Тинко

Глава двадцать четвертая

Когда небо синее или серое в яблоках, по нему проплывают то солнце, то луна. А когда оно совсем серое, солнце и луна плывут за серой пеленой, и их не видно. Солнце делает дни, луна — ночь. Дождик и снег делают зиму и лето.

Люди борются со временем. Одному оно кажется чересчур длинным — ему хочется отрезать от него кусочек. Другому — слишком коротким — он к каждому дню готов пришить вершок. Но нет на свете таких ножниц, чтобы укоротить время, и нет таких ниток, чтобы подшить ему кусок. А где припрятано то время, которое еще будет, и в каком клубке хранится время, которое уже прошло? А на звездах есть время? Или оно только у нас, на земле? Когда на небе нет звезд, значит, у них нет времени нам сиять?

А ты видел, бабушка стала совсем маленькой? Нет, не видел. Я же теперь не бываю у нее, и она у меня не бывает — вот мы и не видимся. Про дедушку тоже нельзя сказать, чтобы он вырос. Он ходит пригнувшись, будто весь свет вот-вот набросится на него. Но никому на свете нет дела до него. Дедушка — как старый пень, что торчит посреди дороги: все стараются его объехать. А рубить его тоже не стоит — гнилой он, на дрова не годится. Труха одна, только что не земля. Это время доконало его.

Четыре недели могут быть очень длинными, и четыре недели могут быть короткими. Все зависит от того, что с ними делать. Белый Клаушке-старший, например, за эти четыре недели устроился в городе, новую должность себе выхлопотал. Такой оклад, как у нас, говорит он, в Зандберге ученическим считается. Он, Клаушке, мол, теперь повышение получил и плевал на Мэрцбах. Значит, наша продавщица тоже получит повышение. Она теперь будет заведовать кооперативом и возьмет себе девушку в ученицы.

Господин Бограцки тоже уехал в город. Он теперь в коммерческой мастерской чинит будильники. «Звон у них отстает: звонят поздней, чем вставать надо, — сказала фрау Бограцки. — Ведь специалистов-то не хватало. А мой муж знаете какой специалист! На стекольной фабрике он себе только руки испортит». Фрау Бограцки носит теперь серебряное кольцо. Скоро она тоже в город переедет. Вот пионеры обрадуются! Освободится старая школа, и мы, может быть, получим целый дом. Надо будет перекинуться словечком с товарищем бургомистром по этому вопросу.

— В городе теперь не так голодно, вот деревня и вышла на пенсию. Кто не прижился, сматывает удочки, — сказал мне Кальдауне. — Забирайте себе старую школу. Вы ведь помогли нам жуков ловить, ну и я вам помощь окажу. Вейте себе пионерское гнездышко, песни пойте, веселитесь на здоровье…

Для Шепелявой четыре недели тоже даром не прошли. Она теперь поварихой в детском саду. Да, ребятишки у нас и обедают в своем саду, не жуют сухой хлеб, как прежде: им Шепелявая супчик варит. А община охотно платит Шепелявой за ее хлопоты. Но были у нас и такие мамаши, которые сперва решили выждать, не помрет ли кто из ребят, не заболеет ли от супчика, который готовит Шепелявая. Но никто, слава богу, не умер. Все ребята здоровы и растут хорошо. «Неправда небось все насчет ее колдовства», — сказали себе эти мамаши и разрешили своим ребятишкам обедать в детском саду.

А вот Лысому черту время кажется слишком длинным. Он все прислушивается к деревенским голосам: не станет ли скоро все опять так, как оно раньше было. Даже в Шенеберг ездил спрашивать, когда вернутся старые времена. В Шенеберге ему ответили: «Выдержка нужна, и понемногу назад подкручивайте — вот они и вернутся».

Возвратившись, Лысый черт стал опять прислушиваться. Но ушей у него делается все меньше и меньше. Вот Бограцки, например, в город перекочевал. За три рюмки водки и кусок сала не услышишь теперь, что делается на стекольной фабрике. «Бограцки этот ничего, кроме своих часов, не знает: оглушили они его трезвоном своим», — решает Лысый черт.

Но есть и такие люди, которые уж не помнят, что когда-то было старое время. Неблагодарные это люди, новое для них — что старое. Вот, к примеру, этот хвастун Краске. Разве Лысый черт не приказал ему явиться? Придется Кимпелю самому сходить посмотреть, что с ним.

В воскресенье посреди кухни вдруг появляется Лысый черт. Картошка варится к обеду. Бабушка прикорнула у плиты.

— Батюшки мои! Сам хозяин к нам пожаловали! А я-то и не прибрала еще! Уж вы не обессудьте, ноги-то у меня… ну будто их черви источили…

В комнате скрипит диван. Дедушка с трудом приподнимается. Гордыня снова обуяла его. Не забыт еще Август Краске! Не все его сторонятся! Сам хозяин-Кимпель пришел его навестить. В дом запросто заходит такой человек, как Кимпель! Никогда еще такого не было.

Лысый черт шлепается на диван. Поблескивая глазками, он осматривает комнату:

— Не хвораешь, Краске-хозяин?

Да какое там! Никогда еще дедушка не чувствовал себя так хорошо, как сейчас.

Лысый черт играет бычьей плетью: то щелкнет, то покрутит кнутовище в руках. Дедушке делается немного не по себе.

— Разве тебе не передали, что я велел зайти?

— Ноги себе солью натру и козе дам слизывать, если передавали!

Лысый черт дает дедушке плеть и говорит:

— Она тебе теперь нужней, чем мне. Пора, пора! Нечего сказать, хорошего ты себе внука вырастил!

Дедушка взвешивает плетку в своих серых, как земля, руках.

— Паренек-то… Тинко ведь не у нас теперь… так сказать, не у нас живет…

Бабушка старается вежливо улыбнуться.

— Цыц! — прикрикивает на нее дедушка и быстренько ставит плетку в угол к шкафу, будто она ему руки жжет.

— Неужто парень сам определяет, где ему жить?

— Отец у него там… — Бабушка устало улыбается.

— Цыц, я сказал! — уже грозно кричит на нее дедушка.

— Притащи-ка нам выпить чего-нибудь, да покрепче, — приказывает Лысый черт бабушке.

Бабушка повязывает чистый фартук и плетется в деревню.

Кимпель показывает дедушке знаками, чтобы тот сел с ним рядом. Дедушка садится. Но между ним и Лысым чертом еще остается узенькая полоска.

— Слыхал, с тракторами на нас идут?

Нет, дедушка ничего не слыхал. Он ведь ни с кем не видится. Да и наплевать ему! Пусть хоть на пушках по полю катаются. К себе на делянку он никого не пустит, это уж как бог свят.

Прищурив один глаз, Лысый черт присматривается к дедушке.

— Не всякому я это скажу, — говорит он и начинает обстоятельно сморкаться. — Пускай в дураках остаются, кто поменьше нашего кумекает. На тебя-то можно положиться, Краске-хозяин?

— Как на вашу родную мать, хозяин.

Не очень-то приятно Лысому черту такое сравнение. Своей матери он никогда не знал, а второй его матерью была Шепелявая.

— Понимаешь, какое дело: чем ближе старые добрые времена, тем дружба больше требует, чтоб ее доказывали.

— Докажем! Хоть на куски меня режьте! — Дедушка говорит, что думает. Ведь все на свете бросили его. Да и что он был бы за человек, если б не сумел доказать свою дружбу? Вот явился же хозяин к нему, точно божье благословенье в воскресный день.

— Тракторы эти — погибель! — шепчет Лысый черт.— Мелкий-то народец, дармоеды от них жиреют, а для нас, для старожилов, они что яд. Понял меня?

Дедушка кивает:

— В балансе оно как? Яд, который ты не проглотил, тебе не страшен.

— Правильно, — подтверждает Лысый черт. — Но ведь не все такие хитрые, как мы с тобой. Пригонят тракторы, пропаганду разведут. И поумней люди попадались на эту удочку. Пораспродадут коней и бегают клянчить к трактористам. Все ведь торопится народ: скорей, скорей. А потом обанкрутятся и сидят, в кулак свистят. — Лысый черт опять прищуривает один глаз, а другим внимательно поглядывает на дедушку. — Для малоземельных-то, для бобылей, они почти задаром пахать будут. Уж дешевле дешевого. А с нас по три шкуры сдерут. Глаза на лоб вылезут — сколько они с тебя запросят. А главное, и не остановишь их, когда одумаешься: будут тебе по пашне ездить, пока не испоганят ее всю, а потом счет предъявят — вот тебе и крышка.

— Нет уж… — говорит дедушка, ерзая на диване, — нет, со мной у них дело не выйдет. Деньги я уже собрал, до урожая еще куплю вторую лошадь. А их пошлю… Я ни от кого не завишу, я человек свободный!

— Жатку тоже купишь? — спрашивает Лысый черт, прищурив оба глаза.

— Да… жатку!.. — Дедушка почти с мольбой смотрит на Лысого черта.

— Жатку я тебе дам, если… но сам знаешь… Если мы с тобой хвосты не подожмем и они от нас ни гроша не получат, откуда им тогда деньги на тракторы взять? И напрокат их по дешевке не отдашь голытьбе.

Никогда еще дружба с Кимпелем не была так дорога дедушке, как в этот день. Лысый черт похлопывает его по плечу и смеется во весь рот, подбадривает дедушку. Насчет лошади Лысый черт тоже знает, как распорядиться. У него есть свои дружки-приятели в других деревнях. Они-то уж продадут дедушке такого коня: любо-дорого смотреть!

— Молодого б мне, совсем молодого, — мечтает дедушка. — Состариться он и у меня успеет. А там, может, и таратайку купим, осенью поедем по деревням на гулянье.

И таратайку Лысый черт, дружбы ради, готов достать. Дрожки у него есть на примете, охотничьи дрожки. Немного они тяжеловаты — вот их знакомый один и хочет сбыть. Да у дедушки ведь будет пара лошадей: одна молодая и одна рабочая, — ему ничего, что дрожки тяжелые, зато выезд-то какой!

В сенях Лысый черт прощается с дедушкой. А бабушка только-только приковыляла домой. Она была у трактирщика Карнауке и принесла для гостя восьмушку водки. Запыхавшаяся бабушка дрожащими руками передает дедушке крохотную бутылочку. Дедушка швыряет пузырек бабушке под ноги и кричит:

— Комару напиться не хватит! Возьми себе поясницу натирать, жадюга! Наперстком друга-гостя угощать вздумала!

Лысый черт отмахивается. Ему сейчас не до пьянства. Пусть, мол, дедушка сам заходит к нему, вот они и выпьют славно.

— Эта баба меня в гроб загонит! — ворчит дедушка.

Бабушка, всхлипывая, собирает осколки в сенях.

— Не беда, — успокаивает дедушку Лысый черт. — Водка — дело десятое. Главное — дружба. Скорее бы старое, доброе время пришло!

Кряхтя, дедушка снова садится на диван. Он ждет обеда и обдумывает то, что ему сказал Лысый черт. Мысли его вертятся все вокруг одного и того же — вокруг старого времени. О каком старом времени его друг речь вел? О том, совсем старом, когда дедушка еще каменщиком был и каждое утро на стекольную фабрику бегал? Неужто он об этом времени говорил? Да тогда между ним и Лысым чертом никакой дружбы и не было. Дедушка никак не может догадаться, о каких же старых временах речь шла. Он-то мечтает о том времени, что поновей, но и не о совсем новом.

Вот четыре недели и прошли. Настает день, когда наши пионеры должны вернуться из Польши. Мы рисуем плакат с приветствиями и после уроков залегаем с ним у дороги: хотим подкараулить наших путешественников. Они нам письма присылали, приветы, писали, что им очень нравится в Польше, но ни в одной открытке не было написано, когда они собираются вернуться.

— Господин учитель Грюн, вам учитель Керн ничего не написал?

— Приедут, приедут скоро, — отвечает нам учитель Грюн.

— Да этот Грюн не больше нашего знает, зачем он только на учителя учился! — ворчит большой Шурихт.

Мы лежим в канаве возле зандбергского шоссе и спрашиваем каждого проезжающего мимо велосипедиста, не обгонял ли он пионеров.

— Каких пионеров?

— Ну, тех, из Польши которые.

— Что вы смеетесь надо мной, что ли?

Мы жуем травинки и выманиваем кузнечиков из их круглых земляных дырочек. От нечего делать даже немного ссоримся. Наши не показываются.

Один пионер из младшего класса уставился на плакат и говорит:

— Разве «пожалловать» с двумя «л» пишут?

— Спятил ты! «Пожалловать» я всегда с двумя «л» говорю, — замечает большой Шурихт.

— Давайте посмотрим в учебнике, если не верите!

— Еще чего! Учебник хочет тут в канаве рассматривать!

Малыш сбил меня с толку. Какой же я всемогущий пионервожатый, когда я даже точно не знаю, как пишется «пожаловать»? Мне стыдно, но я лежу, молчу.

— А разве они повозку не вызовут на вокзал?

— Кто?

— Да пионеры.

Опять этот клоп нас озадачил! Конечно же пионеры должны сообщить, когда они приедут.

Молча мы поднимаемся и шагаем домой. Я беру плакат. Дома я проверяю по учебнику. Малыш-то оказался прав! Я пытаюсь стереть второе «л». Получается дыра. Да и плакат кажется теперь некрасивым. Долго я раздумываю, как быть. На следующее утро я говорю ребятам, что малыш был прав. Вместе мы делаем новый плакат. Три дня мы ждем своих друзей. Но их все нет и нет.

— Пешком они придут, раздетые, разутые, — говорит Фриц Кимпель.

— Ничего подобного!

— Точно. По радио говорили. С них поляки всё поснимают. Они знаешь как зарятся на ребячьи ботинки! За тряпку удавить готовы.

— А по какому радио ты это слушал?

— Отец слушал.

— Ты веришь? — спрашиваю я большого Шурихта.

— Нет, не верю, — отвечает большой Шурихт и весь передергивается. — А если правда, то у моего братишки дома костюмчик лежит.

— Вот видишь, большой Шурихт, значит, ты веришь.

— Ни чуточки.

Мимо школы, тарахтя, проезжает грузовик, доверху набитый мебелью. Шкафы покачиваются. На круглом столике сидит, заложив ногу за ногу, Белый Клаушке-младший. Он презрительно смотрит на нас, будто мы где-то далеко внизу копошимся. Пыль забивает нам глаза. Белый Клаушке высовывает язык. Вот уже и не видно грузовика.

— Черт! — ругается большой Шурихт и ищет камень.

— Язычище высунул!

— В городе ему его укоротят.

— Ты так думаешь?

— Ну да, они там всё коллективно делают.

— А что это значит?

— Набрасываются на одного и лупцуют его все вместе. Мне один стекольщик рассказывал.

— Это и называется «коллективно»?

— Точно.

Вечером я спрашиваю нашего папу:

— А коллективно, папа, — это когда все одного бьют?

— Что ты, Тинко?

— А что это такое?

— Коллективно — это когда… коллективно — это когда все вместе.

— А ты говорил — не вместе!

— Да вместе-то вместе, да бить-то зачем! — Папа смотрит в книжку и читает: — «Коллектив — рабочие, производственное содружество». А избивать друг друга — это не работа, Тинко.

— Пионеры — это коллектив, папа?

— Думаю, что да.

Оказывается, наш папа тоже не все знает.

Пионеры приехали ночью. На вокзале их, конечно, никто не встретил. Да кто ж знал, когда они приедут? Стефани трясет меня за руку. Она уже в ночной рубашке и собирается ложиться спать. Я протираю глаза:

— Это они вас там раздели, Стефани?

— Проснись, Тинко! Это я приехала, сестра твоя, Стефани.

— Что, что? Где я?

На мне красный галстук. Стефани его мне повязала. Это польский пионерский галстук. Стефани его привезла. На стуле рядом с моей кроватью лежит новая пионерская форма.

— Это ты тоже привезла?

— Нет, это мама тебе сшила. Она как раз сегодня кончила.

— А где тетя Клари?

— Она уже спит.

— Колдунья она у нас. Вот я ее завтра три раза поцелую! А что теперь будет с формой, которая у маленького Шурихта?

— Пускай у него остается.

От радости я долго не могу заснуть. Стефани улыбается во сне. Ей, наверно, все еще снится, как она по Польше ездит.

Утром я надеваю свою новую форму. Я теперь встречу наших путешественников не как-нибудь, а в полной парадной форме. Мой красный галстук сияет на солнце, как пион. А мимо дедушкиного дома я могу так пройти? Вдруг дедушка увидит? Может быть, мне ненадолго спрятать галстук в карман? «Почему? Почему? Почему?» — так и стучит у меня сердце. Мы ведь с дедушкой теперь совсем разошлись. Мысли мои путаются. Галстук я не снимаю, но держусь немного в тени деревьев.

Вот это встреча! Маленький Шурихт прыгает мне на шею и обхватывает меня ножками. У него на груди сверкает много разных значков. Он раздает их пионерам, которые не ездили в Польшу. Он никого не забыл. Во всей группе Шурихт был самым маленьким, и польские друзья баловали его. Все подарки принимал он. Польским пионеркам больше всего нравилось танцевать с ним краковяк. И Шурихт, такой маленький и всегда усталый, расцвел, словно розочка. Учитель Керн расхаживает с мечтательным лицом. Так и кажется, что он носит с собой маленькое солнце. Он показывает нам подарки польского президента: большой радиоприемник с проигрывателем.

— А президент разговаривал с вами?

— Как мы тут сейчас разговариваем.

— А о нас он не спрашивал?

— Он сказал, чтобы мы передали привет немецким детям. — Зепп Вурм возится с радиолой.

— Зепп, поставь песню польских пионеров — мне ее еще раз хочется послушать.

С важным видом Зепп достает пластинку и улыбается:

— А почему меня никто Чехом не дразнит?

— Да потому, что ты всегда плюешься, когда мы тебя так зовем.

— Я не буду больше плеваться.

В Польше наши пионеры встретились с чешскими пионерами, которые там тоже были в гостях.

— Да они такие же ребята, как мы, — говорит Зепп. — Они взяли да расцеловали меня.

— А ты что думал — они кусаться будут?

— Я думал, они меня побьют.

— Нашел чего думать!

— Это моя мама так думала, а теперь не надивится.

Мать маленького Кубашка тоже никак не надивится:

— Так они вам там ничего и не сделали? Игнатия ты тоже не встретил?

— Нет, мама. Мне сам президент руку подал.

— Наверно, это его кучер был.

— Нет, это был президент.

Весь день мы поем и веселимся. Мне велено доложить, как я руководил пионерами. Я не забываю при этом сообщить, что нам обещана старая школа. Все хлопают в ладоши:

— Да здравствует Тинко!

— Давайте-ка подумаем, не пора ли нам избрать Тинко в совет дружины, — говорит учитель Керн. — Мне кажется, что он тут неплохо поработал без нас.

Пионеры хлопают в ладоши и так топают ногами, что стекла дребезжат. Я краснею до ушей. Что же мне такое сказать?

— Чего там! Я рад был стараться, — отвечаю я. — И спасибо, что так здорово топали.

По дороге домой за мной увязывается Фриц Кимпель. Он дразнится:

— Как обер-пионер и советник дружины небось теперь большое жалованье получать будешь.

— Забыл уже, как плетка свистит, Лысый чертенок?

— Тебе вот скоро самому покажут, где раки зимуют, умник Краске! Плетка-то за шкафом у вас лежит, тебя дожидается. Напрокат у нас ее взяли.

Теперь я знаю, что́ для меня дедушка приготовил! Никогда больше не пойду к нему.

— Что это со старым Краске? Никак, опять загулял?

— Нет, видно, трезвый. Ничуть не шатается.

Воскресенье. На парных дрожках дедушка едет по деревне. На нем черный воскресный костюм. Черную шляпу, в которой ходят у нас в церковь, он лихо надвинул на лоб. Дедушка сидит на козлах, будто черный король какой. Волосы у него почти такие же белые, как его вязаная манишка. Серебристые усы он смазал маслом и подкрутил вверх. В охотничьи дрожки запряжены Дразнила и только что купленная золото-гнедая лошадь. Она дико смотрит по сторонам. Видно, что ей больше всего хочется махнуть через дышло. Дрожки приходится тянуть одному Дразниле.

Сзади в свеженакрахмаленном фартуке, на самом краешке сиденья, примостилась бабушка. Кажется, будто она вот-вот соскочит. То и дело она поправляет выбивающиеся из-под платка волосы и очень стесняется, когда ей приходится отвечать на приветствия односельчан.

— Погоняй, погоняй! Хоть бы поскорей из деревни выехали, — говорит она дедушке. — Сидишь и не знаешь, куда руки от стыда девать.

— Ты их под фартук сунь! — кричит ей дедушка. — В балансе что? Нарядись да прокатись! Пусть все видят, на что мы способны!

Бабушка грозится соскочить с дрожек; дедушка отвечает, что если, мол, бабушка не будет сидеть смирно, он возьмет да пропьет и лошадь и дрожки.

Бабушке не сидится. Может быть, пока она тут в таратайке катается, они опять какую-нибудь поставку не сдали. С тех пор как мы к ним петь насчет яиц приходили, бабушка потеряла покой. Вдруг мы снова нагрянем с музыкой и еще свинью из хлева уведем!

— Глядите, глядите, старый Краске свою новую лошадь объезжает!

— Да у него под шапкой уже плесень завелась. Весь народ ждет — вот-вот трактора пригонят, а он лошадь купил. Не знает, куда деньги девать.

Мы играем со Стефани во дворе замка. С деревенской улицы доносится тарахтенье. Дедушкины дрожки! Мы так и застываем, разинув рты.

Дедушка делает вид, что не замечает меня. Он только еще прямей сидит на козлах и хлопает кнутом. Бабушка своим кривым пальцем показывает мне, чтобы я садился с ней рядом. Значит, любит еще меня.

— Давай сядем? Я еще никогда не катался на таратайке.

Стефани пытается удержать меня за руку. Я вырываюсь. Молодая лошадь вдруг резко осаживает назад. Дразнила оторопел и тоже пятится. Дрожки становятся поперек улицы. Бабушка вскрикивает. Дедушка изо всех сил нахлестывает лошадей. Вдруг молодая делает прыжок вперед. Снова Дразнила поддается ей, и дрожки, дребезжа, уносятся. Дедушка и бабушка скрываются в туче пыли.

Лето закрадывается в хлеба. С каждым днем оно все выше поднимается по стеблям. Взобравшись под конец на колос, оно без устали трудится между усиками. Хлеб поспевает. Синеглазыми карликами из леса стеблей выглядывают васильки. Кострами горят красные маки. Покачиваясь на самых крепких стеблях, целые выводки воробьев пробуют поспевающие зернышки. Еще задолго до того, как земледелец узнает вкус молодого хлеба, его уже отведает воробей. Ветер отдыхает в лесу: пусть пока жара попляшет над полями! Дождь отправился путешествовать в дальние страны. Ноги так и купаются в горячей дорожной пыли. Хотя люди в эту пору и ходят налегке, лица у всех озабоченные. Проходя по деревенской улице, все то и дело поглядывают на небо, будто взглядом своим хотят удержать на нем солнышко. Близится жатва.

Когда я вижу, как колышется спелая рожь, во мне поднимаются старые страхи — ну словно я с ними на свет родился. Я так и чувствую у себя под ногами колкое жнивье, от которого подошвы делаются такими жесткими, что хоть по гвоздям бегай. Голову печет солнце, в потную кожу въедается пыль. Снова липкая жажда мучит меня. Но ведь не этого я боюсь. Я боюсь своих усталых рук, у которых уже нет сил поднимать тяжелые снопы, дедушкиных окриков, неутихающих стонов бабушки. Спелая рожь вызывает во мне все муки жатвы. Мне хочется убежать. Но ведь убегать мне не нужно. Никто в этом году не погонит меня на уборку. В деревне еще тихо. Но разве не пора уже отбивать косы? Пора! Слышишь, вот вдали что-то задребезжало — сперва удар железа о железо, а в промежутке тихо звякнуло лезвие. Это там, у околицы, дедушка отбивает свою косу, будто он один помнит об уборке в нынешнем году.

К нам на поля залетела какая-то чудна́я птица. Раньше я ее никогда не видел. Она не такая большая, как ворона, но клюв у нее, как у вороны. Она не каркает, и вообще ее не слышно. Может быть, она немая? Перья у нее разноцветные и отсвечивают зеленым, словно они шелковые, а крылья, если глядеть против солнца, кажутся прозрачными. А вдруг эта птица прилетела из рая сказать нам, что для всех детей настали новые времена?

Я спрашиваю учителя Керна. Он не знает такой птицы и велит позвать его, когда я ее снова увижу. Она снова попадается мне. Учитель смотрит, смотрит, но так и не знает, что это за птица.

— Мало, ох, как мало мы знаем! — говорит мне учитель Керн. — Придется поручить пионерам все выяснить. Нам обязательно надо организовать кружок натуралистов.

— А чем тут кружок поможет? Кружок ведь тоже этой птицы не знает, господин учитель Керн!

— Это ты, пожалуй, прав, Тинко. Но кружок нам все-таки надо организовать. Хочется мне поучиться еще. Ведь сколько книг есть на свете!

— Это вы, пожалуй, правы, господин учитель Керн.