Тинко

Глава двадцать третья

За моими вещичками Стефани сама сходила к бабушке. Стефани даже дедушки не боится. Да и то: Стефани обидеть — что жаворонка камнем побить. Разве это кто может?

Я немного скучаю по бабушке. Кто же ей теперь подсобит, когда ее хворь одолевать станет? По дороге в школу я делаю крюк, чтобы не слышать, как она дома вскрикивает от боли. Если бы я услышал, я сразу бы побежал к ней. Вот дедушка и побил бы меня снова.

В школу мы собираемся вместе. Стефани чистит щеткой мой костюмчик:

— Тинко, а ты почему мою маму не называешь тетей?

— А ей-то чего от этого?

— Ей это счастье.

— Ладно, я ей поперек дороги не встану.

— Ты будешь теперь так называть ее?

— Постараюсь. У меня своей тети еще никогда не было.

Вечером фрау Клари спрашивает меня:

— Тинко, а ты знаешь, что я тебе шью?

— Не знаю…

— Тетя, тетя! — шепотом подсказывает мне греющаяся у печки Стефани.

— Это будет твоя пионерская форма.

— Да что об этом говорить!

— Ты не рад?

— Тетя, я бы знаешь как обрадовался, да все равно меня в Польшу не возьмут.

— Как ты сказал? — Белая шея фрау Клари даже порозовела от радости. — Ты «тетя» сказал, да?

— Так и быть, забирай свое счастье.

— Ну какой ты смешной! — говорит фрау Клари и целует меня прямо в губы.

Мне кажется, я вот-вот задохнусь — так сладко мне. Но я стыжусь Стефани и убегаю в нашу комнату. А тетя Клари вприпрыжку, словно белая ласка, бежит за мной:

— Что с тобой, Тинко? Ты не обиделся?

— Нет, я не обиделся. Только давай целоваться, когда нас никто не видит, а то в школе еще разные глупости начнут болтать.

— Скажи пожалуйста! Ну какой ты занятный малыш!

Опять она тискает меня, целует. А мне кажется, будто я лежу на солнышке и теплый ветерок обвевает меня. Я тоже целую тетю Клари.

Приближается время отъезда. Двадцать пионеров едут в Польшу. Как ни старались Стефани и Пуговка, а меня среди них нет. Даже учитель Керн вызывал меня к себе домой и пичкал наукой. Все напрасно! Я теперь могу решать задачки даже с двумя неизвестными. Ну и что? Контрольной-то у нас больше не будет. Не успел, значит, я. А у пионеров все должно быть по справедливости — вот они и не могут меня взять с собой. Если бы не тетя Клари и Стефани, я не пошел бы больше в школу. Вот когда я вырасту большой, я куплю себе железную дорогу и буду ездить по всей Германии, пока не соберу всех детей, которые пострадали за справедливость. Потом я поеду с ними в Польшу и куда только они ни захотят. Быть может, мы поедем с ними даже в Россию, или в Советский Союз, как теперь говорят. Там-то я и увижу большие машины, которые сразу и жнут и молотят. Хорошо бы такие машины назвать «Счастье детей»…

Белый Клаушке тоже в Польшу не едет. Это вот действительно справедливо. Он только и умеет, что отчитывать. Можно подумать, он бог весть как в политике разбирается, а на самом деле ничего-то он не знает. С одним неизвестным он и то не умеет задачек решать. А еще отец в кооперативе работает! Пуговка уже давно велел Белому Клаушке приходить на наш ученический актив. Пуговка всем помогает, кто хочет, чтоб ему помогали. Но Белый Клаушке не захотел, чтоб ему Пуговка помогал. Теперь вот пускай сам и расхлебывает.

Но есть одна несправедливая вещь. Это что они маленького Шурихта берут с собой. Он только дома все задачки правильно решает, а в школе у него ничего не получается. Говорят, когда они одни с учителем Керном за закрытыми дверьми сидят, у него все идет как по маслу. А какой от этого прок? Нет, ты нам покажи, как ты их решаешь! Маленький Шурихт все контрольные на двойку написал, а учитель Керн все равно голосовал за то, чтобы его в Польшу взять. Пуговка тоже голосовал за него, а ведь многие из совета дружины были против. Где же тут справедливость? Учитель Керн сказал, что маленькому Шурихту обязательно надо поехать в Польшу. Это, мол, поднимет у него чувство собственного достоинства. А большой Шурихт возьми да и ляпни:

— Можете поднимать сколько хотите, ничего вы у него не поднимете! Семимесячный он, вот и всё.

О себе большой Шурихт не беспокоился.

— Подумаешь! — сказал он. — Не попаду в лучшие пионеры — сделаюсь лучшим стекольщиком, активистом-производственником, а то буду чемпионом по футболу. Эти-то куда хочешь ездят.

Да, нелегкая она, жизнь! А вот папа наш хорошо живет. Бегает себе на стекольную фабрику, по собраниям, в партии у него неплохая должность: ходить объяснять, когда люди чего-нибудь не понимают.

А они, например, не понимают, что Польша начинается за Нейсе. Они говорят, что за Нейсе, мол, еще Германия, потому как там народ тоже пиво пьет.

Когда у папы нет собрания, он читает. Мне он тоже велит читать. Легко ему так говорить — он-то себе из-за этой Польши голову не ломает!

Еще один день — и наши пионеры уедут. И никто-то к нам не придет и не скажет, что у меня тоже надо поднять чувство собственного достоинства… А оно у меня бывает таким маленьким, что я ненароком сам могу наступить на него — никто и не приметит даже. Словно бабочки вокруг цветка, порхают мои мысли вокруг поездки в Польшу. Но они не похожи на веселых и красивых бабочек. Это черные ночные бабочки «павлиний глаз» больно стукаются о мою голову. Задумавшись, я не заметил, как наскочил на дедушку.

— Стой! — орет он и хватает меня.

Я сразу — дрожать. Даже вкус крови мне чудится, как когда мне дедушка нос разбил. Может, закричать?

— Не пускают тебя к полякам, а?

Я молчу.

— Такого прилежного парнишку и не пускают, срам да и только! Ты-то старался, уроки учил так, что голова чуть не лопнула. Пойдем со мной, жеребеночка тебе подарю. Сейчас прямо пойдем и купим жеребеночка, беленького такого…

Дедушка гладит меня по голове как умеет: запустил пальцы мне в волосы, точно хочет выдернуть сорную траву.

— Может быть, нам и пегий жеребеночек достанется, такой черный с белым…

Я молчу.

Дедушка смущенно поправляет брусницу у себя на боку. Брусок колотится в ней, вода булькает.

— Стараешься, стараешься, а в балансе что? Шиш! Так ты, стало быть, подумай. Приходи, завтра мы и поедем с тобой. В Торгау поедем, по железной дороге. Там у них жеребятами торгуют.

Поди тут разберись! Ты-то бегаешь, боишься, как бы опять затрещину не получить, а тебе вон сулят жеребеночка, на поезде предлагают покататься, говорят: пора, мол, к своим старикам перебираться. Каша у меня в голове от всего этого. Заберусь-ка я лучше в постель и скажусь больным. Пошатываясь, я бреду домой.

Кто это уже купается в пруду? Брызги так и летят. Крякая, из воды удирают утки. Собака, что ли, в пруд забралась и перепугала уток? Я подбегаю ближе.

В пруду — маленький Шурихт. Но он не разделся, как летом, когда мы купаемся. Он шагает по пояс в воде, одетый, как всегда.

— Ты что, спятил, маленький Шурихт?

Маленький Шурихт испуганно оглядывается — лицо у него заплаканное — и бредет дальше, к середине пруда. Вот ему уже по грудки. Громко заревев, он бросается в грязную воду.

— Может, ты обварился, маленький Шурихт?

Бултыхаясь в воде, малыш невольно опять становится на ноги. Водоросли и зеленая ряска залепили ему все лицо. Он плюется и ревет:

— Не хочу я больше жить, не хочу-у-у!

— Да тут нельзя утопиться — больно мелко, маленький Шурихт.

Малыш только теперь замечает меня.

— Тинко! Тинко-о-о! — плачет он.

— Ну иди ко мне, маленький Шурихт!

Робкими шажками маленький Шурихт выбирается из воды:

— Вот я умру, тогда ты сможешь поехать в Польшу.

— Зачем тебе умирать, маленький Шурихт! Они же там, в Польше, поднимут тебе чувство собственного достоинства.

— Ничего они не поднимут! У меня пионерской формы нету-у-у!

А ведь и правда! Родители Шурихта не могут так, за здорово живешь, взять да купить пионерскую форму. Того, что они зарабатывают на стекольной фабрике, хватает в обрез. Позавчера еще маленький Шурихт и не подозревал о том, что он поедет в Польшу. Ему же только вчера об этом сказали. А о форме никто и не подумал, даже учитель Керн.

Вот ведь как по-дурацки все устроено: у меня есть форма, но мне нельзя в Польшу. Маленькому Шурихту можно ехать в Польшу, но у него нет формы. Лучше уж я полежу, поболею, только чтоб маленький Шурихт жив остался и не бегал топиться.

— Пойдем к нам, маленький Шурихт. Я тебе свою форму дам, мне она не нужна.

— А мне твоя не велика будет?

— Тетя Клари ушьет ее, вот она и будет тебе в самый раз.

Маленький Шурихт, как есть, весь мокрый, залепленный ряской, бросается мне на шею:

— Я тебе гостинец привезу… Самый большой гостинец! Ладан и мирру — вот что я тебе привезу!

Вечером у нас в комнате два пионера ходят в полной парадной форме. Стефани примеряет свою новую юбку с помочами, а маленький Шурихт, точно генерал какой, шагает по половицам. Мне тоже есть чем похвастать. К нам заходил Пуговка. Он поручил мне смотреть за всеми остающимися пионерами. Я у пионеров буду замещать сразу и Пуговку и учителя Керна. Уроки, правда, у нас будет проводить учитель Грюн, но за пионеров отвечаю я. В комнате у нас даже книжки на полочке у Стефани прыгают от радости.

Тетя Клари поправляет на Стефани юбочку. То тут, то там она чего-то закалывает. Маленькому Шурихту приказано снять штаны, и он в одних трусиках прыгает вокруг стола. Стефани, размечтавшись, кружится по комнате. Вдруг она подхватывает меня и вертит, как волчок. Вот как танцуют краковяк!

Вытирая лоб платком, в комнату входит наш папа. Он на минутку к Вурмам заходил. Зепп-Чех тоже поедет в Польшу. Его сперва не пускали. Мать его не хотела, чтоб он ехал. А разве сам Вурм не в партии? Он кандидат партии. Но это он только на собраниях, дома он даже не кандидат.

— Вот ведь женщины какие упрямые! — говорит наш папа и вешает шапку на крючок.

— Все разве? — лукаво улыбаясь, спрашивает тетя Клари.

— Ну, почти все… — Наш папа подхватывает тетю Клари на руки и подбрасывает ее. — Вот как мы их, вот как!

Хорошо, что наш папа так здорово умеет все объяснять, а то пришлось бы Зеппу дома сидеть.

Уроки отменили, но ребята все равно пришли в школу. Даже Фриц Кимпель пришел. На школьном дворе писк, визг. Все мы обнимаемся и громко поем. Маленький Шурихт уже третий раз прощается с теми, кто остается дома. Во двор въезжает большая повозка, запряженная одним волом. Сам каретник Фелко повезет пионеров на вокзал. Борта повозки увиты березовыми ветками.

— Головорезам-то в самый раз на волах ездить.

— Ты что сказал, Кимпель?

— Хорошо, говорю, пионерам на волах кататься.

Фриц схватил маленького Шурихта за пояс и дразнит. Маленький Шурихт никак не может вырваться, а ему пора уже залезать на повозку. Подходит большой Шурихт и отпихивает Фрица:

— Отвяжись! Я тоже пионер, нечего тебе тут!

— А тебя не взяли! Не взяли потому, что ты не лучший, ты дрянь — мээээ! — И Фриц показывает большому Шурихту язык.

— Ты бы язык свой лучше в карман спрятал, глупый Кимпель! — Большому Шурихту сейчас некогда затевать драку.

Пионеры уже все устроились на повозке и шумно переговариваются. Учитель Керн садится на козлы рядом с Фелко.

— Ну, ну, пошел, пошел, лентяй!

Повозка трогается.

— До свиданья, доброго пути!

— До свиданья, до свиданья!

— Значки польские не забудьте привезти!

— Обязательно привезем! Целый мешок! — отвечает маленький Шурихт.

Девчата машут платками. Косички Стефани переплелись с березовыми веточками. Она машет и кивает:

— Тинко, ты что такой грустный?

— Да я совсем не грустный, Стефани.

— И это называется справедливость? — говорит Белый Клаушке Фрицу Кимпелю. — Козявка Шурихт и тот едет. Чего он умеет, я завсегда могу.

— Ты у старого Керна в любимчиках не записан, — подзуживает его Фриц. — Кто перед ним дрожит и как что́, так сразу реветь, вроде баб этих длинноволосых, тот у него в любимчиках ходит. Давай насолим старому Керну!

— А что мы можем сделать? Или ты придумал?

— Давай заткнем у него помпу в саду. У меня вон сколько пакли! — Фриц вытаскивает из карманов куски пакли. — Это я для своего шалаша припас.

— У тебя свой шалаш есть?

— Еще какой! С четырьмя окошками.

— А где он у тебя?

— Так я вам, головорезам, и сказал!

— Мне тоже не скажешь?

— Нет, не скажу. Ты такой же, как они все.

— А может, я выйду из пионеров?

Вот он, значит, какой, Белый Клаушке! Сперва он, видите ли, председатель совета дружины и все такое прочее — не подступись! — а теперь хочет выходить из пионеров, потому что ему велосипеда не подарили.

Белый Клаушке подходит, как ханжа в рясе, ко мне и говорит:

— Давай заткнем Керну помпу в саду?

— А чего ему-то от этого? Ведь фрау Керн пойдет за водой. Ну и будет качать, пока вода верхом не пойдет.

— Вот и пускай качает! Не надо было ей за Керна замуж выходить.

Кимпель и Белый Клаушке перепрыгивают через забор и пропадают в саду.

— Попробуй только наябедничать — мы тебе так бока намнем, что костей не соберешь! — кричит мне Фриц из глубины сада.

— А ну выходи, а то у меня руки чешутся! — кричу я им в ответ.

— Задавала! Вожатый без году неделя!

И правда, зачем мне досаждать учителю Керну… Мне на него нечего жаловаться. Он еще не совсем разбирается в вопросах справедливости, но вообще-то он неплохой член нашей пионерской организации.

Домой я бегу выгоном, а то как бы опять на дедушку не нарваться. Перед замком стоит Шепелявая. Это она греется на солнышке и поджидает детей. Каких детей? Детсадовских. Неужели она на старости лет поступила воспитательницей в детский сад? Нет, не поступила. Три дня крепилась Шепелявая, когда в старом замке открылся детский сад, но больше не выдержала. Она услышала, как ребятишки поют в парке, смеются, визжат, — и ноги сами понесли ее. Ведь она всех детей в деревне по имени знает. Даже тех, которые только что из люльки вылезли.

— Лапушки мои! Ну иди, иди ко мне! Господи, как он уже ножками топает! Погляди сюда, ну погляди, что тебе Шепелявая принесла…

Так Шепелявая попала в детский сад. Воспитательница совсем не сердится на Шепелявую, что та приходит ей помогать.

— Вы не пово́дите с нашими старшенькими хоровод, Шепелявая? — спрашивает она ее.

— Повожу, повожу! — Шепелявая снимает платок и накидывает его себе на плечи. Так она кажется моложе.

напевает Шепелявая своим надтреснутым голосом.

Дети, взявшись за руки, топают по кругу. Некоторые еще не очень крепко держатся на своих толстеньких ножках. Они и петь как следует не умеют, больше так просто мямлят что-то и покрепче цепляются за тех, кто уже постарше, или за юбку Шепелявой.

А родители тем временем работают в поле или на стекольной фабрике.

— Шепелявая не наведет нам порчу на детей?

— Вот ведь народ! Ты что, дурее старого Краске? Это он две недели все дождика дожидался, чтоб он ему с пашни ведьмовской наговор смыл. Вот и припоздал с овсами. А теперь, когда они у него еле-еле взошли, старик говорит: это, мол, Шепелявая их сглазила.

— Неужто правда?

— Истинная правда.

— Нет уж, ты меня со старым ворчуном Краске не ровняй!

— Ну вот, так-то лучше!..

Что это блестит у нас в комнате? Никак, велосипед? Наш папа, значит, себе велосипед купил? Нет, это мой велосипед. К рулю привязана бирка, и на ней так прямо и написано: «Для Тинко. Поезжай прокатись, все и забудется скорей. Твой отец и тетя Клари». А в самом низу Стефани приписала карандашом: «Твоя сестра Стефани». Когда же это она успела приписать? Утром мы ведь вместе в школу пошли… Да! Возле пруда она вдруг вспомнила, что забыла платок и ей нечем будет махать на прощанье. Ну что за Стефани! Как бы это мне повыше подпрыгнуть? Кого же мне теперь обнять? Я посылаю три воздушных поцелуя. Один — нашему папе, другой — тете Клари, а третий — Стефани. Стефани? Да, Стефани. И очень даже хорошо, что она моя сестра.

Велосипед мой не совсем новый, но и не очень старый. Все равно фимпельская развалина ему в подметки не годится! «Бим-бам, бим-бам» — звенит звонок, будто маленький церковный колокол. А еще у моего велосипеда есть насос, кожаная сумочка, багажник и настоящий электрический фонарь. Айда, поехали, коза рогатая!

Я несусь по деревне. Я самый лихой велосипедист на свете! Я, например, никогда не забываю позвонить перед поворотом. Пусть все-все видят и слышат, кто это тут на велосипеде едет. Вон Фимпель-Тилимпель плетется в трактир. «Бим-бам, бим-бам!» Фимпель отскакивает в сторону, три раза сплевывает в песок и бранит меня:

Видал, Фимпель, какие настоящие-то велосипеды бывают? И я молнией проношусь мимо него.

Белый Клаушке стоит возле кооператива и бросает камнями в бидоны из-под молока, которые собраны здесь для отправки.

— Чего хвастаешься! — кричит он. — Мне небось тоже скоро купят велосипед.

Но я уже проехал мимо. Вдогонку мне летит камень. Что ж это творится на белом свете? Порядочному человеку уж нельзя спокойно проехать по деревне?

Все дороги сбегаются в одну. Переднее колесо наматывает их на себя, как ленту, а заднее снова разматывает. Но никто не знает, что все дорожки, по которым я проехался, я уже успел намотать и снова размотать своим велосипедом. Чудно как! Весь мир сразу стал меньше. Вот я еду по лесу. Куда это я несусь? Так я и наших, что в Польшу поехали, догоню. Деревья мелькают мимо. Косули на полянке меня совсем не боятся. Человек, который не топает по земле, а летит, им не страшен. Поеду-ка я в Клейн-Шморгау.

Клейн-Шморгау строится. У околицы, прямо в поле, вырастают дома. Один большой и несколько других, поменьше.

— Дяденька, вы что тут строите?

— А ты сперва слезь, коль тебе поговорить со мной хочется.

Ясно, что надо слезть, я ж не с велосипедом на свет родился. Я соскакиваю. Кругом бревна и кучи щебня.

— Ты что, с луны свалился?

— Нет, дяденька, я из Мэрцбаха.

— Так, так… Из Мэрцбаха, стало быть. А старика Краске знаешь?

— Знаю, дяденька.

— Говорят, он уж наполовину из ума выжил.

— Нет, дяденька, он наполовину из ума не выжил.

— Давно когда-то мы с ним вместе работали. Душегуб он! Такие либо с ума сходят, либо нам на шею садятся.

— Дяденька, а машины тут будут давать напрокат?

— Какие машины?

— Ну машины, которые называются «Счастье детей».

— Ты что, малость того, а?

— Да это у меня от гусеничных денег еще осталось.

Туда-сюда, что-то мы с этим дядькой никак договориться не можем. А он — ничего, никуда не торопится.

— Что ж ты мне сразу не сказал, что ты это про трактор говоришь! — ворчит каменщик и садится полдничать. — Слыхать, через три-четыре недели пригонят. Сам видишь — спешим.

— А мэрцбахским тоже будут машины давать?

— Это уж я не знаю. Придется тебе кого другого спросить. Не любишь, знать, в поле работать?

Я вспоминаю, что в этом году мне не надо будет больше в поле работать. Но все равно, ведь есть же еще много других ребят, которые не меньше меня обрадуются машинам счастья. И я опять сажусь на свой велосипед:

— Спасибо вам большое, дяденька!

— За что спасибо-то? Я ж тебе ничего не дарил. На вот, возьми кусок колбасы. И поклон передай от меня старому Краске, коль повстречаешься с ним. Скажи, красный Вильгельм ему кланяться велел.

— Я не могу передать ваш поклон, дяденька.

— Это почему? А говорил, будто из Мэрцбаха…

— Да мы со старым Краске в разводе живем, дяденька.

— А ты, должно быть, и впрямь малость того… Поезжай, поезжай, да гляди колбасу мимо рта не пронеси!

Белый Клаушке-старший решил плюнуть на кооператив. Так он прямо и сказал на партийном собрании.

— А что тебе кооператив плохого сделал, товарищ Клаушке? — спросил его Пауле Вунш.

— Кооператив-то ничего, — буркнул в ответ Клаушке. — Да вот вы тут всячески способствуете распространению несправедливости.

— Какой несправедливости?

— Мой парень вынужден сидеть дома, а тем временем другие подростки, которые и половины той политически сознательной работы не провели, какую он проводил, разъезжают по Польше.

Пауле Вунш предложил обсудить этот вопрос на родительском собрании. Но Белый Клаушке не согласен с таким решением:

— Одно из двух: или восторжествует справедливость, или я плюну на кооператив.

— Ну что ж, если ты так ставишь вопрос, мы тебя удерживать не станем.

— Ах, вот вы как?! Такова, значит, благодарность партии!

Белый Клаушке начал перечислять, сколько прекрасных должностей он упустил в городе только ради того, чтобы как следует организовать кооперативную торговлю в Мэрцбахе. Он по бумажке зачитал, на скольких собраниях он присутствовал и сколько собраний провел сам, какое количество докладов прочитал, сколько агитбесед провел в деревне и сколько раз агитировал людей у себя в кооперативе.

— Да перестань, Клаушке! Ты, случаем, не записал, скольких ты людей привлек на нашу сторону?

Белый Клаушке молчит. Фрау Вурмштапер просит слова.

— Голову он только людям морочил, с толку их сбивал, — говорит она и теперь обращается прямо к бледному от злости Клаушке: — А что касается тех хороших предложений, от которых ты будто бы отказался в городе, так это ты знаешь почему сделал? Да потому, что боялся: голодно, мол, там. В этом все и дело.

Белый Клаушке забирает свой большой портфель и уходит. Ни предупреждения, ни уговоры Пауле Вунша не удерживают его.

Неужели теперь кооператив у нас закроют? Ничего подобного. Продавщица ничуть не хуже Белого Клаушке умеет считать и будет сама посылать отчеты в город. Да ей и не впервой. А что ж ей было делать, когда Белый Клаушке целыми днями пропадал на всяких собраниях и совещаниях?..

В деревне стало на двадцать ребячьих голосов тише. Мне не надо больше бегать в поле, и я живу, как на хуторе. Что же мне делать со своим временем?

Я могу спокойно готовить уроки. Попробовал бы я их не делать! На что бы это было похоже: руководитель пионерской организации — и не делает уроков? Не буду же я брать пример с Белого Клаушке и Фрица Кимпеля!

— А зачем нам стараться для долговязого Грюна? — говорят они. — Старик Керн нас все равно заставит все переучивать. Беда с этими учителями!

Вот на большого Шурихта скорее можно положиться. Он, правда, не очень-то старался и при учителе Керне и для учителя Грюна тоже далеко не все делает, но зато он не водится с Белым Клаушке и Фрицем Кимпелем.

— Это нечистоплотные элементы, они индифиритные! — говорит он про них.

Детсадовские ребятишки поют во дворе. Шепелявая с ними. В зелени у окна мухоловка устроила гнездо. Иногда она сидит на подоконнике и своими любопытными глазками поглядывает на меня. Смотри-смотри, маленькая мухоловка! Небось никогда и не видела такого мирового велосипедиста и заместителя пионервожатого. Видишь, вон он сидит у окна и приводит в порядок свои бумаги. Вот какие у нас теперь дела! Да у тебя небось своих хлопот хватает. Поди, все мух ловишь: рты-то голодные надо заткнуть.

В дверь стучат.

— Войдите.

Вот тебе и раз! Бургомистр Кальдауне! Чего ему надо? Ведь наш папа и тетя Клари на работе.

— Добрый день, маленький Краске. Вижу, вижу, ты тоже занят писаниной. Дела, ничего не попишешь.

— Да, — вздыхаю я, — то с пионерами приходится возиться, то еще что-нибудь подвернется.

— То-то и оно! Говорят, ты теперь главным у пионеров?

— Да, да, господин Кальдауне.

— А в ногах ведь правды нет. Что ж ты меня сесть не приглашаешь?

— Что верно, то верно, — отвечаю я и пододвигаю бургомистру стул.

— Короче говоря: мне нужна ваша помощь. Думаю, что мы с тобой поймем друг друга.

Оказывается, это картофельный жук привел ко мне бургомистра Кальдауне. Бургомистр просит, чтобы пионеры помогли уничтожить жука.

— Так, так, господин Кальдауне. А может быть, мы сами возьмем на себя обязательство и всех жуков переловим?

— Ты что, думаешь всех сразу? Нет, трудновато будет. Ищешь, ищешь его, а он сидит себе в земле и посмеивается в кулачок. А на следующее утро снова по ботве гуляет. Вот вы и оскандалитесь со своим обязательством.

Хорошо, что у меня свой велосипед: после обеда я быстро собираю всех пионеров. Один Белый Клаушке отказался прийти. Он теперь на справедливости помешался. Гоняться по полю за жуками он, видите, не хочет, весь свет ему не мил, неблагодарность одна кругом…

Большой Шурихт учит меня:

— Ты обязательно скажи про него, когда большое руководство вернется.

— Да, говорят, кооперативный Клаушке уедет скоро в город или куда-то там еще.

Мы собираем картофельных жуков. А у этих жуков свои повадки. Целое поле обшарили — ни одного не нашли! Не понравилось оно им, что ли? Мы переглядываемся: может быть, их не так искать надо? Хитрые эти жучки!

— Ботва им не по вкусу на этом поле, вот и всё! Ты ведь тоже не всякую картошку станешь есть, — заявляет большой Шурихт.

Шагаем дальше. На следующем поле мы за пять минут находим сразу десять жуков. А потом опять ни одного.

— Это они, значит, только что приехали и как раз чемоданы распаковывают, — решает большой Шурихт.

На четвертом поле мы находим личинки.

— Сам-то ты разве не убежишь, когда натворил что-нибудь? — спрашивает большой Шурихт.

— А вдруг жуки эти думать умеют?

— Они только о картошке думают, — замечает кто-то. — А то бы они и овес жрали и все что хочешь.

— Они вообще не думают! — отрезает большой Шурихт и смешно морщит нос. — Они только носом поводят и всё принюхиваются, пока им не попадется картофельная ботва. Тут они и набрасываются на нее.

— Ишь ты, хитрый какой! А где у них нос-то? Покажи, где нос?

Шепелявая кладет конец нашему спору. Перешагивая через грядки, она подходит к нам.

— Шепелявая, ты тоже пришла жука ловить?

— А как же! Не буду ж я сложа руки сидеть, когда детишки в поле работают.

— Мы не детишки, Шепелявая, мы пионеры, — отвечает ей большой Шурихт.

— Это вы такие хорошие песни поете?

— Мы, Шепелявая, мы! Спеть тебе что-нибудь?

— Да мне неловко, чтобы вы ради меня старались.

— Ловко, Шепелявая, чего там…

— А Шепелявая ничего не наколдует нам в картошку?

— С ума ты сошел! Не смей обижать Шепелявую! Знаешь, как бы я радовался, если б она была моей бабушкой!

— А ты хоть раз видел, чтобы Шепелявая что-нибудь заколдовала?

— Нет, не видел, да люди говорили.

— А ты не знаешь разве, что люди говорят про нас «головорезы»?

— Да, говорят.

— Во, гляди, толстый какой! Он уже три листочка съел.

— Ты место это пометь — нам вокруг все как следует обыскать надо. — И большой Шурихт опускает толстого жука в стеклянную банку с водой: плюх!

Мы переходим на большие картофельные поля Лысого черта.

— Фриц Кимпель небось сидит себе дома, в носу ковыряет, а мы тут потей за него! — сердится большой Шурихт.

— Они с Белым Клаушке в лес пошли, — говорит кто-то. — Вот умники — в лесу картофельных жуков ищут!

— Эй, гляди, Лысый черт идет!

— Это он нам водку несет за то, что мы тут у него жуков собираем.

Водки Лысый черт не принес. Он пришел прогнать нас:

— Это еще что такое! Налетели как готтентоты какие, всю картошку потоптали! Кто вас послал? Говорите, кто?

— Бургомистр Кальдауне нас послал. И это обязательно — жуков собирать, — говорю я.

Лысый черт таращит на меня глаза, будто я диковинка какая:

— Ты чей? Не Краске, нет?

— Краске, а еще я заместитель пионервожатого.

— Передай своему деду, чтоб он зашел ко мне. Я ему тут одну вещь обещал. Плетку ему хочу взаймы дать.

Вечером мы сдаем наши трофеи бургомистру Кальдауне: и жуков и личинок.

— Хорошо поработали, ребятки, а теперь и закусить надо, — говорит он и достает фунтик с конфетами из шкафа для бумаг.

А мы-то даже не знаем, кто у нас сколько жуков нашел.

— Завтра вы уж подсчитывайте, не забудьте. За каждого жука положено десять, за личинку — пять леденцов.

— А нельзя вскладчину? Все ведь собирали, всем и выдайте леденцов, и Шепелявой тоже, — говорю я.

— Какая тебе тут еще складчина! — отвечает бургомистр. — Хорош пионервожатый!

Большой Шурихт дает мне пинка в бок:

— Это же уравниловка!

Вечером я засыпаю, и перед глазами у меня встает картофельное поле. Большое-большое картофельное поле. Потом у меня в руках оказывается стеклянная банка с жуками. В ней так много жуков, что я боюсь, как бы она не лопнула. Крышка так ходуном и ходит. А один жук даже голову высунул. Он делается все больше и больше и ползет прямо на меня. Вон и нос у него! Настоящий нос картошкой. И вдруг жук начинает говорить.

«Тинко, — мямлит он, будто рот у него набит картошкой, — ты теперь король всех пионеров и все такое прочее…»

«И совсем я не король! Я только заместитель пионервожатого».

«Всемогущий Тинко! — бубнит жук. — Сжалься над нами. Хоть один день дай нам передохнуть. Мы только снесем два-три яичка и улетим. Не сердись на нас».

«А нам как раз и не надо, чтобы вы тут свои яйца оставляли».

Жук достает из-под крылышка маковый лепесток и ревет, уткнувшись в него носом.

«Ну и реви, сколько тебе влезет! Меня это ничуть не трогает. Я ответственный работник, я знаю, за что отвечаю».

Внезапно жук исчезает, и вместо него появляется ухмыляющаяся физиономия Фимпеля-Тилимпеля…

На поля Лысого черта мы больше не пойдем. Бургомистр Кальдауне потребовал, чтобы тот сам нанял людей, которые обирали бы у него жука. Лысый черт согласился. Закон есть закон. Не будет же Лысый черт возражать против законов! Он наймет людей, и пусть себе ищут, хотя почти точно известно, что на его поля такие твари не садятся. Потом Лысый черт позвал Фимпеля-Тилимпеля и велел ему вместе с Фрицем и Белым Клаушке собирать картофельного жука.

Следующее на очереди поле самого бургомистра. Тут уж мы стараемся вовсю и переворачиваем чуть не каждый листочек. Пусть бургомистр не жалуется на нас. Глянь, а ведь и у бургомистра нам попадаются личинки…

Поле Кальдауне лежит рядом с полями Кимпеля. К нам подходит Белый Клаушке:

— Можно мне с вами обирать жука?

— Ты что, телеграмму от кого получил? Мы за тобой не посылали, — отвечает ему большой Шурихт.

— Сколько вам леденцов за одного жука дают?

— Сперва поработай, а потом будем барыши подсчитывать.

Белый Клаушке принимается искать вместе с нами и на одном листке находит сразу десять жуков.

— Как же они здесь всю ботву не сожрали? — удивляется большой Шурихт.

— Да они… только что прилетели, — оправдывается Белый Клаушке, но что-то запинается. — Я их чуть ли не в воздухе поймал…

— Подумать только! Вот ведь какие жуки! Неужто они прямо с неба на тебя свалились?

— Значит, ты сразу сто леденцов заработал, Белый Клаушке.

Белый Клаушке хлопает себя по животу и говорит:

— А теперь мне надо опять идти искать у Кимпеля. Я у них нанялся.

— Пионеры не нанимаются.

— Где это сказано? Такого пионерского закона и нет вовсе. Да ты пионерских законов не знаешь, глупый Краске!

— Ну его! Пусть идет! — говорит большой Шурихт и зажимает мне рот. — Мы вот возьмем и все про него расскажем.

Близится полдень. Снова к нам подходит Белый Клаушке:

— Я опять тут немножко поищу.

Большой Шурихт быстро поворачивается и идет прямо на Белого Клаушке:

— Выворачивай карманы!

Белый Клаушке отступает:

— Кто у вас тут главный? Ты или Краске?

— Выворачивай карманы!

— Я тебе не подчиняюсь! — кричит Белый Клаушке и скачет прямо по грядкам прочь от нас.

— Понял? Это он нам опять хотел жуков подбросить. — Большой Шурихт сжимает кулаки. — Ты это дело обязательно должен поставить на совете дружины!