Тинко

Глава двадцать пятая

Из Клейн-Шморгау к нам приехали два трактора. Они приволокли большие жнейки. Эти жнейки сразу же и снопы вяжут. Вся деревня сбегается. Пионеры забрались на тарахтящие машины и убирают их цветами. Стоя позади тракториста, мы проезжаем по деревне. Мужики спорят: каждому хочется, чтоб его поле убрали первым. Бургомистр мирит спорщиков. Комиссия ходит по полям. Она проверяет, поспели ли хлеба, и составляет список. По этому списку трактористы будут убирать поля. Мужики, довольные, расходятся. Теперь не век ждать: большие жнейки пожирают хлеб, точно огромные коровы, которым целый месяц не задавали корма. Готовые снопы так сзади у них и скатываются. Жены и дети новоселов только поспевай ставить рожь в бабки. А мужики могут тем временем на коровьих упряжках перепахивать жнивье. Как только тракторы всё скосят, они тоже примутся за пахоту.

Словно гроза, с грохотом и треском на Мэрцбах налетает новое время. Спелые колосья так и шелестят. У малоземельных крестьян глаза светятся радостью, как по большим праздникам. Ребятишки бегут за тракторами в поле: их разбирает любопытство, быстро ли тракторы управятся с жатвой. Быстро, очень быстро. Один за другим исчезают небольшие желтые участки, где хлеб уже поспел. Да эти машины не устают совсем! Они тарахтят, стучат, погромыхивают и всё жнут и жнут… Вот уже опять они кончили полосу и, ворча, перебираются на другую. И эту они, пофыркивая, объедают, оставляя позади себя голое жнивье.

Дедушка и бабушка одни в целом море колосьев. Дедушка косит, будто утопающий. Машины пожирают стебли, словно огромные коровы, а коса обгрызает их, как гусеница. Согнувшись в три погибели, бабушка ползет по полю. От снопа к снопу она перебирается, опираясь на свои маленькие кулачки. Дедушкина коса-гусеница уже прогрызла себе дорожку до конца поля, а бабушка вяжет снопы только еще на середине. Дедушка ругается на чем свет стоит. Мельком взглянув на трактор, который стрижет по соседству стебли, он сжимает кулаки, нагибается и тоже начинает вязать снопы. Он вяжет их до тех пор, пока не сталкивается на последней трети полосы с бабушкой.

— Всю-то жизнь ты улиткой пропо́лзала, улитка и есть! — ворчит он, отбросив очередной сноп, будто в нем гад какой сидит.

— Трактор не заказать ли нам? — робко замечает бабушка.

Дедушка только хмурит брови, трижды сплевывает бабушке под ноги и снова берется за косу. Обе дедушкины лошади пасутся на краю поля. Молодой-то еще надо пощипать травки!

На заре, словно помолодевший от утренней росы, дедушка выезжает на своей паре за околицу. Бабушка сидит на телеге, подобрав ноги. Лицо ее все сморщилось от боли.

— Чего рожу кривишь! Совсем на стиральную доску стала похожа! — ругает ее дедушка. — Люди подумают еще — не люб тебе парный выезд!

Бабушка силится улыбнуться усталой улыбкой, но скоро боль съедает улыбку.

Когда они вечером возвращаются, дедушка тоже сидит на телеге. За день лошади отдохнули, и молодая все норовит скакнуть козочкой. Дедушка злится и хлещет ее кнутом. Лошадь становится на дыбы, кусает Дразнилу за шею. Мерин не остается в долгу. Всхрапнув, он отскакивает в сторону. Обе лошади галопом несутся вперед, волоча за собой легкую телегу. Телега мотается, как картонная коробка, если привязать ее за слишком длинную веревку. Бабушка как раз растирала себе ноги и, когда лошади рванули, упала с телеги. Дедушка, занятый лошадьми, не слышал, как она плюхнулась в песок…

Я уже успел подружиться с трактористом. Моего тракториста зовут Отто. У него темно-коричневое, будто дубленое, лицо и маленькая бородавка слева на носу. На руках у него тоже бородавки. Я собрал пучок чистотела и подаю его трактористу.

— Что это за цветочки? — спрашивает мой Отто.

— Это цветочки от бородавок. Надо взять стебелек, выжать из него белый сок и помазать им бородавки. Они и пропадут, будто зернышки, которые куры склевали.

— Да что ты говоришь? — удивляется мой Отто.

— Езжай, езжай, Отто! А я заберусь позади тебя на трактор и помажу тебе бородавки. Вот и не надо будет останавливаться.

Отто качает головой, но мазать бородавки позволяет.

— А как твой трактор зовут, Отто?

— По правде говоря, я и забыл окрестить его.

— Давай назовем его «Счастье детей»?

— Да разве это имя?

— Это самое красивое имя на свете!

напеваю я. Голос мой дрожит вместе с трактором.

Отто и ночью будет работать. Впереди показывается телега. Лошади несутся галопом. Это дедушка на своей паре. Испугавшись трактора, молодая шарахается в канаву. Дышло трещит. Дрожа, обе лошади жмутся вправо. Им не нравится трактор. Я тоже дрожу. Молодая брыкается и получает кнутом под брюхо.

Отто старается помедленней проехать мимо пугливых лошадей. Разъярясь, дедушка хлещет кнутом по трактору. Кнут задевает Отто. Отто пригибается:

— Очумел он, что ли?

«Он» — это мой дедушка.

За спиной тракториста дедушка замечает меня. Кнут со свистом опускается и попадает мне прямо по лицу. Остаться или спрыгнуть? Лицо горит, как от перца. А мне нельзя даже потрогать: надо ведь крепко держаться за трактор. Кнут опять свистит. На этот раз мимо — мы уже проехали.

— С ума сошел, старик! — кричит Отто. — Не берись править лошадьми, раз в этом деле ничего не смыслишь!

Дедушка не отвечает. Лицо его перекосилось от злости, серые глаза сверкают. Он так и хочет спрыгнуть с телеги и опрокинуть трактор. Отто достает гаечный ключ и грозит дедушке:

— Вот дьявол! Я тебе еще покажу!

«Дьявол» — это мой дедушка.

Мы с Отто опять смотрим вперед.

— Отто, вон моя бабушка лежит!

Отто останавливает трактор, и мы соскакиваем в песок.

— Бабушка, вы не с той телеги упали, которой вон тот бешеный пес правит? — спрашивает Отто бабушку.

«Бешеный пес» — это мой дедушка.

Бабушка только стонет в ответ и держится за бок. Отто бежит в деревню звать на помощь.

— Чтоб тебе пусто было, чертов кучер! — кричит он, пробегая мимо ругающегося дедушки.

У бабушки платок съехал с головы. Я убираю ей волосы с лица. Утихнув на минутку, она нащупывает мою руку:

— Тинко, Тинко, родной! Хорошо как, что ты вернулся! Ты не серчаешь на меня?

— Нет, я не серчаю на тебя, бабушка.

— Помощь-то пришлют, внучек?

— Пришлют, бабушка.

Дедушка слез с телеги. Он распутывает постромки и, выпрягая лошадей, пинает их ногой в брюхо. Больше всего достается Дразниле. Он ведь у нас смирный, не брыкается.

— А ты-то чего, толстобрюхий? Ты чего за этим рыжим сатаной тянешься? — И снова дедушка ударяет Дразнилу ногой в брюхо. — В балансе что? Кто ухом не слышит, у того брюхо в ответе! Я тебе кишки выпущу!

Дома я рассказываю, что произошло. Наш папа отрывается от книги и грустно смотрит перед собой. У него сейчас отпуск и много свободного времени. Он очень любит фрау Клари, но он делается всегда грустным, когда вспоминает свой дом и стариков. Он встает и беспокойно шагает по комнате.

— Не сказать ли Шепелявой? — спрашивает он тетю Клари.

А тетя Клари уже одевается. Она бежит в деревню: ей хочется поскорей помочь бабушке.

Через четверть часа тетя Клари возвращается:

— Дедушка Краске не впустил меня. Двери запер. Завтра же я возьму отпуск.

Всю ночь наш папа не спит. Я слышу, как он ходит взад-вперед.

С утра бабушка лежит в кровати и стонет. К ней приходит общинная сестра.

— Тут уж я ничем помочь не могу — необходимо вызвать врача, — говорит она.

— Это чтоб он залечил старуху? — кричит дедушка и отпихивает ее от кровати.

Сестра обижается.

— Так я не могу взять на себя ответственность, — говорит она и идет к бургомистру.

Оттуда она по телефону вызывает врача.

Осмотрев бабушку, доктор устанавливает перелом нескольких ребер. Теперь-то у бабушки хватит времени поберечь себя!

— Если вы будете вставать, мне придется отправить вас в больницу, — предупреждает доктор.

Бабушке ничего другого не остается, как лежать.

Солнце поднимается все выше и выше. Воздух дрожит над полями. Тракторы уже убрали весь хлеб. Словно желтый островок, между жнивьем и паром виднеется один дедушкин участок. Дедушка бежит к себе на делянку. Колос вот-вот начнет осыпаться. Тогда дедушка идет к Лысому черту просить жнейку. Лысый черт ласков и увертлив, как всегда.

— Да, две лошади у тебя теперь, два добрых коня, — это верно. А вот машины у тебя нет — это тоже верно.

— Хоть на один день дайте мне жнейку, хозяин. Я бы уж постарался: на своей паре я за день не один морген уберу.

— Так и быть, — отвечает Лысый черт, — ради дружбы я поспешу и как только немного у себя управлюсь, пришлю тебе жнейку.

— Хоть бы старую, да только бы сей же час! — умоляет дедушка.

— Ну, это уж ты мне самому предоставь решать, Краске-хозяин. — Лысый черт с сожалением разводит руками.

Сам не свой, дедушка шагает по деревне. На лбу и около носа виднеются капельки пота. Не от жары у дедушки выступил пот — от страха. Дедушка заходит в трактир и выпивает три кружки пива подряд. Трактирщик Карнауке заводит речь о погоде. Дедушка и не слышит его. Что ж будет, если хлеб осыплется? Ведь урожай пропадет! Вся деревня поднимет Краске-хозяина на смех: два, мол, добрых коня у него, а урожай погиб на корню!

Дедушка спешит домой. Бабушка уже смирилась. Никогда в жизни ей не жилось так хорошо. Пустяки, что бок болит. Ноги-то куда как больше болят, когда ей приходится бегать по хозяйству.

— Развалилась тут, как дама бубновая! Лежит себе ухмыляется, а у меня ум за разум заходит!

Бабушка вся съеживается: будто она провинилась, раз лежит в кровати. Вот и бок опять сильней заболел. Дедушка идет во двор задавать скотине полуденную порцию корма.

Вдали стучит трактор. Дедушка заходит в ригу: надо мякины набрать. Через дыру, прорубленную в стене для дышла, хорошо видны мэрцбахские поля. Когда дедушка, спрятавшись, глядит отсюда на свои неубранные хлеба, ему позор его кажется не таким уж страшным. От злости дедушка готов зубами вцепиться в веялку. Но что это? Трактор тарахтит на его поле? Дедушка бросается в дом и достает плетку из-за шкафа…

Нашему папе наскучило сидеть дома. Он бродит по полям, смотрит, как работает тракторист. «Пора уж, пора уж, пора, двенадцать пробило давно», — напевает он. Проходя мимо дедушкиного участка, он замечает, что колос скоро начнет осыпаться. Тогда папа идет к бургомистру и говорит ему:

— Придется нам старика силой из беды вызволять. Хлеб пропадает. На мою ответственность, пошли!

Бургомистр идет за ним. Они подходят к трактористу и все вместе едут на дедушкин участок. Бургомистровой косой папа закашивает. Трактор фырчит у него за спиной. Жнейка начинает пожирать стебли.

Прибегает дедушка:

— Вы что тут мою рожь портите?

— Я думал, что ты на старости лет наконец ума набрался, Краске, — говорит примирительно бургомистр.

— Чего вам тут надо?

— Сам видишь: трактор пригнали, чтобы ты с уборкой не припоздал.

— А платить кто за него будет? Ты, что ли, чернильная душа?

— Соберешь урожай и расплатишься. Да там пустяк!

— Надо будет, я и сам заплачу! — кричит издали наш папа, только что кончивший закашивать.

— Тебя тут еще не хватало! Где тебе заплатить, ты сам на фабрике гроши получаешь! Уходи отсюда! Знать тебя не знаю!

— Да, господи, если тяжело сразу расплатиться, мы с тебя в рассрочку возьмем, — пытается бургомистр успокоить дедушку. — Понемножку и выплатишь, как тебе удобно будет.

Кажется, дедушка начинает задумываться. Он сдвигает шапку на затылок, пожевывает ус и, глядя мимо Кальдауне, видит, как от жары дрожит воздух.

— Тебе что? — спрашивает бургомистр Фрица Кимпеля, подбежавшего по жнивью к дедушке.

Фриц дергает дедушку за ремень:

— Дядя Краске, мне велено тебе сказать…

Дедушка быстро оборачивается. Фриц замечает у него в руках бычью плетку и ежится от страха. Дедушка склоняет голову к Фрицу… Шутка ли: друг Кимпель сынка прислал! Они шепчутся. Фриц убегает. Бургомистр сам не свой: идет уборка, у него дела поважней, чем торчать тут и ждать, пока этот Краске милостиво побеседует с ним.

— Не верь балаболке, Краске! — предупреждает Кальдауне. Он уже догадался, какую новость Фриц принес на хвосте. — Не на ту дружбу ставишь!

— Прочь отсюда! Не троньте меня! Нечего вам тут мой хлеб топтать! Мой хлеб! Что с ним хочу, то и делаю, псы советские!

— Ну, уж это ты ошибаешься! — Бургомистр сердито утаптывает траву на меже. — Есть у нас дело, есть! Не тебе одному этот хлеб принадлежит. Часть общине, часть горожанам, короче говоря — государству.

Дедушка переступает с ноги на ногу и разводит руки, как всегда, когда разъярится.

— Ступайте отсюда! Знаю я таких друзей! Поймать меня хотите? Силой заставить? Не выйдет! Ступайте отсюда! В балансе что? У больших отнимаете, чтоб малым рты затыкать? Гроша не дам на машины от коммунистов!

— Старик, подумай, что ты говоришь! Сам-то не из больших ведь! — заклинает папа дедушку, поднимая руки.

— Не тебе, дармоеду, определять, из больших я или из малых! Лентяй! Пошел, пошел с моего поля!

С грохотом приближается трактор. Тракторист хочет переехать на другую сторону. Дедушка загораживает ему дорогу. Тракторист глушит мотор. Дедушка замахивается плеткой и начинает хлестать трактор, будто это зверь или человек. Плеть гулко хлопает по обшивке мотора. Трактор ни с места. От злости дедушка совсем очумел, но с радостью замечает, что железная оправа кнутовища оставляет на капоте вмятины. Тракторист спрыгивает с сиденья. Вот-вот он набросится на дедушку.

— Неужели никакой управы на него нет! Взбесился старик. Только вчера еще…

Наш папа и бургомистр удерживают его:

— Езжай, он и отстанет.

Тракторист снова взбирается на машину и дает газ. Дедушка отскакивает в сторону, как укушенный пес. Трактор съезжает с полосы. Шагая по скошенному ряду, дедушка размахивает плетью и все грозит кому-то. Он прямо рычит от злости. Но грохот трактора заглушает его проклятья.

Бабушка знает, что́ теперь надо делать: надо отлежаться, пока не заживут поломанные ребра. В горнице будто костры полыхают — это багряное солнце садится за лесом. Дедушка, кряхтя, бродит по дому, а то как бульдожка начинает бегать вокруг бабушкиной кровати.

— Мне бы поесть, отец, — робко замечает бабушка.

Дедушка топает на кухню, вытаскивает из шкафа буханку хлеба, срывает в кладовой кусок сала с крюка и швыряет и сало и хлеб бабушке прямо на постель.

— Ножик бы мне еще, отец, а то не справлюсь я.

Дедушка выхватывает из кармана перочинный нож и открытым бросает его бабушке, точно хочет, чтобы она зарезалась им. Потом он идет в хлев запрягать лошадей. У Дразнилы в яслях осталась полуденная порция овса.

— Зажрался, сучий хвост! Травки тебе подавай, травки! Нет уж, окаянный, теперь ты у меня поработаешь! Старик Краске еще покажет этим вшивым умникам!

С обеими лошадьми дедушка отправляется к Кимпелю. Друг Кимпель обещал дать ему на ночь свою старую жнейку.

Не подвела, значит, дружба! Но и он, дедушка, сдержал слово. Собак этих плеткой со своего поля прогнал. Из-под ремня у дедушки, точно сабля, торчит плеть. Пусть попробует кто подойти к нему ночью — ног не унесет!

Никак, привиденья копошатся у нас на полях? С делянки Краске доносится какой-то треск, что-то шуршит там, будто огромные крысы забрались в хлеба. На старой кимпельской жнейке, выпрямившись, сидит дедушка. Наконец-то лошади идут ровно. Должно быть, молодая уже привыкла к дребезжанью у себя за хвостом. Сперва-то Дразнила один тащил жнейку, а теперь его самого приходится подгонять: того гляди, молодая надорвется. Жнейка так и выплевывает кучки колосьев на землю. Но они еще не связаны в снопы. Пустяки! Завтра у дедушки еще целый день, вот он и успеет снопы связать, а на вечер ему друг снова машину обещал.

Дедушка совсем забывает о своих годах. Ему кажется, что опять он молодой каменщик. Отработал смену на фабрике, а теперь спешит отмахать и вторую у барона фон Буквица. Ведь не раз он тогда, будто дух земли какой, сине-черные ночи напролет ворочал тяжелые пласты на своей делянке.

Молодой Краске да два добрых коня! Глаза у этих умников поперек лба встанут, как завтра утром увидят, что у Краске половина ржи уже скошена.

Недалеко от дедушки стучит трактор. Гул мотора то приближается, то удаляется. Время от времени из темноты вырастают бабки, деревья, одинокий куст, клочок нескошенной ржи, а вдруг видно зайца, ковыляющего по жнивью, — это светящиеся глаза огромного железного зверя рыскают по полям.

Крылья жнейки медленно поднимаются из ржаного моря и, будто отряхнувшись, снова окунаются в темную пучину. Дедушка жмурит глаза и плеткой хлещет в сторону света. «Тра-тата-пуф-пуф, брум-паф-паф!» Два зверя пасутся в ночном. Но один из них видит, что жрет; другой, точно краб, ощупью бредет в темноте.

Треск дедушкиной машины смолкает. Может быть, это он перекусить остановился? Да у него ни крошки в кармане с собой нет. Он откусывает кусок черного жевательного табака. Сок так и течет у него с губ. Но почему его жнейка молчит? Дразнила упал. Он катается по жнивью, забрасывает ноги вверх. Молодая лошадь шарахается. Дедушка ждет: Дразнила оступился.

— Вставай, вставай, пес шелудивый! — кричит дедушка.

Кнут так и свистит в ночном воздухе. Мерин не встает. Он валится на бок, хрипит. Дедушка соскакивает на землю. Не хватало еще, чтоб у гнедого начались колики!

— Давай поднимайсь, Дразнила! — Голос у дедушки дрожит.

Мерин фыркает, задние ноги его ходят, как шатуны, и запутываются в постромках. Постепенно движения его делаются все медленней. Дедушка хватает недоуздок, тянет лошадь вверх. Все напрасно: глаза Дразнилы стекленеют, голова тяжело падает на жнивье. Бледное лицо дедушки обращено к небу. Из-за облаков показывается луна. Дедушка опускается на колени, складывает руки на груди: «Господи! Вот я, грешный человек, стою перед тобой и молю тебя: если есть у тебя сердце в груди, оставь мне животину мою!»

Раздается пронзительный, жалобный крик. Дедушка вскакивает. Неужели господь услышал? Нет, никто дедушку не слышит! Это был предсмертный крик Дразнилы. Дедушка бросается на мертвую лошадь. Ее последнее тепло согревает продрогшего старика. Он поднимает сжатый кулак к небу:

— Нет тебя! Так я и знал. Человек тебя сделал! Слаб человек… Один он, один, как перст…

Дедушка лезет в карман за перочинным ножом, чтобы перерезать постромки и освободить живую лошадь от мертвой. Он вспоминает, что отдал нож бабушке, и снова злоба вскипает в нем. Словно бешеный пес, он зубами рвет постромки. Но серая от пыли кожа не поддается его старым зубам.

Каждый раз, когда глаза трактора освещают делянку Краске, посреди желтого ржаного поля виднеется огромный черный паук. Его только что дергавшиеся ноги теперь застыли. А рядом мирно пасется золотистая лошадь. Весь круп ее иссечен. Сквозь золотистую шкуру проглядывает красное мясо. Левее лежит другая лошадь. Она уже не пасется. На ней не видно рубцов. У нее заворот кишок. Вчера ее несколько раз сильно ударили ногой в брюхо. Но этих ударов ведь не видно, как не видно и заворота кишок.

Неподалеку на межевом камне сидит маленький серый человечек. Полночи он делал вид, будто он молод и силен и может повернуть колесо времени по своей воле. Так он и застыл. Кажется, будто он высечен из камня, что торчит на меже. Он один, совсем один. Руки его вцепились в кнутовище, словно он старается удержаться за него.

Большая, отливающая зеленым птица уже три раза пролетала над окаменевшим дедушкой. На лету она поймала саранчу, поднявшуюся из скошенной ржи. И неслышно, посвечивая зелеными крыльями, она снова улетает в лес.

Мы спросили Фимпеля-Тилимпеля, как называется эта птица. Фимпель-Тилимпель знает все, что летает под небосводом. В Лапландии он даже видел летающих лошадей. Он рассказал нам про лапландского аиста, который кладет свои яйца прямо на лед. Гнездо этот аист делает из оленьей шерсти. Он выщипывает ее у оленей, когда те спят.

— А кто поверит, тот дурак, — сказал на это большой Шурихт.

Как называется наша птица, Фимпель-Тилимпель обещал нам сказать, если мы ему дадим денег на водку.

ответил он нам. Но мы и не подумали оплачивать водку Фимпелю-Тилимпелю из пионерской кассы.

Однажды утром в класс входит учитель Керн и говорит:

— Нашел, нашел, ребятки! Это сивограк, так называемая сивоворонка. — Учитель Керн раскрывает книгу, которую он достал в городе, и показывает нам на картинке эту сивоворонку. Мы смотрим в книгу. Верно, наша птица. Учитель Керн захлопывает книгу: — Больше я вам ничего не скажу. Остальное мы должны выяснить сами… Ну, что вы думаете насчет кружка натуралистов?

— Хорошо, учитель Керн, пусть у нас будет такой кружок.

В кружок записываются большой и маленький Шурихты, Зепп Вурм, Пуговка и я.

— Теперь-то мы узнаем все про эту сивоворонку! — говорит большой Шурихт. — Вот как стащим с нее зеленый фрак, так и увидим, что это простая серая ворона.

Мы отправляемся в путь. Я знаю, в какой лес улетает сивоворонка, когда она снимается с поля, — в большой сосновый, через который проходит зандбергское шоссе. Туда мы и идем.

Заметив в лесу на каком-нибудь дереве гнездо, мы стучим по стволу. На наш стук выскакивают из дупла белки, трещат сойки, ворона слетает с ветки и, подпрыгнув, садится на макушку дерева. Оттуда она каркает на нас. Но наша сивоворонка не показывается.

— Наверняка она высиживает яйца в кроличьей норе. У этих ворон свои фокусы, — размышляет вслух большой Шурихт. — Те, кто книги пишет, их не знают. Верно я говорю, господин учитель Керн?

Учитель Керн лукаво улыбается:

— Сивограк высиживает свои яйца… нет, скоро мы сами узнаем, где он их высиживает.

Подходим к молодому сосняку. На опушке несколько сосенок связаны друг с другом так, что получился шалаш. Макушки молодых деревьев образуют крышу, а с боков все завалено хворостом — это стены шалаша.

— Дровосеки, наверно, построили себе от непогоды, — говорит учитель Керн.

— Я залезу и погляжу, что там внутри! — выкрикивает большой Шурихт и бежит к шалашу.

Из шалаша выскакивает маленький бородатый человечек и, пригнувшись, пускается наутек в сторону большого леса.

— Куда ты бежишь? Мы же тебе ничего плохого не сделаем! — кричит ему вслед учитель Керн.

Человечек быстро оглядывается, его серая борода так и развевается на ветру.

Большой Шурихт толкает меня.

— Наголо остригусь, если это не Фриц Кимпель! — говорит он и бросается за человечком.

Мы бежим за ним. Учителя Керна тоже разобрало любопытство. Он пускается с нами наперегонки. Человечек делает зигзаги, спотыкается, вскакивает и несется дальше. Мы окружаем его. Теперь и мне кажется, что это Фриц Кимпель. Что же это он затеял?

Пуговка и Зепп с двух сторон хватают задыхающегося Фрица за руки. Подходит учитель Керн. Фриц пытается вырваться. Большой Шурихт бросается на помощь нашим. Все мы так запыхались, что слова сказать не можем. У Фрица перепуганные глаза, как у пойманной птицы. Мне даже жалко его.

— Ты здесь теперь живешь? — спрашивает учитель Керн.

Мы смеемся. Фриц топает ногами.

— Отпустите его, — решает учитель Керн. — Он не убежит, я знаю… А хороший у тебя тут шалаш, Кимпель! Ты сам его построил?

— Это не запрещено! — И Фриц снова топает ногами.

— Конечно, не запрещено. Можно только пожелать, чтобы все ребята так ловко это умели делать, как ты. Ты нам не покажешь, какой он внутри?

Фриц подозрительно смотрит на учителя:

— Шалаш заколдован, и непосвященным в него вход запрещен. Я — главный лесовик.

— Таких и не бывает, — вмешивается большой Шурихт.

— Нет, бывают! Вы не знаете, а бывают! — хвастает Фриц.

— Мне тоже кажется, что бывают, — замечает учитель Керн. — Почему это ты вдруг стал лесовиком?

— Не скажу.

— И мне не скажешь?

— Нет.

— Хорошо, я тогда не буду тебя больше спрашивать. Иди, куда тебе хочется. Нам ничего от тебя не нужно.

— Да потому… потому, что я всегда один.

— Один?

— Ну да, как паук в подполе.

— Да что ты? — Учитель Керн беспомощно пожимает плечами.

Фриц смотрит на меня с вызовом, потом снова опускает глаза:

— А теперь… теперь мне никого в компанию не надо! Наплевать мне на всех! Пусть катятся ко всем чертям!

Долго учитель Керн подыскивает ответ.

— Скажи, Фриц, а может быть, ты знаешь, где гнездо сивоворонки?

— У меня наказа нет говорить об этом.

Большой Шурихт фыркает и пихает меня в бок. Учитель Керн нетерпеливо машет нам:

— А у кого наказ?

— У главного птицелова.

— А ты не можешь нас отвести к нему?

— Нет, не могу. Он не здесь живет. Мне надо сперва написать ему.

— Хорошо, — говорит учитель Керн. — Мы не хотим тебе больше мешать. Ты напиши, пожалуйста, главному птицелову и сообщи нам тогда.

— Нет! — И Фриц снова начинает топать ногами.

— Почему же?

— Пионерам я ничего не скажу.

— Ты имеешь что-нибудь против них?

— Они меня не приняли.

Учитель Керн задумывается.

— А ты поступил бы в пионеры, если бы они тебя позвали?

Фриц пожимает плечами.

— Его бы отец так тогда вздул! — говорит большой Шурихт.

Пуговка и Зепп, хихикая, переглядываются. Фриц отворачивается. Он не хочет с нами водиться. Мы оставляем его и выходим снова на шоссе. Оглядываясь, я замечаю, что Фриц следит за нами. Стало быть, не доверяет он нам.

— Да он вроде сумасшедшего, — говорит большой Шурихт.

— Нет, нет, не надо так, ребятки! — вдруг начинает беспокоиться учитель Керн. — Мы тут сами кое-что упустили. Да, черт возьми, боюсь, что мы даже больше виноваты, чем он. Вы видели, какие у него глаза?

— Если он нам эту сивоворонку покажет, я готов лягушку проглотить! — клянется большой Шурихт. — А птицелов — Белый Клаушке. Это и без очков можно догадаться.

Обрывая один за другим листики акации, учитель Керн говорит:

— Мы должны… да, пожалуй, нам надо больше верить в человека.

По дороге домой он молчит, все время думает о чем-то.

…Собираясь уходить, тетя Клари беспокоится: вдруг дедушка опять выгонит ее, как чужую кошку? Но дедушка не прогоняет ее. Он лежит рядом с бабушкой и стонет. На кухне хлопочет Шепелявая.

— Слава богу, что ты пришла, добрая душа, — говорит она тете Клари. — Мне-то за скотиной смотреть надо, а кто ж тут-то подсобит?

Тетя Клари краснеет и принимается хозяйничать. Так ласково ее даже в лучшие времена не принимали у Краске. Бабушка хоть и не просит прощения у тети Клари, но глаза ее говорят яснее всяких слов. Слезы так и катятся у нее по щекам, когда она пожимает руку тети Клари.

Приходит доктор и осматривает дедушку. Дедушка не понимает, что с ним делают. Он все время ворочается в постели и бредит:

— Видишь, это большой друг… вон он какой большой, до самых облаков… А это вот маленький, он как кротовина…

Доктор выслушивает дедушку. Лицо его делается серьезным.

— Может быть, его отвезти в больницу? — спрашивает тетя Клари.

— Дразнилу надо отвезти в больницу. Этот доктор ему брюхо повредил — все ногой его, ногой… — бормочет дедушка.

Взяв в руку шприц, доктор делает неопределенный жест.

— Плетка… плетка где? — кричит дедушка. — Кто это меня колет? Шепелявая? Ведьма…

— Вы дочь его? — спрашивает доктор тетю Клари, перед тем как сесть в машину.

— Невестка.

— Между нами говоря — поздно уже.

Побледнев, тетя Клари идет в дом. Бабушка кивком подзывает ее:

— Не встать ему больше, доченька. Все… Конец это… Да так оно и лучше. — Бабушка смотрит в потолок, потом снова на тетю Клари. — Не вижу я пути, не вижу… А ты видишь, доченька?

— Позвать Эрнста, мама?

— Позови, дочка.

Бабушка лежит и прислушивается: неужто гром гремит? Нет, это не гром. Это Шепелявая перекатывает бочку во дворе. Бабушка опять прислушивается. Теперь это не Шепелявая. Теперь и впрямь гром гремит!

— Господи милостивый, не допусти, чтобы небеса разверзлись! — начинает молиться бабушка. — Не дай погибнуть хлебу нашему! Мы в руке твоей, господи, как червь в руке нашей. Да будет милость твоя, не раздави нас десницей своей…

Грохот приближается. Бабушка лежит, скрестив руки, и слушает. Теперь гром гремит совсем рядом. Робкая улыбка пробегает по лицу старушки. Она вздыхает с облегчением. То не гром и не град, то тракторы, о которых рассказывала невестка. Бабушка совсем успокаивается: такой-то гром человеку подвластен.

Дедушка, которого треплет лихорадка, тоже слышит грохот. Он приподнимается.

— Плетку, плетку дайте! — кричит он. — Разгоните тучи, разгоните их! — И дедушка снова падает на подушки.

— Успокойся, отец, не гром это, — говорит бабушка, тряся старика за плечо.

Дедушка ничего не замечает. В бреду ему мерещится, что дождь заливает его неубранный хлеб. Водопадом он обрушивается с неба и пригибает рожь к земле. Весь хлеб полег. Зерна сыплются на мокрую от дождя землю. Клинг-кланг… Слышишь, как осыпаются колосья? Секунда — зерно. Секунда — и десять зерен. Секунда — тысяча зерен! «Миллион!» — вопит дедушка. Бабушка снова начинает молиться. Но теперь она молится не из-за грохота, она молится за дедушку:

— Смилостивься ты над ним, когда возьмешь его к себе! Не грешнее других он…

А дедушке кажется, что осыпавшиеся зерна уже снова проросли зеленой озимью. Молодые побеги переплелись с редкими старыми стеблями. Вокруг ходит народ и показывает на него, на Краске: «Глядите, глядите, вон он, Краске-хозяин: два добрых коня, а урожая так и не собрал!» Молодая поросль пробивает себе путь между старыми стеблями. Вот уже все поле покрылось свежей зеленью. Вот она забирается к нему во двор, поднимается по стене, лезет в окошко… вот-вот обовьет его. Дедушка силится подняться, сбрасывает одеяло. Бабушка успокаивает старика, но он ничего не понимает. С улицы доносится грохот трактора. Стекла в горнице дребезжат.

— Все кончено, все! Мой хлеб! Мой хлеб! — выкрикивает дедушка.

Трактор привез мертвого Дразнилу к нам во двор. С раздутым животом лежит он на телеге, в которую за день до этого запрягали его самого. Глаза, подернутые пленкой, устремлены в неведомую даль. Жизнь шагнула вперед, переступив через падаль и трупы. Бабушка все трясет дедушку за руку:

— Смилостивился над нами господь — машина это. Слышишь, как она стучит? Будто гром прирученный.

Дедушка поворачивается на другой бок.

А в это время на его делянке грохочет другой трактор. Наш папа договорился с трактористом. Вместе с Шепелявой они идут за трактором и ставят бабки.

Папа побывал и в Крестьянской взаимопомощи. Сбегал к бургомистру — он хлопочет обо всем, будто и не отлучался ни на один день.

«Давай пригоним молотилку в поле: колос не так осыпаться будет», — сказал он бургомистру.

Кальдауне согласился:

«Почему бы и не попробовать? Другие так делают, сделаем и мы».

К вечеру трактор тащит молотилку на дедушкин участок.

— Старик Краске в гробу бы перевернулся, увидев такое своими глазами.

— А разве он уже помер?

— Пока нет. Еще дерется с курносой.

— А вот Фимпель-Тилимпель помер.

— Да он вроде и не болел?

— Нет, болеть он не болел, хоть и ходил зимой разутый. Утонул.

— Утонул? Где ж это его угораздило?

— На кимпельском лугу, в сточной канаве.

— Да разве там можно утонуть?

— Это смотря кто в нее упадет и как.

— Перепился небось, вот и принял сточную канаву за свою кровать.

— Говорят, кто-то его напоил до бесчувствия.

— Ясно кто.

— Вчера вечером Фимпеля поймали: он таскал раннюю картошку на участке Кальдауне.

— С чего бы это он вдруг полез к Кальдауне?

— Да кто ж его знает…

— Тут что-то нечисто. Каким бы Фимпель ни был, а красть он не крал.

— Если ты так уж это точно знаешь, пойди да скажи… Нога еще при Фимпеле была, кабанья, на проволочке. Этой ногой он все поле следами утыкал, чтоб подумали, будто это дикие свиньи картошку перерыли.

— А расспросили Фимпеля-то?

— Нет, забыли. Отняли мешок с картошкой и отпустили. А теперь уж некого и расспрашивать.

— Верно, подослал его кто.

— Тссс!

— И подослал его тот, кто бургомистру Кальдауне отомстить хотел за историю с яйцами.

— Тссс! Тише ты! Доказать-то ты не можешь.

Мимо проходит бургомистр Кальдауне.

— Придет час — всё докажем! Полный счет предъявим, — говорит он и залезает на молотилку.

— Говорил же, чтоб ты язык за зубами держал! Потом будешь стоять как дурак и ничего доказать не сможешь.

— А ты не слышал разве: придет час!

Дом дрожит от дедушкиных криков. Дедушка не хочет умирать. С кулаками он набрасывается на смерть. Крики его слышны даже во дворе. Тило поджимает хвост и лезет в конуру. Куры, склонив голову набок, слушают и то и дело посматривают на небо: не покажется ли ястреб на птичьем дворе?

— Хозяйство мое она погубит… косой, с косой идет на меня! — вопит дедушка.

У бабушки пылают щеки. Она лежит рядом с дедушкой и не устает успокаивать его:

— Никто и не думает губить твое хозяйство. Слышишь, ни кто и не думает…

Напрасно она старается: слова ее для дедушки что жужжанье пчелы.

— Я им покажу, каков старый Краске! Верхом на пушке прискачу! Дразнилу и Кимпеля запрягу! Пошел, пошел, Кимпель-пес! Цыц! Я теперь главный. Не примечаешь разве: на дружбу поставил. Друг-то вывезет…

— Отец, отец! Да погляди ты, Тинко пришел. Вот он стоит дрожит. Неужто не видишь?

Дедушка что-то бормочет в ответ. Я ничего не могу разобрать.

В поле стучит молотилка. Зернышки ржи, которая должна была бы быть пшеницей, сыплются в мешки. Все соседи вышли обмолачивать наш хлеб. Папа подвозит на молодой золотистой лошади снопы к молотилке, а каретник Фелко возит на воле солому к нам в ригу. Бургомистр Кальдауне разрезает прясла, прежде чем загружают снопы в машину. Шепелявая обходит всех и предлагает воды, потом сгребает мякину, помогает укладывать солому на фуру каретника. Достав из кармана пузырек, она смазывает коричневой жидкостью раны молодой лошади. Кожа у лошади подергивается, мухи летят прочь.

И чего только трактор не умеет делать! Он ведь и барабан на молотилке вертит. Вечером загораются его огромные глаза, и все кругом сразу как подменили. Впервые в Мэрцбахе молотят прямо в поле, да еще ночью.

— Много ты знаешь! Мы и раньше с подсветом молотили.

— Это зимой при свечах в риге, что ли? Цепами вы тогда молотили, как в давние времена в Египте.

— Это тоже верно.

Глубоко за полночь трещит молотилка.

До утренней звезды дедушка спорит со смертью. Я сижу на кровати рядом с бабушкой и крепко зажимаю уши. Бабушка обнимает меня.

Еще раз приходит доктор. Глаза у него усталые, движения спокойные. Он долго смотрит на дедушку, потом выстукивает его. Дедушка уже не может приподняться: его поддерживает тетя Клари. Она плачет и тихо гладит бледный дедушкин лоб.

Меня бросает то в жар, то в холод.

— Тетя Клари, тетя Клари! — кричу я. — Погладь его за меня!

Тетя Клари молча кивает.

Доктор готовит шприц и тихо шепчется с тетей Клари. Мне велят выйти и привести папу.

Девчата, забравшись на молотилку, поют веселую песню. А разве они не знают, что мой дедушка борется со смертью? Но они ведь работают на машине, которая называется «Счастье детей». Ну, пусть тогда поют!

Я отыскиваю папу. Возле наваленной доверху фуры он разговаривает с Пауле Вуншем.

— Нет, ты посмотри, ты посмотри только, как они работают! — кричит Пауле сверху.

Глубоко вздохнув, папа кивает:

— А ведь давно уж могли бы так работать, Пауле… Ты что, Тинко?

— Доктор велел тебе идти домой.

Папа и Пауле Вунш переглядываются. Пауле спрыгивает на землю. Папа передает ему вожжи и берет меня за руку. Молча мы шагаем в темноте. Далеко в ночи разносится гул молотилки.

Дедушка немного успокоился. Я иду на кухню и сажусь на свой старый ящик для дров. А я должен бы плакать: ведь мой дедушка умирает. Но я не плачу.

В доме пахнет лекарствами; доктор в своем белом халате показывается на кухне. Проходя в сени, он гладит меня по голове.

Папа спускается из светелки. Он стоит некоторое время возле шкафа и смотрит вниз. Потом медленно поднимает голову. Лицо у него очень серьезное. Вот он посмотрел на меня. Щеки его дрожат.

— Дедушка умер, Тинко.

Слышно, как бабушка рыдает в горнице.

…Из Ростока приехал дядя Маттес. Он живет теперь там, где строят новые корабли.

— А тебе не скучно без нас, дядя Маттес?

Улыбаясь, дядя Маттес вытаскивает бумажник. Он показывает мне фотографии. На них море и корабли, которые так и бороздят высокие волны.

— Не очень там поскучаешь, — отвечает дядя Маттес.

…Порхают бабочки. В листве лип жужжат пчелы. В синем небе носятся ласточки. Я лежу на выгоне под липой. Из садов доносится запах роз. Все звуки сливаются со стуком трактора в общую песнь лета:

Вдруг я пугаюсь собственного голоса: я тут пою, а дома все готовятся к похоронам дедушки! Слышно, как во дворе Шепелявая зовет меня.

Бабушка плачется:

— Что люди-то скажут, как не увидят меня за его гробом? Оденьте вы меня, ради Христа, несите за ним!

Папа и тетя Клари уговаривают ее:

— Да каждый ребенок в деревне знает, что ты больна.

Стефани, моя сестренка Стефани, наш славный жаворонок, останется с бабушкой, когда мы дедушку понесем на погост. Каретник Фелко и другие мужики привинчивают крышку гроба. Все одеты в черное. Папа держит меня за руку. Рука у него гладкая и теплая. В последний раз я смотрю на дедушкины руки. Пальцы у него всегда были коричневые, будто обрубленные корни, а теперь бело-серые, точно старые кости. Он уже не будет рыться ими в земле, как бы гладя ее. Меня он ими тоже больше не ударит. Вот этими самыми руками дедушка хотел остановить новое время. Оно отбросило их прочь.

— Не плачь, Тинко, — говорит папа, наклонившись ко мне. — Скоро ты поедешь с дядей Маттесом на море.

А я и не заметил, что плачу.