Теория танца

ОТ АВТОРА

Дорогой друг!

Чтобы не повторяться полностью, вместо "никогда" скажу "очень давно". Это вместо эпиграфа. Надеюсь, узнаваемо. Если нет, еще немного:

Очень давно бедняга писатель не возлагал так мало надежд на предисловие, как возлагаю я. И не потому, что ты слишком оторвался от друзей и не захочешь сделать для меня услугу, которая в твоей власти. Знаю, — сделаешь все возможное. Но знаю так же, что возможностей у тебя очень мало. В этом виноват я, как автор этих записок, — никому, кроме тебя, они не нужны.

Да, забыл, как и подобает, упомянуть, что пишу я эти строки не в самом сердце нашего королевства, — доме с гремучей крышей, которую мы чистили с тобой от снега не одну весну, и с этой крыши, между прочим, герой одного из твоих рассказов услышал, как уходит из города последний поезд. Ты думал, я так и живу в этом доме, отслеживая его и свою жизнь, воспроизводя ее снова и снова? Так знай, — когда Записки сии попадут тебе в руки, это будет означать, что нет ни дома, ни меня в нем. Или наоборот — нас нет, но мы остаемся вместе, только где-то рядом, за углом твоего времени. А может быть, дом превратился в один из бесчисленных вагонов, в котором я еду сейчас — обязательно на закате, когда солнце тает, проваливаясь за горизонт казахской степи, и ни одного домика еще сто лет пути, да и тот мелькнет, не останавливаясь, — с одинокой собакой во дворе, с ее длинной тенью…

А может быть, это едешь ты, тем более что почти собрался — дело за хорошей дорожной сумкой — купи Nike — видел приличную рядом в спортивном.

(От редактора: Щупал я эту сумку. Дрянь лощеная. Лучше куплю рюкзачок — пусть некоторые смеются, и даже ржут, а мы продолжим выработку собственного стиля.)

…Слишком жарко сейчас в степях, слишком. Поэтому я тем временем — вот в этот момент, когда ты, читатель, кто бы и когда бы ты ни был, читаешь эти слова, — я сижу на самом краю земли.

Это похоже на берег одного из морей Ледовитого океана, — я сижу в маленькой избушке, грею руки о железную кружку с крепко заваренным чаем, смотрю в окно на летящий весенний снег, совершенно особенный снег, потому что кругом уже проталины, и чернеет далекая вода залива, и чьи-то следы на свежем снегу набухают как капли чернил сквозь промокашку, — этот вид так умиротворяет, что я вижу его, даже закрывая глаза, сквозь веки.

Разве ты еще не убедился, что смотреть в этом мире не на что, кроме апрельского снега, который белыми хлопьями на черную гарь весны? Я сижу на краю земли и смотрю в окно, выходящее на этот самый край. Здесь я полностью свободен, могу писать все, что хочу и как хочу. Но на пути в твой мир рукопись моя должна испытать преломление при пересечении границы двух сред. Роль границы играет редактор, поэтому ты и можешь делать с моим текстом все, что тебе покажется необходимым: менять имена, обстоятельства, дописывать, изменять, — словом, все, что предусматривают сегодняшние односторонние договоры издательств с авторами.

Но я согласен на все, потому что прекрасно знаю — ничего кроме ущерба от общения с моими Записками ты не вынесешь. Читатель будет думать, что все непотребства героя придумал, или даже, что еще хуже, осуществил автор. Автором, по законам мениппеи, в которой ты кое-что понимаешь, назначат тебя, и возложат на твои плечи ответственность за все, что творил герой. Особенно удивятся близкие и друзья, — неужели это все он? Тот, который рассказал о войне с доброй усмешкой, прославляя подвиги, но и выбивая из этого старого ковра пыль пафоса, — и вдруг он — вот так?! Ужос! Гнать его сцаными тапками из пантеона мужественных и смелых! Нет, вернее, отважных, — как там написали на обложке твоей книги — "отважный офицер"…

Здесь, на краю Земли хорошая большая библиотека. Она располагается в отдельной избе. Там есть все для чтения — кресло, печка, чайник. Но вот беда, я уже не хочу читать. Разве что если нужна справка или цитата. Уже некогда читать длинное. Некогда читать плохое. Все определяется краткостью. Если в первой строке или в первой попавшейся нет краткости и нового, откладываю как плохое. Это совершенно нечестно по отношению к автору. Но ничего не поделаешь. Самое лучшее все время повторяется. Самое лучшее проявляет себя, когда исчезает из поля твоего зрения навсегда.

Мне хочется писать кратко и хорошо. Но где взять такую смесь в собственной голове? Раньше ты находил спасение в словоплетении, а сейчас тебе даже некогда подбирать слова. И неохота ставить точки и запятые, искать аллегории, и прочие тропы. Да и вообще, писать неохота.

Хочется сидеть вот так и смотреть в окно. Просто смотреть на мир, состоящий из покоя — пасмурное небо, сопка над городом, ползущие по ней домишки… Смотритель на краю света. На самом его краю.

А вместо этого — вдруг записки. Зачем они? Не знаю. Оказывается, невозможно все время смотреть в окно. Ты смотришь, смотришь, и вдруг замечаешь, что это уже другое окно. И вид из него другой, и дом… Остается взять ручку — деревянную, с пером, которые еще лет двадцать назад были на почтах для написания телеграмм, — подвинуть чернильницу, положить чистый лист, и написать: "…А началось все совсем недавно…".

А перо-то — царапает…

Это не литература. Это — запоздалый дневник, который я взялся вести спустя энное количество лет. И ничего героического, что оправдывало бы их написание, кроме попытки проявить и зафиксировать эти фотографии моей жизни. Просто эпизоды, из которых складывается моя память о тех годах. Дни, ночи, мужчины как друзья и враги, женщины — как женщины…

Поэтому сразу предупреждаю читателя — дальше можно не ходить, ограничьтесь предисловиями. Кстати, наш народ суров, но справедлив, оценки при чтении в узком кругу были очень низки — за аморальность или еще за что — я так и не понял. Наверное, далеко мне уже до народной нравственности, потому что я — негодяй, и записки эти — записки негодяя. Так бы назвал я их, и предлагаю то же сделать редактору.

А теперь те, кто не боится пить из козлиного копытца, — вперед! За мной, читатель! — как воскликнул один писатель… Нет, этот бодрый клич нам не подходит. Здесь, на краю Земли, уместно сказать — располагайтесь поудобнее, уже вечереет, я зажгу керосиновую лампу, чай заварен, можете наливать. И слушайте.

(От редактора: Минуточку, я только должен сразу внести правку. Авторское название мне не нравится, я его меняю после первого прочтения, не задумываясь. Пусть будет иное.)

Ну, пусть будет. Начнем же.

А началось, собственно, все совсем недавно — этой затяжной осенью. С лица города (да что там города — с лица Земли!) исчез Дом. Именно так, с большой буквы. Пафос здесь уместен, несмотря на то, что Дом был маленьким двухэтажным особнячком сталинского времени. Как положено — высокие потолки, лепнина, рыхлая штукатурка, рассохшиеся оконные рамы… Здесь прошли несколько лет жизни нашего героя, здесь он закончил одно тысячелетие и вступил в новое.

Теперь же, когда Дом снесли, и это место придавлено строительными вагончиками, — пришло время вспоминать. И грусть, которая предваряет, не противоречит веселью, царившему в темных коридорах Дома, в его светлых комнатах, в маленьком дворе — то заснеженном, то усыпанном хрустящими листьями, — грусть по той эпохе, которая, как казалось обитателям и гостям, никогда не закончится… А она и не закончилось, — успокаиваю я всех, кто собрался — даже тех, кого нет уже на Земле, как моего Дома, — она только начинается. Прямо сейчас.

(От забегающего вперед редактора: хотите представить настроение и ритм той жизни, прослушайте песенку некоего Моряка "Девочки, девочки, девочки". Все, к счастью, на английском, ныне понятном всем…)