Тинко

Глава десятая

Скворцы умолкли. Все свои песни они скормили птенцам. В полдень, в самую жару, они отдыхают на присадной жердочке и часто дышат, широко раскрыв клювики. Видно, как под переливающимися перышками на груди стучит сердечко. Но малыши не дают им покоя: их раскрытые розовые пасти то и дело показываются в летке. В самом скворечнике что-то все время шуршит и шипит, будто там, в темноте, что-то варится. Скворец улетает на выгон. На лугах после первого сенокоса подрастает новая трава. Акации, бузина и липы уже отцвели.

Черешни у нас в саду потемнели и стали сладкими. Я сижу в ветвях старой черешни и плююсь кроваво-красными косточками на кур. Они прямо подо мной устроили себе ямки в пыли и копошатся в ней, с наслаждением вытягивая то одну, то другую ногу. Сквозь листву видно синее небо. Солнышко меня здесь не достает. В поле оно мне спину спекло — теперь кожа шелушится. Если бы я был ящерицей, я бы юркнул в кусты, а вылез бы оттуда уже с новой кожей. Черешни мне уже оскомину набили. Здесь, высоко на дереве, под большим зонтом из листвы, меня никто не видит. Каждый день я мечтаю, чтобы дедушка забыл обо мне, когда отправляется косить рожь. Но он не забывает: я ведь рабочая сила. Когда я слышу его голос, меня точно крапивой хлещут.

Сейчас все отбивают косы. Молотки перекликаются. Утром петухи здороваются друг с другом, в обед — молотки, в сумерки — сверчки, а ночью — собаки. Молоток на нашем дворе замолкает. Жара так и пышет. Всего бы лучше мне поспать прямо здесь, под листвой. Живот у меня набит черешнями, руки красные от ягодного сока.

— Тинко! Тинко-о-о!

Это кричит дедушка. Пора. А мне совсем не хочется шагать сейчас по жнивью. Куда лучше было бы забраться на сеновал…

— Тинко! Тинко-о-о!

Придется, пожалуй, слезать: дедушка показывается у калитки. Его расстегнутая жилетка свисает, словно крылья усталой птицы.

— Ты где пропадаешь?

— Я здесь, дедушка.

— Чтоб ты мне после черешни не смел сырой воды пить, а то брюхо взбунтуется! А теперь пошли, живо!

Солнце печет вовсю. Косы вжикают, срезая спелую рожь. Маленькие деревянные грабли, приделанные к косам, подхватывают колосья и сбрасывают их в ряд. Шаг за шагом продвигаются дедушка и наш солдат — они косари. Перед ними колышется рожь, позади щеткой топорщится жнивье. За дедушкой скошенные колосья собирает бабушка — она вяжет снопы, а за нашим солдатом — фрау Клари. Я помогаю бабушке: кручу прясла, чтобы ей не надо было выпрямляться — это ей больней всего. Бабушка как нагнется, так уж и не разгибается. Опершись на серп, она переползает от снопа к снопу, будто замученный зверь какой. Нам и передохнуть некогда: надо спешить за дедушкой. Шагай за ним как привязанный, а то пристанет — не отвяжешься.

— Вы уборку, что ль, к первому снегу кончать вздумали? — кричит он и всякий раз отдыхает, когда поворачивается в нашу сторону.

Жажда нас мучит. Крынка с водой, приправленной уксусом, стоит на краю поля. Пятьдесят шагов туда и пятьдесят обратно — отстанешь на пять снопов. Придется терпеть. Мы стараемся проглотить жажду. Но она липкая и не заглатывается, все мучит нас.

Дедушка и наш солдат косят наперегонки. Каждый хочет быть первым. Только наш солдат уйдет вперед, дедушка уже бежит проверять, не чересчур ли узкую он скашивает полосу. Покачивая головой, дед возвращается: он никак не может взять в толк, что наш солдат косит и лучше и быстрей его.

Наш солдат и фрау Клари все время болтают. Наверно, они нарочно подальше вперед от нас уходят, чтоб мы не слышали, о чем они говорят. Бабушка рада, что мы уже так много наработали, а вот что фрау Клари и наш солдат секретничают, ее совсем не радует. У нее-то у самой дыхания не хватает, чтобы поговорить во время работы; ей и хочется послушать, о чем другие беседуют.

Маленькие красные цветочки, словно звездочки, сияют среди скошенного жита. Они совсем крохотные, их и коса не достает. На них да на сорняках глаза наши отдыхают. Закричал фазан. Это косари согнали его с насиженного места. Вспугнутый заяц ковыляет по жнивью в сторону сосняка. Солнце печет немилосердно. Не слышно ни одной птички…

Дядя-солдат и фрау Клари обошли нас на целый ряд. Вон они уже снова позади нас! Нам, значит, совсем не передохнуть: теперь нас подгоняют с двух сторон. Наш солдат ругает крапиву и рассказывает фрау Клари, что есть какой-то порошок, который уничтожает крапиву еще во время сева. На будущий год он, мол, этот порошок достанет. А где он его достанет? Неужто в России?

Солнце, мой золотой паук, высоко-высоко подтянулось на невидимых паутинках. Паук затянул своей паутиной весь синий колокол неба и теперь понемногу начинает спускаться по ней вниз, поближе к лесу. Бабушкины «охи» и «ахи» все чаще слышны на поле.

Стена ржаных колосьев перед нами делается все тоньше. Вон уж виднеется зелень на меже. Но даже когда на этой полосе не останется ни одного колоска, нашей работе еще не конец.

Назавтра нас ожидает новая полоска ржи, на другом поле. И мы опять от первых петухов до позднего плача филина будем убирать рожь.

В Клейн-Шморгау — это еще дальше Зандберге — партия хочет устроить большой машинный двор. Там можно будет брать взаймы жатки и тракторы. Хорошо будет и земледельцу и его ребятам. Трактор — он ведь не жрет ни овса, ни жмыха. Крестьяне Клейн-Шморгау будут себе ходить-похаживать за машиной, вроде как прогуливаться. Вот куда бы мне хотелось попасть!

Крапива созрела вместе с рожью, теперь она высохла и стала колючая-преколючая.

У бабушки руки жесткие, а у фрау Клари — мягкие. Это их шлифовальная вода на стекольном заводе сделала такими. Фрау Клари хватается за крапивный стебель и тихо вскрикивает. Наш солдат перестает косить: он помогает фрау Клари вытащить маленькие крапивные колючки. А мы даже немного рады, что фрау Клари схватилась за крапиву.

Фрау Клари смотрит на нашего солдата. Наш солдат смотрит на фрау Клари. И чего они смотрят? Ведь в глазах у фрау Клари нет колючек! Маленькая ручка фрау Клари лежит в жесткой и большой, как доска, ладони нашего солдата. Бабушка поскорей присела на сноп и поглядывает на солдата и фрау Клари, как они колючки вытаскивают. Ее морщинистое лицо стало красным и покрылось капельками пота. Тихая улыбка блуждает у рта. Дедушка встревожен, что позади него вдруг стало так тихо.

— Чего это вы? Вечерять еще рано! — кричит он.

— Спасибо, — говорит фрау Клари и все смотрит и смотрит на нашего солдата.

А тот уже правит косу и только кивает фрау Клари. Бабушка со стонами снова принимается за работу. Позади нас опять вжикает коса солдата. Когда он делает шаг вперед, слышно, как погромыхивает брусок в бруснице с водой. Надо нам поторапливаться.

Не многие крестьяне так мучаются, как мы. Мы тоже могли бы взять жатку у Крестьянской взаимопомощи. Но дедушка не хочет. Еще чего! Это чтоб он ждал, покуда эти дармоеды смилостивятся и дадут ему жатку? Ну уж нет!

Дома наш Дразнила застоялся. От скуки он начинает безобразничать: высунув голову из хлева, он кладет ее на перекладину и изо всех сил дует на голубей, подбирающих рассыпанный тут овес. Хлопая крыльями, голуби взлетают на крышу сарая. А Дразнила бьет задней ногой в железное ведро.

Вот в Клейн-Шморгау партия заботится о машинах. А наша партия, в Мэрцбахе, никаких забот не знает. Вокруг моей мокрой от пота головы жужжат мухи, а в голове, словно маленькие комарики, жужжат всякие мысли.

В Советском Союзе, или в России, где наш солдат в колхозе был, жатку по полям таскает трактор. А к жатке у них приделан молотильный барабан. Ей-ей! Так наш солдат рассказывал. Это так же верно, как то, что я тут потею сейчас. Трактор тянет эту машину, которая сразу и жатка и молотилка: она косит и тут же вымолачивает зерно. Только поспевай отвозить домой хлеб и солому. Как в сказочной стране получается. А интересно, наш солдат сам верит в то, что рассказывает? Вон фрау Клари взглянула на него сбоку и засмеялась. Он тоже смеется. Чего же он смеется, раз он правду рассказывал?

— Прясло! — кричит бабушка.

Это я задумался и опоздал: оно у меня еще не скручено.

Дедушка косится на нас. Я не хочу, чтобы он говорил, будто я ленюсь. Мне не хочется, чтобы бабушке пришлось выпрямляться и стонать. Я работаю, как хорошая машина.

— Готово, бабушка! — кричу я и уже начинаю крутить новое прясло.

Фрау Клари и наш солдат шепчутся, но я все равно слышу, о чем они говорят.

— Мне жалко мальчика, — шепчет фрау Клари. — Правда, и моей Стефани приходится работать, но Тинко прямо замучили.

— Да-да! Неправильно его воспитывают, — отвечает ей наш солдат, не прекращая косьбы.

Вот-вот он меня нагонит и резанет по пяткам. Ежели он меня косой порежет, тогда кровь землей не остановить. Это когда соломкой уколешься или о шип какой, тогда землей замажешь, и всё.

— Вам надо решительнее заступаться за него, поговорить с дедом. Вы ведь отец, — шепчет фрау Клари.

— Да-да, — кряхтит солдат в ответ. — Это все правильно, но мы с ним вроде как немножко чужие — мальчик и я. А вообще-то верно.

Нет, пускай уж лучше не говорит с дедушкой! А то еще надумает и табель подписывать. Дедушка — тот и не смотрит, когда подписывает, он только спросит: «Опять подписывать?» — и очень старается не поставить кляксу после своей подписи.

— Тинко, пора таскать снопы! — кричит дедушка, посмотрев на солнце. — Уже седьмой час!

Бабушка, охая, выпрямляется: ей теперь самой придется крутить прясло. Я тоже вздыхаю. Мне хочется, чтобы фрау Клари слышала, как я вздыхаю. Мне приятно, что фрау Клари жалеет меня. Вот она гладит меня по голове. Хорошо-то как! Я снова вздыхаю, теперь чуть погромче.

— Скоро кончим, дорогой, — говорит она мне и вяжет свой сноп.

— Устал, Тинко? — спрашивает солдат, не переставая косить.

— Гм…

Опять они с фрау Клари дошли до нижнего края поля. Я все время верчусь возле них. Как только у фрау Клари готов очередной сноп, она прямо бросает его мне, вот и не надо бегать за ним по жнивью.

Меж полей вьется дорога в Хорндорф. Она покрыта толстым слоем пыли. На ней следы многих босых ног, отпечатки коровьих и лошадиных копыт. В шиповнике на краю дороги посвистывает крапивник. Но настоящей песни у него не получается. Ягодки у шиповника еще зеленые. Когда они созреют и станут красными, мы из них сделаем себе бусы. Тогда и солнце не так печь будет. Правда, спина у меня все равно будет болеть. Но тогда уже оттого, что мы будем копать картошку.

слышу я сзади себя. Кто-то подошел босиком по пыльной дороге — вот я и не заметил. Это Фимпель-Тилимпель. В руках у него вырезанная ореховая палочка. Рваные штанины подвязаны внизу толстыми веревками. Через расстегнутую бумазейную рубаху видны волосатая грудь и живот. Шея у Фимпеля-Тилимпеля очень длинная и с большим кадыком. Когда Фимпель пьет водку, кадык так и прыгает от радости. Под низко нависшим лбом поблескивают маленькие, поросячьи глазки с беленькими ресничками. Голова у Фимпеля лысая и круглая, словно тыква.

Жены у Фимпеля-Тилимпеля нет. Говорят, она сбежала от него потому, что он всегда дурачится. Вообще-то Фимпель большой весельчак. Одно время он с шарманкой и такой же забавной собачонкой, как он сам, скитался по белу свету. Долго никто ничего не слыхал о нем. Его маленький домик на краю выгона пустовал. Кроме мышей да кошек, которые гонялись за ними, там никто не жил. Когда Фимпель вернулся, он привез с собой черный сюртук и немного денег. Но шарманки и веселой собачки с ним уже не было. Фимпель-Тилимпель купил у правления общины морген целины, обработал ее и разбил себе огород. Вокруг огорода он поставил березовые колья и оплел их сухими ветками, которые натаскал из лесу. Фимпель никогда не работает больше часа подряд. Он говорит: «Работа — она пугливая очень: того гляди, испугается и убежит». В огородике своем Фимпель разводит всякие овощи: картошку, огурцы, капусту. Но на жизнь ему нужно больше, чем у него растет в огороде; например, ему нужно мясо. Мясо он ловит в лесу, силками. Но ему нужна еще и водка. На водку он зарабатывает себе музыкой. Играть на скрипке и на кларнете он научился у своего отца, старого помещичьего пастуха. И все, что можно играть на скрипке и на кларнете, Фимпель-Тилимпель играет. Как-то раз деревенские музыканты посадили Фимпеля за рояль. Он и на рояле стал играть. Правда, он такое играл, что ребята как полоумные стали скакать по сцене, зажимали себе уши и визжали что было сил. Фимпель заверил их, что это он играл Лапландский марш. Короче говоря, Фимпель повидал белый свет и играть учился на лапландском рояле. На немецком он так хорошо не умеет играть, как на лапландском, потому что клавиши там не так расставлены.

Капельмейстером у Фимпеля-Тилимпеля садовник Мачке. Когда Мачке в воскресенье ночью платит Фимпелю за музыку, он с него сразу и налоги вычитает, а то Фимпель все забывает их платить.

— Ты-то свое уж отработал, тебе хорошо, Фимпель-Тилимпель, — говорит наш солдат.

Фимпель останавливается у края дороги и напевает:

— Ты бы уж подсобил нам, а то мы и впрямь ноги протянем, — отвечает на его песенку дядя-солдат.

— Так, так… стало быть, поможешь нам, — говорит солдат и начинает рыться в карманах. — Вот тебе пятьдесят пфеннигов, ловлю тебя на слове.

Фимпель-Тилимпель берет пятидесятипфенниговую бумажку, поплевывает на нее и засовывает в кармашек у пояса.

приговаривает он и подходит к дедушке. Представившись в роли только что нанятого поденщика, Фимпель хвастает:

Лицо дедушки делается мрачным. Но Фимпель-Тилимпель умеет развеселить даже самого невеселого человека. Наш пастор и тот смеется, когда Фимпель снимает у него шляпу с головы, а в ней оказывается воробьиное гнездо. Потом Фимпель запускает в эту шляпу руку, и раздается такой писк, будто шляпа полна птенцов. Нет на свете такой птицы, песне, крику или карканью которой Фимпель не сумел бы подражать.

С этими словами он снова обращается к дедушке, и дедушкино лицо светлеет, будто солнышко вышло из-за облаков. Он тоже начинает рыться в карманах: и ему хочется дать что-нибудь Фимпелю. Дедушка выворачивает даже карманчики жилетки, но так ничего и не находит. Бабушка использует это время для того, чтобы отдышаться.

говорит Фимпель теперь бабушке.

— Ступай, ступай, шут гороховый! Нечего тут измываться над усталыми людьми!

Но Фимпель знает подход и к бабушке. Он берет свою ореховую палочку, прикладывает к губам, и палочка начинает играть «Шведского мужичка». Так и кажется, что Фимпель дует в кларнет. Под конец песенки Фимпель подбрасывает вверх свою палочку, но она все равно продолжает играть, а Фимпель отбивает такт на ляжках. Тут и бабушка не выдерживает и начинает смеяться: в молодости-то она не раз слышала эту песенку. Фимпель танцующей походкой направляется к дедушке. Дедушка так ничего и не нашел у себя в карманах, ничего, кроме жевательного табака. Он протягивает Фимпелю развернутый табак, чтобы тот откусил кусочек этой гадости. Фимпель присаживается на корточки, лает по-собачьи, вырывает зубами у дедушки весь табак и, рыча, убегает. Подойдя ко мне, Фимпель осматривает снопы, которые я уже натаскал. Вдруг он хватает меня за пояс, будто я сноп, и бросает. А я лежу и делаю вид, что умер. Фимпель подкрадывается ко мне, подмигивает.

— Фимпель-Тилимпель, — спрашиваю я его, — ты еще не продал свой велосипед? Я уже накопил три марки и шестьдесят пфеннигов гусеничных денег. Я хочу купить твою машину.

У Фимпеля-Тилимпеля нет денег, чтобы отремонтировать велосипед. Покрышка заднего колеса разорвана в нескольких местах. Да и вообще нельзя сказать, чтоб это был гоночный велосипед. Цепь вся заржавела, рама три раза уже сварена, руль погнут, а на переднем колесе такая восьмерка, что страшно взглянуть. Но только бы мне получить машину! Я бы уж привел ее в порядок. Может быть, мне и наш солдат помог бы? Есть же вернувшиеся из плена солдаты, которые еще и не такие вещи делают для детей.

— Я тебе принесу деньги, Фимпель-Тилимпель. Но ты тогда уж никому свой велосипед не отдавай.

Так мы и сговорились с Фимпелем-Тилимпелем. У меня теперь будет свой велосипед, и я поеду на нем по деревне все равно как почтальон или наш бургомистр. А когда я увижу на дороге Стефани, я тихонько подъеду к ней сзади и вовсю зазвоню, чтоб она испугалась. Малышей, которые ползают на улице, я буду сажать себе на раму и катать их, сколько им захочется.

Кто это меня за руку взял? Наш солдат.

— Ступай домой, Тинко. Ступай играть, — говорит он.

— Да ведь надо…

Солдат зажимает мне рот своей жесткой рукой, смотрит в сторону дедушки и подталкивает меня, чтобы я скорей убирался с поля. Фимпель-Тилимпель машет мне рукой и дрыгает ногами так, будто он вертит педали: это чтоб я поскорей уходил, но и уговор наш не забывал. Долго-то Фимпель-Тилимпель на поле не станет работать. Учитель Керн нам в школе говорил, что «Фимпель — нетрудовой элемент». Я убегаю, но мне все время кажется, что я делаю что-то нехорошее. Дедушка небось рассердился на меня. Ведь я ушел домой, не дождавшись его.

Куда же мне девать свою свободу? Деревня точно вымерла. Все большие ребята и все взрослые в поле. А клопы сбились в стайки, и кто у песчаных ям, кто на выгоне, а кто и у пруда безобразничают вовсю. Кожа у меня так и горит, ноги исколоты жнивьем и чешутся. Хорошо бы сейчас залезть в пруд! Правда, в нем пиявки, но — подумаешь! — я отдеру их и брошу в траву — пусть сами добираются до воды и не кусают больше такого великого велосипедиста, как Мартин Краске.

С берегов пруда доносится ребячий визг. Слышно, как ребята брызгаются. От брызг воздух делается свежим. Я бегу вприпрыжку. На берегу под дубом стоит весь вымазанный в иле маленький Кубашк. Это его с головой окунули. Он даже плюется илом. Тоже мне трусливая банда! Нашли кого окунуть — маленького Кубашка!

— Ты что? — спрашиваю я его.

Кубашк выплевывает песок, забившийся ему в рот, и кричит:

— Свинопас! Свинопас! Второй год ходит в один класс!

Услышав, что́ кричит маленький Кубашк, остальные ребята тоже хором начинают орать:

— Свинопас! Свинопас! Второй год ходит в один класс!

Даже самые маленькие, ну совсем малыши, и те галдят:

— Шви-но-паш!

— Жабы вы все противные! Тину жрете! Чтоб вам подавиться! — кричу я.

Но я один, а их много, моего голоса и не слышно совсем. Ребята приближаются ко мне. Я присаживаясь на корточки, поворачиваюсь к ним спиной и, как дикий кролик, начинаю забрасывать их грязью. Лошадиный и коровий помет вперемешку с песком летит у меня между ног прямо им в лица. Зепп плюется, и вся банда отступает, крича хором:

— Свинопас! Свинопас!..

Фрица Кимпеля нет тут. Наверно, это они его прогнали. Мне тоже невмоготу слушать противный крик. Я бегу к Кимпелям.

В доме у Лысого черта никого нет. Одна старая Берта возится на людской кухне. Она варит зеленые бобы для батраков. Запах их слышен еще издали. Фриц сидит тут же, на кухне, и нарезает кубики из хлеба. Это он окунул маленького Кубашка. Теперь тот небось все еще плюется. Остальные ребята удрали. А Фриц, дрожа от злости, говорит мне:

— Зеппу тоже еще попадет от меня, чеху этому!

Фриц бросает нож на стол и руками крошит хлеб. Хлеб так вкусно пахнет! Мне хочется есть.

— Ты чего, ужинать собрался, Фриц?

— Вот еще! Что я, один черный хлеб на ужин ем, что ли?

— Гусят пойдешь кормить?

— Кур я пойду кормить… Чтоб ему пусто было! Зачем он нас на второй год оставил? Он один во всем виноват!

Фриц сгребает все крошки в шапку, подмигивает мне, и мы отправляемся с ним в столовую. Из буфета Фриц достает бутылку с водкой, откупоривает ее, приставляет к губам и делает большой глоток.

— Выпьем для храбрости, дело веселей пойдет! — говорит Фриц и протягивает мне бутылку.

Запах водки ударяет мне в нос, я весь передергиваюсь, но все же делаю глоток. Я не хочу, чтобы потом Фриц дразнился, что я не умею пить водку. Водка жжет мне горло, и меня снова всего передергивает. Я говорю:

— Что-то у вас прохладно в комнатах…

Фриц тем временем достает глубокую тарелку, высыпает туда из шапки весь хлеб и обливает его водкой. Хлеб впитывает в себя водку. Фриц указательным пальцем перемешивает его и снова обливает водкой. И эту водку хлеб впитывает.

— Обрадуется очкарик! — говорит Фриц и высыпает пропитавшийся водкой хлеб снова в шапку.

Солнце уже спустилось к дальнему лесу. Оно плавает в кроваво-красных облаках. С поля доносится стрекот жаток Крестьянской взаимопомощи, а со стороны леса — машин Лысого черта. На телеграфных проводах сидят ласточки и щебечут о том о сем, а мы с Фрицем забрались на большой клен, который растет рядом со школой. Его нижние ветки простираются над школьным двором. Учитель Керн сидит в верхней комнате и учит уроки. У него скоро экзамены. Когда он их сдаст, он станет настоящим учителем. Лучше было бы, если бы его научили, что Фрица Кимпеля и меня нельзя оставлять на второй год. Фрау Керн нет дома — она нанялась к крестьянам и работает сейчас в поле. Куры сидят перед прачечной и ждут, когда приедет фрау Керн. Они голодные, им пора уже на насест, но дверца курятника закрыта.

— Цып, цып, цып! — подзывает Фриц кур, сидя на ветке клена.

Куры поднимают головы и прислушиваются. Фриц бросает хлебные крошки на школьный двор. Жадные куры бегут к нам. У петуха ноги длинней, чем у кур, он их обгоняет и первым склевывает хлеб, бросает его, оглядывается по сторонам и трясет головой. Ему, наверно, не нравится запах водки. У кур глаза завидущие, и они так не церемонятся с хлебом, как петух. Они сперва заглатывают хлеб, пропитанный водкой, а потом уже трясутся. Из-за последних кусочков они даже передрались и теперь готовы заклевать друг друга. Фриц бросает им еще несколько крошек. Петух тоже жадно клюет. Все куры трясут головами, но склевывают весь хлеб.

— Пусть они спьяну залетят на деревья и яйца свои снесут в вороньих гнездах. Керну тогда придется лазить на деревья, чтобы достать себе яиц для яичницы, — говорит Фриц и вытряхивает из шапки последние крошки.

Мы сидим притаившись. По ногам у нас ползают муравьи: они тут собирают кленовый сок и лесных клопов. Петух на школьном дворе склевывает последние кусочки хлеба. Вдруг Фриц шепчет:

— Гляди, гляди, начинается!

И правда, петух расправляет крылья и, похлопав ими, снова опускает их, будто сидит на заборе. Теперь он пытается прокукарекать, но издает такой звук, точно лопнула матрацная пружина. Вдруг он теряет равновесие и садится на собственный хвост, словно прихожанка на свои юбки, но все еще продолжает кукарекать. Скажи пожалуйста, значит, он и сидя умеет это делать! В соседнем дворе своему пьяному собрату отвечает другой петух. Это задевает учительского петуха. Он пытается встать на ноги. С трудом это ему удается. Вдруг одна из наседок тоже начинает кукарекать. Так громко, как у петуха, у нее, правда, не получается, но скрипит она еще больше его. Учительский петух озадачен: такого он еще никогда не слыхал! Квочка кукарекает еще раз и, пошатываясь, бредет к поилке. Петуху начинает казаться, что это вовсе не его курица, а соседский петух. Он пригибает шею к земле и, растопырив крылья, наступает на курицу. А та как ни в чем не бывало, задумавшись, продолжает свой путь. Петух промахивается и проносится мимо нее. Он зарывается клювом в песок и опрокидывается на спину. Мы с Фрицем зажимаем друг дружке рты. Фриц хлопает себя по ляжкам. Куры, услыхав, как хлопает Фриц, решают, что неплохо бы полетать. Пошатываясь, они расправляют крылья и пролетают на небольшой высоте через школьный двор. Две курицы дерутся, как настоящие петухи. При этом все кудахчут, кукарекают, и стоит такой шум, как будто бы лиса забралась в курятник. Одна курица захотела по лесенке подняться на насест, но промахнулась. Теперь она машет крыльями и летит наверх рядом с лесенкой, вытянув вперед ноги и так перебирая ими, будто она и впрямь поднимается по лесенке.

— Они сейчас всё вдвойне видят, — шепчет мне Фриц. — Но двойных яиц они нести не будут.

— Фриц, а вдруг он узнает?

— Как это он узнает? Мы же тут наверху сидим, нас и не видит никто, — отвечает мне Фриц, дожевывая прилипшие к подкладке шапки кусочки хлеба и крошки.

Проверив, не осталось ли чего внутри, Фриц надевает шапку, но почему-то косо, козырьком вбок. Одна квочка, кудахча, взлетает на крышу. Но крыша покатая, курица съезжает по ней вниз, срывается и, кудахча еще громче, планирует на двор. Петух принимает упавшую курицу за ястреба, трубит свой сигнал и бросается в атаку.

Со скрипом раскрывается дверь. Выходит учитель Керн. Он никак не может понять, за что петух треплет курицу, подходит к дерущимся и хочет разнять их. Петух наскакивает на него; он подпрыгивает и пытается клювом долбануть учителя Керна по ногам. Учитель отмахивается от наседающего петуха. Петух взлетает, собираясь сесть учителю на голову. В это же время одна из кур, облетев весь двор, наталкивается на стенку сарая и падает вверх тормашками на землю. Лежа на земле, она хрипит, и кажется, что во дворе у учителя Керна режут кур. Учителю сейчас не до нее, ему надо отбиваться от налетающего на него петуха, спасать свои очки. Он старается ударить ошалевшую птицу и после нескольких неудач попадает по гребешку. Петух сразу же делается смирным и садится, как курица на яйца, возле самых ног учителя. Да, тут хороший совет дорог, как белый кротовый мех! Куры кудахчут, словно оглашенные. Учитель Керн решает, что они, наверно, обожрались карбида и кричат потому, что у них болят животы. Но нигде, ни в одной из своих книг по птицеводству, учитель Керн не читал о такой куриной болезни.

Мы с Фрицем хорошо знаем, что у кур вовсе не болят животы. Они просто очень веселятся. Им тоже хочется летать по белому свету, как фазанам или куропаткам.

— Фриц, куда это учитель Керн пошел?

— Пускай идет куда хочет. Никакого тут преступления нет: подумаешь, кур водкой напоили! Трактирщик Карнауке — тот людей водкой спаивает, и то его никто за это не штрафует! — отвечает Фриц запинаясь.

— Что это с тобой, Фриц? Муравей тебя, что ли, за язык укусил?

— Я тоже маленько выпил… «На крыше, на крыше живет воробей…» — затягивает он вдруг.

— Ты спятил, что ли?

Но Фриц не спятил. Просто ему захотелось, чтобы у него были такие же крылья, как у петуха. И почему это у людей не бывает крыльев? Держась за ветку, Фриц спускает ноги и болтает ими над школьным двором. Ноги у него черные, как земля. Куры не могут понять, откуда это вдруг взялись две черные человеческие ноги. Им хочется еще немного полетать по двору, но они очень устали. Кудахча и шатаясь, они добираются до сарая и засыпают там. Фриц подтягивается на ветке.

— Во небось диву дались, когда ноги мои увидели! — говорит он с гордостью.

Что это нашему солдату понадобилось на школьном дворе? А, значит, учитель Керн за ним ходил. И как это он догадался, что я кур водкой напоил? Теперь наш солдат меня играть больше не отпустит. Сердце у меня так и стучит. Я даже побаиваюсь, как бы ветка не начала дрожать подо мною и не выдала бы меня.

Наш солдат осматривает кур. Он в чем был прибежал с поля. Вот он поймал одну курицу — да это теперь нетрудно, она сонная совсем — и раскрыл ей клюв. Он, наверно, хочет проверить, не нажрались ли куры горячей картошки, не заболели ли…

— Твоя курица просто пьяна! Скажи, пожалуйста, товарищ Керн, где у тебя водка стоит? — спрашивает наш солдат учителя.

Но у «товарища» Керна водка не водится. Он хочет знать, подохнут его куры или нет. Нет, не подохнут. Они проспят хмель и снова будут нестись. Теперь наш солдат помогает учителю ловить кур. Петух отступает от солдата, пятится назад. Вид у него такой, будто он вот-вот снесет яичко. Всех пойманных кур они относят в курятник. Теперь-то учитель Керн наверняка расскажет нашему солдату, что я застрял на второй год, и наш солдат потребует от меня табель. И зачем мы только этих кур напоили!

— Чего сидишь, нос повесил? — говорит Фриц и, дав мне пинка, начинает спускаться с дерева. — Давай скорей! Чтоб духу нашего тут не было!

Правда, нам пора слезать, а то, чего доброго, найдут нас тут. Бух! — спрыгиваем мы прямо в песок. Фрицу трудновато снова встать на ноги, и он, поднимаясь, держится за забор. Спотыкаясь, мы бредем лугами и выходим между пекарней и трактиром на Зандбергское шоссе. У витрины булочной толпятся дети: наверно, новый сорт конфет привезли. Вот они и подсчитывают, сколько нужно сахарных талонов, чтобы купить десять штук. Первым нас замечает маленький Кубашк. Он сразу же начинает кричать: «Свинопасы! Свинопасы!» Остальные хором подхватывают, сразу же забыв о конфетах. Задыхаясь и еле волоча ноги, мы с Фрицем бежим прочь.

— Завтра уже никто не будет нас больше дразнить. Я заставлю их замолчать! — кряхтит Фриц.

— А что ты сделаешь?

— Приходи — увидишь. Нам теперь с тобой всегда вместе держаться надо, понял?

— Кто не держится вместе, тому место в тесте, — раздается у нас за спиной.

Мы испуганно оглядываемся. В сумерках мы и не заметили Фимпеля-Тилимпеля. Он сидит на крыльце трактира и машет нам своей волосатой, обезьяньей рукой. Я останавливаюсь, а Фриц бежит дальше. Один-то я немного боюсь подходить к Фимпелю-Тилимпелю. Фимпель снова зовет меня. Он напоминает мне про велосипед и уговаривает внести первый взнос, заплатив гусеничными деньгами. Как только я выплачу половину, Фимпель мне сразу же отдаст велосипед. Машина эта из Центральной Австралии и вообще одна из лучших марок в мире. На ней без покрышек можно ездить, а ход у нее изумительный. Стоит только сесть на нее, немного нажать на педали, и она понесется куда глаза глядят. Он, Фимпель, никогда бы не стал продавать ее, да, «понимаешь, нужда заставляет». Как только Фимпель узнает, где водится особенно много гусениц, он мне немедленно сообщит. Вот в Лапландии он видел поля, сплошь покрытые гусеницами. Все поле так и шевелится. Стоит положить на него мешок с капустными листьями, как гусеницы сами в него заползают. А ежели мешок с гусеницами будет чересчур тяжелый и мне его трудно будет донести, Фимпель подвезет его на своей ручной тележке.

Я крадусь домой. Дедушка и наш солдат опять ругаются во дворе. Они кричат про какое-то право на воспитание. И один обвиняет другого, что тот его потерял. Кто их знает, куда они его засовали!

— Не ходи сейчас во двор, Тинко, — говорит мне фрау Клари на кухне.

Она помогает бабушке. Я вижу, как руки у нее трясутся. Вся она какая-то бледная.

— А ты не бойся, фрау Клари. Они покричат-покричат и перестанут. Тебе-то они ничего не сделают.

— Мальчик ты мой хороший!

Я лезу под комод за гусеничными деньгами. Я их завернул в бумажку и спрятал там. Далеко-далеко запихнул, куда щетка, когда подметают, не достает. Вот тебе и раз! Пропали деньги!.. Да нет, они только чуть в сторону отъехали. Это от грозы, наверно. Ну вот, теперь я их отнесу Фимпелю-Тилимпелю.

А Фимпель даже не стал считать. Он сунул деньги в карман, хлопнул по нему, сказал:

— Положим их сперва в карманчик и проглотим скорей стаканчик, — и исчез.