В Мавераннахре между тем положение было бо-тсе чем неспокойное, и Тимур незамедлительно поспешил вернуться. Тохтамыш заключил союз со старыми противниками, которых Тимур, как он думал, давно победил. Осенью 1387 года кипчакское войско продвинулось к Яксарту. Оно не смогло взять маве-раннахрскую пограничную крепость, но опустошило окрестности, так что Умар-шейх из Андижана должен был выступить с подкреплением. И из Самарканда войска вышли на север, объединились с другими и заставили кипчаков начать битву под Отраром. Она закончилась поражением. Умар-шейх отступил в направлении Андижана. Между тем некоторые князья Моголистана, которые только и ждали ослабления Мавераннахра, быстро стянули большой отряд воинов. Умар-шейх увидел, что его сторонников было намного меньше, и окопался в Андижане. В Самарканде, между тем подготовились к защите города от кипчаков. И тут обнаружили, что нападение на севере не было единичной акцией. Южнее Тохтамыш приказал начать осаду Бухары. Уже до Карши, родины Тимура, продвинулись кипчакские патрульные отряды. Имело смысл предусмотрительно укрепить хотя бы Термез23, стратегически важный пункт, который на Оксе связывал Хорасан с Мавераннахром.
Вес вы глядело так, будто Тохтамыш распланировал зажать в кольцо — от Яксарта и из области южнее Аральского моря, — а затем атаковать центр Мавераннахра и заручиться здесь поддержкой Моголистана. Камар-ад-дин, убежденный противник Тимура из северного улуса Чагатай, после своего поражения на поле битвы нашел путь к Тохтамышу. Теперь он служил в кипчакском войске. Соединениями, осуществляющими операции с юга, командовал Махмуд, сын Кайхосрова Хутталани24, убитого за предательство в 1372 году, — последний, как помнится, поддерживал также близкие отношения с князьями Моголистана 25. Так старые враги Тимура, подавлению которых ему пришлось отдать все силы в первое десятилетке своего господства над Мавераннахром, использовали его вмешательство в иранские дела, чтобы обеспечить себе поддержку у молодого правителя Золотой Орды и поставить Тимура в безвыходное положение согласованными действиями.
Когда посол из Самарканда сообщил ошеломляющую весть, Тимур отдал некоторые распоряжения относительно управления Ширазом и Западным Ираном. Затем он успешно вернулся в Рей, где была его свита. Важные провинции Ирана он подчинил доверенным лицам. Своего сына Мираншаха и своего испытанного друга Саиф-ад-дина он послал вперед в Хорасан; там они должны были набирать войска26. Только из-за слуха о возвращении Тимура кипчакских нападающих покинуло мужество. Во всяком случае, они не пытались навязать ему битву. Спокойно вошел он в свою столицу Самарканд. Он строил обширные планы, чтобы разбить своих врагов, но сначала счел необходимым привлечь к ответственности виновных в поражении под Отраром. Чем больше он наводил справки об этом, тем отчетливее выяснялось, что соединения, которыми командовал его сын, потерпели поражение не в доблестном бою, а позорно бежали. Репутация боевого духа войска, презирающего смерть, а следовательно, их непобедимости была, может быть, одной из самых прочных основ его господства. Если его войска в битве вели себя бесчестно, то это следовало отнести на счет грубых ошибок отдельных командиров; их нужно допросить, уличить в преступлении и наказать, чтобы внушающий страх ореол войска был сохранен перед всем миром.
В пылу битвы под Отраром Умар-шейх заметил, что соединению Камар-ад-дина противостояли силы в недостаточном количестве, тогда он бросился сам в бой и, когда тот отступил, стал преследовать его. Командир, который в этот момент должен был отдавать приказы для следующих маневров, нашел пост полководца покинутым и повернул обратно, не спросив о местонахождении Умар-шейха. Он сообщил эмирам:
«Войско врага уничтожило наш центр. Хотя я искал принца Умар-шейха, я не нашел его на посту. Определенно он считал свою собственную жизнь самым лучшим трофеем и бежал!» Тогда эмиры Самарканда про себя подумали: «Если уже Рустам убегает с поля битвы, то чего мы медлим!» Только при одном слухе все одновременно предпочли бежать, чем устоять перед врагом. Лишь через некоторое время героический Умар-шейх выбрался на берег из того моря крови и добрался до расположения войск в Самарканде — но там он не нашел и следа их! Он направился в центр своих собственных вооруженных сил — там стойко стояли только три-четыре полка! Охваченный, как всегда, жаждой деятельности, в приливе ожесточения он бросился на колени и стал взывать к своим эмирам: «Живым я не могу предстать больше перед глазами его величества, господина счастливых обстоятельств! Лучше пусть я, спасая свою честь, погибну здесь, на поле боя!» Тогда один из уважаемых людей среди них схватился за узду и удержал его: «Даже семь планет, которые с высокого неба управляют миром, не бывают без застоя и регресса, без апогея и перигея. Ни на чью долю не выпадает победа и триумф надолго. Если и сегодня под влиянием круга обманчивой сферы упадет тень позора па облик нашего счастья, то давайте же будем надеяться на великодушие создателя,
если впредь нам подарена жизнь,
когти льва, глаз сокола ее пронзят,
когти — стрелой ядовитой,
глаз — иглой золотой».
Но в груди принца Умар-шейха горело такое пламя гнева, что он, направляя свой ум на геройскую смерть, сорвал шапку со своей головы и дал поручение вокруг стоящим: «Если его величество, господин счастливых обстоятельств, снова будет на троне своего султаната, пусть он позволит мне получить удовлетворение от тех бесчестных предателей!» С этими словами он велел отпустить поводья и бросился на врага, быстрее стрелы, острее беспощадного меча .
Это сообщение о поражении у Отрара, которое пересекалась с расследованием, предпринятым Тимуром сразу после его возвращения из Ирана: Умар-шейх сохранил честь Тимуридов.
Тот несчастный, который распространил слух о бегстве принца, был найден. Ему состригли бороду, разрисовали лицо и укутали его в покрывало, как обычно носили его женщины28.
Официальное разъяснение событий было, таким образом, сделано. Однако шаткое политическое и военное положение, в котором находился Тимур, было не так уж легко стабилизировать. Еще в 1388 году он снова напал на Хорезм. Кочевое население этой страны, которое было на стороне кипчаков, конечно, не позволило себя схватить, но оставшиеся в живых оседлые были все доставлены в Самарканд, после того как их поселения сравняли с землей. Без драконовских наказаний, без нагнетания страха и ужаса, полагает летописец Жазди, было невозможно завоевывать страны; но справедливый завоеватель мира направил потом свою заботу на восстановление: Тимур три года спустя велел построить крепость в том месте дельты Окса, которое когда-то Чингисхан присудил Чагатаю29.
Тимур едва ли мог ожидать серьезной опасности со стороны Хорезма после того, как он так ужасно разрушил эту страну еще до походов на Иран. Но своим быстрым продвижением он закрыл самый короткий путь, но которому Тохтамыш смог бы установить связь с врагами в самом сердце Мавераннах-ра. Насколько правильно действовал Тимур, выяснилось сразу же: еще когда он в Хорезме устанавливал порядок по-своему, до принца Умар-шейха, который вернулся в Бухару, дошли благодаря одному случаю слухи, что некий Мухаммед Мирка замыслил на юге восстание. Вероятно, чтобы обеспечить Тимуру вывод войск, он со своими войсками остановился в Самарканде, правда, не сразу после отхода главных сил. Тут, по-видимому, он осознал затруднительное положение, в котором находился Тимур. Вместо того чтобы выступать туда, он отступил на юг. На территории Термеза его войска предприняли первые атаки. Мухаммед Мирка, дальний родственник того самого убитого в 1372 году Кайхосрова, был назначен его наследником в господстве над туманами Хотталана и должен был вступить в брак с женщиной из рода Тимура. Все это теперь не мешало ему использовать представившуюся возможность для отстаивания своих вольностей. Он допустил, чтобы арсенал был разграблен и большая часть населения вооружилась. Однако, когда Умар-шейх подошел со своим войском, наспех собранный отряд распался. Нигде не нашел помощи Мухаммед Мирка, его войско рассыпалось, он сам скрылся, но был выслежен и убит30. Однако не только тумен Хотталана отказал тогда Тимуру в следовании за войском. И другие соединения юга бунтовали и лишали этим главные военные силы ценной помощи. Несмотря на это Тимур не стал терять даром драгоценное время, а приказал немедленно начать преследование мятежников. До самого Кандагара шли бои на истребление; некоторые мятежники убежали во дворец Дели31 —конечно, повод для того, чтобы позже Тимур обратил внимание на Индию. Только очень маленькое значение, кажется, при всех этих событиях имела смерть марионеточного хана Союргатмиза, которого посадил на трон Тимур. Осенью, после завершения кампании против Хорезма, его сын Махмуд смог принять это наследство32.
1388 год мог сорвать все планы Тимура. В конце, однако, появился все-таки повод для уверенности. Восстания на юге, возникшие, пожалуй, скорее в связи с обстоятельствами, а не запланированные и поэтому едва ли согласованные со стратегией Тохтамы-ша, остались без продолжительных последствий; повторное разрушение Хорезма защищало юго-западный фланг Мавераннахра от неожиданных нападений: исходная позиция на случай назревающих разногласий с Золотой Ордой была укреплена. Но тут срочно возникла такая же необходимость в другом месте, так как уже в конце 1388 года, посреди зимы, одна головная походная застава войска Тохтамыша переправилась через Яксарт, под Ходжентом, что могло привести к сотрудничеству кипчаков с Моголистаном. Тимур даже не стал ожидать, пока собрались все мобилизованные соединения; он сразу же нанес удар, и успех был закономерным. В феврале 1389 года он снова направился в свою столицу; надо было воспрепятствовать закреплению врага к югу от Яксарта. Создавалось впечатление, будто бы полководцы Тохтамыша в этот момент не могли найти никакого решения; их отряды отступили на северо-запад, когда убедились в готовности Мавераннахра к обороне. Возможно, они все еще надеялись втянуть Тимура в войну на два фронта, так как в 1388 году после подавления мятежа Мухаммеда Мирки вспыхнуло восстание еще западнее, в Северном Хорасане, под руководством эмира Хаджи Бека из Джаун Курбана, дальнего родственника известного нам Али Бека. Тимур сделал этого Хаджи Бека наместником Туса, и тот теперь отплатил ему за покровительство уходом к Тохтамышу. Тимур сразу же откомандировал своего сына Мираншаха на северо-восток Хорасана; Мираншах, конечно, не одержал быстрой победы, но все же позаботился о том, чтобы восстание не разгорелось в полную силу. Вследствие этого планированию военных действий на северном фронте ничто не мешало.
Мы можем говорить с полным правом об обширном планировании и осторожной подготовке большой войны с Золотой Ордой и с Моголистаном. Если до сих пор казалось, будто Тимуру был силой навязан его врагами ход действий и он просто нанес ответный удар, то теперь он стремился сам определять свои решения. Отправкой миссии в Нанкин, ко двору императора Хунг-ву, он пытался политически обеспечить свои предстоящие мероприятия против Моголистана. Он обстоятельно занимался разведкой чужой территории, но больше не полагался на вождей, которые были под рукой. Далее он обдумал, как он мог обеспечить пополнение для своих войск. Плоды его многих побед над Моголистаном снова и снова ускользали от него не в последнюю очередь потому, что на громадных расстояниях малозаселенной страны, которые нужно было пройти в северной части Центральной Азии, не были оборудованы надежные лагерные стоянки, на которых можно было обновить истощенные силы. Это Тимур осознал во время походов через Моголистан в 1389 году, которые вели до Иртыша: три месяца пути представляло расстояние отсюда до Самарканда34. Как бы хорошо ни шли дела, он велел прочесать эту громадную область в поисках монгольских отрядов. Он командировал также на северо-восток нескольких эмиров, разместив их там после последнего похода против Тохтамыша в Туркестане. Один из них по приказу Тимура должен был заняться земледелием в местности, лежащей от Самарканда на расстоянии двух месяцев пути, — сюда осенью должны были прийти войска Мавераннахра. Этот эмир обязан был заготавливать провиант35. Скорее случайно во время этого летнего похода натолкнулись на Хизир Ходжу, правителя Моголистана. Его войско было обращено в бегство, он сам бежал; воины Мавераннахра захватили трофеи, но собственно своей цели они не достигли. В августе 1389 года подразделения встретились в условленной местности, которая не только подходила для возделывания проса, но и представляла роскошные пастбища. После одного пиршества Тимур срочно вернулся через месяц с большей частью своего войска в Самарканд; оставшаяся команда должна была в течение зимы обеспечивать безопасность местности36.
Еще во время летней кампании Тимур проводил в одном неустановленном месте с сопровождающими его князьями и чиновниками собрание совета, чтобы подытожить все приобретенные знания о дорогах в Моголистане и внести их в перечень37. На следующий год Тимур сам не принимал участия в вылазках через Моголистан. Через Ташкент эмиры Мавераннахра продвинулись в область Иссык-Куля, где они получили поддержку полками Умар-шейха, который в прошлом году добрался до Кашгара. К северо-востоку от Алма-Аты они переправились через реку Или. Там они наткнулись на поле битвы, которое было усеяно трупами. Один оставшийся в живых сообщил им, что разведотряд, который они послали вперед, наткнулся на Камар-ад-дина и был полностью истреблен его войском. Сам Камар-ад-дин бежал на северо-восток через Иртыш в страну, «в которой живут соболя и горностаи». Эмиры нашли остатки плотов, на которых его люди переправились через реку. И эмиры Мавераннахра послали воинов на противоположный берег; те пометили некоторые высокие хвойные деревья раскаленным железом и государственными печатями, «чтобы на деревьях в лесу осталась метка от храбрых воинов господина счастливых обстоятельств; чтобы во вражеской стране не осталось ни кусочка земли, через который бы это войско не гнало своих победоносных коней». Затем войска после шестимесячного патрульного похода отправились на родину38.
Между тем Тимур торопил с подготовкой к большой войне против Тохтамыша. Чтобы сначала врагу не были ясны его намерения, осенью 1390 года он отправился из Самарканда на северо-восток, переправился через Яксарт и под Ташкентом вошел в свой зимний лагерь. Но он не ожидал весны в праздности. Он посетил снятую могилу под Ходжентом и получил наивысшее благословение для своего опасного намерения. Едва вернувшись в Ташкент, он серьезно заболел. Ему уже было больше шестидесяти лет, но он себя не щадил. Наоборот, и в этот раз он настаивал на выступлении войск, прежде чем действительно выздоровел и до того, как его сын Мираншах ему лично сообщил, что дела Хорасана складывались в пользу Мавераннахра39. Тимур рассчитывал на годичную продолжительность предстоящего похода, и мобилизованных воинов надо было обеспечить соответствующим количеством провианта. Кроме того, было предписано следующее вооружение: для каждого человека один лук, тридцать стрел и колчан, меч и щит; каждые два человека должны были иметь в своем распоряжении одну запасную лошадь (для замены); каждая десятка распределялась в одну палатку и должна была быть снабжена двумя лопатами, киркой, серпом, пилой, топором, шилом, сотней игл, определенным количеством ниток и колеи и котлом; при проверке все это должно было предъявляться. На время похода была установлена норма зерна; введен строгий запрет на выпечку хлеба в пути, на приготовление блюд с лапшой. И у Тимура было маленькое домашнее хозяйство — только одна из жен должна была его сопровождать40. Все было продумано до мельчайших подробностей, отсрочка была теперь больше невозможна. Посреди глубокой зимы, девятнадцатого января 1391 года, Тимур дал сигнал к выступлению, после того как посоветовался со своими астрологами. Немного позже он встретил посланников Тохтамыша, которые должны были попытаться в последний момент переубедить его: правитель Золотой Орды раскаивается в своих заблуждениях. Тимур, решение которого начать вой-ну уже давно нельзя было отменить, напомнил об «отцовских благодеяниях», за которые Тохтамыш так мало его отблагодарил. «Счастье правления — это исток милости Бога! А я был предпосылкой для этого счастья!» Одного из советников можно было бы послать к Тохтамышу для переговоров, которые напоминали бы ему постоянно о его обязательствах по отношению к Тимуру!41. Впрочем, с посланниками обращались предупредительно и по всем правилам этикета, пока собрание принцев и князей не решило, что желательно взять их в плен и использовать как проводников42. Десять недель скакали по безводной степи. В начале апреля наконец представилась возможность напоить вдосталь животных и дать им несколько дней отдохнуть. В это время бежали двое слуг Едигея, самого могущественного эмира Золотой Орды, которые находились в заключении в войске Тимура, и передали своему хозяину точные сведения о приближающемся враге. Неожиданность, которой хотел достичь Тимур, удерживая посланников, была этим сорвана.
Первого мая Тимур достиг высоты, которая была известна под названием Улу-Тадж. С нее он смог осмотреть далекие, сверкающие весенней зеленью степи. Он велел установить камень в память будущим поколениям43. После четырехмесячного похода по стране, для пересечения которой требуется пять или семь месяцев, возникла угроза нехватки провианта. Соблюдение запрета на приготовление определенных блюд должно было находиться под строгим контролем. На зерно был установлен паек, можно было еще только варить ячменный суп, приготовленный с овощами; ровно 14 фунтов муки должны были составить шестьдесят мисок, и каждый воин довольствовался одной миской в день, а большинство не получали даже и этого. Они осматривали степь в поисках птичьих яиц и мелких животных, чтобы спастись от голодной смерти. Но все это не помогало. Тимуру пришлось прервать наступление и перестроить войско для охоты. Эмиры левого и правого крыла образовали цепь вокруг площади тридцать на тридцать парасангов, и когда через четыре дня облавы кольцо замкнулось, окружили такое количество газелей и дикого рогатого скота, что несмотря на большой недостаток в продуктах, были убиты только самые жирные животные44.
После охоты Тимур произвел смотр войск. Все ту-мены заняли позицию на большой территории, перед каждым туменом князья и принцы, их предводители. Они подходили к нему в тот момент, когда Тимур следовал мимо них, жестами демонстрировали свою верность и услужливость, воспевая в хвалебных речах военное счастье и царскую сноровку избранного Богом.
Тут серп лупы его зонта, высотой солнца над горизонтом, касающегося неба, бросил свой луч счастья на войско молодого героя, принца Мухаммед Султана — войско, от нахмуренного гневного лба которого вознеслось время, спутанное как волосы любимого; от яростного крика которого солнце смотрело из своей сферы подобно привычному к боли глазу возлюбленного, затуманенное и испуганное — это бесчисленное войско напирало на всей бесконечной шири той степи, построенное рядами... И когда его величество, господин счастливых обстоятельств направил свои всеохватывающие глаза на тех кровожадных разрушителей мира, принц Мухаммед Султан справедливо привел в исполнение поздравление правителю и передал подарок, украшая свои хорошо обдуманные слова восхвалениями:
О король на троне созидания,
светлолицые просят защиты!
Твоя голова возвышается над всеми звездами,
твое войско завоевывает Восток и Запад!
Чтобы тебе поклониться, бросают луна и солнце
на землю в любое время чалму.
Пусть триумф будет знаком твоего господства,
и чтобы мы тебя никогда не опозорили!
Мы хотим бороться на поле битвы,
поддерживаемые твоей счастливой помощью.
О, какая милость будет оказана тому рабу,
который призван тебе служить!
И теперь, когда таким образом всегда победоносные войска центра — в их многообразии похожие на море, как волны, их полки храбрых героев — были подвергнуты по очереди осмотру взглядом верховного правителя, эмиры и князья совершили обычные церемонии. И на правом крыле войска, чьим лозунгом была слава, стояли привыкшие к успеху герой принц Мираншах и храбрые бойцы, которые в качестве грима для их сияющих победно глаз знали только пыль поля битвы и щеки которых пылали розовым цветом от счастья только благодаря крови героических борцов на арене смелости, выстроенных в четком порядке. ...И как только его величество, господин счастливых обстоятельств, приблизился к ним, победа в стремени, слава на узде, принц Мираншах спешился, выступил вперед, совершил оказание всех положенных почестей так, как обязывает положение такого прославленного человека, стал на колени и позволил райской птице своего рта подобающей речью рассыпать жемчуг:
Ты, король великодушный, с чистой верой,
озаряешь корону, трон и круг твоего правления!
Да, с тех пор как создатель мира
создал Вселенную, не было еще никогда правителя,подобного тебе.
Весь мир дал тебе великий Бог,
солнца яркий мяч, земли темную почву...
Твой раб и все войско, мы все стоим,
чтобы следовать за тобой, опоясанные мечами для военного дела!
На слова Тимур обычно милостиво отвечал призывом к справедливому образу жизни, иссякающей верности и храбрости, недоверию и изменчивому счастью этого мира. Два дня продолжался смотр войск, который проходил по установленному самим Тимуром порядку45.
Двенадцатого мая 1391 года он послал принца Мухаммеда Султана с авангардом. Вскоре после этого обнаружили несколько покинутых позиций, из чего заключили, что в любое время нужно рассчитывать на встречу с врагом. В конце мая достигли реки Урал46, через которую можно было переправиться вброд в трех различных местах. Тимур, однако, опасался, что они охраняются; он предпочел переплыть реку в другом месте. Ровно через неделю на Самаре, разведчики, которые до этого уже слышали стук подков, не увидя всадников, схватили одну личность; схваченный на допросе выдал, что недавно еще ничего не знали о прибытии Тимура. Встревоженный убежавшими слугами Едигея, Тохтамыш начал набирать войско, которое будет превосходить врагов по числу вдвое. Тохтамыш приказал также охранять броды. Узнав об этом, Тимур их обошел, однако напасть на них не решился47.
Очевидно, правитель Золотой Орды еще не был готов к битве. Несмотря на это Тимур приказал каждый вечер укреплять расположение лагеря, чтобы не быть захваченными врасплох. Медленно продвигался он на север; болотистую местность проходили с большим трудом. Напасть на след врага было чрезвычайно трудно. После нескольких тщетных разведок наконец увидели, что в одной лесистой местности поднимается дым: отряд из войска Золотой Орды. Тимур приказал немедленно схватить пленных. По их сведениям, Тохтамыш не появлялся в том месте, в котором должны были собраться призванные им войска; поэтому их отряд самовольно ушел в леса. Сын Мамая, которого вскоре тоже как военнопленного привели к Тимуру, подтвердил это показание. По-видимому, Тохтамыш хотел заставить его бегать впустую. Тимуру грозил провал в его трудном предприятии, так как пойти на риск зимовать во вражеской стране он не мог ни в коем случае, ведь уже в марш-походе обнаружилась нехватка продуктов, и это несмотря на всю предусмотрительность, которую он проявил, позаботившись заранее обо всем необходимом. Как непривычна была, в конце концов, страна, в которой теперь ночевали, причем не предвиделась ни одна битва! Так далеко прошли на север, что теперь, но время летнего солнцестояния «ночью, еще до того как окончательно исчезнет вечерний свет, уже брезжило утро»; иногда далее вечерняя молитва отпадала48: ведь ее нужно совершать, как только нельзя будет отличить светлую нитку от темной.
Если враг сам не подставился, его нужно заманить. Маленькие отряды отправились в путь, для вида слоняясь беззаботно и без защиты. Они должны были выманить войско Тохтамыша из его укрытия и, как только он нападет, обратиться в бегство. Эта мера попала в цель. Тохтамыш больше не выжидал, а со своей стороны замахнулся для большого удара. Умар-шейх получил приказ двадцатью тысячами человек ринуться на главные военные силы Золотой Орды; враг не должен получить возможность привести упорядоченно свои силы в действие. Уже на следующий день поступили сведения о боях с авангардом врага. Теперь, наконец, восемнадцатого июня, Тимур смог выстроить свои войска для битвы. После шестидневных сильных ливней небо прояснилось; следовало быстрее начать военные действия, прежде чем снова помешает погода. «С Божьего согласия он разделил свое войско на семь боевых групп — тактическая мера, о которой еще никто никогда не слышал»49. Смысл этого боевого порядка войск состоял в том, чтобы правое и левое крыло, еще разделенные на три самостоятельно действующих отряда50, быстрее смогли приспособиться к непредвиденным поворотам военных событий. По числу бойцов Тимур, очевидно, проигрывал; стоило попытаться произвести впечатление на врага хладнокровием. В виду приближающихся войск Тохтамыша Тимур приказал своим частям спешиться и разбить палатки. Он тоже слез с лошади; как перед каждой крупной битвой, его попросили помолиться, и он «беседовал с глазу на глаз с миром тайных и сокрытых вещей»51. Только потом стали бить в литавры к нападению и трубить в рог. Теперь и сайд Берке, отпрыск рода Пророка, поднял с мольбой 52 руки к небу, декламируя слова из Корана, а затем бросил он землю в сторону врагов с проклятием: «Пусть ваше лицо будет обезображено!»53 Разгорелась битва, и некоторое время пололсение у воинов Маве-раннахра было совсем неблагоприятным. Хотя отдельные части Тимура имели успех, так как они гнались за убегающими врагами, основным военным силам Тохтамыша удалось в одном месте прорвать ряды противника и в тылу Тимура собраться для атаки. Только осторожному Умар-шейху Тимур обязан тем, что он вовремя был поставлен в известность об этом опасном повороте дел. Так Тохтамыш не достиг победы, до которой было подать рукой. В его войске неожиданно пропало желание сопротивляться; оно рассыпалось и беспорядочно бежало, когда увидело перед собой повернувшие обратно части Тимура54.
После победы Тимур отказался от длинной торжественной церемонии поздравления. Он даже приказал преследовать разлетевшихся кипчаков; каждая десятка должна была для этого призвать семь своих членов. Волга явилась для убежавших непреодолимым препятствием. Их догнали, отрядами взяли в плен. Некоторые князья из Золотой Орды перебежали из-за опасности поражения к Тимуру, который великодушно принял их, одного из них возвысил до хана, правда, вменил им в обязанность привести спои мирные объединения и с ними следовать за войском. Только один из кипчакских эмиров позже придерживался своего обещания, но и он тоже отступился от него, когда возвращавшиеся войска Мавераннахра добрались до реки Урал. Громадными были и трофеи в виде скота; воины, которые на пути туда с трудом собирали свой ежедневный рацион, теперь даже были не в состоянии гнать перед собой все награбленные стада и вынуждены были бросить многих животных. Но еще более ценной добычей были человеческие трофеи.
так много похожих на развратниц, девочек, так много ловких мальчиков — похитителей сердец устремились в войсковой лагерь, в котором нашел убежище триумф, что только часть, выбранная для его величества, «господина счастливых обстоятельств, составляла более пяти тысяч голов — девственницы с лунообразным лицом55, юноши с фигурами кипариса и щеками, похожими на тюльпан такого вида, что даже восходящее солнце должно было уйти, пристыженное их освещающими мир лицами, их головой за занавесом, о котором говорится в откровении (сура 38,32): «Она скрывалась за покрывалом», и даже бодрствующий по ночам аскет, если бы увидел их во сне, сразу разорвал бы лохмотья своей сдержанности при виде солнца их красоты, как утро56 — одежду ночи.
Только теперь наступило время отпраздновать победу. Почти месяц оставили для этого. Потом, однако, отправились в непрерывный путь назад. Тимур обогнал большое войско и уже в октябре 1391 года был снова в Отраре, откуда ненадолго съездил в Самарканд. Мираншах немного позже переместился на юг, в Хорасан, где господство Тимура, очевидно, все еще не полностью было обеспечено. Примерно в то же самое время он отправил войско под командованием его внука Пир Мухаммеда Джахангира, в «империю Махмуда Газни», в те страны, которые простирались от Кабула до берега Инда. События 1388 года показали, что не надо было выпускать из поля зрения эту территорию. Сам Тимур провел зиму 1392 года не в своей столице, а отправился в зимний лагерь под Ташкентом, чтобы только весной вернуться в Самарканд. Был ли для этого какой-нибудь определенный повод или нужно было только продемонстрировать, что север, как и прежде, находится под пристальным наблюдением, неизвестно57.
Только несколько месяцев передышки позволил себе Тимур той зимой. Его беспокоило, видимо, то обстоятельство, что он оставил незаконченным дело для умиротворения Ирана. Прежде всего, запад Ирана — область, в которой правил Джалаирид Ахмад Увайс, погрязший в разврате, — совсем не был закреплен за Мавераннахром. Опасно пересеклись там интересы Мавераннахра с интересами Золотой Орды; но и арабской великой державе, империи мамлюков, и выскочке среди исламских султанов Осману с его резиденцией в Бурсе, который только что окончательно разбил на Косовом поле сербов и получил страны, имеющие важное значение для ислама, — не могло быть безразлично, в чьих руках находились те горные области, стратегическое значение которых вряд ли можно было переоценить. Войско Тохтамыша было разогнано, громадная добыча, которую загреб Тимур, ослабила Золотую Орду. Сразу не нужно было опасаться ответного удара; но Тохтамыш убежал, и князья кипчаков обманывали победителя и злоупотребляли его великодушием. Бесспорно, через несколько лет дело дошло бы до нового соотношения сил. Поэтому необходимо было завладеть западной частью Ирана раз и навсегда — «восстановить империю Хулагу», как описал Тимур эту задачу.
В начале июня 1392 года Тимур снова отправился в путь. Целью был Багдад, может быть, даже завоевание Сирии и Египта58, значит, завершение того намерения, которое потерпело провал у Хулагу и позднее у ильхана Газана. Владение этими арабскими странами сделало бы Тимура властителем частей Азии, населенных мусульманами, так как в этом случае Тохтамыш, который был в ссоре со своими западными соседями, русскими князьями, лишился бы своего важнейшего союзника, мамлюков. Вряд ли он смог бы собственными силами тогда еще выступить против Тимура — конечно, если предположить, что длительный контроль за громадным пространством от Ферганской долины до Нила был бы возможен. Тимур, очевидно, верил, что можно господствовать над всеми этими странами — в противном случае его действия не имели бы смысла. Итак, он выступил снова, начал пятилетнюю кампанию, правда, не догадываясь, что его предприятие затянется на долгое время.
В Бухаре он заболел: его вступление в северо-восточный Хорасан отодвинулось поэтому на несколько недель. Только в середине июля он попрощался со своим гаремом, который вернулся в Самарканд, в то время как он со своим главным войском подошел через Махан к хорасанской горной стране, где объединился с войсками, которые Пир Мухаммед набрал в Кандагаре. Первой важной целью был Астарабад, прежде столица княжества эмира Вали. Девятого сентября армия Тимура расположилась в палатках недалеко от этого места на берегу реки Горган59. Отсюда до Дамагана простиралась, без сомнения, самая тяжелая часть пути от Мавераннахра до Западного Ирана. Крутая, покрытая лесом горная страна за восемь лет до этого уже доставила войску Мавераннахра лишения. Такими непроходимыми казались джунгли, что «и ветер мог только с большим трудом протиснуться через них и даже призрак ночного странника в них зацеплялся как рыба на удочку». Три дороги, каждая шириной в расстояние, которое пролетает стрела, приказал Тимур пробить в чаще. По не только местность была трудная. Еще хуже было то, что Тимур не мог рассчитывать на зависимость мелких князей, проживающих в своих недоступных замках. Хотя, если не было никакого другого выхода, они появлялись, чтобы услужить ему, потом снова окапывались. Не то, чтобы они смогли остановить громадные военные силы, но можно себе, пожалуй, представить обстоятельства, при которых было бы чрезвычайно неприятно, если бы они решились помешать связи с Мавераннахром. Между прочим, Тимур не любил оставлять в той местности, которую он завоевал, куски земли, владельцы которых не были ему подчинены. Так, в этот раз следовало уничтожить замок под Амолом. Сын местного князя появился перед Тимуром и покорился ему; сам князь не думал следовать этому примеру. Замок был набит до отказа имуществом окрестных жителей. Речь идет о неверных, которые не знают мечети и не собираются в пятницу на богослужение общины, и это так, хотя владельцы замков претендуют на происхождение от Пророка. Девятнадцатого октября крепость наконец сдалась. Население было вырезано на основании того, что речь шла исключительно о шиитских еретиках. Только сайдам подарили жизнь как когда-то в Исфахане. Истинные сайды должны были, как упрекал их Тимур, встречать всех суннитских ученых с почитанием, а не поддаваться призывам сбежавшихся дервишей к неуважению шариата60.
Еще до начала зимы многие мавераннахрские соединения прошли через северный Иран до Султании. Некоторые места стоянки перед старой столицей ильханской империи остались Мираншаху. Он должен был ожидать прибытия обоза из Астарабада; в октябре из Самарканда выехал и гарем. Но Тимур не сразу выступил на Багдад; он откомандировал, скорее, только часть своего войска на запад, поставив перед ним задачу подчинить Курдистан и, таким образом подготовить наступление на северные области Двуречья. Впрочем, зимнее время было благоприятно для наведения порядка в музаффаридских делах в Фарсе, которые он не смог урегулировать окончательно, когда из-за нападения Тохтамыша сломя голову должен был возвратиться в Самарканд. Более чем за четыре года, которые прошли с тех пор, Шах-Мансур, музаффаридский князь Хузестана, который приказал ослепить своего бежавшего в 1387 году от Тимура родственника Заина ал-Абидина61, вознесся до правителя Шираза, постоянного местопребывания династии, отстранив большинство членов своей семьи62. Тимур и его сын Умар-шейх действовали со своими соединениями всю зиму и весну на территории Хузестана63.
В начале марта 1393 года Тимур отправился в Шираз без подчиненных его сыну войск, которые продолжали оставаться на юго-западе Ирана. Самым большим препятствием перед въездом в столицу Му-заффаридов была возвышавшаяся перед ней Белая крепость, горный массив с собственными земледельческими и пастбищными угодьями, который был в состоянии выдержать длительную осаду. Подступы оказались недоступными. Тимур, не колеблясь, приказал идти на штурм, который удался, как рассказывают, благодаря смелому вступлению в бой принцев Мухаммеда Султана и Пир Мухаммеда64, а также семнадцатилетнего Шахруха. Именно он «разжег огонь борьбы таким образом, что клинок Марса в пятой сфере голубой небесной крепости накалился как железо в кузнечном горне». На следующее утро, «когда властитель планет их земли поднялся на высоту бирюзового замка сферы и погасил перед натиском своих лучей стаи звезд65, которые подняли знамя тирании на горной крепости небесного свода без опор», атакующие карабкались по крутым скалам и проникли к ужасу защитников в убежище, считавшееся неприступным. Источники не замалчивают, что эта победа одержана с большими потерями66.
С одной из горных вершин, примыкавших к высотам, за которые шел бой, Тимур наблюдал за происходящим. Комендант крепости, которого привели к нему как военнопленного, был убит. Нашли также ослепленного Заина ал-Абидина вместе с родственниками. Вместе с ними отправились дальше, все время разыскивая Шах-Мансура. Еще во время рекогносцировки он вырвался примерно с четырьмя тысячами конников из засады и бросился на войско Тимура, не готовое к бою, так как было как раз время общего богослужения в пятницу. Нанося удары со всех сторон, нападавшие раскололи ряды воинов Мавераннах-ра; Шах-Мансур отважно прорвался к Тимуру, которого прикрывали только немногие. Оцепенев то ли от ужаса, то ли от физической слабости, тот не двигался с места, и дважды меч Шах-Мансура зацепил его шлем. Наконец один из преданных ему воинов стал держать над ним щит, другой бросился навстречу атакующему, следующие тоже ринулись сюда и оттеснили нападавшего. Воины Мавераннахра, видя это нападение, неожиданно упали духом и помчались прочь, так как они вообразили, что их «господин счастливых обстоятельств» пал от руки врага. Тимур мог сказать, что ему повезло: вокруг Шахруха собрался ряд испытанных бойцов, которые остановили бежавших и воодушевили их на борьбу. В тот же день Шахрух бросил отрубленную голову Музаффарида в пыль к ногам Тимура67.
После этой победы, которая снова позволила засиять данной Богом фортуне полководца Тимура, князья и принцы подошли к нему, упали перед ним на колени по монгольскому обычаю и пили за него68. Теперь Шираз лежал перед ними. Они разграбили город, арестовали семью правителя; население Фарса и местные исламские сановники подали Тимуру жалобу на злодеяния Музаффаридов. Вместе с ширазскими ремесленниками, умения и навыки которых пользовались большим спросом при строительстве Самарканда, вскоре после этого два ослепленных родственника Шах-Мансура отправились в путешествие в Маверан-нахр. Все остальные родственники из рода правителя, взрослые ли, маленькие ли, немного позже были убиты по приказанию Тимура. Новым правителем Фарса стал Умар-шейх. В середине июня Тимур вошел в Хамадан, где ему устроил многодневный праздник™ его сын Мираншах, назначенный правителем стран от Анатолии до Рея, от Баку до Мидии и этим вознесенный одновременно до наследника трона Хулагу .
Десятого августа 1393 года у Тимура объявился посланник Ахмада Увайса из Багдада. Джелаирид видел гибель Музаффаридов — династии потомков ильханов, подобной его собственной династии, и не мог питать напрасно надежд в отношении своей собственной судьбы: известной целью Тимура было устранение наследственных князей, и Тимур взялся за это серьезно. Правда, было также известно, что добровольное подчинение и признание чагатаевской верховной власти могло отсрочить временно самое худшее. Но так как согласие Ахмада сдаться добровольно, по мнению Тимура, было далеко недостаточным — ему неопределенно обещали чеканить его имя па багдадских монетах и поминать в богослужении по пятницам, — оп не отказался от похода на Тигр. При свете факелов войско пересекало долины и овраги северных гор Загрос; Тимур, который в паланкине сопровождал войско, велел поспрашивать местных жителей и узнал, что они сообщили в Багдад о приближении его войска через почтовых голубей. Таким же путем вслед за этим Тимур послал ложное известие, что в действительности речь шла о группах отставших от своих войск тюрков. Чтобы замаскировать свои истинные намерения, он на несколько дней задержался у могилы святого. Потом он форсированным маршем прошел остаток пути и тридцать первого августа стоял перед Багдадом. Ахмад, не поверив второму сообщению, велел разобрать мосты через Тигр, после чего отошел на западный берег. Воины Маверан-нахра обнаружили его роскошное судно, на котором переправили Тимура через реку. Днем позже несколько преследователей догнали Джелаирида под Кербелой. Маленький отряд не смог одолеть ожесточенно сражавшихся защитников правителя. Ахмад бежал. Таким образом, пришлось довольствоваться вместо него некоторыми из его родственников. Их, а также знаменитых художников и ученых, которых Тимур перетянул на свою сторону во время двухмесячного пребывания в Багдаде, наконец отправили в Самарканд. Так как жители бывшего халифского города жаловались на неблагоприятный образ жизни, завоеватель показал себя истинным хранителем шариата; вино, которое изгнанный правитель держал на складе в большом количестве, было вылито в Тигр, «и рыбам тоже досталась доля от торжеств, так как они глотали вино»71.
Тимуру, однако, еще не подчинялись после изгнания Джелаирида страны между Баку и Багдадом, с которыми были особенно натянутые отношения. Слишком многие мелкие князья, втянутые в политику изменчивыми союзами, жили здесь на своих горах, на которые бросали алчные взгляды, прежде всего, мамлюки в Каире. Поэтому Тимур отправил в Каир посланника, который должен был рассеять возможные опасения, что сейчас начнется наступление на Сирию или Египет. Он велел передать, что хотя в прошлом правители из рода Чингисхана часто вели в Сирии войны, позже между ними и мамлюками наладились дипломатические отношения. Когда Абу Сайд (ум. 1335), последний из ильханов, был допущен к «господину милосердия», в Иране больше не было самодержца Чингисида; «диадохи» и их скандальные дела разрушили страну. Но теперь благодаря решению Бога весь Иран до арабских границ был объединен им, Тимуром, в непосредственном соседстве с мамлюками; благополучие верноподданных требовало установления мирных отношений между обеими империями. Торговля и общение должны расцвести для пользы и блага обеих сторон. — Под Ар-Рахба на Евфрате были убиты посланники Тимура: когда-нибудь должна была начаться война с мамлюками72.
Что касается намерения уничтожить всех нарушителей спокойствия, которые сделали небезопасными торговые пути, Тимур задумал это серьезно. Жалобы багдадских купцов обратили его внимание на замок рыцарей-грабителей Такрит, владельцы которого причиняли зло караванам, направлявшимся в Сирию и Египет. Уже поздней осенью 1393 года Тимур взялся за дело. Он приказал окружить замок, срочно прокладывать в скалах штольни, которые в конце концов привели к обвалу части военных укреплений. Даже трогательная просьба матери владельца замка не переубедила Тимура. Такрит брали штурмом в начале декабря. В знак грозного предупреждения о своей решительности он распределил захваченный гарнизон между своими соединениями с поручением отрубить головы всем преступникам. Пирамида из черепов и маленький остаток стены разоренной крепости остались потомкам как памятник-предупреждение73. Несколько принцев и эмиров из войска Тимура были в это время направлены для подобных дел в другие области Двуречья. Он сам немного позже повел свое войско в северные окраинные области Ирака. Мелким князьям, правящим на апатолийско-азербайджанской пограничной территории, и вождям племен тюркских объединений он приказал передать послание такого содержания: те страны до недавнего времени были без сильного правителя, поэтому понятно, что они, те, кому направлено это послание, привыкли «играть на свободном поле в мяч сообразно своим желаниям». С этим теперь покончено, так как он, Тимур, завоевал весь Ирак и требует, чтобы они «поставили ногу послушания на тропу службы ему» и отказались от грабежей, чтобы заслужить его милости74. Действительно, в те дни собралось несколько владельцев замков у него, среди них султан Иса, князь Мардинский, который до сих пор большей своей частью был подчинен султану мамлюков75.
Если недавно Тимур хотел сообщить мамлюкам, что он стремится к дружественным отношениям с ними, правда, помня и о войнах ильханов, то у него после убийств у Ар-Рахбы не оставалось другого выбора, как выступить против Сирии и Египта, тем более, что за это говорили и стратегические соображения. Борьба с Тохтамышем, которая окончательно не была завершена, наводила на мысль, что нужно нанести удар по самому сильному из возможных его союзников; в подтверждение очевидного для каждого притязания на ильханское наследие последовал приказ охранять северосирийскую и мессопотамскую территорию, так как вовлечение мамлгокских интересов в необозримую политическую структуру, важнейшие элементы которой наряду с мелкими князьями образовывали передвижные союзы бедуинов и тюрков, следовало ограничить сирийской землей, чтобы уменьшить опасность дестабилизации. Тимур призывал местных властителей, которые только что поклялись в готовности ему служить, выступить с войском против мамлюков, режим которых — это не могло от него ускользнуть — в последние годы сотрясали перевороты и братоубийственные войны ссорившихся партий. И султана Исы, князя Мардина, окрестности которого прочесывало войско Тимура на рубеже 1394-1395 гг., тоже касался этот приказ 76. Но Иса вышел из повиновения и заперся в своей крепости. Этого Тимур не мог оставить так. Яса Чингисхана и монгольский обычай вообще не допускали, чтобы в тылу оставался враг, не присоединенный к «мирному содружеству», в то время как приступали к новым завоеваниям. Как под Амолом в первый год этой долгой кампании, так и теперь Мавераннахр приложил нее усилия, чтобы искоренить такие незаконные устремления. Султан Иса наконец снизошел все-таки к следованию за войском, этим все было готово к военному походу против мамлюков. Вскоре Умар-шейх со своим войском должен был прибыть из Фарса и объединиться с войском отца под Диярбакыром для нападения на Северную Сирию77. Таково было положение вещей в начале февраля 1394 года. Но Тимур ждал своего сына напрасно. Вместо этого до него дошла печальная весть: Умар-шейху месяц назад в Курдистане при осаде замка попала стрела в артерию, и он от раны истек кровью. Как когда-то Чингисхан в Бамиане приказал истребить все живое, люден и животных , за то, что здесь погиб его любимый внук, так и теперь такое случилось с курдской крепостью. Возможно, серьезные надежды на «мирное содружество» были этим наказаны; о проведении военного похода против мамлюков нечего было и думать. В Фарсе нужно было сохранить только что завоеванную власть. Тимур назначил Пир Мухаммеда, которому только что исполнилось шестнадцать лет, сына Умар-шейха, новым наместником.
Но и его собственное положение на южном крае анатолийской горной страны неожиданно оказалось затруднительным. Султана Псу заподозрили в обмане Тимура и арестовали. Но от завладения Мардином пришлось отказаться, так как войско теперь, в конце зимы, страдало от ощутимой нехватки корма для скота. Продвижение наверх в горную страну, где в это время года было достаточно долин для пастбищ, было неизбежно. Ливии, похожие на всемирный потоп, сделали, однако, местность почти непроходимой; с большими потерями в животных тащились дальше, — расстилая на земле войлочные одеяла, циновки, чтобы не увязнуть глубоко79. Казалось, счастье покинуло Тимура, и многие мелкие князья, которые только что тоже проявили готовность следовать за войском, отреклись от него. Так весна и лето 1394 года были наполнены многочисленными мелкими делами в азербайджано-анатолийском пространстве, которыми Тимур и его сыновья старались обеспечить свое господство. У Мардина и Амида, сильные укрепления которого произвели большое впечатление на одного из докладывающих, и у Авника под Эрзерумом до начала августа велась война. Между тем у горного массива Алададж, северо-восточнее озера Ван, Тимур встретил свой гарем, который провел зиму в Султа-нии. «И несколько дней они провели в безоблачном наслаждении. После этого они попросились на поминки усопшего принца Умар-шейха. Они представляли себе снова то несчастье, пронзающее сердце, сжигающее грудь. Эмиры, князья, принцы и жены причитали по поводу ужасного случая, пролили море слез. Но в конце концов они освободили свое сердце от всего этого и повернулись к другим делал...»80.
В конце лета Тимур приказал некоторым подразделениям отступить в Грузию; это значит, ему захотелось умножить свою славу борца за веру . Но, очевидно, это была не единственная причина для предприятия. Предстояла война с Тохтамышем. Насколько сильное войско снова организовал правитель Золотой Орды со времени прошлого вторжения Ма-вераннахра, источники умалчивают. По всей вероятности, Тимур был в некоторой степени информирован об изменениях по ту сторону Дербента; усилия последних лет, прежде всего, набеги на Грузию, которые, вероятно, должны были предостеречь страну от совместных действий с Тохтамышем, приобрели смысл. В горной стране Бингол, расположенной на полпути между Эрзерумом и Мушем, Тимур собрал войско для выступления на север. Свой гарем он отослал в Султанию, Шахрух был откомандирован в Самарканд как его регент. Он сам в середине сентября 1394 года прибыл в Тифлис. Там он узнал, что Тохта-мыш уже стоит под Дербентом. Воины Маверакнахри пошли вниз по течению Куры, в ответ на это враги отступили. К северу от реки Тимур приказал разбить зимний лагерь82.
В начале марта 1395 года он дал приказ идти на север, где на Тереке укрепился Тохтамыш. Чтобы был предлог, который оправдывал бы это нападение, зимой к Тохтамышу отправили посыльного, который должен был передать предупреждения и угрозы83. Естественно, Тохтамыш не дал уговорить себя подчиниться, таким образом, его нужно было вразумить именно в битве. Бой вспыхнул в середине апреля, и как это было, когда последний раз мерялись силой с Золотой Ордой, так и сейчас войска Мавераннахра попали в тяжелое положение. По в конце концов они одержали верх; Тохтамыш отступил в глубь своей империи: под городом Булгаром, недалеко от места, где Кама впадает в Волгу, затерялся его след в густых лесах84 —точно так же, как и после предыдущего поражения. Между тем мавераннахрцы знали, что Тохтамыш в последнее время завязал близкие отношения с литовским великим князем Витовтом; Литва уже пятнадцать лет до этого была в союзе с татарами, а именно против Москвы, князь которой Дмитрий ушел тогда с Куликова поля победителем. Поддержкой Золотой Орды Витовт надеялся существенно усилить влияние на русские дела85.
Преследуя Тохтамыша, Тимур встретил на Волге сына Урус-хана. Он назначил его номинальным ханом Золотой Орды и повел с собой86. Но на изменение условий в Золотой Орде он этим повлиять не мог, так как противники Тохтамыша и центре улуса Джу-чи давно видели в Теммр-Кутлуй-хане, старом сопернике Тохтамыша, своего собственного кандидата. Когда в 1399 году Тохтамыш с тыловым прикрытием Витовта снова хотел укрепить свою власть в Орде, именно тот Темнр-Кутлуй выступил против него и обратил в бегство87. Впрочем, это не просто видимость, будто Тимур после триумфа на Тереке серьезно подумывал об овладении империей Золотой Орды. После исчезновения Тохтамыша воины Мавераннахра достигли Московского княжества и отошли затем к устью Дона, куда наступал Мираншах с юго-востока. Затем были бои на Кубани с черкесами, поселения которых были разграблены. Остаток теплого времени года воины Мавераннахра провели за осадой и штурмом замков в грузинских горах88. Все эти предприятия показывают собственные намерения Тимура: он придавал большое значение созданию как можно дальше продвинутой линии обороны от Золотой Орды. Своим походом на черкесов он затрагивал одновременно важные интересы мамлюков, так как в лице султана Баркука (прав. 1382-1399) в Каире пришли к власти черкесы, которые заботились о сохранении связей с их родиной, из которой они пополняли свои ряды. Тимур должен был, напротив, по возможности препятствовать взаимодействию между Каиром и Ордой, которое установилось в тринадцатом веке, — тогда кипчаки могли выступать в полках мам люков.
Зимой 1396 года войска Тимура завоевали и разграбили сначала Астрахань, которая была защищена со стороны замерзшей реки укреплениями, построенными из льда. Другие подразделения опустошили Сарай, старую столицу Синей Орды. Причиной этого разбойничьего набега, из-за которого пришлось на время покинуть зимний лагерь на Тереке, была печальная необходимость. Произошел массовый падеж скота, ужасающий недостаток зерна ставил под сомнение выживание войска. Но благодаря разбойничьим набегам можно было немного облегчить положение89,
Как только наступила весна 1396 года, отважные вылазки против грузинских горных гнезд начались снова; они находились так высоко, что у «того, кто их рассматривал, шапка соскакивала с головы»90 , Тимур сам повел к этой цели войско, которое лучше всего ориентировалось в высокогорном массиве. Иногда даже эти люди не знали, что делать дальше. Если положение горы позволяло, то с более высоких скал спускали на канатах большие ящики, сколоченные на месте, с которых сражались против гарнизона91. Все эти усилия служили также цели передать Мираншаху, «наследнику трона Хулагу», как можно более защищенную империю, которая должна была простираться от Багдада до Баку, от Хамадана до Центральной Анатолии92. Настоятельно необходимым стало снова вмешательство Тимура в дела провинции Фарс летом. В Йезде вспыхнуло восстание; только после прибытия подкрепления Пир Мухаммед смог его подавить. До Хормуза на заливе попытался Тимур укрепить свое господство.
Однако все это происходило в то время, когда возвращение в Самарканд было уже решенным делом. Семнадцатого июля 1396 года Тимур отправился туда из Султании со своим войском93. Он проехал через Хорасан, первый тимуридский наместник которого, сын Тимура Мираншах теперь имел резиденцию в Тебризе94, взяв на себя трудную задачу защищать от Золотой Орды с трудом построенную заставу. Подчиняющийся Мираншаху мирный союз Тимур послал в Азербайджан, для усиления стоящих там войск95. В 1397 году он назначил своего родившегося в 1377 году сына Шахруха наместником Хорасана; в июне тот прибыл в Герат96. Ему стали принадлежать также Сис-тан и Мазендеран, военная дорога, ведущая оттуда на запад до Рея, а также горная страна Фирузкух9 . После этих мер Иран казался, прежде всего, умиротворенным и подготовленным к нападению извне. До середины 1398 года Тимур занимался расширением своей столицы. Затем снова отправился в поход, в Индию.
Тохтаммш был навсегда исключен из числа врагов, но не благодаря последним победам Тимура; скорее бывшему фавориту «господина счастливых обстоятельств» после поражения от Темир-Кутлуя в 1399 году больше не удалось вернуть трон Золотой Орды. Тохтамыш затерялся в отдаленных областях, так как его преследовали. В верхнем течении Оби, приблизительно между устьями Чулыма и Томи, он снова создал напоследок маленькое ханство, и ему еще пришлось апеллировать к великодушию Тимура, прежде чем он был убит в 1405 году под Тюменью в Западной Сибири Сади Беком (прав. 1401-1407), преемником Темир Кутлуя98.
Ревностно верующий шахиншах, господин счастливых обстоятельств, по решению сфер их завоевавший мир заместитель Господа приказал войску сесть на коней и скакать плечом к плечу для освидетельствования, с оружием, подготовки к военным делам коня и всадника. У подножия хребта Эльбурс течет Самур, в пяти парасангах от Каспийского моря. Послушные приказу, сели на коней полки и выступили испытанным боевым порядком, левый фланг на гребне Эльбурс, правый на море. От гор до моря тянулись стройными рядами, железо вверху, железо внизу; шлемы проверенных в бою богатырей, подковы быстрых, как ветер коней! — Яркое сияние от диска луны! — Такое количество, что со времен Чингисхана никто не сообщал о чем-либо подобном, не говоря уже о том, что кто-то видел такое! Господин счастливых обстоятельств, обласканный фортуной, окруженный помощью Бога, сделал круг от левого фланга через центр к правому флангу армии, пароль которой триумф, и его благословенная персона сама произвела освидетельствование... Эмиры и их герои опустились на колени, раскрыли губы для слов искренней услужливости, для выражения похвалы, и готовности на жертвы:
Счастливым предзнаменованием стал
ты для империи,
ты разбиваешь голову восстания!
В высшей сфере покоится твой трон,
твое счастье омолодило нам мир!
Головой и сердцем — всецело служили мы,
сокрушили нас и подковы твоего коня!
И были земля и море полны врагов
благодаря силе твоего счастья, коронованный
Течем мы с кровью по широкой долине
днем, когда идет рубка и бои на копьях,
С дубиной, пикой, клинком, стрелой растекаемся мы подобно Оксу.
Все они на коленях подвели ему согласно обычаю свою оседланную лошадь. Но он говорил с ними благожелательно, привязал к себе их сердца, обещая милость правителя. И когда он, охраняемый Богом, вернулся в центр, ударили литавры и барабаны, трубили в рог и трубы, рубили обнаженными клинками в направлении врагов, и так сильно звучали трубы, что горы задрожали и море взволновалось 99.
Уже перед первой крупной битвой против Золотой Орды мы ознакомились с подобной сценой100: смотр войск и присяга на верность одновременно. Сейчас мы находимся перед решающей битвой на Тереке. То, что были произнесены именно эти слова, невероятно. Нас занимает то обстоятельство, что летописец считает их уместными. Через несколько лет после смерти великого завоевателя он пишет для его сына Шахруха волнующую историю смелых военных походов. От пышных хвалебных речей он не может при этом отказаться, это нужно понимать. Но Жазди, наш хронист, не только произносит хвалебные речи, его труд свидетельствует о том, что его заботят подробности, факты, даты, и когда он с восхищением описывает громадные укрепления города Амида и уверяет, что он знает их не только понаслышке, а по собственному наблюдению101, то ом имеет, наконец, на это право, так как он не был оторванным от мира кабинетным ученым, а, вероятно, имел собственный опыт военных времен. Он был подданным Тимуридов, а это были и те эмиры, которые присягали на верность Тимуру перед битвой на Тереке. Не дословное содержание передавали тогда, а, пожалуй, говорили о смысле в подобных ситуациях — и это достойно нашего внимания.
Перед битвой есть только друг или враг, только «мирное объединение», за вождя которого, «господина счастливых обстоятельств» отдают жизнь, и только закоренелые противники, которые должны быть уничтожены, так как недостаточно обратить их в бегство; они снова будут строить козни и пытаться помешать тому, чтобы весь мир стал единственным «мирным объединением». Совсем как учение пророка Мухаммеда о священной войне предусматривает только полную окончательную победу исламского государства как цель всех устремлений борцов за веру и допускает перемирие только при условии, что оно принесет выгоду исламу102, так и в политическом мышлении, приписываемом Чингисхану, война ведет к миру через полное уничтожение противника103. Кровь убитых врагов, которая окрашивает огромную территорию, —неопровержимый признак начала мировой империи равных, больше не делимых на различные соединения лояльности, тех, которые делятся с точки зрения чистой целесообразности на десятки и которым поручают по мере надобности считающиеся срочными задачи. Безжалостный целенаправленный рационализм низводил отдельного человека в мирном союзе до существа, ценность которого можно измерить только его функциональной способностью в глазах управляющей им воли. Его можно лишить жизни, если она не приносит никакой пользы. Это справедливо только для побежденных врагов; если они не погибли в бою, то оставшихся в живых распределяют между воинами, которые наверстывают то, что кажется необходимым для построения «мирного объединения». И только тот, кто сумеет служить по-особому — благочестивые божьи люди, ученые, ремесленники, — тот может рассчитывать на смягчение своей судьбы.
Война сравнима с охотой, правда, с охотой, при которой травят не одного зверя; осада со всех сторон, постепенное затягивание дикого зверя на постоянно суживающееся пространство, затем истребление всей кажущейся чем-то пригодной добычи — таков метод. Со времен античного мира это утвердилось в Азии104. Древние арабы, однако, этого не практиковали — наличность живого в их скудных сухих странах слишком мала, — но они могли понаслышке это знать, ибо так, а не иначе принцы Сасанидов загоняли диких ослов на пограничной полосе между культурной страной и пустыней105. В поле зрения исламских историографов попал этот метод с триумфальным шествием сельджуков, выходцев из Центральной Азии. Их султан Маликшах (прав. 1072-1092) привлек внимание, когда в окрестностях Неджефа велел согнать газелей и убил несколько тысяч; из рогов был на память сложен памятник, а немного позже подобным образом были опустошены окрестности Исфахана106.
То, что монголы владели этим методом, многократно подтверждено107. Рашид ад-дин108 описывает нам подробности жизни при дворе в Каракоруме при Угедее. Мужчины развлекались стрельбой из лука и арбалета и борьбой. Кроме того, великий хан заставлял возводить насыпь из свай и глины длиной в два дня пути в области зимних пастбищ; эта насыпь имела несколько ворот. Ко времени охоты «собирали войско из всех областей, для того чтобы все воины образовали цепь загонщиков, и потом гнали дичь на ту насыпь. Цепь окружения растягивалась на месяц пути. Зверей гнали к насыпи. Там войско уже плечом к плечу образовывало тесный круг. Сначала в него входил Угедей со своими близкими доверенными. Некоторое время он наблюдал за животными, потом убивал многих, и когда уже ему это надоедало, он скакал на возвышение посреди окруженной местности. По очереди входили теперь в круг принцы, после этого охотились весь народ и рядовой состав войска. Потом часть животных отпускали и, имитируя спортивные упражнения, ловили их палкой с лассо. Управляющие распределяли наконец всю добычу между принцами и полководцами всех рангов, так что никто не оставался без положенной ему доли. Принцы и полководцы совершали обряды, принятые в аудиенции для поздравлений. После девятидневного пира все возвращались в свои области и в свои палатки»109. С военными рабами, ввезенными преимущественно из Куманскпх степей в Египет и Сирию (из их среды, в частности, вышли некоторые султаны мамлюков), описанный метод вошел и в сердце арабского мира. Так, Тенгиз, возвысившийся в 1313 году до наместника Дамаска, имел обыкновение ежегодно несколько дней охотиться на среднем Евфрате, иногда даже переправлялся через эту реку, пренебрегая границами с империей ильханов, и жители тех областей «тогда бежали от него до Тебриза, Султании, Мардина и Сиса»110. В то же самое время хан Олджайту (прав. 1304-1316), который несмотря на все опустошения, правил заселенной и застроенной в сравнении с Центральной Азией страной, не испытывая больше настоящего удовольствия от такого времяпрепровождения. Еще его отец Газан (прав.1295-1304) провел реформы в интересах оседлого населения. Он придерживался того мнения, что хан не имел права подвергать опасности жизнь из-за участия в охоте, разве только если его персона была там необходима 111, — очень похоже на утвержденное правило, что государь не имеет права бросаться в боевую сутолоку 112.
Властители Мавераннахра еще не разделяли такого мнения об охоте облавой. Тимур часто приказывал своим войскам развертываться в цепь для этого занятия, и не в последнюю очередь для того, чтобы спасти войско от голода 113. Охотники — те же воины. Они созываются, как и для похода; обязанность собираться в поход и на охоту одно и то же, как явствует из примера Угедея. Князья и полководцы руководят маневрами цепи, войсковые интенданты распределяют добычу. А после этого большой праздник победы. Охота облавой и война в представлении монголов переходят одно в другое114. Чингисхан очень серьезно относился к охоте: «Охота — это дело, подобающее полководцам. Оруженосцы и воины должны поучиться, как подкрадываться к диким животным, как их убивать, как построить ряд, как в зависимости от числа загонщиков окружить дичь, как перед началом охоты организовать разведку, определить породу и количество животных. Если у полководцев нет боевых заданий для войска, то они всегда должны стремиться к охоте и побуждать войско к тому же. Охота — не самоцель, скорее войска должны овладеть этими задачами, как во сне» 115. Во времена Тимура в Мавераннахре еще жило убеждение, что охота — лучшее упражнение для войны. С младенческого возраста будущий завоеватель мира резвился на лошади и пробовал пользоваться оружием, проводил дни за охотой и военным ремеслом; на охоту и на бои были направлены его помыслы116.
На охоте, как и на войне, четко определено расположение участвующих. Охотник — «мирное объединение» — противостоит тому, за кем охотятся — врагу — в сознании непримиримости. Охотник имеет право достичь своей цели уничтожением визави. Между окруженной дичью и окруженными врагами не существует принципиального различия. «Враг для правителя не лучше дикого осла!» — якобы внушал Чингисхан своему сыну Джучи, когда тот предоставил убежище одному князю меркитов117. Что обещает в будущем пользу, остается в живых; все другое истребляется, чтобы стремление к равенству, к упорядочению обстоятельств было удовлетворено! Отступить от такого мышления можно, по всей вероятности, в особых случаях, когда уже при Чингисхане — точно так же при Тимуре — для искупления за смерть близкого родственника уничтожалось все живое в окрестности места происшедшего несчастья118. То, что метод охоты облавой на громадной территории, проведение которой предполагает значительные возможности распоряжаться большими массами людей, смог так решительно перейти на методы ведения войны, кажется, является своеобразием центральноазиатских степных кочевников 119. Лесные кочевники, описанные Рашид-ад-дином, которые разводили вместо баранов и крупного рогатого скота других животных120, вряд .ли приняли подобное военное искусство.
По Рашид-ад-Дину, именно Чингисхан ввел обычай убивать всех побежденных врагов, значит, обращаться с ними, как с окруженными дикими животными; это было надежно, ибо позволяло сохранять вокруг себя только единомышленников. — Но не иначе, как созданием всеобъемлющего мирного порядка может быть достигнута убежденность, что небесное божество пригласило для этого великого хана на его должность. Как небо окружает всю землю, так и все народы подчинены земному, даже космическому порядку, предначертанному божеством; кто этот порядок отвергает, борется с избранным для его сохранения ханом, тот лишается защиты неба, делается врагом всего того, что существует в соответствии с небесной волей121.
«В чем заключается счастье мужчины?» — спросил однажды Чингисхан своих спутников. Они отвечали что-то об охоте вообще, о соколиной охоте в частности, о красивой одежде. «Хорошо вы говорили! Но настоящая жизнь мужчины заключается в том, чтобы нападать на врагов, истреблять их с корнем, заставить плакать их любимых, скакать на отобранных у них жирных жеребцах с золотыми седлами, животы их женщин использовать вместо подушки, целовать их рот!»122. С низвержением врагов связано лишение их чести —это, без сомнения, выходящая за рамки охотничьей метафоры черта. Победитель — это защитник порядка123 , которого хочет небо или Бог, побежденный — его недостойный противник. Чем решительнее триумф, тем яснее должен быть показан этот контраст. Сельджук Маликшах приказал сложить рога животных, своей добычи, как памятники; перенесенные в сферу войны пирамиды отрезанных голов показывают физическое уничтожение врагов, но прежде всего их моральное уничтожение. Кто заслужил такой позорной смерти, тот весь опозорен, с головы до пят124, в назидание живым.
Так остается только победоносное «мирное объединение», принадлежность к которому является условием для сохранения жизни и достоинства. Это объединение в принципе всеобъемлющее; подобному покровительствовал Мухаммед. Вне его нет права на существование, а оно — объединение равных — полностью, по определению Ясы, предоставлено и распоряжение правителя125. Оно означает осуществление благополучия на земле подобно тому, как на мусульманах по суре (3, 110) лежит ужасно тяжелый, но неоспоримый груз — образовать на земле самое лучшее объединение. Из убийств, из грабежей, из разрушения поднимается мирная империя126, империя единства и согласия. Как когда-то, до появления Мухаммеда, бедуины, так и до Чингисхана народы Центральной Азии были без всеобщего руководства, говорит Рашид-ад-дин127. Нет ничего хуже, чем мешать наконец достигнутому согласию. Шариат требует смерти не желающего покаяться вероотступника, и монголы наказывали изменников с изощренной жестокостью. Князя Мосула, который не сдержал обещания союзу, Хулагу велел накрыть курдюками, закатать в войлок и крепко связать; в течение месяца предатель был заживо съеден червями128. И при Тимуре унаследованная от его монгольских предков идея единого похожего мирового порядка, который он стремился восстановить устранением «диадохов», перекрещивается с исламским понятием единодушного объединения, каким его сформулировал суннизм129. Не только Яса, ко и представления о политическом порядке суннитов в начале пятилетней кампании сделали необходимым штурм замка под Амолом и убийство «неверного» населения130. Почитать полагалось Чингисидов и Саидов, потомков Мухаммеда; но решительно нужно было бороться за сохранение «единодушного объединения»; причисление к нему означало пощаду — значит, сделан правильный выбор. Поэтому Тимур однажды настоятельно признал Ходжу Али отказаться от шиитского вероисповедания131.
Охотно служат литераторы правителям, поскольку это дает повод для предположения, что они совместно движут колесо истории. Когда Тимур в конце августа 1393 года стоял лагерем перед Багдадом — этот несносный Ахмад Увайс искал спасения в бегстве — нотабли и ученые города засвидетельствовали новому хозяину свое почтение, среди них, якобы, некий Шами; он позже хвастался в своей «Книге триумфа», что он тогда был первым, кто познал знаки времени и был допущен Тимуром к целованию ковра. Господин счастливых обстоятельств склонился благосклонно ко мне и похвалил за быстрое появление. Подняв меня немного из пыли, он обратился со своей благословенной речью, как и следовало, ко мне: «Пусть Бог подарит тебе свое милосердие! Из жителей этого города ты первый, кто пришел ко мне!» Но это все обстояло так: когда я подошел к воротам и посмотрел на Тигр, я не смог отличить реку от суши из-за громадного количества переправляющихся победоносных войск. Удивленный, сказал я себе: «Что это за люди, которые превосходят все остальные создания такого рода в непоколебимости и твердости, мужестве и смелости?» И я узнал, что этот господин счастливых обстоятельств располагает помощью Бога, и все его последователи и приверженцы превосходят других людей благодаря большой силе и неистощимой храбрости». Предчувствие движения мира, когда оно очевидно каждому, не слишком красит дальновидного человека; он должен был уже давно все знать. Поэтому Шами не слишком строго в этом предисловии к «Книге триумфа» придерживается исторической правды, когда это касается его собственнойперсоны, так как только в конце 1400 года, когда Тимур осаждал Алеппо, Шами, который как раз отправился паломничать, попал в руки Чагатаидов. Он сам выболтал это при описании осады замка Алеппо 1. Итак, никакого гениального предвидения: это только стилизация в отношении себя! Кажется, напротив, соответствуют истине его данные о начале работы над «Книгой триумфа». Шами, должно быть, находился с падением Алеппо в обозе полезных пленных. В 804 (х) (начался одиннадцатого августа 1401), так утверждает Шами, он получил чрезвычайно почетное, и в то же время очень щекотливое поручение соединить восхождение и дела «господина счастливых обстоятельств» в одной благоустроенной хронике. Уже имеющееся изложение этого материала, вероятно, не понравилось Тимуру; из высказывания Шами можно понять, что он чрезмерно разделяет восхождение и дела2. Впрочем, правитель поставил условие, чтобы официозная хроника была не очень перегружена красноречивыми пустяками, так как если рассказ изобилует образными выражениями и поэтическими сравнениями, существует опасность, что вообще не поймешь смысла; среди десятков, и даже среди сотен людей найдется лишь один, который не потеряет нить, и, таким образом, произведение не достигнет своей цели3. Хроника, очевидно, должна была служить распространению славы «господина счастливых обстоятельств» и убедить массы подчиненных в том, что он действует по поручению Бога. Так, мы находим у Шами в первый раз перенесение даты рождения на 1335 год: Тимур — наследник империи ильханов, избранный Богом4. При оценке образования простолюдина Тимур, возможно, думал о самом себе. Изучению истории он посвящал много времени, но сам не читал, а заставлял читать себе персидские произведения, вставляя замечания и внося поправки, если замечал ошибочные отклонения от известного ему точного текста. Так как он, однако, не был силен в арабском5, он не мог разобраться в словесной витиеватости тогдашних персидских авторов без значительной меры знакомства с языком ученых ислама; он поступал правильно, настаивая на простоте. Стремление к простому, незамысловатому выражению, может быть, связано с передаваемой из поколения в поколение антипатии Чингисхана к служебной переписке, перенасыщенной пышными титулованиями6. Около 1400 года в западном Иране в кругу Джелаирида Ахмада Увайса был уровень образования намного выше, чем на родине Тимура7, а с Запада пришел Шами. Это тоже следует учесть, если мы хотим понять предостережение. Вряд ли мы можем воспринимать поручение Тимура как критику стиля8 той более ранней хроники, переработки которой он требовал; порицать ее можно только ее несовершенный план.
Если мы в этом предшественнике Шами захотим узнать Джият-ад-дина Али из рода Жазди, — ничто не говорит против этого предположения, — то обнаружим недостаток; книга выстроена негармонично. Справедливо, однако, и то, что в этом есть доля вины самого правителя. По свидетельству Джият-ад-дина, который до этого особенно выделялся теологическими сочинениями, а не историческими, ему было поручено описать некоторые из больших походов Тимура, но особенно поход в Индию в 1398 году; для этой части, самой обширной, в его распоряжение был предоставлен в качестве источника «Дневник индийских завоеваний». И с Джийят-ад-дином был согласован легко постижимый стиль. Гийят ад-дин происходил из Йезда; поэтому он вставил туда длинный трактат о разногласиях Тимура с Музаффаридами9, империи которых принадлежал тот город. В результате все, что Тимур совершил перед нападением на Индию, в труде Джийят-ад-дина выделяется как скудная прелюдия. «По наивысшему приказу в начале этой книги счастья сообщается совсем мало об этих завоеваниях, так как, собственно, цель сочинения — описание завоевания стран и городов Индии», — пишет он10. «Счастье» светит, однако, не только в Индии; с самого начала Тимур должен был появиться как «господин счастливых обстоятельств». Показать это и было задачей Шами. У Джийят-ад-дина риторическое преувеличение дел, предшествующих походу в Индию, удивительно противоречило скудости содержания11. Здесь были неизбежны дополнения. Поэтому Шами подробно разъясняет притязания Тимура на господство: что они справедливы, выясняется для мусульманского ученого из суры 57, 25. Бог там говорит: «С чистыми доказательствами мы отправили наших посланников и с ними книгу и весы, чтобы люди действовали по справедливости. И мы отослали железо, в котором скрыта громадная боевая мощь и разнообразная польза для людей. Бог также хотел таким образом узнать, кто поддерживает его и его посланников (не только внешне, но и в своей душе)... Но «Тимур» означает железо12, следовательно, меч, при помощи которого людей ставили на свое место13 в те времена, когда неповиновение Богу брало верх. Кровное родство с Чингисханом, которое, по Шами, можно проследить по многим линиям, существует14. Взлет, бои, в ходе которых Тимур вознесся до правителя Мавераннахра, наконец, его крупные военные предприятия описываются подробно, причем все происходящее как можно теснее связывается с «господином счастливых обстоятельств». Только он действует; и события, которые начинает не он, в конце концов только отражение его дел, основанных на божественном внушении. Это ни в коем случае не означает, что такая концепция написания истории вредит верности в передаче деталей. Наоборот, собранный о Тимуре материал полностью включается. Точные данные о дате и месте при описании военных походов против Тохтамыша или о походе от Тустара на Шираз доказывают, что и Шами были доступны похожие на дневники заметки15. Доказано, что Тимур еще до начала войны приказывал представлять на утверждение письменные данные о странах, через которые он собирался двигаться, и о важных этапах похода16. Массой подробностей нельзя было пренебрегать ни в коем случае17; она, скорее, должна была принести пользу для проекта исторической картины соответствующей самооценки Тимура. Передаваемые события и манера их изложения образуют одно целое. Не только в событиях, но и в сообщении о событиях знакомимся мы с Тимуром и его временем.
Утонченного литературного образования, которое нашло себе прекраснейшее выражение в надуманном словесном искусстве, завоевателю не хватало . В этом он отличался, как уже сказано, от таких людей, как Ахмад Увайс. Все же он, должно быть, соприкоснулся с такими трудами, когда ему читали персидские летописи, в которых редко не доставало отточенного блеска. Он всегда отличал документы и послания19. Более того, в многочисленных случаях, как описано выше20, не знающая меры похвала, направлена Тимуру. Правда, мы не знаем, писалось ли это на персидском; в близком окружении Тимура применялся ча-гатайско-тюркский язык. Однако с трудом можно представить, что произносимые на этом языке слова преданности и поздравления были совершенно свободны от влияния персидской риторики и скрывающегося за нею мировоззрения21.
Образный язык, который нам пока чужд и звучит натянуто, даже кажется пошлым — по тогдашнему понятию не просто украшение, которое можно выбросить без ущерба для содержания. Образы передают скорее смысл, лежащий над простыми фактами, первостепенное значение, существенное как для пишущего, так и для читателя и слушателя, так как голые понятия, которые конкретно описывают событие или фактический материал по делу, не отражают всю действительность именно потому, что этот фактический материал, это событие не являются всей действительностью. Тимур предостерегал Шами от экзальтированности — он не требовал отказа от образного языка, принятого в то время, и Шами не ставил себе никаких ограничений. Рождение и смерть, крупные сражения, решающие перемены в судьбах людей вызывали его все снова и снова на созерцания, подобные этому: «По решению Бога заболела дочъ Тимура, и постепенно ее состояние ухудшалось... лекари больше не знали, что делать дальше... И через несколько дней порыв ветра жизненного срока сорвал тот цветок с ветки счастья жизни в пыль небытия; то солнце сферы счастья склонилось к заходу, та похожая на кипарис фигура стала как сухой бамбуковый ствол, та пурпурная краска поблекла до блеклой желтой... На помощь против произвола этого деспотического колеса судьбы! Горе из-за вероломства этой преходящей жизни! В конце розы сада, полные шипов!.. После вина этого праздничного пира ждут боли похмелья!
Вчера милый сад, широкий луг с тюльпанами,
пение птиц наполняло зеленеющую долину —
сегодня острые клинки колючего кустарника!
Разве цвела когда-нибудь здесь роза?22
Ужасно непостоянство времени, радость обращается в страдание, непостижимо, как оно бесчувственно разрушает и уничтожает, что когда-то, расцветая и питая радостные надежды, несло наслаждение существованию.. Так гласит послание, воспринимаемое каждым, очень близкое каждому, которое передает образный язык читателю. «Если понятливый смотрит на смену дня и ночи, он узнает, что эти считанные дни пройдут и быстро исчезнет недолгое время счастья жизни, ничто не считается счастьем человека, не прочно обладание им!»23 — дает Шами поразмыслить по поводу смерти марионеточного хана Союргатмиса — образы лишают отдельное событие его индивидуальности, включаются в общую судьбу человека, назначение которого можно прочитать по возникновению и исчезновению в природе, по смене дня и ночи. Но это общее, при всей своей точности в частностях, является, собственно, предметом внимания тогдашнего читателя или слушателя, так как на этом уровне встречаются собственный опыт и опыт «господина счастливых обстоятельств», одаренного Богом; неизмеримо страдание многих, чья жизнь в те жуткие времена ничего не стоила, в конце концов вызвано тиранией колеса судьбы таким же образом, что и триумф того человека, который был избран завоевателем мира. Однако образный язык, которым пользуются Щами, Жазди и другие хронисты, не останавливается на назывании того всеобщего. Они дают ему — большей частью опосредованно — то же толкование, пытаются воспринимать его сущность, именно в соответствии с учением о мирах, которое выражает свою готовность проникнуть в каждое событие, разгадать его: метафоры раскрывают внутреннюю связь явлений, облекают ее в абстрактные слова, чтобы разрушить достоверность, потому что она не поддается никакой рациональной аргументации. На нее можно только смотреть.
В 1312 году ильхану Олджайту был представлен человек по имени Шараф-ад-дин Абдаллах (род. 1265, ум. после 1328) из Шираза; он написал летопись, которая продолжила труд Ата Малик Джувейни до тех дней, а также следовала за событиями в монгольских областях за пределами империи ильханов. Олджайту как раз готовился к военному походу против мамлюков; значительные сирийские эмиры перебежали к нему и пробудили в нем надежду расширить границы своей империи до левантийского побережья. Зимой 1313 года монгольские войска прошли через Мосул до Евфрата; в феврале они заняли Ар-Рахбу24. Олджайту, который ценил общение с учеными мужами, попросил летописца сопровождать его. От летописи, которую ему показали, он был в таком восторге, что наградил автора титулом «Вассаф», т.е. «Льстец (его высочества)». В пути часто представлялся случай обсуждать работу Вассафа, и выяснилось, что она не встретила всеобщего одобрения придворных. Они обнаружили в одном месте откровенное признание автора, что он взялся за дело не для того, чтобы просто точно нанизывать события. Тогда он мог бы быть кратким. Скорее он писал по всем правилам красноречия, «чтобы события и сопутствующие обстоятельства, которые, собственно, являются материалом исторической науки, были стилистически окрашены». Все осведомленные после изучения книги признали, что она в этом отношении далеко превосходит все имевшееся до сих пор25.
Бесполезным баловством было то, за что упрекали Вассафа. В конце хроники, законченной в 1312 году и позднее дополненной, он сам сообщает об этом. Однако только название, которым он отбивается от критики, — «Некоторые добрые предзнаменования из сверхъестественного в конце книги», — выдает, что он чувствовал себя непонятым. Когда стало известно о его высокой награде, один придворный рискнул заявить, что речь идет только о виртуозной риторике; содержание можно понять только с большим трудом под всем великолепием, изобилием хитроумных словесных структур. Но Олджайту взял хрониста под защиту: Основа «этой книги — это тропы канцелярского стиля и наука о красноречии, и пространными описаниями он правильно осветил те картины и в некоторых местах их пояснил». И во время похода он сочинил несколько статей о красноречии, которые доказывали, как неоправданны были те упреки. После того как Вассаф сообщил читателю, что его искусство встретило высочайшее одобрение, он изъявил готовность предложить свои услуги составить из нескольких легкопонимаемых персидских примеров короткое руководство пользования тропом, которое должно противостоять заблуждению, что все, что «лежит по ту сторону простого смысла слова, нельзя больше охватить выражением». Он сначала называет двадцать пять разновидностей метафоры и обозначает их арабскими терминами, затем кратко рассказывает о сути метонимии. И наконец, переходит к сравнению.
Снова в сочинениях на эту тему он выбирает обычное формальное разъяснение предмета, которое здесь не разбирается во всех частях. «Оба конца» сравнения, первичное и вторичное сравнение, могли бы по мере надобности быть сущностью или временным признаком, поясняет он. Кроме того, есть еще четыре вида, по которым сравнимое и то, с чем это сравнивается, относятся друг к другу. Эти четыре увеличиваются до восьми, если засчитывать, что как сущность, так и временный признак могут или восприниматься чувственно, или раскрываться через разум; и еще одно удвоение возможностей вытекает из того обстоятельства, что сущность или временные признаки, воспринимаемые чувствами и открываемые разумом, могут быть даны реально или только как кажущиеся, соответственно, чисто по восприятию26.
Если мы теперь посмотрим на широко распространенное и часто комментируемое арабское руководство по риторике, которое написал Мухаммед Абд ар-Рахман ал-Казвини (ум.1338) из Дамаска примерно в то же время, сразу бросится в глаза, что иранское руководство отличается от его руководства основными положениями. Ал-Казвини, правда, использовал тот же метод систематического распределения; первичное и вторичное сравнения, однако, подразделяются у него на чувственные и разумные, а эти две категории снова воспринимаются как реальные, ложные, гипотетические27. Как мы только что узнали, Вассаф тоже понимает различие в «воспринимаемом чувствами» и «понимаемом только разумом», но у него оно систематизируется делением на сущность и временный признак, взятым из учения о природе. Иначе, чем у Вассафа, риторика у ал-Казвини ограничивается стараниями обеспечить как можно шире и элегантнее выражение и подразумеваемый смысл. Слова, произносимые звуки, указывают на содержание, слова могут быть распространены конвенцией, сознательным соглашением среди людей или учреждением Бога — сущностью выраженного ими содержания, с природой в широком смысле они ни в коем случае не имеют ничего общего28. Совсем иная теория у Вассафа! Сравнения связывают сущность или временый признак вещей или обстоятельств дела друг с другом; употребляемые слова, таким образом, имеют немного общего с сущностью вещей и обстоятельств дела!
Риторика29, говорит Вассаф, ото не просто украшение — без него все равно можно передать смысл, если только обращать внимание на все появляющиеся правила словоупотребления, — нет, только «посредством красоты выражения доберешься до сути, высказанной словом»30. Меткое слово — это не только эстетическое выполнение или перевыполнение языковой нормы, это вызов действительности космоса, которую слово не только представляет, но и в которой оно является участником; поскольку оно знак, оно направлено на суть вещей. Поднимающийся дым — это не просто поддающееся рациональному объяснению указание на наличие горения, это скорее часть его действительности, так как дым по природе связан с горением. Рядом с метким словом, совокупностью хорошей речи Вассаф ставит изящество31 выражения. С сущностью вещей оно не имеет ничего общего; оно предмет науки, занимающейся тропами. Она освещает служащие для украшения речевые формы32, среди которых есть виды, играющие особенностями арабского шрифта, а значит, они совсем не слышны, так же как и сравнения. И они, рассматриваемые на первом плане, — тоже речевое украшение. Но не только это, так как они создают такую тесную связь выражения с действительностью, что наполняется знаковое значение слов и схватывается суть вещей, знаками которых они являются.
Вассаф дает к своим общим высказываниям об ораторском искусстве несколько примеров, которые должны удивить читателя своей виртуозностью и обольстить ею, чтобы прийти к суждению, что так отлично еще никто никогда не владел фигурой сравнения. При этом дата написания эпилога его произведения, дни около двадцатого марта 1313 года, дают повод к следующим пронеркам его умения: «...Инспектора войска весны — образ сонливых нарциссов перед глазами — распустили на боевых знаменах гиацинт, «выросший на изумруде», и повесили — гипотетически — острые, круто спадавшие, цепляющиеся за кайму одежды колючки — «па когти смертельной судьбы похожи они» — в локтевые сгибы торчащих вверх, похожих на свечи, развертывающихся стеблей мило выглядевших недолговечных роз, в которые зефир в своей влюбленности вдохнул свои чувства...»33 Сравнения, которые попали в категорию вымышленных — носители знамен, которые приходили в голову любому при взгляде на нарциссы, творения фантазии — гипотетически — настоящим колючкам приписывается возможность уничтожения людей «когтями смертельной судьбы», а именно любовников, которые пытаются прорваться к розе, — и аффективных34 — западному ветру приписывается тоска по любви, — он здесь объединил в импрессионистскую картину весну, мазки которой были бы доступны дальнейшим детальным анализам по законам риторики (правда, с побочным эффектом), а от этого страдает восприятие целого. Но весна, которая с непреодолимой силой начала свое победное шествие, — никто другой, как завоевывающий страны ильхан Олджайту! Его действие и господство космоса нельзя отделить друг от друга; оба сплавляются в одну-единственную действительность, значение которой проникает в сознание читателя или слушателя средствами красноречия.
Если мы теперь попытаемся раскрыть мировоззренческие корни этого красноречия, выяснится, что вполне уместен для них отказ доводить рациональное проникновение обстоятельства дела до крайности, так как отраженное восприятие всех явлений, открытых чувствам человека, является для виртуозов этой риторики высочайшей формой человеческого познания, не проницательное расчленение разумом. Оно ни в коем случае не впадает, в этом убеждены, в последнюю, больше уже ничем не поколебимую уверенность в правде, уверенность, к которой так страстно стремятся, а заканчивается в лучшем случае познанием непреодолимого несовершенства разума, а следовательно, необходимостью отказаться от этого разума, если вообще достигается целебное состояние уверенности. Это был парадокс, в который попала суннитская теология к концу одиннадцатого века. И если уже нельзя было убедиться п связи феноменов этого мира, то этот мир, должно быть, тоже такой, в принципе, неисследованный: очень большое, но ограниченное число частиц субстанции, каждой из которых выделяется Богом по его произвольному решению в любой атом времени временной признак. Органичные связи для разума здесь не надо было искать; все понятия, которые он представлял себе для кажущихся понятными феноменов, которые воспринимают чувства, были не чем другим, как пустыми словами35, и этими словами поэт снова может заниматься, чтобы они служили его желанию удивить читателя. Так, картине мира суннитской теологии конца одиннадцатого и двенадцатого веков подходит риторика Макамена ал-Харири (ум.1122)36. Вызываются не сценарии картин — сочиняется украшение, с которым флиртует форма письма, меняется последовательность согласных и этим связываются корни слов; эта связь дана не благодаря общности содержания, а как раз только симулируется шутливыми изменениями последовательности согласных.
Суннитская теология и ее метафизика зашли в тупик; но большую массу верующих это мало беспокоило. Если уж творение осталось совсем непонятным, то стоило тем более тверже придерживаться откровения и всеобъемлющих норм жизни, переданных образцовыми действиями и речами Пророка, и направить все усилия на то, чтобы осуществить их. Старание рационально познать мир, то есть Бога, было поражено изъяном кощунственного высокомерия; это было высокомерие — хотеть понять или вовсе вычислить действие созидания со стороны Бога. Только очень немногие в суннитских кругах еще поддерживали ту метафизику, которая основательно потерпела неудачу, потому что исходила из того, что человек совсем не может охватить собственными силами предмет своего познания. Конечно, эти теологи постепенно привлекали в свои рассуждения побуждение мысли. Эти рассуждения были взяты из труда Авиценны. Но этим они отдалились от своих единоверцев — нефилософов, ненависть которых они постепенно возбудили. Но они создали новый фундамент для рациональной теологии и метафизики, отчего и теология и метафизика совершенно неожиданно приобрели силу — однако больше не в союзе с суннитским исламом.
Фахр-ад-дин ар-Рази (ум.1209)37 освоился с теми представлениями, квинтэссенцией которых было самообессиливание разума; но он думал в конце концов категориями «необходимо» и «невозможно»38, навязанными Авиценной суннитской теологии. Необходимо — это Бог, Создатель, возможно — это мир. Стоило построить заново на этой основе суннитскую теологию, так как высказывания, которые теперь получали, должны были нацеливаться именно на существование Бога и мира, не могли быть отброшены как ничего не значащая речь, если вера должна была иметь какой-нибудь смысл. Старая теология позволяла восторжествовать Богу, делая зависимым создание в каждом атоме времени от его произвольного решения; теперь мир снова находится в том отношении к своему создателю, которое происходит в разуме, — если его мир, как это случалось, онтологически совершенно обесценить, это означало бы в конце концов отрицание Бога. Свое глубочайшее и исторически самое действенное выражение нашла новая теология в недостаточно, как и пантеизм, описанном учении Ибн аль-Араби (ум. 1240) о дополнении Творца и его труда.
Если прежде употребляемые людьми слова были простой последовательностью звуков, которые, как и всегда после осуществленного договора, указывали на вещи и обстоятельства дела,- реальность которых осталась недосказанной и в крайнем случае могла пониматься как — конечно, переменчивая — привычка Бога, то они изображали теперь действительность, которая хоть и была создана Богом и ей не дали остановиться, но все же отмечена собственным могуществом и органичным характером. Самой утонченной формой этой действительности была человеческая душа, на долю которой в новой теологии как раз в процессе познания выпадала важная задача. Познание — это восприятие отражения; и пока оно образно, оно переходит границы того, что может быть схвачено словами. Ибн аль-Араби, который в письме хотел склонить Фахр-ад-дина ар-Рази к тому, чтобы заставить действовать гибельное стремление к рациональности познания и довериться, подобно ему, непосредственному обзору правды, снова говорил в своих трудах об осчастливливающем мгновении «звероподобия» познающего; обход поверх разума выпадает.
Из Шираза, из семьи врача происходил шафиит Махмуд Кутб-ад-дин (род. 1326). Уже в юности он работал в местной больнице. Затем он поехал к Насир-ад-дину ат-Туси и изучал у него труды Авиценны. Ильхан Абаджа (прав. 1265-1282) хвалил Махмуда как лучшего ученика из всех, кто был у ат-Туси. Ахмаду Тегудеру (прав. 1282-1284), первому из наследников Хулагу, кто стремился к миру с мамлюками, он служил посланником в Сирии. В Сивасе и Ма-латье служил он судьей, затем осел в Тебризе, чтобы там учить «наукам разума», а также теологии. Газан (прав. 1295-1304) тоже очень его ценил. Когда Кутб-ад-дин писал книгу, он обычно постился и бодрствовал ночью, «и набросок сразу лее был чистовым экземпляром». Как излагает Фахр-ад-дин в своей дискуссии понимание сути души, предлолсенное прежде всего Авиценной, умерщвление плоти повышает возможность интуиции. «Я желал бы, — должно быть, однажды вздохнул Кутб-ад-дин, — чтобы я жил во времена Пророка, глухим и слепым, надеясь, что он бросит на меня свой взгляд...» Чувственное восприятие приводит в движение деятельность разума; но чего в действительности страстно желает Кутб ад-дин, это внутреннего непосредственного постюкения полноты бытия Мухаммеда .
Теперь мы немного лучше понимаем, что имеет в виду придворный льстец, когда он говорит, что в сравнениях связывают сущность и временной признак друг с другом в разнообразных формах. Понятия — это больше, чем простые оболочки, которые можно соединять со всевозмолсными красивыми образцами, — конечно, он не может совсем отказаться от этой риторики, корни которой лежат в прежнем толковании мира. Для этого она слишком подвижна. Но в сравнении, понятиям которого соответствует доступная пониманию действительность, структура созидания и органичный характер течения в нем разъясняются образно. Такой вид сравнений предполагает соответствующую ему космологию. В начале названного немногословного трактата, из которого мы взяли части, изображающие пробуждение весны, Вассаф обстоятельно восхваляет Бога, единственного, к кому не относится никакое сравнение, и поясняет так свои естественно-философские убеждения, которые включают составные части идей, излучаемых Авиценной. Различными видами сравнения и возможностью оплодотворить сущность и вторичный признак для понимания содержания слов Бог дал человеку то высокое звание, на которое он намекает в суре 55, 4: «Он учил его выражаться», следовательно, учил риторике. Именно Создатель получает «с каплей воды под этим голубым небесным садом40 алые щеки над стройными, как кипарис, туловищами для их украшения, похожие на свежие листочки цветка; именно Создатель назначает незаменимые души, как «будущих вестников-ангелов полководцами над империей тел; именно он определил золотое солнце... в доказательство чувственного восприятия посреди духовных сфер для животворна жителей подлунного пространства; подарил чистой душе, чтобы она владела земным миром, власть для управления странами в доказательство истинности знаний разума, подобных солнцу...» 41. Господствует иенеобъяснимый произвол Бога, а его дело — Космос, в котором силы и права различны, по распределены остроумно: одухотворенные сферы оказывают свое влияние и, таким образом, как само солнце, животворящее светило, важно для человека, так и миру важна управляющая им душа. Господствуя над странами, правитель руководствуется разумом, сила которого не может восприниматься чувственно; напротив, господство солнца над империей возникновения и исчезновения - его можно ощущать снова каждый день.
То, что космология, на которую ссылается непосредственно Вассаф, образовала не только его личные наблюдения, но и наблюдения довольно широкого круга, выдает труд его более молодого современника и соотечественника Абд ар-Рахмана ал-Иджи (ум. 1355), который старался оживить ту, как он думал, дискредитированную и только поэтому еще редко изучаемую умозрительную теологию, которая все же была, собственно, королевой наук42. Повсюду в его изложении исламских устремлений в этой области дает он познать, что возвращается к теории философии Авиценны, переданной Фахр-ад-дином ар-Рази. Так, он объясняет особенности образов, составленных разумом, и отстраняет их от существующих в действительности; понятиям, с которыми работает наш ум, подходит специфическое бытие — к такому убеждению, должно быть, пришел до этого ар-Рази через борьбу с господствующей суннитской точкой зрения43. Жизнь, наука, желание, умение, наслаждение и боль, здоровье и болезнь — это свойства души человека; они действуют в нем одновременно органичным образом44; так как и обычно, в созидании событие может быть объяснено как переплетение причин и следствий создания вещей и существ. По определению Бога, душа «сладкое как мед, направление молитвы любимого существа в подлунной области, нежный — нефизический — носитель силы45 со свойством оживлять (любимые существа)», — пишет Вассаф во славу Бога в своей статье о сравнении46; как любящий привязан к любимому, так и душа связана с телом, чтобы сообщить ему сноп способности и возможности наслаждения, поясняет ал-Иджи47.
Прежде всего на востоке исламского мира, в иранской культурной области, была продолжена обработка учения Авиценны, и здесь, очевидно, были преобладающе благоприятные обстоятельства, которые способствовали взаимопроникновению риторики и богатства мысли. Правда, как еще не написана история овладения трактатом Авиценны мусульманами, так и побочные результаты того процесса тем более до сих пор остались незамеченными. Нескольких немногих намеков должно быть достаточно! Уже ранняя новоперсидская поэзия одиннадцатого столетия сравнивала явления природы с явлениями из области цивилизации: тень с армией, осень с волшебником, который превращает зелень в золото; птицу в кусте розы со жрецом перед своим идолом. Любили олицетворять времена года, ветер, облака. Порою образы приобретали собственную жизнь. Прекрасные качества князя были как облака, поэт — ракушка, из облаков он получает каплю, которую заставляет вырасти жемчугом48. Фигуральную манеру говорить — сравнения, метафоры, иносказания — корни всего ораторского искусства объяснил живший в северо-восточном Иране Абд-аль-Кахир аль-Джурджани (ум. 1078) в своих «Тайнах искусства слова»49. Если образные изображения являются преемниками изложенных перед этим мыслей или мысли сами были предложены в форме иносказаний, то их ценность повышалась и увеличивалась сила, чтобы победить души и оказать влияние на сердца людей . Уже здесь мы далеки от суннитской теологии, которая за одним Богом признает могущество влияния.
Однако аль-Джурджани принимает эту теологическую оговорку только в тот момент, когда речь идет о сути сравнения, не о его цели. Что благожелательная поэзия может и должна что-нибудь исправить у того, кому она адресована, было ему слишком знакомо51, чтобы ему раскрылась теологическая сомнительность такого воззрения. Но предложение типа: «Весна ткала пеструю парчу» осознается им тотчас как неприличное — ничто не может сравниться с созидательной силой Бога. Аль-Джурджани подробно объясняет свой тезис: троп — это выражение, содержание которого на основе переосмысления, совершившегося в нем, не созвучно суждению разума. Но разум говорит, что кроме Бога нет независимой влиятельной силы; утверждать что-то другое было бы ложью. Троп может влиять только через переосмысление, при котором «вещь, которая является средством или так же хороша, как и средство, посредством которого действующий субъект вызывает нечто, была изображена сама действующим субъектом»52. Это соответствует привычке Бога, чтобы весной растения начинали пускать ростки и цвести, а из-за видимости следует говорить так, как будто бы растениям нужна весна, чтобы пробудиться. Относить явления природы на счет цивилизации путем поэтических сравнений в Иране одиннадцатого века считалось, как видно, ремесленнической обязанностью поэтов. Это подтверждает также иранский национальный эпос «Шахнаме» в изложении Фирдоуси (ум. между 1020 и 1025), которое, в отличие от фрагмента его предшественника Дакики (ум. 980), изобилует многочисленными отточенными описаниями природы, в которых находятся сравнения, со времен монголов проходящие и через персидскую историографию53 — доказательство, впрочем, и приобретенной чеканки иранского мышления позднего средневековья через сказание о героях54. В частности, в «Шахнаме» находятся уже те сравнения, которые заставляют светить солнце как воина-победителя или правителя, побеждающего в борьбе ночь. И ночь выступает как предводительница, ведущая свои войска в бой с уходящим днем55. Естественная смена времен превращается, таким образом, в борьбу враждебных армий, и наоборот, победитель, на стороне которого стоит поэт или историограф, позволяет себя прославлять как солнцеподобного, торжествующего полководца.
Если аль-Джурджани только должен изложить, при каких условиях сранненне весны с ткачом можно оправдать, то это показывает, что в одиннадцатом веке еще не намеревались раскрывать этой речевой фигурой смысл, лежащий по ту сторону сообщения разума, а также, должно быть, не стремились к этому. Как мы еще увидим, тогда слушали и торжественные восклицания упоенных Богом суфиев, не делая более глубоких исследований содержания, в котором часто было глумление над достоверной верой. Для мусульман такие слова еще не свидетельствовали о действительности, лежащей по ту сторону чувств и разума и все же познанной. Были только одиночные заблуждения, хотя и необъяснимые, но они еще не причиняли серьезного вреда хорошо продуманной системе идей ислама, дедуцированной из откровения и пророческого предания. Только с тринадцатого века, с появлением теологии единичности бытия, это изменилось; теперь область сверхъестественного опыта стала предметом не дающих покоя размышлений, и в этой области теперь была открыта причинность, которую прогнали из наблюдаемой природы в пользу беспредельного произвола Создателя-Бога.
Только о достижении стойкого впечатления могла идти речь, по аль-Джурджани. Инструмент сравнения сам по себе оставался не подчиненным разуму, так как он был (так надеялись) в состоянии маркировать границу между поэтическим сравнением и грешной ложью. Существовал только «исламский» мировой порядок, который установился из откровения и пророческого предания; а это творение, которому Бог не дал остановиться, было настолько рационально и доступно всем, когда разуму необходимо было дойти до понимания, что оно в каждое мгновение непосредственно с Богом. Потребовалась только теория отражения познания, чтобы освободить человеческую способность усвоения от этих оков. Когда это произошло, то у языка образов, ставшего постоянной составной частью риторики56, расширилась и та задача, которую пытался описать Вассаф: раскрытие устройства мира и порядка исторических процессов в образе, больше не передаваемом ради цельности словами, — обилие познания, которое наступает в момент звероподобия, превышения разума, и передает святое послание о дополнении Создателя и его созидания.
Сообщение о событии, переведенное в образ, освобождает его поэтому от возможности выступать в двух качествах и дает ему смысл, который никогда не смог бы быть сотворен простым включением в цепь других событий, истолкованных разумом как «до того» или «после того». «До того» и «после того» создают только видимую связь обоснования для какого-либо события; но познаваемым должен стать космический порядок, в котором у него есть свое место. Тимур в Махаие был заключен в тюрьму Али Веком; для этого есть понятные причины, постижимая предыстория, и так лее логично, что Али Бек позже должен был поплатиться за то, что он заставил Тимура страдать. Это первостепенное объяснение взаимосвязи событий. Но их смысл выясняется из сравнения с природой: сначала должно созреть в тесном окружении то, что позже должно организовать широкое воздействие, — в раковине вырастает жемчуг, прежде чем его блеск порадует глаз правителя; в почке розы смешивается запах, прежде чем он выйдет из раскрытого цветка. Весной 1370 года князья южного улуса Чагатая пришли к Тимуру, чтобы присягнуть ему на верность; предысторию и последствия можно восстановить из передаваемых источниками событий. Измерить значение этого события можно, только если поймешь его как триумф животворящего весеннего солнца над тиранией зимы. Брак между Джахангиром и Севин Бег имел веские политические причины; но он был, собственно, соединением драгоценного камня и жемчуга, союзом Марса и Венеры, который способствует счастью57. — Как и почему в марте 1393 года дело дошло до штурма «Белой крепости» и наконец до уничтожения Му-заффарнда Шах-Мансура, можно заключить в первую очередь из тех фактов, которые передают источники; по в действительности свершилась неизбежная победа одного дневного светила над многими диадохами ночи, которые на время подчинили Иран своей тирании 58.
Сообщение, и которое вплетены сравнения, может придать событиям смысл, выходящий за рамки временных связей, а также унаследованных представлений о политическом порядке. Речь больше не идет о расположении в определенном порядке, о «до того» и «после того», об оценке соответствия идеи расширить «мирное общество» на весь мир или повенчать Иран с Тураном. События приобретают скорее степень космических, становятся отдельными шагами процесса доступного чувствам и разуму не непосредственно, а охватывающего все созидание, процесса, который не может быть злым, так как является проявлением самого Бога.
Какое прекрасное лицо, какой сладкий рот!
Какая прелесть, жертвой которой стало мое сердце! Лентой любви1 обвязывают мои бедра его волосы,
с тех пор как он охватил меня как поясом для меча. Самое лучшее противоядие — твоя близость,
когда ты меня избегаешь — это как смертельный яд, Ни глаз, ни разум не понимают,
как прекрасен ты лицом и телом! Тысячами загадочных завитков падают твои локоны —
когда разрешатся эти вопросы? Как было бы просто поймать тебя,
если бы не мое «Я»2 было препятствием! Любимый, хотя твои локоны тоже связаны,
я читаю по твоим губам ясные знаки. Как томлюсь я при виде твоих бедер, твоих волос!
Только попрошайка на пороге твоего дома!3
Пришла нежная весна — я хочу пить,
в этом мире всегда пьют только старое вино, И пьянея от распущенных локонов и глаз,
пью я вино, которое мешает мудрствованию! Я опытен в любви, когда мое сердце воспылает!
Могу ли я думать о его вдохах во время слишком
диких пирушек? Моя кровь ему запрещена,
но он ее пьет как дозволенную! И я хочу тоже выпить крови чистого вина,
запрещенной! У тебя черты Хизира — а если я Александр?'1
Если я и пью воду жизни в страхе темноты? Кажется, я совсем без весны бросился
в этот огонь любви.
И если я, юноша, выпью сейчас полный бокал? С тех пор как я знаю, что я совсем запутался
в твоих локонах, твоих чертах, На мне наложено бремя, каждое утро,
каждый вечер только пить.
Кади Бурхан-ад-дин (1345-1397)
В последний день августа 1393 года Тимур с тридцатью туменами впервые стоял перед Багдадом. Ахмад Увайс, бежавший несколько месяцев назад из Теб-риза, северной столицы его империи, на Тигр, верил, что спас если не свою империю, то хотя свою персону — это была ошибка, как мы уже знаем. Он поспешно удалился, едва не попав у Кербелы в руки преследователей. Его сопровождающие разбежались; каждый искал убежища.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги