Спускаются сумерки. Дедушка умылся и теперь причесывается. Из шкафа он достал свою зеленую куртку. Мне тоже велено надеть хороший костюм. Дедушка делает мне смотр. Рукава коротки. Я, значит, вырос. Воротничок и весь костюмчик мятые: я в нем в дождь по улице бегал.
— Нет у него ничего, кроме этого мешка? — спрашивает дедушка бабушку.
— Ничегошеньки нет. К рождеству приодеть бы его надо…
— А куда мы пойдем, дедушка?
— Друг Кимпель зовет нас.
Бабушка одергивает на мне пиджачок. Но складки от этого не разглаживаются и рукава не делаются длинней.
— А я с Кимпелем больше не дружу, дедушка.
— Баран ты упрямый! Немного поцапались, старыми монетками друг в дружку покидались, и уж сразу дружба врозь? Друг Кимпель велел передать, чтобы я и тебя прихватил к ним на свиные похороны. Это он ради своего Фрицика так распорядился.
— А Фриц меня не навещал, когда я болел, дедушка.
— Чего тебе еще? Побоялся небось Фриц твой… Причешись как следует, и цыц мне! Оно что в балансе получается? Дружба любит, чтоб ее подогревали.
Бабушка вступается за меня:
— Ведь он из-за этого Фрица вон сколько больной лежал! И чего он там не видел, у Кимпелей спесивых!
— Никак, где воробей чихнул? — отвечает дедушка и строго смотрит на бабушку.
Та уж молчит.
На крыше кимпельского дома сидят вороны и поглядывают вниз, на скотный двор. А там наш деревенский мясник, дядя Бубак, делает колбасу. Собаки рычат друг на дружку. Каждая держит в зубах по свежей свиной кости. Но ни та, ни другая не принимается за еду. Им обеим некогда: надо же друг от друга кость стеречь.
Жилой дом Кимпелей — тот, что с балконом, — ярко освещен. Какой-то человек в черном сюртуке спускается с крыльца. Он нащупывает перила. Перил нет. Человек пошатывается и чего-то ждет. Наверно, он ждет, не подъедут ли перила к крыльцу. Вот он откинул полу своего длинного сюртука, полез в карман и вытащил носовой платок. Теперь он снял очки и протирает их платком. Да это наш пастор! Дедушка останавливает меня. Нам неприлично сталкиваться на крыльце с таким святым человеком. Пастор снова нацепляет очки на нос и уже опять забыл, что перил у крыльца нет. Он хватает руками воздух и, потеряв равновесие, перескакивает через последние две ступеньки.
— Добрый вечер, господин пастор! — приветствует пастора дедушка. — Вы тоже буженинки отведать приходили?
— Кто это говорит? — спрашивает пастор и снова начинает протирать очки.
— Крестьянин Краске Август, год конфирмации тысяча восемьсот восемьдесят девятый, господин пастор.
Пастор надевает очки и смотрит вниз, будто перед ним разверзлась пропасть.
— Краске Август? Да-да… Помню, помню, тысяча восемьсот восемьдесят девятый. Мы тогда еще большой колокол освящали. Баронесса в кружевном платье пела соло! Помнишь ли ты это, сын мой?
— Как же, как же, господин пастор, хорошо помню. Ведь наш Адольф Гимпель колокол этот вешал и сорвался с колокольни-то.
— Мир праху его! Ибо на службе церкви лишился он живота своего.
— Ведь оно как случилось? Перехватил он святой водицы — вот и сорвался.
— Тсс! Не тревожь праха усопшего злым словом, сын мой.
И снова пастор смотрит вниз, будто в пропасть:
— Послушай, Краске Август, у тебя там внизу тоже такой туман, как здесь наверху?
— Да ведь вы внизу, господин пастор.
— Вот как! Я, стало быть, уже внизу. Скажи пожалуйста, какое яркое освещение у Кимпеля! Ничего теперь не вижу.
— Вы домой направляетесь, господин пастор?
— Нет-нет, сын мой, я вышел только… Но ты прав: лучше уж я пойду домой. Не сочти за труд, проводи меня до ворот, а перед хозяином извинись: скажи — я, мол, побоялся, что ночью туман еще гуще станет и я домой дорогу не найду. Дурачку Фимпелю-Тилимпелю — мой привет! И чего он только не вытворяет там в комнатах! А буженины сколько сожрал! Ха-ха-ха!
Дедушка подхватывает пастора под руку. Тут пастор замечает и меня рядом с дедушкой:
— С тобой что — мешок, сын мой?
— Внучек, господин пастор.
— Когда ж ты мне его на закон божий приведешь?
— Когда… да, да, господин пастор, закон божий… — бормочет в ответ дедушка. — В балансе оно ведь что получается? Нынче легче сотню блох поймать, чем святости у кого найти… А не тяжела ли библия будет для малыша, ваше преподобие?
— Ничего, ничего, Краске Август, ведь уж время ему. Присылай, присылай внука. Я ему продам евангелие — оно легкое и удобное…
В воротах пастор начинает обнимать дедушку:
— Ну вот и хорошо, отсюда я уж дорогу найду, Краске Август. Спасибо тебе, сын мой. А ведь как радует душу, когда встречаешь одного из паствы своей в добром здравии, хранимого господом богом от всех напастей! Господь возлюбил тебя, сын мой. Помни, он видит тебя и ныне, и присно, и во веки веков.
— Аминь, — заключает дедушка.
— Что, что? — переспрашивает пастор.
Дедушка сбит с толку.
— Мимо каретника пойдете — как бы вам о проволоку не ободраться, господин пастор, — говорит он и закрывает ворота за пастором. Потом еще долго прислушивается, как пастор, спотыкаясь, бредет восвояси.
Лысый черт, услышав наши шаги, думает, что возвращается пастор, но входим мы и сообщаем, что пастору туман очень густым показался. Лысый черт взвизгивает от удовольствия, хлопает себя по ляжкам и говорит:
— Вот он туман откуда! — и щелкает по бутылке водки.
Фимпель-Тилимпель примостился в углу дивана и ухмыляется. Его круглая голова покраснела. Он наклонился и жует. На нем одна рубаха, ворот расстегнут. На улице уже холодно, а Фимпель все еще ходит, как летом. Что у него, куртки нет разве? Куртка у него есть, но он ее бережет. Он ее только по воскресеньям надевает, когда ходит в трактир пиликать на своей скрипочке. Деревянные туфли Фимпель снял — вон они у дверей стоят — и греет босые ноги, поставив одну на другую.
— Как раз к коронному номеру поспел, — верещит Лысый черт и не предлагает дедушке даже сесть. — Валяй, Фимпель-Тилимпель! Покажи, как мартышка колбасу уплетает!
Фимпель-Тилимпель хватает со стола ливерную колбасу, прыгает на спинку дивана и вращает глазами, как обезьяна шарманщика. Оглядев и обнюхав колбасу с обоих концов, он начинает рвать ее зубами и понемножку всю съедает. Время от времени он урчит и с оскаленной пастью набрасывается на невидимого врага. Кусочек кожуры он наподобие шляпки старается напялить себе на лысину, но в конце концов прячет и ее в карман.
Лысый черт разлил вино по стаканам. Мартышка-Фимпель соскакивает со спинки дивана, прыгает на стол. Тут он садится на корточки и, вытянув губы трубочкой, выпивает стакан водки. Потом хватает всю бутылку и начинает тянуть прямо из горлышка.
Лысый черт, от смеха чуть не свалившийся на пол, подскакивает к Фимпелю и хочет вырвать у него бутылку. Фимпель-Тилимпель скалит зубы и тихонько кусает Лысого черта за руку. Тот отдергивает руку. Фимпель выигрывает время, чтобы еще раз основательно глотнуть из бутылки.
— Хватит мартышек! — Лысый черт вдруг делается серьезным. — Дам тебе еще одну колбасу, если ты ее сожрешь, как жрет аист лягушек: на одной ноге… Шестая колбаса, — поясняет он нам.
Фимпель-Тилимпель стоит посреди комнаты на одной ноге и, закинув голову, пожирает колбасу.
Я аист — мне на ужин
К лягушке соус нужен, —
говорит он, косясь на бутылку.
— Идет! — отвечает ему Лысый черт и наливает, подмигнув дедушке. — А знаешь, Фимпель, с меня станет, и я отдам тебе мою старую куртку. Только так: ты должен съесть седьмую колбасу, стоя на голове.
Фимпеля-Тилимпеля упрашивать не надо. Он хватает колбасу и скачет к дивану. Тут он становится вниз головой и закидывает ноги вверх. Пятками он хлопает по большой картине над диваном. На картине нарисован Наполеон после битвы при Ватерлоо. Усталый Наполеон сидит на бревне и грустно смотрит на грязные ноги Фимпеля-Тилимпеля. Наконец Фимпелю удается установить равновесие, и он открывает свою зубастую пасть. Откусив хвостик, он ловко сплевывает его на стол. Вот и седьмая колбаса исчезает в глотке Фимпеля, словно кусочек угля за дверцей прожорливой чугунной печки. Лысый черт, взвизгивая, шагает по комнате. Фриц от радости приседает на корточки и хлопает в ладошки. Дедушка качает головой и все приговаривает: «Ай-яй-яй!» А мне жалко Фимпеля-Тилимпеля. Вон ему как приходится мучиться, чтобы заработать себе старую куртку. Лицо его делается совсем красным.
— Как бы его удар не хватил! Упадет и не поднимется, — замечает дедушка.
Лысый черт не обращает на него внимания:
— Эй, Фимпель! Ты гляди, а то выскочит из тебя все, что ты до этого сожрал.
Чтоб кусок не лез обратно,
Глотку промочить приятно,—
отвечает ему Фимпель-Тилимпель с полным ртом.
Фриц подносит ему стакан водки. Хорошо, что Фимпель колбасу уже съел. Водка выливается у него изо рта и попадает в нос. Он начинает кашлять и чихать, барабаня ногами по лицу Наполеона. Потом соскакивает на пол и прыгает по комнате, задыхаясь от кашля.
— Довольно! Пошел вон! — орет на Фимпеля Лысый черт, выталкивая его за дверь. — Скажи Берте, чтоб выдала тебе старую куртку, ту, что в прошлом году в саду пугалом висела.
Фимпель-Тилимпель хватает со стола кусок колбасы, засовывает за пазуху и, проговорив:
А бедный помнит с ночи,
Что утром есть захочет, —
исчезает.
В комнату, волоча ноги, входит старая Берта. Она приносит дымящееся блюдо буженины, тарелку кислой капусты и стаканчик для дедушки. Фриц сидит на спинке дивана. Он снял чулок и ковыряет между пальцами. Дедушка подает руку Фрицу и кивает мне, чтобы я последовал его примеру. А я не хочу здороваться с Фрицем, мы с ним враги. Я делаю вид, будто ищу, куда мне повесить шапку. Старая Берта берет ее у меня из рук. Тогда я начинаю рыться в карманах, словно ищу платок. Платка у меня, конечно, никакого нет. Дедушка разговорился с Лысым чертом. А я Фрицу руки так и не подал. Зато Лысый черт протягивает мне свою. Никогда еще Лысый черт мне не подавал руки. Он даже смотреть на меня не смотрел. Когда я ему попадался на улице, он говорил: «Здравствуй, паренек! Скажи отцу, чтоб до завтра борта у моей фуры починил». — «Да я не Фелко, я Краске, его внук», — отвечал я. «А! Что ж ты сразу не сказал!»
И вот сегодня Лысый черт сам мне подал руку. Наверно, ему хочется пощупать меня: ведь я несколько дней мертвым лежал.
А буженина жирная!
— Ты выпей стаканчик — мясо-то лучше пойдет, — говорит Лысый черт и наливает мне водки в стакан пастора.
А я не хочу пить из пасторского стакана. У пастора серые колючие усы. Мне совсем не хочется, чтоб у меня тоже такие выросли.
— Чего кривляешься! — рычит на меня дедушка. — Пей, пей, оно греет.
Дедушке тоже не удается уговорить меня выпить из стакана пастора. Тогда Лысый черт кивает Фрицу. Фриц подпрыгивает на одной ножке, хватает пасторский стакан и двумя глотками выпивает. Ну и пусть! Теперь у него вырастут усы, как у моржа!
Лысый черт хвастает:
— Видал, что значит настоящие землеробы-хозяева?!
Дедушка сердито смотрит на меня и пододвигает свой стакан. Я одним глотком выпиваю его.
— Ого! — удивляется Лысый черт и наливает себе и гостю.
Дедушка поглаживает усы — он доволен. Фриц тем временем сцапал стакан своего отца. Он тоже, как я, хочет выпить его одним глотком. Он пьет и начинает кашлять. Водка так и брызжет у него изо рта, как прежде у Фимпеля-Тилимпеля. Хватаясь за горло, он бегает по комнате.
— Да-да! — говорит дедушка и ласково кивает мне.
Фриц шатается совсем как пьяный. Еле добравшись до дверей, он идет во двор.
Я теперь один, никто не обращает на меня внимания, и я могу есть, сколько мне хочется. Я съедаю три сосиски с кашей и одну яичную ливерную колбасу. Дедушка и Лысый черт, чавкая, болтают о том о сем. Вот они заговорили о сдаче картошки. Лысый черт объявил бургомистру войну. Он сдаст картошку, когда ему заблагорассудится, а не когда это нужно бургомистру или партии.
— Ведь главное, чтобы годовая норма была выполнена. Значит, я могу тянуть до тридцать первого декабря, — заявляет Лысый черт.
Последний центнер картошки он собирается отнести бургомистру на квартиру, когда тот будет праздновать Новый год.
Ни Лысый черт, ни дедушка не сдали картошку, когда вся деревня ее сдавала. Наша-то еще в земле была. Соседи сдали за нас. Это дядя-солдат их упросил. Ради него они уж постарались. Ради дедушки никто бы и пальцем не пошевельнул. И как только мы привезли с поля первую картошку, наш солдат сразу же отдал ее тому крестьянину, которому мы были должны. Правда, дедушка бранился, но наш солдат даже не взглянул на него.
— Ты когда последнюю картошку будешь сдавать? — спрашивает Лысый черт дедушку.
А дедушке-то неохота признавать, что наш солдат, не спросясь его, все уже давно сдал.
— Хорошо, если к Андрееву дню сдам, — отвечает он.
— Значит, уже в конце ноября?
— Ежели поздней сдавать, она померзнет в земле.
Лысый черт мерит дедушку сердитым взглядом:
— А не сдал ли ты уж всю картошку, Краске?
— Я-то? Кто это сказал?
— Да Кальдауне что-то говорил.
— Ничего я не сдал! Это так же точно, как то, что у черта хвост красный! В балансе оно что получается? Август Краске под крысиную дудку не пляшет!
Вот дедушка и соврал! Совсем запутался. Мне стыдно за дедушку.
Потихоньку Фриц снова пробирается в комнату, где мы сидим. Взрослые молчат. Один — потому, что наврал. Второй — потому, что другого на вранье поймал.
— Ангел родился! — вдруг говорит Лысый черт, чтобы нарушить тишину.
Дедушка тоже нашел теперь что сказать.
— А Тинко наш малость не в себе с тех пор, как Фриц его старыми монетками забросал, — замечает он и рад, что ему удалось утереть нос Лысому черту.
— Не в себе? Это из-за пары монеток-то?
— Да, да, с башкой у него нелады. Боюсь, как бы на всю жизнь не осталось.
— Да вы же застрахованы, чего вам бояться?
— Так-то оно так, да если страховой агент узнает, отчего это у него, то тогда кто-нибудь другой…
— Не может быть, в порядке у парня голова, — прерывает его Лысый черт. — Поди ко мне, Маттес!
— Мартин! Мартином его зовут, — поправляет дедушка.
Лысый черт хватает меня за руку и приказывает:
— Шагай прямо по половице! Одну ногу ставь за другой и шагай!
Я не знаю, как быть. Дедушка думает, что у меня от водки голова кружится, и ободряюще кивает. Я осторожно ставлю одну ногу перед другой и, не шатаясь, прохожу по половице. Лысый черт и дедушка с напряжением следят за каждым моим шагом. Кимпель тяжело дышит. Я поворачиваюсь и шагаю обратно по половице.
— Ура! — кричит Лысый черт и наливает мне водки. — Это у него-то башка не в порядке? Глупости! Доктора всегда преувеличивают. Сперва наговорят с три короба: больной, мол, уже наполовину умер, — а потом, видите ли, они его вылечили и еще хвастают, какие они великие кудесники.
— Дело-то в том, — говорит дедушка и чешет в затылке, — что огольцы не желают больше играть друг с дружкой.
— Чего, чего они не желают? — И Лысый черт смотрит сперва на меня, потом на Фрица. — Ну, кто из вас сильней?
Фриц только ухмыляется, его большие зубы так и блестят. Я не знаю, что мне делать. Вдруг я хватаю дедушкин стакан и опрокидываю его себе внутрь.
— Ну и ну! Вот это да! — похваливает меня Лысый черт. (Дедушка ерзает на стуле и подкручивает усы.) — Неужто он и в остальном такой крепыш? А, Краске? — спрашивает Лысый черт и подходит ко мне.
Он хочет пощупать мои руки. Я отступаю. А дедушка расселся, будто он пришел сюда продавать бычка, и кричит:
— Стой, стой, Тинко!.. Вы его пощупайте, хозяин. Попробуйте, есть у него сила или нет. Дед да бабка у него неплохих кровей.
Лысый черт загоняет меня в самый угол возле двери, щупает мои руки и ноги:
— Есть, есть у него силенка! Что верно, то верно. Ну, а что ты поставишь, ежели мой его все-таки на обе лопатки положит? А, Краске-хозяин?
«Краске-хозяин» — слаще музыки для нашего дедушки. Он усаживается, будто в церкви.
— Хватайте друг дружку! — подзуживает нас Лысый черт. — Лупите! Все равно одному внизу лежать. Это так уж заведено: кто-то всегда внизу! Поколоти́те, отлупцуйте друг дружку — вот все и пройдет, и снова дружба навеки.
Фриц снимает второй чулок, засучивает рукава. Дедушка кивает мне.
— Предупреждаю вас, хозяин: мой Тинко полмешка картошки поднимает. Клянусь вам, полмешка… Давай куртку сюда, внучек, давай ее мне…
Я не отдаю дедушке курточку. Я нажимаю на ручку: дверь открывается, и я бегу прочь.
— Ах ты, разбойник! Куда это ты? — кричит мне вслед дедушка, вскочив со стула.
Но меня ему не догнать! Я уже на крыльце, спрыгиваю вниз и без оглядки несусь домой.
Ночью дедушка возвращается с песнями:
А немец он каков!
Хоть бочку выпить он готов.
Вот немец-то каков!
Значит, его дружба с Кимпелем снова налажена. Дедушка валится на кровать. Я притворяюсь, что сплю. Дедушка таращит на меня глаза:
— Так вот ты где! Сколько ж ты стаканчиков водки выпил? У Кимпеля глаза на лоб вылезли от зависти! Гм! Глянь-ка, а теперь спит, как сурок. В балансе оно что?
И снова дедушка затягивает песню:
А немец он каков…
Бабушка просыпается:
— Батюшки мои! Да что ж это со стариком моим? Да разве можно людей пугать такими грешными песнями?
По божьей воле я пою,
Как пташка под кустом… —
снова поет дедушка. Но ему не хватает воздуха. Последние слова он уже говорит. Наконец дедушка гасит свет и зарывается в подушку. От него так и разит перегаром. Я отворачиваюсь.
Но дружба с Лысым чертом хоть и налажена, да, видно, не совсем. Дедушкина ложь торчит в ней, будто шип. И, конечно же, я виноват, что в дружбе появилась новая трещина.
— Жалко тебе было вчера вечером подраться?
— Жалко.
— Что? Ишь ты, еще учить меня вздумал! Я тебе покажу, как надо себя вести в приличном доме!
— Да ты спятил, старый! — вмешивается бабушка. — Нешто хорошо в гостях драться?
— Заткнись! Ничего ты не понимаешь! Делай свое дело. В балансе оно что получается? Иной раз и под себя сходишь ради приличия.
— Дедушка, я бы Фрицу рубаху разорвал.
— Да почему не разорвал-то?
— Не хотел, чтоб мне потом говорили, будто я во всем виноват.
— Что, что?
— Ты же сам говорил: у таких людей, когда что случается, всегда надо прикинуться, будто ты во всем виноват. Ты говорил: так оно приличней получается.
— Да вчера-то ничего не случилось, дурья башка! — кричит дедушка, бегая взад-вперед по комнате.
— А вот и случилось бы: я бы Фрицу рубаху разорвал.
— Да вы поглядите только, разбойник какой! — восклицает дедушка и хватает полено.
Дверь захлопывается. Полено с грохотом ударяется об нее. Я уже во дворе.
…Нет, не хочу я больше спать с дедушкой! Прошлой осенью я все боялся нашего солдата. Я даже не хотел оставаться с ним в одной комнате. А наш солдат мне ничего плохого не сделал. Он меня только один раз потряс немного за руку, когда рассада в парничке погибла. Но я и сейчас не хочу спать у нашего солдата. Нет, не хочу! Я хочу быть один, когда просыпаюсь и когда засыпаю.
— Бабушка, постели мне сегодня в чулане на чердаке.
— Как же так? Ты разве не хочешь больше спать с дедушкой?
— Не хочу, бабушка.
— Ну, как знаешь! Но там ведь у нас света нету, Тинко!
— Я свечку возьму, бабушка.
— А ты дом не спалишь?
— Нет, бабушка, я дом не спалю.
Хоть дедушка и рвет и мечет, бабушка стелет мне в чулане. Наш солдат поставил там кровать и, прежде чем принести набитый соломой тюфяк, уложил на нее доски.
— Верно ведь, — говорит он. — Почему бы тебе не спать в своей кровати, ты у нас уже большой.
— Да, большой.
И вот я лежу в своей кровати. Язычок свечи колеблется. Октябрьский ветер так и свищет между черепицами. Мне чудится, будто бабушка ходит по чердаку. Наверно, она проверяет, погасил я свечку или нет. Я гашу свечу. Мне дорог мой чулан. Это теперь моя каморка. В темноте некоторое время еще виден язычок свечи. Наверно, мои глаза вспоминают ее свет. А когда темно, ветер на улице свищет громче. Значит, прежде свечка горела громче, чем свистел ветер?
Рядом, в светелке нашего солдата, тихо. Его опять нет. Но я теперь знаю, куда он ходит. Пуговка мне рассказал, что почти все вечера он просиживает с его отцом. И что его тянет туда? «Они все про партию говорят и про всех, кто в нашей деревне живет», — сказал Пуговка. Как-то раз они говорили про Лысого черта. Он совсем не такой добрый, как некоторые думают о нем. Не то он школьный, не то классный враг. Я-то знаю: Лысый черт совсем не добрый. Вон он как мучил Фимпеля-Тилимпеля! И все из-за кусочка колбасы! Хоть Фимпель-Тилимпель и не вернул мне моих гусеничных денег, я ни за что не буду мучить его.
Что это зашуршало? Мыши? Да, наверно. Они сейчас с полей перебираются в дома. Завтра я возьму к себе в каморку нашу Мину — пусть она тут мышей гоняет. А вот что-то застучало у меня над головой. Неужто хорек на крышу забрался? Или кто-то лезет к нам? К Кубашкам в прошлом году тоже воры залезли. Они по крыше пробрались в коптильню и стащили три больших куска сала… Вот опять что-то стучит!.. И зачем это наш солдат всегда уходит? Как только они снимут первую черепицу, я выскочу из постели и позову дедушку. Вот опять!.. Но черепицу пока никто не снимает. Может, мне все-таки уже вскочить и закричать? А вдруг никого на крыше нет? Тогда дедушка меня высмеет и скажет: «Ложись уж лучше со мной, заячий ты хвост!» Вот опять!.. И каждый раз сперва что-то стучит, потом шуршит и под конец брякает. Я себе уже все глаза проглядел тут в темноте. Но нигде не видно ни кусочка неба, ни звездочки. Значит, крыша пока цела — все черепицы на месте. Стука больше не слышно. Только ветер все свищет да свищет. Понемногу я успокаиваюсь. Это ветер меня убаюкал. Вот я уже и лечу на его крыльях, поднимаюсь все выше и выше…
Утром я нахожу во дворе сломанную грушевую ветку, рублю ее на куски и отношу в кухню. Пусть она больше никогда не стучит ночью по крыше!
Нынче год грибной. А рыжиков как много в лесу!
— Тинко, сходи набери нам рыжиков, мне недосуг по лесу бродить, — говорит бабушка.
— Хорошо, бабушка, я наберу тебе рыжиков.
Из бабушкиного комода я достаю мешочек, сшитый из грубого холста, а из выдвижного ящика стола острый кухонный нож. Я еще помню, где в прошлом году собрал много рыжиков. Там они даже вылезли из леса и росли прямо на дороге, чуть не в самой колее.
Спустился туман. Сойки снуют меж деревьев. В клюве у них зеленые желуди. Это они их на выгоне или в дубовой роще подобрали, а теперь перетаскивают к себе в кладовую. Может быть, мне посчастливится и я найду сине-белое перышко сойки? Тогда я приколю его к шапке и буду настоящим собирателем рыжиков. Вон сойки затрещали! Они предупреждают всех жителей леса, что я иду. «Да тише вы, хватит горланить! Я вам ничего худого не сделаю. Мне только и надо от вас, что перышко». Но сойки не хотят вступать со мной ни в какие переговоры. Они так галдят, что я даже своего собственного голоса не слышу. «Да уймитесь вы, крылатые бараны! Мне рыжиков набрать надо!»
Рыжики, наверно, еще не поспели. Но мне попадаются коричневые свинухи, сыроежки, слюнявые маслята и бархатистые чернушки. «Прячьтесь, прячьтесь, рыжики, я и без вас наберу полный мешок». Тут, конечно, рыжикам делается завидно, что их не пускают в мой беленький мешочек, и они сразу же — ффрррр! — так и высыпали из-под игольчатого настила. «Ах, вот вы где? А я-то думал, вы еще не приехали в этом году». Рыжики приветствуют меня своими желто-зелеными шляпками. С краешков у них свисают капельки росы и будто бы подмигивают мне.
Хоть рыжик из травы торчал,
Но он еще был мал.
Пускай же остается —
Мне больший попадется! —
напеваю я. Вот, значит, и рыжики нашлись! Целая деревня их тут! Сидят, прижавшись друг к дружке. А ну, полезайте ко мне в мешочек! А кто не поместится, тому в шапке место найдется.
— Так я тебя и пустил сюда! Это моя грибница! — слышу я голос Фрица Кимпеля. Вон он и сам выходит из-за молодой сосны. — Пошел отсюда! — говорит он. — Это моя грибница! А ты трус, ты удрал от меня!
— Я первый тут рыжики нашел! Это мои рыжики!
— Я их тут видел, когда ты еще под себя ходил.
— Что ж ты тогда их раньше не собрал?
— А чего мне их собирать, тут весь лес наш… Ты вот сперва заплати свой долг.
— Там всего только пятьдесят пфеннигов осталось.
— А остальные — проценты.
— Буду я тебе еще проценты платить!
Фриц подходит ближе, толкает меня локтем:
— Ну-ка, попробуй! Небось трусишь?
— И не трушу я вовсе. Уходи, пожалуйста!
— Подумаешь, какой выискался! Ножика я твоего испугался!
— Да я с тобой и без всякого ножика справлюсь! — И я бросаю нож и мешочек с грибами в вереск.
Но теперь мне надо быть настороже. Фриц наступает на меня и теснит все дальше и дальше.
— Вор ты! Чужие грибы крадешь! — вдруг выкрикивает он и ударяет меня кулаком.
— Убийца!
— Что ты сказал? А ну, повтори!
— Убийца ты!
Мы схватываемся, пытаясь повалить друг дружку.
— Сейчас я с тобой расправлюсь, трус паршивый! — хрипит Фриц.
— Ничего ты не расправишься!
Мы снова отскакиваем друг от друга.
— Вот и видно, что ты трус.
— Я тебе сейчас покажу, какой я трус!
Снова мы налетаем друг на друга. Фриц пригибается. Он хочет схватить меня за ноги. Я всей тяжестью бросаюсь на него. Он не выдерживает и плашмя падает на землю. Теперь я сижу на нем верхом. Пусть попробует подняться! Я намолачиваю по его спине, как по барабану. Фриц так и извивается подо мной, лицо его перекосилось.
— Погоди, дай мне только нож достать, собака ты подлая!
Нож? Если он дотянется до него, он пырнет меня… Он и большого Шурихта камнем ударил. Он Пуговку хотел удавить веревкой. Он и меня пырнет ножам, если я ему дам дотянуться до кармана. Я вовсе не хочу лежать тут в лесу и ждать, пока вся кровь из меня не вытечет. Я вскакиваю и несусь что есть сил. Фриц с трудом поднимается. Вот он споткнулся. А теперь полез в карман. Нельзя, нельзя, чтоб он меня нагнал! Я бегу к дороге. Фриц гонится за мной по пятам:
— Я тебя нагоню! Нагоню! Ты трус! Ты случайно меня повалил! Я тебе еще покажу!
Я бегу вниз по тропинке. Затылком я чувствую, что Фриц уже близко. Мне слышно, как что-то бренчит у него в кармане. Что же мне делать?
— Фриц! Фриц! Не коли меня ножом, ты в тюрьму попадешь!
«Динь, динь, динь!» — слышу я. Вот сейчас он меня схватит. Я несусь что есть мочи, все дрожит во мне. «Динь, динь, динь!»
— Берегись, задавлю! — раздается мужской голос.
У меня подкашиваются ноги, я падаю.
— Ты что это? Никак, черт тебе ножку подставил? — спрашивает велосипедист и соскакивает на землю. Стекольщик, наверно, возвращается из Зандберге. — Или тебя гадюка укусила?
— Ничего не гадюка…
— Почему же ты бежишь так?
— Я бегу… я бегу, потому что… — Мне надо поскорей соврать что-нибудь.
Стекольщик снова садится на велосипед:
— Иди потихоньку. Еще заболеешь, если так бегать будешь…
Дома бабушка спрашивает меня:
— А где грибы, Тинко? И ты мокрый весь, запыхался…
— Рыжики… — Мне не хочется врать бабушке. — Это дедушкина дружба меня из лесу прогнала, — говорю я и уже не сдерживаю слез.
— Стало быть, дедушкина дружба тебе и штаны разорвала?
На штанах-то у меня, оказывается, такая дыра, что кулак можно просунуть.