То был мой театр

"Всё, что театр накопил за 10 лет"

То был бенефис таганского мастерства, таганской режиссуры, сценографии, актёрства. Трудным праздником стала работа над этим пятичасовым в первом варианте спектаклем. Самым длинным из всех таганских.

Почему же тогда говорю о том, что праздник этот был недолгим? Потому что, вопреки законам математики, плюс помноженный на плюс, мастерство на мастерство в результате дали минус! Потому что перемножились мода на роман и мода на мой Театр; совсем не та публика валом повалила на "Мастера", и актёрам без встречной реакции зала, без своего зрителя очень скоро невмоготу стало играть этот многотрудный спектакль. До того дошло, что 10 марта 1980 года, в день 40-летия смерти Михаила Афанасьевича Булгакова в афишах специально объявили старого "Доброго человека…". Чтобы публика была – своя и, пусть случайная, лишь бы не эти холеные, блатные, высокопоставленные баре с разряженными тупыми подругами…

Простим театру этот запланированный обман. Спектакль того стоил. В тот булгаковский день он шёл сочно и смачно, как на премьере. Но без премьерного избыточного нерва. Не было самолюбования, была точность и была отдача, по-тагански полная, безудержная.

С замыслом сделать спектакль по Булгакову Любимов носился долго. Упоминал о нем ещё в том давнем интервью 1973 года, что приведено выше. Метался из стороны в сторону: то к "Театральному роману", который ему так и не суждено было поставить в Москве, то к рассказам. Сыграл на телевидении Мольера – в постановке А.В.Эфроса по булгаковской "Кабале святош". И, пройдя все эти круги булгаковского наследия, вновь вернулся к "Мастеру".

Управление культуры возражало, денег на булгаковский спектакль не дали, в план не включили. И тогда созрел, окончательно сложился замысел, в чём-то авантюрный: делать новый спектакль, но существу, без затрат – в старых, оставшихся от других спектаклей декорациях, с традиционной уже таганской атрибутикой.

В режиссёрском сценарии нашлось место и темному занавесу из "Гамлета", и кубикам из спектакля "Послушайте!", и гигантскому маятнику из "Часа пик", и кузову грузовика из "Зорь". Блуждающие огоньки знаменитого бала при свечах уже блуждали по таганской сцене в спектакле о Маяковском, помост, на котором восседает в этой же сцене королева-Маргарита, заимствован из "Пугачёва"…

Труднее всего было с исполнителями. Каждый из лидеров многого хотел. Володе Высоцкому, к примеру, очень хотелось сыграть Воланда. Но такой Воланд не устраивал Любимова: Володе была предложена роль поэта Ивана Бездомного – он отказался, вообще не был занят в этом спектакле. Наверняка мечтала о женственнейшей Маргарите Зина Славина. А досталась ей роль бесполого (или двоякополого) Азазелло. Маргариту же сыграла, наверное, менее талантливая, но больше подходившая к режиссёрской концепции и более привлекательная внешне Нина Шацкая… И так почти с каждой мало-мальски заметной ролью. Постепенно всё уладилось. Очень немногие артисты оказались в конце концов единственными исполнителями: Саша Трофимов -Иешуа, Виталий Шаповалов – Понтий Пилат, Иван Дыховичный – Фагот Коровьев, да Готлиб Михаилович Ронинсон – киевский дядюшка…

Некоторые дублёры появились позже. Так, Воланда вместе со Смеховым репетировал Хмельницкий, играть же в этом спектакле ему практически не пришлось. Немного много шутовства оказалось в его Воланде: чуть больше, чем надо, было в нём от опереточного дьявола. И на роль дьявола-интеллектуала, дьявола-философа в помощь Смехову ввели актёра-интеллектуала Севу Соболева…

Любопытна была премьерная афиша спектакля. Традиционная таганская вертикаль, в центре которой – очень крупными буквами название в две строки – МАСТЕР и МАРГАРИТА. Вдоль левого поля – перечисление названий всех глав булгаковского романа от первой "Никогда не разговаривайте с неизвестными" до последней

– "Прощение и вечный приют". Тем самым подчеркивалось, что на язык театра переведен весь многослойный и многосложный роман.

Справа под названием тем же шрифтом, но красной краской – пятистрочная ремарка:

Роман – старый

Актёры – старые

Режиссёр – старый

Декорации – старые

Музыка – старая.

Музыка действительно старая – старше, чем Таганка. Шествие на балу Сатаны, например, сопровождает тревожный мотив из балета Сергея Прокофьева "Ромео и Джульетта". Как гармонично влился он в небалетный, я бы сказал, антибалетный этот спектакль. Столь же естественны в нём вальсы Штрауса и фрагменты не слишком известных произведений итальянца Т.Альбинони и нашего соотечественника Ю.Буцко, писавшего музыку ко многим старым таганским спектаклям.

Спектакль получился полифоничным музыкально, драматургически, актёрски. Инсценировку романа сделали В.Дьячин и Ю. Любимов.

У Булгакова роман, если не считать эпиграфа из Гёте, начинается на сугубо приземлённой, бытовой ноте. Первая сцена, хотя в ней участвует сам дьявол, идёт буднично, неторопливо, бытово… Вспомните первую фразу, замедленную, словно разморенную жарой: "Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах появились два гражданина…"

Любимову такое начало – не подходит. С самого начала ошарашить, взять зрителя, приковать его внимание. А для этого нужен ударный ход, пусть даже пустяшный, рассчитанный на внешний эффект, но привлекающий неожиданностью, концентрирующий внимание, как стрекот телефонистки в "Зорях": "Сосна! Я – Сосна! Вызываю Третьего…"

В первом варианте спектакля в полутёмный зал резко входили шестеро мужчин в одинаковых кепках. Занимали посты у всех трёх дверей, подозрительно рассматривали зал из-под козырьков, потом так же подозрительно – сцену. Там в золочённой раме из "Тартюфа" высвечивался могучий торс Шаповалова. На лице страдальческая гримаса – такая бывала у Виталия наутро после перепоя. Он произносил лишь одно слово: "Банга!" – и по залу, по его центральному проходу несся на сцену здоровый палевый дог.

В укороченном, обкусанном "как-бы-чего-не-вышниками" четырёхчасовом варианте спектакль начинался просто с этого призыва и внешне эффектной, но никак уж не фиксировавшей место и время действия пробежки пса по залу.

Раз уж помянул время действия, то нужно, видимо, тут же рассказать о компромиссе, на который театр пошёл ради сохранения спектакля: в трёхстворчатой, как складень, программе спектакля большая группа второстепенных персонажей – мелкий подонок и доносчик Алоизий Могарыч, старая стерва Аннушка, женолюбивый председатель акустической комиссии Семплеяров и прочие обозначены как люди 20-х годов. Подчёркиваю, двадцатых! Между тем, первый троллейбус появился в Москве лишь в 1934 году, а именно из окна троллейбуса, если помните, наблюдала Маргарита похоронную процессию Берлиоза. А все эти таинственные исчезновения людей, крайне тревожащие жён? А доносы в духе Алоизия? Всё это атрибутика, насколько я знаю, конца следующего десятилетия. Впрочем, и нашего – если вспомнить рассказанную чуть выше историю разгрома" Химии и жизни"…

Впрочем, когда ставился "Мастер", "Химия и жизнь" была ещё на подъёме, как, впрочем, и Театр на Таганке. Премьера спектакля состоялась 6 апреля 1977 года.

Нет нужды пересказывать сюжет. Важнее показать, что и как, и кем – делалось.

Все три главные линии романа – элегически-любовная с малым элементом патологии (тема любви и жизни героев), историческая (Иешуа и Пилат, герои романа Мастера) и сатирически-чертовщинная – были переплетены в спектакле так же естественно, как у Булгакова. Начиналось с Пилата, с ключевых реплик каждого из основных персонажей, стоящих на полутёмной сцене. А потом, точно по Булгакову, усаживались на скамейку, составленную из кубиков с буквами "X" и "В" вполне земной Воланд (В.Смехов), подчёркнуто номенклатурный Берлиоз (А.Сабинин) и "изгущинародный" Иван Бездомный (М.Лебедев) в тюбетейке и мятых, почти белых брюках. Начинался неторопливый разговор об ивановой дурацкой поэме и Кисловодске, об изнуряющей жаре и Иисусе Христе…

Воланд был с тяжёлой тростью, в длинном сюртуке изысканно-старинного, очень строгого, я бы сказал траурно-строгого покроя. Ничего от Сатаны, скорее – грустный философ, исследователь. Как бы и чем бы он ни заинтересовался, держится отстранённо. Все верно: не может умный дьявол дистанцию не блюсти. Ну, а уж те, кто по глупости, корысти или невежеству её нарушил, те уж не взыщите…

Вот такого грустно иронического Воланда, идя точно вслед за Булгаковым, придумал режиссёр Любимов, таким сыграл его артист Смехов, и почти таким же – с небольшими отклонениями – другие исполнители: Соболев и Хмельницкий.

Второй но значимости участник "воландовской шайки", но первый но сочности, по россыпи приёмов и средств очарования, стал в спектакле Фагот, он же Коровьев, в исполнении Ивана Дыховичного. У Булгакова в романе в свите Воланда два веселых шкодника – Коровьев и кот Бегемот. Бегемота в спектакле чуть упростили, охамоватили, возможно потому, что иначе надо было использовать в роли Бегемота травести, что почему-то не входило в планы Любимова. Воистину обегемотили Бегемота. Играл его Ю.Смирнов, другого исполнителя этой роли – хорошего пантомимиста Ю.Медведева – я видел лишь в программке, хотя он тоже иногда играл. А краски фантастически талантливого озорного чертёнка целиком переложили на Коровьева. И не промахнулись: во-первых, больший контраст создали, а во-вторых, смог, наконец, во всей силе своей проявиться большой комедийный дар Ивана Дыховичного.

СЦЕНЫ ИЗ "МАСТЕРА"

Иешуа – А.Трофимов

Л.Сабинин – Берлиоз и М.Лебедев – Иван Бездомный.

Воланд и его команда: Азазелло – 3.Славина, Коровьев-Фагот – Иван Дыховичный, сам Воланд – В.Смехов, Гелла – Т.Сидоренко, Бегемот – Юрий Смирнов.

"Бал при свечах". На авансцене Ю.Смирнов – Бегемот, Н.Шацкая – Маргарита, И.Дыховичный – Коровьев.

Получился Фагот невертлявым, несуетным. Он – кривляка? Позер? Да! Но виртуозный кривляка, очаровательный позер! И речь его – под стать движению: быстрая, лёгкая, находчивая и весёлая. Характер – заводной, неугомонный, а уж темперамента И.Дыховичному не занимать.

Чего стоит одна только сцена с отправленным в Крым колдовскими чарами администратором варьете Стёпой Лиходеевым. Коровьев его туда отправил, Коровьев. И сам же там его, не совсем ещё отрезвевшего, встретил. Тот же Коровьев, но в другом обличье. Иван мгновенно успевал раздеться, оказывался в длинных сатиновых трусах. И когда едва пришедший в себя Стена (А.Колокольников – это одна из последних его ролей) вопрошал осоловело: "Где я? Какой это город?..", Коровьев-Дыховичный с хорошо дозированным элементом рекламного оптимизма, с плутовской улыбкой и жестом, провинциально-изящным, преподносил, именно преподносил Степе одно только слово: "Ялта!" Но как же многозначительно подавал актёр коротенькую эту реплику, как много успевал сыграть в этой от силы сорокасекундной сцене. И ритм, ритм, ритм! Мне кажется, именно он, Иван Дыховнчный в роли Коровьева-Фагота, задавал ритм спектаклю в целом. И никогда не провирался в ритмическом своём поведении.

В нескольких сценах – так уж предписано Булгаковым – партнёром Коровьева должен быть кот Бегемот. В романе они – родственные души, не черти – чертяки, Бегемот даже симпатичнее. Недаром же в конце романа он воплощается в худенького юношу, демона-пажа, лучшего шута, какой существовал когда-либо. А Коровьев – в мрачного, никогда не улыбающегося тёмно-фиолетового рыцаря. Рыцаря, что когда-то неудачно пошутил на тему света и тьмы, за что ему "пришлось после этого прошутить немного больше и дольше, нежели он предполагал"… Видно, эту характеристику, данную Булгаковым своему персонажу, Любимов принял, а вот второй похожий герой на сцене был бы лишним. И режиссёр придумал иного Бегемота – хамоватого толстячка, каким тот предстал у Булгакова лишь в сцене в Торгсине. Этого Бегемота и играл Смирнов, составляя по контрасту отличную пару Дыховнчному. Или Ронинсону – в сцене с киевским дядюшкой попавшего под трамвай Берлиоза.

И в этой сцене создатели спектакля придумали чёрт-те что: натуральную белую мышь заставили комическую роль играть.

Пустячок, скажете? У Дурова в Театре зверей, мол, и не такое увидишь? Но взрослые-то люди в Уголок Дурова не ходят, а дети – на Таганку.

Киевский дядюшка с докторским саквояжиком, прибывший в Москву с надеждой оттяпать квартиру покойного именитого племянника, – вполне земной умный плут. Но встречают его неземные ультраплуты, которым известны тайные помыслы и которых не обманешь точно выверенными приличествующими случаю словами. Не успел киевский дядюшка официально представиться: "Моя фамилия Поплавский. Я являюсь дядей…", – как Коровьев-Фагот – Дыховичный выхватывает из кармана грязнейший носовой платок, прижимает его к глазам и начинает сочувствовать… Слова льются непрекращаемым потоком, из него выхватываешь лишь многократно повторяемое (точно по Булгакову!): "Правая нога -хрусть, пополам! Левая – хрусть, пополам!" и дядюшке ничего не остается, как "утирая рукавом левый сухой глаз, а правым изучая потрясаемого печалью Коровьева", задать сочувственно уважительный вопрос: "Вы были другом покойного Миши?" Но не даст Коровьев перевести эпизод в нужную дядюшке говорильню. Он уйдёт, весь в слезах, принять "триста капель" валерианки ("И кружку пива" – мрачно добавит кот) и передаст уже в меру ошарашенного Поплавского на добивание Бегемоту.

И кот рявкает: "Паспорт!" Ошарашенный дядюшка роется в саквояже, трясущимися руками передаёт Бегемоту документ. Тот с профессиональной уверенностью бывалого бюрократа заявляет, что документ не гож и – этого уже у Булгакова нет – сажает на голову киевского дядюшки (артист Г.М.Ронинсон) живую белую мышь, а может быть, небольшую крысу. Та начинает шебуршиться на обрамлённой седыми волосиками дядюшкиной лысине. Есть от чего придти в ужас.

Приём, рассчитанный на внешний эффект? И да, и нет! Нет, потому что приём этот в равной степени нетривиален и точен. Где кот, там и мышь может, должна оказаться и стать тем самым чеховским ружьём, что стреляет в последнем акте. Впрочем, последнего акта тут долго ждать не приходится. Нашкодничавшись вдоволь, Бегемот возвращает Поплавскому паспорт, снимает крысу с бывшей его шевелюры и даёт растерянному Поплавскому легкого пинка. Пока внимание зрителя сосредоточено на фарсо-трагедийном дядюшке (именно фарсо-трагедийном, трагикомедия для этого эпизода – слабое определение), исполнитель роли Бегемота успевает заменить живую мышь на нечто съедобное с веревочкой, имитирующей мышиный хвостик, и на глазах удивлённой публики и вконец ошарашенного Поплавского отправляет это нечто в рот! Лопает мышку! Лишь хвостик изо рта свисает.

Иван Дыховичный в роли Коровьева.

Понтий Пилат – Виталий Шаповалов.

Бегемот в конце этой сцены стоит возле самой рампы. Актёр одет в чёрную бархатную курточку ("Гладьте сухих и чёрных кошек"), руки – в белых рукавичках-лапах по-кошачьи поджаты. Праведное и жутко тупое негодование на лице написано и одновременно – абсолютная, матёро чиновная уверенность в собственной правоте. Кот-монумент. Монумент чёрной непогрешимости.

Как от статуи Командора, пятится от него киевский дядюшка с опять откуда-то появившейся на его лысине белой мышью. В дядюшкиных руках дрожит клацающий отверстой пастью саквояж. Под шквал аплодисментов уходит через зал заслуженный артист Г.М.Ронинсон, а его не отмеченные почетными званиями партнёры но этой эффектной сцене – партнёры, более чем достойные -выдержав паузу, продолжают играть…

Был фокус и у третьего представителя воландовской шайки – Азазелло. И Славина, и её дублёр Леонид Ярмольник неплохо выпускали изо рта самовоспламеняющийся пар. Но после фокуса с мышкой этот воспринимался как вполне ординарный цирковой трюк. Буффонады на роль мрачного Азазелло не отпущено. Довольно одноплановой, скучноватой получилась роль. Без блеска, без россыпи находок.

Хорошенькой ведьмочке Гелле (ведущей её исполнительницей была Таня Сидоренко) в этом смысле повезло больше. Ей был придуман обтяжной телесного цвета костюм и – для сцены со Степой Лиходеевым, к которому услужливая Гелла ласково присаживается на колени, – вторая пара грудей – на спине, чтобы не пришлось делать лишних движений, чтобы лишних энергозатрат избежать обессилевшему Степану Богдановичу. Грудь-"запаска" на виду, как у "Москвича" самой первой модели.

Не буду перечислять бесчисленных режиссёрских и актёрских находок в эпизодических ролях "людей 20-х годов", в том числе "команды варьете" и "братьев по литературе". Запомнилась работа А.Давыдова в трёх микроролях – Алоизия Могарыча, поэта Рюхина и мужчины из зала, что вместе с дамами лез на сцену во время скандального сеанса черной магии в театре варьете. Очень хороши были игравшие свой эпизод непосредственно в зале А.Сабинин и М.Докторова, исполнявшие роли Аркадия Аполлоновича Семплеярова и его дородной супруги. Хорош был по контрасту мрачноватый финдиректор Римский в исполнении Виктора Штернберга.

Всё это – работы на чертовщинно-сатиричсскую тему спектакля. Или романа, если хотите. Эта тема, пожалуй, слегка потеснила две другие, потому что именно в ней сконцентрировалась большая часть чертовски удачных режиссёрских и актёрских находок.

Тема Мастера и Маргариты, их трагической любви звучала намного сдержаннее. Это оправдано: признание в любви, тихий стон хронической боли не могут даже на сцене выглядеть подобием цветастой цыганской шали. Режиссёрам (а вторым режиссёром спектакля был театральный до мозга костей Александр Вилькин) хватило и вкуса, и такта, чтобы эту линию выписать мягкими некрикливыми красками. И если здесь, в прорисовке этой линии романа, можно к чему-то придраться, то – не настолько строго, чтобы не принять её решение в целом.

Меня, например, в первых же репетициях сцен с участием Маргариты кольнуло назначение на эту роль Нины Шацкой. Слишком хорошо я помнил, что у Булгакова красавица-Маргарита – брюнетка с короткими от природы вьющимися волосами. Нина же во всех ролях нензменно играла своими роскошными, по почти прямыми, а главное, соломенно-светлыми волосами. Идеальные волосы для роли, скажем, голсуорсиевской Ирэн. Но не Маргариты. Нина же – актриса очень женственная, грациозная, достаточно чуткая и умная – не могла не обыгрывать личный "фирменный знак" женской своей красоты. Я тогда же сказал об этом Юрию Петровичу после репетиции. Он удивился устало: "Разве это важно?" – и работой над ролью (вместе с актрисой, естественно) доказал свою правоту. Во всяком случае, я могу уверенно утверждать, что во всех главных сценах в особняке с домработницей Наташей, наедине с кремом Азазелло, в многофигурных сценах на балу Сатаны и в проклятой квартире дома 302-бис по Садовой – Нина Шацкая в роли Маргариты была по-булгаковски точна. Интеллигентно-сдержанна – даже тогда, когда, по словам героини, "стала ведьмой", вдумчива, ласкова. Этой неявной ласковостью, нерастраченной женственностью своей и привлекла и завлекла она Мастера…

Его роль исполнил Дима (официально у него странное имя – Дальвин) Щербаков, артист достаточно известный, симпатичный, слегка прямолинейный. В своих героях он всегда умел хорошо выделить доминирующий признак, главную черту, но слабее был в нюансировке. Вот и в роли Мастера он играл прежде всего страдальца, жертву мелких пакостников и интриг, который, по-моему, вопреки Булгакову, осознаёт себя жертвой. Талантливого литератора – булгаковское второе "я" в Мастере, сыгранном Димой, лично я не увидел. Не потому ли пришлось вводить в спектакль ещё и роль "от автора" (артист Виктор Семенов)? Впрочем, это мой домысел.

Поплавский – Г.Ронинсон.

Левий Матвей – К.Желдин.

Никанор Иванович Босой – С. Фарада.

Более многогранными и потому более интересными получились на сцене герои романа, написанного Мастером.

Понтия Пилата я представлял себе совсем не таким, каким сыграл его Виталии Шаповалов. Грубое мужское начало, сила, опирающаяся на оружие, но и мощь физическая, сила ограниченной, но убеждённой твердости. Всё это подано артистом выпукло, мускулатурно. В то же время Понтий Пилат Шаповалова – отнюдь не статуя, не символ власти или безверия, а человек со своими радостями и слабостями, в равной степени тщательно скрываемыми. Он должен быть символом, хочет им стать, но вот не может, несмотря на все старания. Добился было своего, окостенел, почти омонументалился, так нет, появился этот бродячий философ и душу вывернул…

Липший раз убеждал этот спектакль и эта роль, в частности, как дурацки неправы были те, кто рассуждал о моём Театре как театре сугубо режиссёрском. Шаповалов – очень большой актёр, а потенциально – может быть, и выдающийся. Думаю, выявить этот потенциал до конца ему теперь уже не удастся. Слишком много сил вложено в тот театр. Начинать новый пробег, когда половина горючего уже сожжена, трудно, безнадёжно, если замахиваться на предельно возможное.

Недовыявленные большие таланты продолжают счёт потерь от вынужденных метаморфоз моего Театра.

Когда-то, лет семь назад, ехали мы с Виталием Шаповаловым в ночном купе ленинградского поезда. "Я еще сыграю своего "председателя" – сказал он тогда упрямо и зло. Намёк на Егора Трубникова в исполнении М.Ульянова в известном фильме. Не сыграл. И думаю, уже не сыграет. Но две блестящие роли – двух солдат, военачальников в миниатюре, Пилата и Васкова – он сыграл, и это не должно уйти в небытие.

Роль Иешуа – Иисуса Христа в исполнении Александра Трофимова мне кажется прямым продолжением коронной его роли Родиона Раскольникова в "Преступлении и наказании", поставленном Ю.Любимовым в 1973 году. Та же пластика, тот же характер, но это уже отбунтовавшийся, уже прошедший через искупление, оставивший позади искусы и страсти герой. Бунтарское начало нет-нет а напомнит о себе, но в целом это уже другой человек, более добрый, более глубокий и мудрый. И его слова "добрый человек", обращенные к Пилату или кентурнону Крысобою, скорее искренни, чем ироничны. Он – не Бог и не божий Сын, он – философ, быть может менее глубокий, чем Воланд, но несравненно более человечный. Он верит в неизбежность, в необходимость нравственного прогресса рода людского и хотя понимает, что за короткий срок земного его бытия в нравственности людской мало что изменится, считает себя обязанным нести свой крест, им самим, его разумом и душой избранный. И несёт, сохраняя достоинство. И удивляется, встречая цепь предательств и стукачеств, похотливых алчностей и мелких корыстолюбии. Он знает им цену, этим людям, и тем не менее, назло (на добро!) всем и каждому, к каждому обращается со словами: "Добрый человек!"…

Сцены Иешуа и Пилата внешне статичны. Действие происходит как бы внутри. Внутри каждого – Пилата в большей мере. И конечная победа Иешуа, неявное обращение Пилата в ЕГО веру для истинных зрителей Таганки, "но совокупности поэтов" – самоочевидны и убедительны. И заслуга в том не только артистов В.Шаповалова и А.Трофимова, не только отлично, иногда неожиданно подыгрывающих им К.Желдина (Левин Матвей), Л.Штейнрайха (первосвященник Каифа), С.Холмогорова (Иуда), но и театра в целом, таганской театральности, всего комплекса таганских средств воздействия на зрителя.

А в общем, получился талантливейший спектакль – прежде всего о том, как мы предельно небрежны, не бережны к своим талантам, к своей культуре.

Сцена из спектакля Театра-студии "Третье направление" "Не покидай меня, весна".