообще не верил в чудеса, особенно такие внезапные.

Подполковник тоже заметил его излишнее спокойствие.

— Ты не рад?

— Обрадуюсь, когда увижу ее вот также, как вас. Так где же она, по вашему мнению?

— Ты мне не веришь. Это оскорбляет и меня, и наш гарнизон, и все наше дело, которое и тебе стоило бы считать своим. У нас есть тайны, но нет лжи. Ложь там, среди крестьян и торгашей. Но я сделаю скидку на то, что ты прежде не слышал о Сынах Гранитного. Тебе нужны доказательства? Они у тебя будут. Твоя мать — невысокая женщина чуть меньше пятидесяти лет, русая, любит заплетать одну длинную косу. Она стройная, с бледными почти белыми бровями, которые никогда не подкрашивает углем.

— Вы сейчас описали половину женщин в округе. А возраст…

— У нее шрам через всю ладонь.

— Это Виннику могли рассказать в поселке.

— Когда ты был маленький, то любил, сидя на одеяле, заворачиваться в него, как в кокон. За это, наедине, она иногда называла тебя ласточкиным птенцом.

— Откуда вы знаете?

— Ты в Гранитном уже третий день, ловчий. И мы кое что успели. Стрыга не продал ее. Она до сих пор ходит с его караваном. Они проходят мимо Гранитного четыре раза за теплую половину года. Оставляют новых рабов у Ирмы — местной работорговки. Мы против рабства, но вынуждены мириться с любыми соседями. Придет время, и мы это явление изведем на корню. Пока же…

— Когда они придут в следующий раз?

— Через двенадцать-пятнадцать дней. Ты же мне нужен на десять.

— На десять?

— Грядет большая битва, и нам нужно как можно лучше к ней подготовиться. Ты силен, ловчий, да и спутницы твои не самые бесполезные в бою. У нас же дел невпроворот, а времени все меньше. Ты нам поможешь. И когда мы победим, а ты найдешь мать, ты поймешь, что твое место — здесь, а не под крестьянской женской юбкой, пусть даже эта юбка твоей матери.

Босому вдруг очень захотелось отхлебнуть стоящего перед ним крепкого сладкого чая, но теперь руки по-настоящему дрожали, и он не был уверен, что удержит стакан.

— Что я должен делать?

— Работы невпроворот. На перевале у четвертого опорника лютуют святители. Надо их урезонить. Нужно сходить к Ирме, решить кое какие вопросы. Пообщаешься с ней заодно, расспросишь о матери. Надо что-то делать с спрутом у Моста. Это переход через подземную речку на пути к складам. Нужно зачистить окончательно хозяйственные склады и генераторную, и пробить тем самым путь к оружейным складам, а то сейчас за каждым ящиком патронов приходится пробиваться с боем. А там полный фарш: скорпионы, кошмары и теневики. Что-то сделать надо и со стаей ягуаров в лесу, иначе они способны здорово подпортить нам жизнь. И не просто подчистить логовища по краям — а выжечь всех гадов полностью, до последнего. Ты был когда-нибудь в центре логовища?

— Приходилось однажды.

В глазах Кремнева проскользнуло удивление. Он смерил ловчего взглядом, словно в первый раз видел.

— Ты видел там голубой цилиндр?

— Да. Я называю их сердцем логовища.

— Сердцем? Что ж, резонно. Сердце есть в каждом логовище. И, зачистив их, нужно будет разбить каждое.

— Зачистить логовища? Товарищ подполковник, вы здорово преувеличиваете мои возможности.

— Ты будешь не один. Все это мы будем делать сообща, вместе. Нам лишь нужна твоя помощь, чтобы уложиться в десять дней.

— Почему именно десять?

— Каждые полгода гррахи делают попытку сломить наше сопротивление. До сих пор мы отбивались, хоть и с потерями, но каждая такая битва — это серьезная проверка на прочность. Если выстоим и в этот раз, будь уверен, люди поверят в нас еще больше. И уже на следующий день к нам придут новобранцы.

Интуиция Босого тревожно вибрировала, подсказывая, что подобные серьезные вопросы не стоит решать с наскока, и что есть в рассказах и планах Кремнева, как и во всем Гранитном, что-то странное, и что стоит все хорошенько обдумать и взвесить, но выбора по большему счету уже не было.

— Хорошо, я вам помогу. Только не ждите от меня чего-то особенного. Не так уж я и силен.

— Вот и отлично, — Кремнев подошел к стопке лежащих на краю стола карт, вытащил одну из них и развернул, — повоюем, товарищи.

Кошмары прятались в тени: у потолочных балок и колонн, в щелях между оборудованием, под лестницами и в узких переходах между залами — везде, куда могли втиснуть свои узкие тела. Они сворачивались в тугие клубки, застывали и могли торчать там часами в ожидании жертвы. Малейшее движение, неосторожный шаг — и из тени выстреливали длинные тонкие увенчанные острыми шипами конечности.

Шип кошмара — верная смерть. Даже Сыны Гранитного не могли устоять перед их ядом, что уж там говорить про обычных людей и животных. Поэтому каждый выход в Лужу, как в гарнизоне называли затопленные залы с генераторами и другим оборудованием, грозил стать для штурмовых групп последним. Но это никого не пугало.

Сыны Гранитного просто не умели бояться.

— Товарищ сержант, может, световой гранатой шарахнуть? — рядовой Казарин, один из самых молодых солдат гарнизона, достал из подсумка легкий серебристый цилиндрик.

— Может сразу атомной бомбой? Рядовой Казарин, ты дурак? Убери, говорю. И больше не доставай.

— Уж очень хочется. Можно?

— Можно Машку за ляжку. Козу на возу. В телегу с разбега. А световые гранаты — редкое ценное оборудование. Нельзя.

— Были бы они еще, эти Машки.

— Тебе и козы хватит.

— Так и коз нет.

— А, хочется?

— Нет, — Казарин мечтательно вздохнул, — а шарахнуть гранатой — очень.

С тех пор, как был очищен от чудищ четвертый опорник и все три его наблюдательных пункта, караул пришлось увеличить и, как следствие, уменьшить состав штурмовых групп. Прежде на территорию кошмаров заходили самое малое вдесятером. Теперь — тремя группами по двое.

Первая двойка зачищала зал с работающими электростанциями. Туда забирались только самые слабые кошмары, с короткими тонкими конечностями, на которых иногда даже не было шипов. Вторая шла по ремонтным цехам. Третьей же доставался самый тяжелый маршрут — сквозь лабиринт небольших складов, лестниц и переходов.

— Вон один! — сержант Соколов повел дулом автомата в сторону контейнера, наполненного блестящими металлическими брусками.

— И там тоже, — не уступил в зоркости более опытному товарищу Казарин, указывая на верхнюю часть упакованного в промасленную ткань сверлильного станка.

— И за углом, — одними губами уже прошептал сержант.

— Сразу три… — удивленно поднял брови рядовой, раньше по нижнему маршруту захваченной кошмарами части Лужи не ходивший.

Сержант показал ладонь с раскрытыми пятью пальцами, а потом еще раз, с одним пальцем. Казарин растерянно огляделся. Где старший товарищ углядел еще трех чудищ, у него не получалось даже заподозрить.

Соколов же без суеты снял с плеч рюкзак и достал из него плетеную крупноячеистую сетку, облепленную жирным остро пахнущим порошком. Работал он с ней осторожно, как с чем-то опасным. Казарин потянулся было помочь, но сержант отстранил его.

Сетку он аккуратно развернул на полу, расправил привязанные по краям электромагниты, а к центру прикрепил тонкий проводок, уходящий в один из подсумков на поясе. Взяв за два магнита, Соколов бросил сетку к сверлильному станку.

Ближайший кошмар отлепился от потолка и накрыл собой ловушку. Сержант нажал на кнопку. Электромагниты на концах сетки сомкнулись, образовав сетчатый мешок с чудищем внутри. Кошмар завозился, выпластал конечности и даже попытался уползти, но ему не дали. Один за другим чудища выбрасывались из укрытий на пленника, жалили его ядом и сплетались в один общий клубок.

— У дурака два чина, дурак, да дурачина, — довольный Казарин поставил автомат к стене и достал из-за спины снаряженный лук.

— Да уж, — согласился сержант, — порошок из хитина скорпионьих детишек — страшная сила. Из любого кошмара дурака сделает. Испачкаешь в нем руки — и они тебя за версту чуять будут. Стреляй давай.

Для уверенности в клубок кошмаров выпустили с десяток стрел, от чего он стал походить на ежа с мохнатыми иголками. Казарин достал нож.

— Шипы брать?

— У этих брать. Матерые.

Больше в зале чудищ не нашлось. Сыны Гранитного, выставив перед собой автоматы, отправились дальше.

— Товарищ сержант, — Казарин светился от удовольствия, — а, ведь мы молодцы?

— Пока не совсем. Но как дойдем маршрут — будем полностью.

— Но все-таки? Шестерых без единой пули.

— Да молодцы, молодцы.

— Так может?.. Развлечемся? Пока тут.

— Нет.

— Но мы же заслужили.

— Я уже сказал — нет.

— Так я же не про гранату.

— И я не про гранату.

Казарин некоторое время дулся и шел молча.

— Но я же знаю, вы это любите.

— Рядовой, отвали.

— Е4…

— Отвали.

— Е4.

— Меня вздернут, если ты снова разовьешь интеллект. Ты уже получил два небоевых умения. Остался последний шанс получить боевое. Нельзя рисковать им ради развлечения.

— Е4, сержант, или вы испугались?

— Черт с тобой! Е5!

— F4…

— Королевский гамбит? Да ты брат смертник. Что ж, EF, принимаю.

— Плох тот солдат, что не мечтает стать генералом, — Казарин без предупреждения вскинул лук и метнул стрелу в дальний темный угол, — слон C4.

Прятавшийся в углу кошмар шмякнулся на пол грязным неаккуратным мешком. На его приплюснутой шишковатой голове виднелись серые наросты.

— Рискуешь, — Соколов с сомнением покачал головой. Попасть с такого расстояние почти невидимому в тени чудищу прямо в нервный центр было исключительно удачей, — а значит, проиграешь. Ферзь H4, шах.

— Король F1.

— B5. Отойди с этого места. Здесь опасно.

— Слон B5, беру твою пешку. Нечего мне угрожать.

— Дурак! Отойди с этого места, говорю, — Соколов оттащил высунувшегося вперед товарища за руку, назад, — здесь за углом они часто прячутся, а ты прешь.

Казарин виновато прикусил губу.

— Слон B5.

— Конь F6. Я иду впереди, понял?

— Конь F3.

— Ферзь H6.

— D3.

— Конь H5.

— Вот вы, товарищ сержант и задергались. Конь H4.

— Не наглей, — Соколов снова приостановил товарища, — вон он там.

Сержант не стал дожидаться реакции Казарина и сам выстрелил в притаившееся в куче мусора чудище. Кошмар метнулся навстречу и в него пришлось выпустить три короткие очереди.

— Ферзь G5.

— Конь F5.

— C6.

— Хитрец. Не возьму я ее. Слон F6.

— Ладья G1.

— Вот ты и посыпался дружок. Беру пешкой на B5. Будешь также воевать, как играешь — скоро мне придется обучать нового бойца.

— H4. Я спокоен как танк.

— Ферзь G6. Ты перестал быть спокойным как танк, когда начал против меня королевский гамбит. Знаешь, что у нас во взводе про таких говорят?

— Знаю. Что они лютые. H5. Сразу сдадитесь, или еще подергаетесь?

— Ферзь G5.

— Ферзь H3, — торжествующе припечатал Казарин, — угроза нарастает!

На очередной лестнице их встретил целый клубок кошмаров, сплетенных в брачных играх. Казарин поднял автомат, но Соколов остановил его.

— Слишком много. Все накрыть не успеем, и тогда они накроют нас. Конь G8.

— Сетка? Взятие слоном на F4.

— Они не расцепятся. А если упадут вместе — ловушка не сработает. Тут надо подумать. Ферзь F6.

— Просто скажите, товарищ сержант, что вы боитесь. А я уже подумал — конь C3.

— Тащи один из трупов сзади, побольше. И приготовь, если что, световую гранату.

Труп упаковали в сетку и посыпали сверху тем же порошком из скорпионов.

— С богом, — Соколов с размаху зашвырнул куль с мертвым чудищем на лестницу, — Слон C5. Кушайте, не обляпайтесь.

Кошмары купились, кинулись на куль всем клубком. Сыны Гранита открыли огонь короткими очередями, выпустив за несколько секунд по целому рожку.

— Мы молодцы, — Казарин осторожно заглянул на следующий пролет, — а особенно я. Потому что слон D5.

— Ферзь, взятие на B2. Мы еще не закончили.

— Слон D6. Ловушка почти захлопнута.

— Слон G1. Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь.

В последнем зале Сынов Гранитного ждал «вонючка» — крупный желеобразный кошмар, больше похожий на бесформенную медузу. Услышав выстрелы, он уже начал «вонять», распространяя вокруг ядовитые миазмы.

— Может все-таки шарахнем? — с надеждой прошептал Казарин. — Еще немного и нам тут крышка.

— А, как ты сходишь на доске?

— E5.

— Побережём гранату. Ты сегодня и вправду лютый. Давай стрелой. Как тогда, через весь коридор. На удачу. А если что, я уже гранатой. Ферзь взятие на A1.

— Король E2, — Казарин натянул лук и прицелился.

— Конь A6. Стреляй.

— Конь G7.

Стрела погрузилась в мягкое тело вонючки и пропала в нем. Конечности кошмара плюнули струями яда, заплескав все вокруг.

— Король D8.

— Ферзь F6.

— Похоже, ты промахнулся, — Соколов с сожалением достал гранату. На бросок у него оставалось несколько секунд, — конь F6. Хотя, стой. А ты и в правду сегодня хорош.

Вонючка заколыхался, как будто хотел убежать с поля боя, но не мог. По нему пробежала мелкая судорога и он затих и словно бы весь осел, как плохо поднявшееся тесто на кухне.

— Слон E7! — Казарин в торжествующем жесте поднял руки с автоматом вверх, — Как же я сегодня великолепен! Кто молодец? Я моло… Черт… Черт… Черт!

Руки опустились безвольными плетками. Казарин обмяк и сполз по стене на пол. Автомат вывалился из ослабевших пальцев.

Соколов быстро осмотрел его, в поисках ранения, хотя никто кроме кошмаров их здесь атаковать не мог, и похлопал товарища по щекам.

— Что, доигрался? Третье небоевое умение?

— Угу…

— Я ведь предупреждал. Да что теперь говорить.

Сержант вздохнул и снял с кителя Казарина погоны, а потом оторвал шеврон и нашивки с фамилией и названием форпоста.

— Пошли. Остальные уже закончили.