Тинко

Глава двадцать вторая

Воскресенье. Еще один день — и март кончится. На этот раз бургомистр Кальдауне наверняка напишет в газету, если не будут сданы яйца. Он так и сказал: «Задолжников я всех выведу на чистую воду!» Лицо его, всегда такое веселое и лукавое, стало сердитым и не улыбнется никогда.

Мы отправляемся на свой сбор. Теперь уже не один Пуговка ходит в пионерской форме. Все пионеры, которые хотят поехать в Польшу, повязали поверх белых рубашек синие галстуки. А я бегаю в своем костюмчике, точно куренок с чужого двора. Девчонки понадевали синие юбки на помочах. Очень удобно хватать их за эти помочи и не пускать. Солнышко искрится и слепит глаза. Птицы тоже будут помогать нам, когда мы пойдем петь, чтоб все поскорей сдавали яйца. Дорожки перед крестьянскими домами прибраны по-воскресному. На песке видны следы граблей. Корочку земли кое-где прокололи острые кончики травинок. Луга все в крапинках: цветут маргаритки. Петухи желают друг дружке доброго утра и вовсю кричат «кукареку».

Позади нас топают члены партии. Мы выстраиваемся перед домом крестьянина-задолжника и горланим так, что собаки выть начинают. Хозяин решает, что, наверно, у него день рождения, и выбегает из кухни. Потом, сообразив, что неудобно так спешить принимать поздравления и что, пожалуй, сегодня никакого дня рождения у него нет, пятится, стараясь потихоньку убраться на кухню. Но наши мужики преследуют его по пятам. Впереди всех Пауле Вунш, потом бургомистр Кальдауне, наш солдат, Белый Клаушке-старший, продавщица из кооператива, несколько новых крестьян и учитель Керн. А мы шагаем дальше, к следующему двору. Пусть сами договариваются с хозяином насчет яиц. Некоторые крестьяне говорят, будто они просто забыли, что пора сдавать яйца за первый квартал. Они не сердятся на нас и даже рады, что мы так красиво поем у них под окнами. Достав корзину с яйцами из кладовой, они относят ее к фрау Вурмштапер на сдаточный пункт. «Порядок должен быть», — замечают одни; а другие: «Кесарю — кесарево, это еще в писании так сказано».

— Только бы сдали все, что положено, а мы уж как-нибудь перетерпим, что они нас с такой образиной, как кесарь, путают, — говорит Пауле Вунш.

Пуговка заглядывает в свой список:

— Теперь пошли к Лысому черту.

— А он на нас собак не спустит?

— Пускай попробует!

— Я сам всех его собак перекусаю, только бы яйца сдал! — хвастает большой Шурихт. Он раздобыл по дороге палочку и теперь вырезает на ней змею. Змея так и обвивается вокруг палочки. — Палкой этой я самого сатану заставлю поплясать! А собаки — они змей боятся, в палку не вцепятся.

Мы выстраиваемся перед воротами Лысого черта. «Здравствуй, солнце, мы, пионеры, вышли тебя встречать», — поем мы сперва. Собаки так и заливаются. Пионерской песни небось никогда не слышали! Открывается калитка. Старая Берта выносит блюдо с пирогами и угощает нас. Мы не отказываемся.

— Еще пожелаете — еще вынесу, — бормочет она, — только не войте тут. Хозяин велел сказать: невмоготу ему слушать, когда народ воет от голода.

Мы переглядываемся.

— Это пирог классового врага! В грязь его! — выкрикивает Белый Клаушке.

Вот кто уж старается попасть в лучшие пионеры и первым въехать в Польшу!

Мы ждем, что скажет Пуговка. А он уставился своими пуговками на кусочек сочного сливового пирога, облитого яйцом, будто подсчитывает, сколько в нем слив. Потом решительно засовывает его в рот. Мы тоже уплетаем пирог за обе щеки. Белый Клаушке свой кусок так в грязь и не бросил!

Подходят наши партийные товарищи. С набитыми ртами мы идем за ними во двор. На партию-то Лысый черт не посмеет спустить собак!

Кимпель из гостиной вдруг услышал голоса во дворе. Он — к окну. Что там такое? Что это у него народ во дворе толпится? Праздники давно уже кончились.

— Старая Берта, тащи еще пирога, а то опять запоем! — выкрикивает большой Шурихт.

Старая Берта выносит нам целый противень с пирогами.

Фриц Кимпель рывком открывает окно. Дома-то он чувствует себя в безопасности.

— Жрите, жрите, головорезы голодные! — кричит он нам.

Большой Шурихт подскакивает и хватает Фрица за руку:

— Еще одно слово — и вылетишь во двор! Покажем тебе головорезов!

Перепуганный Фриц отскакивает от окна.

— И ни чуточки я вас не испугался! — говорит он, но от окна держится подальше.

Большой Шурихт шепчет:

— Тинко, а ты мне поможешь, если он выйдет?

— Не беспокойся, большой Шурихт! Помогу.

Лысый черт встречает наших партийцев в сенях:

— Что привело вас ко мне, друзья мои?

Бургомистр Кальдауне отвечает: это, мол, яйца, которые Лысый черт еще не сдал, привели нас сюда. Что говорит Лысый черт, нам не слышно, так как мы снова громко затягиваем песню: пироги уже все съедены. Пусть Берта еще вынесет. И она действительно выносит. Мы сразу же умолкаем.

— Вы же сами понимаете, что все это объясняется нерадивостью моих работников, — говорит Лысый черт, стоя на пороге. — Фриц, принеси бутылку и два стакана!

— Ответственность в данном случае ложится на хозяина, а не на работников.

— Это, конечно, правильно, — заверяет Лысый черт. — Я готов вываляться в навозе, если к вечеру все не будет сдано. Даже если мне придется ради этого зарезать всех кур и выпотрошить из них яйца.

Пауле Вунш и бургомистр Кальдауне подмигивают друг дружке и отказываются пить водку. Некогда: надо, мол, спешить дальше. Дожевывая пироги, мы уходим со двора.

Скоро уже полдень. Солнце печет, как перед грозой. Наши партийные товарищи поснимали куртки и пиджаки и, перекинув их через руки, шагают за нами.

— А теперь к кому, Пуговка?

— К старому ворчуну Краске.

Батюшки! Что ж мне теперь делать?

Башмак что-то вдруг начинает жать. И ничего тут такого нет: всю неделю я бегаю в открытых туфлях, вот мне башмаки и стали малы.

— Пуговка, знаешь, мне что-то башмаки жмут.

— А ты сними их и ступай босиком. Сейчас тепло.

Я присаживаюсь на травку у обочины. Большой Шурихт, участливо поглядывая на меня, тоже останавливается:

— Ты бы сперва поглядел, что жмет: башмак или нога? Если башмак, снимешь его — и все. А вот если нога, то придется тебе похромать, пока мы не обойдем всех задолжников.

— Да нет, кажется, башмак, большой Шурихт.

Белый Клаушке тоже останавливается возле меня:

— Да Тинко просто не хочет петь с нами перед домом своего дедушки. Это у него примиренческие настроения. Очень им такие в Польше нужны!

Это уж чересчур: не хватало еще, чтоб Белый Клаушке меня отчитывал. Я вскакиваю и кричу:

— Теперь держись!

Мы выстраиваемся перед нашими воротами. Партийцы тоже уже подошли. Наш солдат останавливает Пауле Вунша:

— Вунш, послушай, а не много нас тут? Может быть, нам разделиться? Вам сюда зайти, а другим пока пойти к следующему, а то мы и к обеду так не управимся.

Пауле Вунш приподнимает шапку и приглаживает свои седые волосы. Он долго смотрит на нашего солдата. Над переносицей у него появляются два бугорка.

— Думаю, что нам надо вместе оставаться. Лопатой куда больше загребешь, чем ложкой.

Наш солдат переступает с ноги на ногу:

— А ты уверен, что нас тут не слишком много?

— Абсолютно уверен. Нам как раз необходим кто-нибудь, кто мог бы поговорить с твоей матерью. Как бы она, чего доброго, не испугалась.

Наш солдат сдается. На щеках у него вздулись желваки. Пауле Вунш подает нам знак:

— Вы чего ждете? Пойте громче, а то старый Краске туговат на ухо, — говорит он и заходит в дом.

поем мы.

Маленький Шурихт, Инге Кальдауне и длинная Лене Ламперт у нас вроде скворцов — они насвистывают мелодию. Остальные подхватывают и поют так, что стекла дребезжат. Я пою громче всех. Может быть, меня услышит бабушка и ей будет приятно. Ей ведь так хотелось, чтобы я записался в пионеры. Вот-вот ее маленькое, сморщенное лицо покажется из дверей и она услышит, как поет ее Тинко. Кто-то дергает дверь изнутри. Дверь открывается. На пороге стоит злой-презлой дедушка.

— Псы окаянные! — кричит он. Его снежно-белые усы топорщатся, как у сердитого кота. Взгляд его заставляет нас дрожать, точно от холода. — Чего разорались у меня под окном? Жабы, бездельники, дармоеды вшивые! В воскресенье и то старику покоя не дают!

Дедушкин взгляд падает на меня. Сердце в моей груди вот-вот остановится. Но дедушка не узнает меня. Его ругательства капают, словно дождевые капли в грязную лужу.

— Знаю я, зачем вы пришли, сатанинское племя! Народ созвать хотите вытьем своим. Идите, мол, все, глядите на Краске-хозяина — это он, такой-сякой, до сих пор яйца не сдал для дармоедов городских. Псы! Стервятники!

Наш хор звучит все жиже.

— Кыш-кыш! — пугает нас дедушка, перешагивает через порог и, растопырив руки, гонит нас прочь. — Кыш-кыш! Убирайтесь отсюда! Не то всех вас вымажу яйцами!

Мы разбегаемся в разные стороны. Перепуганные девчонки визжат. Я тоже хочу удрать, но дедушка уже схватил меня и поворачивает к себе. Я смотрю на его перекошенное лицо. Глаза у дедушки почему-то большие-большие. Он задыхается.

— Ты?.. Неужто господь бог пьяным в канаве лежит? Неужто со времени Ноя мир видел такое? И ты, внучек, и ты срамишь своего деда? — Дедушка бьет меня.

Руки мои беспомощно болтаются. Я не в силах поднять их, чтобы защититься. Я дурной человек: родного дедушку осрамил. Как же ему не бить меня? Это его право. Костлявые дедушкины руки так и хлещут меня по лицу. В голове начинает гудеть. Пошатнувшись, я падаю. Дедушка оставляет меня. Он только еще раз пинает меня ногой, будто хочет увериться, что я большего и не стою, как валяться тут на улице.

— Будешь деда своего срамить? Будешь на него народ натравливать? Это все семя отца твоего, его семя, его — разрушителя! Вытрясу я его или задавлю тебя!

Из дому выходят наши партийцы. Они прогоняют дедушку. Он клянет их на чем свет стоит, ругает господа бога и весь мир.

У меня нос разбит в кровь. Лицо разбухло. Пуговка и большой Шурихт оттаскивают меня в сторону. Стефани приносит смоченный платок и прикладывает его мне к голове.

— Не умирай, пожалуйста, как тогда! — просит она. — Ты меня узнаешь, Тинко?

— Узнаю, Стефани.

Платок, который приложила Стефани, делается весь красный. Неужто так плохи мои дела? Я пытаюсь приподняться. Сажусь. Значит, я не буду два дня мертвый лежать, как тогда. Я стал теперь твердым человеком. Я ведь и Фрица Кимпеля победил на Андреев день.

Подходит Пауле Вунш. Он присаживается рядом со мной на траве и кладет мне на плечо руку:

— Досталось тебе, паренек, за всех нас досталось! Ну как, легче теперь?

— Легче, господин Вунш.

— А петь ты еще можешь?

— Мне бы лучше больше не петь, господин Вунш.

— Нет, ты будешь петь, Тинко. Обязательно будешь. Залетишь высоко-высоко и будешь петь, как жаворонок над полями.

Пауле прижимает меня к себе. В первый раз я чувствую, как бывает, когда у тебя есть отец.

— А я ведь тоже таким огольцом был, точно таким, — говорит Пауле и раздвигает толпящихся вокруг пионеров, чтобы они ему наш дом не загораживали. — Мы тогда тоже по деревне ходили и пели, чтобы яиц набрать. На пасху это было. С утра пораньше вставали и пели. А нам за это яйца давали. Да… Дома-то кур у нас своих не было, вот мы и ходили петь. А тараканы под печкой — они ведь яиц не несут, верно я говорю?

— Верно, господин Вунш.

— Ну вот видишь, а хозяева нам за песни яиц давали. Некоторые так даже крашеные. Правда, яйца были лежалые, потому что не очень-то нас хозяева любили, но все же это были яйца. Но тогда мы их собирали для себя. Понимаешь? Каждому доставалось, что он сам себе напел. Для себя-то легко яйца собирать, верно я говорю? И очень трудно их собирать для других.

— И так и этак трудно, господин Вунш.

— Но, понимаешь, как-то благородней собирать их для других.

— Только у дедушки трудно собирать их для других.

Со двора слышится хриплый дедушкин голос. Но какой-то другой голос, громче дедушкиного. Это голос учителя Керна, нашего терпеливого учителя Керна.

— Сюда он больше никогда не придет! — кричит учитель Керн. — Нет, даже если мне придется его взять к себе!

Из дому выходит наш солдат. Он бледный очень и злой.

— Успокоил мать? — спрашивает его Пауле Вунш.

— Вроде успокоил. Самое-то страшное для нее начнется, когда мы все уйдем отсюда… — Вдруг наш солдат видит меня: — Что с Тинко? — Голос его дрожит, глаза заволакиваются туманом. Он берет меня на руки и несет в деревню. У меня слезы катятся по щекам. — Не плачь, Тинко, не плачь, родной…

Я чувствую тепло нашего солдата даже через его куртку. Оно согревает меня. Я точно куренок, который слишком долго бегал по мокрой траве на лугу, закоченел совсем и теперь спрятался под крылышко наседки. Отогреется он немного, высунет клювик и опять выскочит на волю: надо же поглядеть, что творится вокруг.

— Больно он тебя ударил, Тинко?

— Нет, не очень, папа… Знаешь, я теперь сам могу идти.

Высокий человек с насупленным лицом прижимает меня к себе, а слезы всё бегут и бегут по моим щекам, будто это он их выжимает у меня из глаз.

Что за беготня в деревне? Это Лысый черт сдает яйца на сдаточный пункт. Только мы ушли, как он созвал всю дворню:

— Берта, сколько нам еще осталось сдать яиц голодранцам?

— Да я-то не виновата. Вы, хозяин, ведь сами велели не…

— Заткнись! Сколько нам еще осталось сдать, спрашиваю я тебя?

— Восемьсот шестьдесят штук, должно быть…

— Хорошо. Восемьсот шестьдесят так восемьсот шестьдесят. Есть у нас столько?

— Да больше у нас. Берлинские ведь еще, те, что для Шенеберга приготовлены…

— Заткни свою старую глотку! Я тебя спрашиваю, есть ли у нас в доме столько яиц, сколько с нас требуют?

— Да есть, есть у нас, а ежели взять еще и берлинские…

— Да заткнись, я сказал!.. Так вот, сегодня будем сдавать. Кто на это дело выйдет, тому сверхурочные заплачу.

Первое яйцо на сдаточный пункт приносит после обеда старый Густав. А старый Густав — он ведь такой старый, что батрачил у Кимпелей, когда еще тот Кимпель жив был, который потом до смерти упился. Но такого, что теперь молодой хозяин выдумал, старый Густав отродясь не видывал.

Сдаточным пунктом у нас ведает фрау Вурмштапер. Она еще не такая старая, чтоб ей можно было платить пенсию, но тяжелую работу она уже больше не может работать. Вот бургомистр и поручил ей сдаточный пункт. С утра до полудня она принимала яйца. Это наше пение так помогло. Фрау Вурмштапер довольна. После обеда она прилегла немного отдохнуть. Только она забылась, как раздался стук в дверь. Явился старый Густав, батрак Кимпеля:

— Вот я тут яйцо принес, тетка Вурмштапер.

— Что-что? Какое яйцо?

— Да яйцо самое простое. Как раз его курица снесла. Куры у нас такую привычку взяли: только после обеда несутся. Ты уж не серчай, тетка Вурмштапер.

— А у тебя… у тебя тут все в порядке, старый Густав?

— У меня-то все в порядке, да вот куры наши никакого порядка не знают.

— Положи яйцо вот сюда, я потом запишу вам.

Пять минут все спокойно, потом снова раздается стук:

— Вы уж не сердитесь на меня, тетка Вурмштапер, да куры наши…

— Спятил ты, вот что я тебе скажу! Положи яйцо.

Фрау Вурмштапер забеспокоилась. Неужто кто-то подшутить над ней вздумал? Проходит немного времени, и снова раздается стук.

— Вы уже не обижайтесь на нас, тетка Вурмштапер: такая эта птица бестолковая, никак ее не наладишь раньше нестись.

— Самого тебя надо бы наладить, старый дурень! Уберег меня господь — не пошла за тебя, когда молодая была. А то бы век мучилась с ослом таким… Положи яйцо. Больше я тебе дверь не открою. Поставлю корзинку на крыльцо. Складывай в нее яйца, бегай туда-сюда, пока ноги не протянешь.

Фрау Вурмштапер выставила корзинку и отправилась к бургомистру Кальдауне. По дороге она поняла, откуда ветер дует. Вся дворня Лысого черта была на ногах и бегала взад-вперед по деревенской улице. «Ну и дураки! Ну и дурни ж эти старые кимпельские батраки! — подумала фрау Вурмштапер. — Да я бы за самую что ни на есть высокую награду так смеяться над собой не позволила».

Бургомистр Кальдауне сидел за пишущей машинкой и стучал по ней толстым указательным пальцем. Не может же он заставлять третье воскресенье подряд секретаршу писать сводки для ландрата. А интересно, сам ландрат тоже по воскресеньям сводки для земельного правительства составляет? Наверно, ведь нет. «Чем меньше чин, тем больше сводок», — подумал бургомистр и вздохнул.

Переполошившаяся фрау Вурмштапер рассказала бургомистру о своих подозрениях. Бургомистр на минутку задумался, потом как швырнет пресс-папье об стену да закричит:

— Вот ведь свиньи какие! Но ничего, мы с ними справимся, Вурмштаперша!

— Правда справимся?

— Не будь я Кальдауне, если не справимся!

Вдвоем они пошли к дому фрау Вурмштапер и забрали корзину. В ней уже лежало пять яиц.

— И на кой тебе тут бегать? И так ведь у тебя одышка. Пойдем-ка лучше яйцам навстречу, — сказал Кальдауне старому Густаву.

— Ты думаешь? — спросил его старый Густав.

— Пора нам ввести новые методы труда.

Старый Густав поплелся за ними. Ему тоже интересно было посмотреть на новые методы труда. У пруда они встретили глухого Генриха. Бургомистр объяснился с ним знаками, и он охотно опустил яйцо, которое держал в руках, в корзинку фрау Вурмштапер.

— Вот ведь знал, что тебя тут встречу! — воскликнул бургомистр, увидев на мостике через ручей Фимпеля-Тилимпеля.

Тот ему в ответ:

— А теперь пошли с нами, старый дударь! Давай клади яйцо в корзинку!

Фимпель-Тилимпель подчинился, но с опаской. Он крепко запомнил, как его одурачил бургомистр на свадьбе.

сказал Фимпель.

— Идем, идем с нами! Сразу все заберем. Нечего тут валандаться! — ответил ему Кальдауне.

Во дворе у Кимпеля они застали старую Берту с яйцами в руках. Она поджидала Фимпеля-Тилимпеля: тот должен был передать очередное яйцо глухому Генриху.

— Никак, хватит уже? — спросила она.

— Да что ты! Только теперь начнем по-настоящему, — ответил ей бургомистр.

А фрау Вурмштапер сердито сказала Кальдауне:

— Сам теперь видишь, каковы старики у Кимпеля! Все под его дудку пляшут.

— За издевку над стариками полагалось бы его вздуть как следует. Молодежь-то ему уже показала, где раки зимуют. Она — с нами, — шепнул ей бургомистр.

У ворот он поставил корзинку и спросил:

— Где хозяин?

Старая Берта приложила палец к губам:

— Прилег вздремнуть после обеда.

— А чего бы ему и не прилечь? Почта его действует, — лукаво подмигнув, сказал Кальдауне. — Давай-давай быстрей, нам тоже хочется вздремнуть после обеда.

Бургомистр расставил людей цепочкой от кладовой до ворот, а сам встал посередине. У корзины осталась фрау Вурмштапер — подсчитывать яйца. Так из рук в руки яйца и прыгали, как талеры, пока не попадали в корзинку. Фимпель-Тилимпель закудахтал, будто курица, только что снесшая яйцо. Работники столпились у окон: что за диво у них во дворе?

— Фимпель, перестань! Мы тут яйца втихую несем, как пасхальные зайцы.

Так они работали с четверть часа. Прибежали ребятишки. Столпившись у ворот, они переговаривались, поглядывая на веселую цепочку.

— Столько яиц я в жизни своей не видывал, — пробормотал старый Густав.

— Может, хватит вам яичек? — крикнула старая Берта из кладовой.

— Нет, нет, давай еще, старая Берта!

— Придется мне вам тогда берлинские тоже отдать!

— Давай! Давай и берлинские, Берта.

Одного из торчавших у ворот мальчишек бургомистр отправил к себе домой за корзиной. Быстро наполнили и эту новую большую корзину. Тут Берта опять крикнула:

— Хоть парочку мне на хозяйство оставьте, яишню не из чего жарить будет!

— Ладно уж, на яичницу тебе оставим, Берта… Все теперь, шабаш!

День спустя на доске объявлений висела ярко раскрашенная бумажка. «Внимание!» — было написано на ней красным карандашом. А синим ниже приписано: «Хороший пример задолжникам по яйцепоставкам. После длительной беседы с членами нашей партийной организации крестьянин Кристоф Кимпель сдал яйца за два квартала сразу. Задолжники! Берите пример с крестьянина Кимпеля!»

Через три дня в газете появилась статья под заголовком: «Поступок Кристофа Кимпеля — пример для остальных». А ниже заголовка было напечатано: «О крестьянине, который наконец сделал правильный вывод». В статье рассказывалось о том, что Лысый черт, после того как с ним обстоятельно побеседовали, подумал-подумал и решил отказаться от продажи яиц на черном рынке в Шенеберге. Припасенные яйца он сдал на сдаточный пункт и таким образом выполнил свое обязательство сразу за два квартала.

Вся деревня смеется над Лысым чертом. А тот, злой-презлой, поехал в Берлин.

Только наш дедушка не смеется. Он ведь газет не читает. Веселые истории ему никто не рассказывает. Никому неохота иметь дело с нашим дедушкой. А он живет теперь будто на острове. Лицо у него стало зелено-желтым. С каждым днем наш дедушка делается все старей.