Толкин

Глава шестая «В ЗЕМЛЕ БЫЛА НОРА…»

Одиннадцатого мая 1926 года (эту дату в своих дневниках указывали оба писателя) Толкин познакомился в Оксфорде с Клайвом Стейплзом Льюисом (1898–1963) — преподавателем средневековой литературы.

Сейчас К. С. Льюис считается одним из самых успешных и популярных писателей, когда-либо занимавшихся фэнтези в XX веке, но в год знакомства с Толкином он преподавал в Оксфорде английский язык и литературу и под псевдонимом «Клайв Гамильтон» успел выпустить всего только два сборника стихов — «Угнетенный дух» (1919) и «Даймер» (1926).

Интерес к сочинительству он проявил еще в детстве, хотя, конечно, в подавляющем большинстве случаев такой интерес остается без последствий, и повзрослевшие «писатели» вспоминают о своих детских увлечениях с усмешкой, если вспоминают вообще. Сохранилась дневниковая запись, сделанная девятилетним Льюисом: «Моя Жизнь во время Осенних Каникул 1907 г., автор Джек или Клайв Льюис (Джеком друзья называли Льюиса всю жизнь. — Г. П., С. С.). Он же автор „Как строить прогулку“, „Страны игрушек“, „Скачек в мышиной стране“ и др. Я начал мою жизнь после 9-го дня рождения. В подарок к нему я получил книгу от Папочки и альбом открыток от Мамочки. Уорни (мой брат) приезжал домой, и я рассчитываю провести с ним рождественские каникулы»^[161].

Происходил Льюис из Ольстера (Северной Ирландии), из протестантской семьи. Мать умерла, когда Клайв был еще ребенком. Отец был человеком вспыльчивым и легко возбудимым, отличался резкими перепадами настроения. В том же дневнике Клайв записывал: «Папочка, разумеется, хозяин в доме, в нем сильны черты Льюисов, дурной характер, но он очень внимательный и добрый, когда в хорошем настроении. Я похож на большинство мальчиков девяти лет, и я как Папочка, у меня тоже дурной характер, толстые губы, я худой и обычно ношу джерси»^[162].

После смерти матери Клайва поначалу определили в интернат в Англию. Выбор школы оказался крайне неудачным — в течение двух лет мальчик подвергался издевательствам со стороны школьных хулиганов, о чем не мог забыть всю жизнь. Может, поэтому он пользовался любой возможностью и со страстью читал книгу за книгой. К пятнадцати годам он прочел большую часть английских поэтов, начал увлекаться мифами и преданиями Северной Европы, читал Уильяма Морриса и сам пытался писать поэму о Нибелунгах.

В 14 лет Льюис получил стипендию для обучения в Малвернском колледже, но и там ему жилось нелегко: «Сегодня за то, что я не смог найти головной убор одного из этих джентльменов (в колледже процветало нечто вроде армейской „дедовщины“ — удивительный контраст со школой, в которой учился Толкин. — Г. П., С. С.), мне в виде наказания присудили чистить его ботинки по утрам в течение недели»^[163].

Клайв попросил отца забрать его из Малверна, и отец, очевидно, в период хорошего настроения, согласился. Теперь он отправил Клайва в частную школу, которую организовал бывший директор его собственной школы У. Т. Киркпатрик. Этот выбор оказался более удачным. Киркпатрик был блестящим полемистом, скептиком, подвергавшим сомнению буквально все, о чем ему приходилось беседовать с учениками. За два года он передал Льюису умение формулировать свои мнения в виде логических утверждений и аргументированно защищать их в спорах. Заодно он настроил Льюиса на откровенно атеистический лад.

Затем началась война. Окопная грязь и ранение не прибавили Клайву оптимизма. Так же как у Толкина, Великая война унесла многих его друзей и знакомых. Одним из ее последствий, свидетельством смены эпох, было то, что на фоне покалеченных человеческих судеб возникали новые, порой очень странные формы человеческих отношений. Начиная с 1918 года К. С. Льюис многие годы жил в одном доме с матерью одного из своих погибших друзей, Падди Мура. Миссис Мур даже писала отцу Льюиса: «Падди просил Джека, чтобы он присматривал за мной, если он сам не вернется из боя»^[164].

Подобно Толкину, после войны Льюис поступил в Оксфорд, на классическое отделение. Закончил он свое обучение в 1923 году. За пять лет сумел получить дипломы с отличием по трем специальностям — классической филологии, философии и английской литературе. Первые послевоенные годы миновали, работу в университете стало найти гораздо труднее, однако в мае 1925 года в газете «Таймс» появилось объявление: «Президент и члены Модлин-колледжа выбрали на официальную должность в колледже в качестве тьютора по английскому языку и литературе, сроком на пять лет, считая с 25 июня 1925 года, мистера Клайва Стейплза Льюиса»^[165].

С того же года профессором другого колледжа (Пембрука), но в той же «Почтенной Школе Английского Языка и Литературы», начал работать и Толкин.

Толкин и Льюис довольно быстро подружились.

Поначалу их связывали в основном служебные дела — например, совместная работа над реформой учебной программы, которая должна была уменьшить трения между преподавателями (и их студентами), специализировавшимися по средневековой филологии, и теми, кто занимался современной литературой. Без поддержки Льюиса с его несомненным талантом острого полемиста Толкину вряд ли бы удалось добиться принятия этой реформы на факультете.

Потом обнаружились и другие точки соприкосновения, во многом куда более значимые. Например, выяснилось, что их объединяет глубокая, вполне осознанная любовь к северной мифологии. В декабре 1929 года Льюис писал Артуру Гривзу: «Я задержался до 2.30 часов (утра. — Г. П., С. С.) в понедельник, увлекшись разговором с профессором англосаксонского языка Толкином, который вернулся со мной вместе в колледж из одной компании и сидел целых три часа, обсуждая богов и гигантов, а затем ушел в дождь и ветер. Кто бы стал торопить его — камин горел жарко, и разговор был хорош…»^[166]

Через несколько дней после состоявшегося разговора, в начале декабря 1929 года, Толкин решил показать Льюису свою поэму о Берене и Лутиен.

«Мой дорогой Толкин! — очень скоро ответил другу Льюис (7 декабря 1929 года). — Я сидел допоздна прошлой ночью и дочитал песнь до того места, где Берен и его гномские союзники наносят поражение патрулю орков над истоками Нарога и маскируются при помощи боевой добычи. Со всей честностью могу сказать, что давно я не испытывал такого большого удовольствия. И надо сказать, личное удовольствие от написанного другом (курсив наш. — Г. П., С. С.) здесь не главное: я бы наслаждался текстом не меньше, если бы купил его в магазине как книгу, как произведение неизвестного автора. Две вещи видны ясно: ощущение реальности фона и его несомненное мифологическое значение. Суть мифа ведь в том, что он не должен быть загрязнен аллегориями со стороны создателя и в то же время должен внушать читателям подходящие к случаю аллегории. Вот мое первое впечатление. Детальная критика (включая ворчание по поводу отдельных строчек) позже»^[167].

Тут важно отметить это вот «ощущение реальности фона» и «его несомненное мифологическое значение». Давно ли Толкин и Льюис проводили время в вонючих сырых окопах в ужасном ожидании чего-то непоправимого и страшного? Торжество зла не может быть вечным, нет — теперь они на это твердо рассчитывали. Да и как иначе? Зачем тогда остались на полях Франции Джеффри Смит, Роберт Гилсон и многие-многие другие их друзья и товарищи?

Только в 30 лет, не без влияния Толкина, Льюис стал христианином, хотя поначалу активно сопротивлялся этому. И вот парадокс: именно вера придала мыслям и произведениям Клайва Льюиса особую значимость, именно в христианстве он черпал впоследствии темы для своих лучших книг.

Дружба Толкина и Льюиса оказалась долгой, неровной, ревнивой (особенно со стороны Толкина) и все равно крепкой — они никогда не упускали друг друга из виду, даже совместно организовали клуб «Углегрызы» (Kolbitar по-исландски). Необычное название это родилось в Бейлиол-колледже в больших холодных комнатах преподавателя Джона Брайсона. Его гостям приходилось сидеть так близко к камину, что поистине можно было «грызть уголь» (им по вековой традиции топили камины в Оксфорде).

В сущности, «Углегрызы» были клубом по интересам, как сказали бы сейчас. Преподаватели университета собирались у Брайсона по несколько раз в триместр — читать исландские саги. Там бывали Джордж Гордон, ректор Модлин-колледжа, Невилл Когхилл из Эксетера, участник рабочей группы по созданию «Нового словаря английского языка» К. Т. Онионс, профессор византийского и современного греческого языков Докинз и, само собой, К. С. Льюис и Дж. Р. Р. Толкин.

«Сейчас они разбирают „Сагу о Греттире“, — писал об „углегрызах“ Хэмфри Карпентер. — Как обычно, начинает сам Толкин — ведь он знает древнеисландский лучше всех в клубе. Он раскрывает книгу на том месте, где остановились в прошлый раз, и принимается читать, на ходу переводя текст на английский. Через пару страниц наступает очередь Докинза. Он тоже переводит довольно бегло, хотя и не так бегло, как Толкин. Однако когда дело доходит до прочих, они продвигаются куда медленнее. Каждого хватает максимум на полстраницы: они ведь только начинают изучать этот язык. <…> Примерно через час „Углегрызы“ добираются до места, на котором можно пока остановиться, откупоривают бутылку виски и принимаются обсуждать сагу. Потом Толкин читает только что написанный им грубоватый, но очень смешной стишок про одного из членов факультета английского языка и литературы. Расходятся около одиннадцати. Толкин с Льюисом идут вместе до конца Брод-стрит, а потом отправляются каждый своей дорогой, Льюис — по Холиуэлл-стрит в сторону Модлин-колледжа (Льюис холост и в течение триместра обычно ночует у себя в колледже), а Толкин едет на велосипеде обратно на Нортмур-роуд»^[168].

Исландские саги великолепно совмещали в себе то, о чем писал Льюис Толкину: ощущение реальности фона и его мифологическое значение.

«Ярко светила луна, и густые облака то закрывали ее, то открывали. И вот, когда Глам упал, луна как раз вышла из-за облака, и Глам уставился на Греттира. Греттир сам говорил, что это был один-единственный раз, когда он содрогнулся. И тут на него нашла такая слабость, от всего вместе — от усталости и от пристального взгляда Глама, — что он был не в силах занести меч и лежал между жизнью и смертью. А Глам, превосходивший бесовской силой всех других мертвецов, сказал тогда вот что:

— Ты приложил много труда, Греттир, чтобы встретиться со мной. Но нет ничего удивительного, если наша встреча будет тебе на беду. И вот что я тебе скажу: теперь ты достиг только половины той силы и твердости духа, которые были бы тебе отпущены, если бы ты со мною не встретился. Я не могу отнять у тебя силу, которая уже при тебе. Но в моей власти сделать так, что ты никогда не станешь сильнее»^[169].

Что осталось в памяти детей Толкина об этих годах?

Лето — когда они с отцом ломали асфальт бывшего теннисного корта, чтобы расширить свой огород. Толкин всегда интересовался деревьями и травами, впрочем, всю работу по выращиванию овощей и подрезке деревьев он оставлял на долю старшего сына Джона, а сам занимался предпочтительно розами, с необыкновенной тщательностью выпалывая сорняки с клумб…

Служанка, исландка по рождению, рассказывала страшные сказки…

Походы в театр — они, по-видимому, доставляли немалое удовольствие самому Толкину, хотя он всегда утверждал, что не любит драму…

Поездки на велосипедах — к ранней мессе в церковь Святого Алоизия, или в церковь Святого Григория на Вудсток-роуд, или в монастырь кармелиток, расположенный неподалеку…

Бочонок с пивом в угольном подвале рядом с кухней, который часто подтекал, и Эдит жаловалась, что в доме пахнет, как в пивоварне…

Послеобеденные лодочные прогулки по реке Черуэлл в июле и августе — иногда Толкины всей семьей спускались на арендованной плоскодонке мимо красивых парков до моста Магдалены или, наоборот, поднимались до Уотер-Итона и Ислипа…

Летние каникулы у моря в Лайм-Риджис, куда порой приезжал из Бирмингема и отец Фрэнсис Морган. Он сильно постарел, но все еще пугал детей громким голосом и бурным темпераментом, точно так же, как четверть века назад пугал маленьких Рональда и Хилари…

Поездка всей семьей в Ламорн-Коув в Корнуолле в 1932 году, в компании с Чарлзом Ренном и его женой и дочерью. Ренн и Толкин, истинные оксфордские снобы, плавали наперегонки, не выпуская из зубов свои любимые курительные трубки. Толкин позднее вспоминал: «Был там один примечательный местный персонаж — старик, который любил разносить сплетни и рассуждал о делах, недоступных его разумению. Чтобы позабавить мальчиков, я прозвал его „папаша Гэмджи“, и это прозвище стало частью семейного фольклора. С тех пор папашами Гэмджи мы называли всех таких вот чудаковатых старичков»…

А еще — каникулы в Сидмуте, прогулки по окрестным холмам, купание в изумительных бухтах у моря, поездки в деревни к востоку от Оксфорда в Уорминг-холл, Брилл или Чарлтон-Отмур, или на запад, в Беркшир (Уайт-Хорс-Хилл), чтобы посмотреть на древний курган, известный под названием Вейлендз-Смити («Кузница Вёлунда»)…

«Сегодня праздник — день какого-то святого, — описывал Хэмфри Карпентер быт Толкина в этот, вероятно, самый спокойный период его жизни. — В семь утра в спальне звонит будильник. Спальня расположена в глубине дома, окна выходят в сад. Строго говоря, это не спальня, а ванная плюс гардеробная, и в углу даже стоит настоящая ванна, однако Толкин часто ночует здесь, потому что Эдит не выносит его храпа. Встает он неохотно (Толкин никогда не был „жаворонком“), решает, что побреется после мессы, и в халате идет в комнаты мальчиков — будить Майкла и Кристофера. Джону, старшему, уже четырнадцать и он учится в католическом пансионе в Беркшире, а двое младших (им одиннадцать и семь) живут пока дома…

Разбудив мальчиков, Толкин облачается во фланелевые брюки и твидовый пиджак, а сыновья надевают школьную форму Дрэгон-скул — синие курточки и короткие штаны. Все трое выкатывают из гаража велосипеды и отправляются по безмолвной Нортмур-роуд, потом сворачивают на Линтон-роуд и выезжают на широкую Бенбери-роуд, где их временами обгоняют машины или автобусы, едущие в город. Стоит весна, из палисадников на улицу свешиваются буйно цветущие вишни. Толкины проезжают три четверти мили в сторону города — до католической церкви Святого Алоизия, довольно неприглядного здания, расположенного рядом с больницей на Вудсток-роуд. Месса начинается в половине восьмого, так что домой — к завтраку — они опаздывают совсем ненамного. Завтрак всегда подается ровно в восемь, точнее, в семь пятьдесят пять, поскольку Эдит предпочитает ставить все часы в доме на пять минут вперед. Фиби Коулз, приходящая служанка, гремит посудой на кухне.

За завтраком Толкин просматривает газету, по большей части наискосок. Он, как и его друг Клайв С. Льюис, считает, что ежедневные „новости“ не стоят того, чтобы обращать на них внимание. Позавтракав, поднимается в кабинет, чтобы растопить печку. День не жаркий, а центрального отопления в доме нет (как и в большинстве английских домов среднего класса той эпохи), так что приходится развести сильный огонь, чтобы сделать комнату пригодной для работы. Толкин торопится: в девять должна прийти ученица, а ему еще нужно проверить заметки для сегодняшней лекции. Он поспешно выгребает из печки вчерашний пепел. Он еще теплый: накануне Толкин засиделся за работой до двух часов ночи. Распалив печку, он подбрасывает угля, закрывает чугунную дверцу и открывает заслонку в трубе как можно шире.

Не успевает он побриться, как в дверь звонят.

Открывает Эдит, но на крылечке всего лишь почтальон.

Он зашел сказать, что из трубы над кабинетом валит слишком густой дым.

Толкин бежит в кабинет. Да, огонь в печке разгорелся, пожалуй, слишком сильно и угрожает подпалить сажу в трубе. Такое бывает. Утихомирив огонь, он возвращается и благодарит почтальона. Они неторопливо обмениваются мнениями о выращивании ранних овощей. Потом Толкин начинает разбирать корреспонденцию, но вспоминает, что забыл добриться.

Едва он успевает привести себя в приличный вид, как приходит ученица. Это молодая аспирантка, занимающаяся среднеанглийским. В десять минут десятого они с Толкином проходят в его рабочий кабинет, чтобы обсудить некое темное место в „Ancrene Wisse“ — прозаическом наставлении для отшельниц, написанном где-то около 1200 года (на среднеанглийском языке). Если бы в этот момент вы смогли сунуть голову в дверь кабинета, — писал Хэмфри Карпентер, — вы бы Толкина и аспирантку не увидели: там сразу за дверью — коридор, образованный двумя рядами книжных полок, и только миновав его, посетитель получает возможность разглядеть остальную часть кабинета. Два окна; южное выходит на соседский сад, западное — на улицу. У южного — стол; профессор стоит у печки и жестикулирует трубкой во время разговора. Ученица слегка хмурится: профессор рассуждает о сложных вещах, и понять его непросто еще и потому, что говорит он быстро и не всегда внятно. Все-таки аспирантка отслеживает логическую последовательность его аргументов и принимается с энтузиазмом строчить в своем блокноте. К тому времени как „час“ занятий заканчивается, девушка чувствует, что она совершенно по-новому смотрит теперь на то, чем руководствовался средневековый автор, подбирая свои слова. Если бы все оксфордские филологи, думает она, преподавали так, как преподает мистер Толкин, то английский факультет казался бы студентам более жизнерадостным…

Проводив аспирантку до калитки, Толкин спешит обратно — собрать заметки к лекции. Полностью просмотреть он их еще не успел. Остается надеяться, что все, что ему понадобится, сложено вместе, поэтому он просто захватывает с собой и заметки, и текст»^[170].

Но чем бы ни занимался Толкин, в голове его никогда не прекращалась работа над «Сильмариллионом». Языки квенья и синдарин росли, развивались; из уже известных корней постоянно пробивалось что-то новое, за одним словом — являлось другое.

И еще одна любовь была у Толкина — «Беовульф». Мотивы из него появляются в одном из стихотворений Толкина, опубликованном еще в 1923 году^[171]. Поэма была для него и темой профессиональных занятий. Что он постоянно искал и что он находил в «Беовульфе»? Конечно, истинная любовь не нуждается в объяснениях, но Толкину было свойственно самому себе упрямо задавать эти вопросы — что и почему? Позже о «Беовульфе» он написал большое эссе с характерным для него названием: «Беовульф: чудовища и критики»^[172]. В этом эссе можно найти слова, которые, пожалуй, многое объясняют. «Беовульф… не совсем герой героической песни… Он — человек. Для него и для многих других этого уже достаточно для трагедии…»

И словарь, словарь к «Сильмариллиону».

Не случайно после выхода в свет «Хоббита» Толкин стал утверждать (с полным на то основанием), что все его книги давно и полностью содержатся уже в самых ранних вариантах «Сильмариллиона».

Разумеется, все эти летние (в основном) занятия не отрывали надолго оксфордского дона от рабочих дел — чтения лекций, проверки студенческих работ, продумывания учебных проектов. И, как не раз отмечал Хэмфри Карпентер, дети тоже никогда Толкину не мешали. Он умел находить для них время. Сказки, придуманные им, каждый вечер веселили их. В определенном смысле «Сильмариллион» вырос из его нежного отношения к детям.

В 1930 году Толкины переехали в дом 20 по Нортмур-роуд. Эдит выросла без родителей, поэтому большой склонности к ведению хозяйства не проявляла. Постоянную неуверенность в себе она скрывала под маской властности и часто цеплялась к мелочам: требовала, например, чтобы все садились за стол минута в минуту, и чтобы все съедали до крошки, и чтобы прислуга выполняла свои обязанности безукоризненно.

Впрочем, никого это не раздражало.

А Толкину ничуть не мешало думать и за обедом.

Как раз в тот год он начал писать первый вариант впоследствии прославившего его «Хоббита». Точной даты никто сейчас назвать не может, но Кристофер, сын писателя, не раз утверждал, что книгу эту «папа написал сто лет тому назад и читал ее нам с Джоном и Майклом по вечерам после чая». А сам Толкин в одном из своих писем подтверждал: «Мой старший мальчик (Джон. — Г. П., С. С.) прослушал этот сериал в тринадцать лет, а младшие дорастали до него по очереди».

В «Хоббите» Толкина интересовало всё: география, язык, обычаи, легенды, даже генеалогия героев. Он до всего тщательно докапывался, ни одну деталь не оставлял недодуманной. Известная легенда гласит, что впервые мысль о хоббитах пришла ему в голову во время очередной проверки экзаменационных сочинений — занятия долгого, часто скучного; в одной из тетрадей он вдруг обнаружил страницу, оставшуюся незаполненной.

Чистый лист! Это надо же!

Рука Толкина сама собой вывела на странице странные слова: «В земле была нора, а в норе жил хоббит». И только после этого возник у него вопрос: а кто такой был этот хоббит и почему он жил в норе? Опыт жизни подсказывал Толкину, что ничего случайного на свете не бывает.

Итак:

«В земле была нора, а в норе жил хоббит.

Нора была вовсе не грязная и совсем не сырая.

Не копошились в ней черви, не лепились по стенам слизняки, нет — в норе всегда было сухо и тепло, пахло приятно, имелось на что присесть и что покушать, — словом, нора принадлежала хоббиту, а стало быть, это само собой, была уютной во всех отношениях.

Входная дверь, круглая, точно люк, со сверкающей медной ручкой посредине, была выкрашена в зеленый цвет. Открывалась она в просторный и длинный коридор, похожий на пещеру, но чистый, ничуть не задымленный; в нем стояли стулья, пол устилали ковры, стены, обшитые деревянными панелями, оснащены были великим множеством крючков для плащей и шляп — этот хоббит просто обожал принимать гостей. Коридор, изгибаясь, проходил в самой глубине холма — или Кручи, как называли этот холм на много миль окрест. По обеим сторонам коридора в два ряда тянулись маленькие круглые дверцы, за которыми скрывались самые разные помещения. Спальни, ванные, погреба и кладовые (их было не перечесть), кухни, трапезные, гардеробные — все находилось рядом, в любую комнату можно было попасть из того же коридора. Лучшие покои располагались по левую руку, если стоять спиной к входу, и в них были окна, глубоко посаженные круглые оконца, выходившие в сад, за которым полого скатывались к реке луга.

Этот хоббит был весьма зажиточным, а фамилия его была Торбинс.

Торбинсы обитали на Круче невесть с каких пор, и все их очень даже уважали — не только потому, что они славились своим богатством, но и потому, что в роду у них никогда не было сумасбродов, и всякий мог заранее догадаться, что ответит какой-нибудь Торбинс на тот или иной вопрос»^[174].

Это уже не прихотливый героико-эпический язык «Сильмариллиона», не скучноватый язык научных статей, даже не попытка соблюсти предельную точность в переводах с давно исчезнувших языков — напротив, весь этот неожиданный текст дышит жизнью.

Зеленый добропорядочный край с прекрасным добрым народом — так определил Толкин родину Бильбо Торбинса. Или Бэггинса — каждый переводчик старался дать имя хоббита в своем варианте, в своей транскрипции. Baggins переводили и как Торбинс, и как Сумкинс, и как Сумникс, так что при дальнейшем цитировании может наблюдаться некоторый разброс.

Ну а сами хоббиты — как они могли выглядеть? В марте или в апреле 1938 года на просьбу американского издательства «Хоутон-Мифлин» прислать им изображение хоббита (не забудем, что Толкин очень любил рисовать) писатель ответил:

«Мне представляется существо, довольно похожее на человека, а не какой-нибудь там „волшебный“ кролик, как вообразили некоторые мои британские рецензенты: животик упитанный, ножки коротковатые. Круглая добродушная физиономия; уши лишь самую малость заостренные — „на эльфийский манер“, волосы короткие и курчавые (темно-русые). Ноги от лодыжек и ниже покрыты коричневой лохматой шерстью. Одежда: зеленые бархатные штаны; красный или желтый жилет; коричневый или зеленый сюртук; золотые (или медные) пуговицы; темно-зеленый капюшон и плащ (собственность одного из гномов). Размеры как таковые, — что важно только в том случае, если на картинке есть и другие предметы, — ну, скажем, примерно три фута или три фута шесть дюймов. Хоббит на картинке с золотым кладом (глава XII), конечно же, чрезмерно велик (не говоря уже и о том, что он толст в совершенно неподобающих местах). Но (моим детям, по крайней мере, это совершенно ясно) на самом-то деле он находится на другой картинке или „плане“ — поскольку для дракона невидим…

В тексте ни слова не говорится о том, что хоббит разжился обувью. А надо бы! Среди многих моих поправок эта как-то затерялась, а ведь башмаками хоббит обзавелся еще в Ривенделле и, только покидая Ривенделл, на обратном пути домой, от них избавился. Поскольку отвердевшие подошвы и аккуратно расчесанная шерстка на ногах — неотъемлемая составляющая хоббичьей сути, изображать хоббита на самом деле следует без башмаков везде, кроме тех иллюстраций, которые относятся к конкретным эпизодам»^[175].

С отрядом веселых гномов Бильбо Торбинс покинул любимую Хоббитанию — чудесный ухоженный край с широкими дорогами и многочисленными придорожными трактирами. Постепенно они вышли в места, где местные жители говорили на каком-то диковинном наречии и пели песни, каких Бильбо прежде никогда не слышал. Потом вообще начались непонятные Пустынные края — ни тебе поселений, ни постоялых дворов, и дороги все хуже и хуже. А далеко впереди в сумеречной дымке начали проявляться настоящие горы — страшные, вздымающиеся до неба. На лесистых склонах то там, то здесь темнели древние крепости, такие мрачные, будто их возвели исключительно темные силы. Все вокруг быстро менялось, знакомые речки и поляны остались далеко позади, зазвучали невидимые ручьи, может, заколдованные, и леса потеряли привычный зеленый цвет, стали серыми, блеклыми, будто их подернула паутина.

Никогда Бильбо Торбинс не отправился бы так далеко от дома, если б не сбил его с толку некий Гэндальф — маг и волшебник. Вот он был одет действительно необычно: длинный серый плащ с серебристым шарфом и высокая, остроконечная слегка потрепанная голубая шляпа; а еще огромные черные башмаки и в руке посох.

Именно Гэндальф привел в уютную норку Бильбо целых 13 гномов во главе с подземным королем Торином. Все эти гномы были носатые, настырные, суетливые и, к ужасу Бильбо, вели себя чрезвычайно бесцеремонно, заняв все крючки для одежды на стенах его норы своими плащами вызывающе желтого, светло-зеленого, даже небесно-голубого цвета, а один (плащ Торина) оказался даже с длинной серебряной кисточкой. Гости с аппетитом поедали пироги, пили чай и распевали наглую песенку:

Торин (король гномов) так объяснил происходящее:

«Мы собрались в доме нашего хорошего друга и соратника, весьма выдающегося во всех отношениях и неустрашимого хоббита, да не выпадет шерсть на его стопах, да всегда славятся его вино и эль! Мы встретились, дабы обсудить наши намерения и решить, каковы будут наши дальнейшие действия. Уже скоро, еще до наступления дня, нам предстоит отправиться в долгий путь. Весьма вероятно, из этого путешествия некоторые из нас могут вовсе не вернуться»^[176].

Слова Торина чрезвычайно напугали не слишком-то смелого хоббита Бильбо Торбинса. Но и напуганный, он представить себе не мог, кого встретят на своем долгом пути гномы и он с ними. Знай он хотя бы часть жестокой правды, никуда бы не пошел, накрепко заперся бы в своей норе! Вкусные пироги, горячий чай, хороший табак в трубке — чем плоха такая жизнь? (Толкин знал, о чем пишет, — как типичный оксфордский дон, он очень любил и чай, и пироги, и трубку.) В неизвестном будущем, в некоем тумане неразличимости несчастного хоббита Бильбо ждали не просто дожди или холод, о нет, он смутно догадывался, что там его ждут ледяные перевалы, сумрачные леса, гнилые непроходимые болота. Там ждали гномов и несчастного Бильбо свирепые кровожадные варги — волки, умеющие разговаривать и считающие все живое всего лишь своей едой. Там подстерегали путников глупые, но могучие тролли.

«У огромного костерища сидели три огромных существа. Нанизав на длинные прутья баранину, они жарили ее, то и дело облизывая жирные пальцы. Все трое бесперечь прикладывались к кувшинам, которые они наполняли из стоявшего поодаль пузатого бочонка. Это были тролли, самые настоящие тролли; Бильбо узнал их сразу, хотя никогда раньше не видел, — по росту, по вывернутым ступням и тупым мордам. Изъяснялись тролли так, что их не пустили бы ни в один приличный дом.

— Разрази меня гром! Опять баранина! Третий день ее жрем, сколько можно?

— Да, давненько я не пробовал человечьего мясца! О чем только думал этот олух Уильям, когда тащил нас сюда? — подтолкнул тролль под локоть своего товарища, присосавшегося к кувшину.

Тот поперхнулся.

— Заткнись! — гаркнул он, откашлявшись. — Вы что, болваны, думали, стоит вам разинуть пасти, как местные сами в них полезут? Ты, Том, и так уже сожрал полторы деревни»^[177].

Таков уж мир, в который волею мага и волшебника Гэндальфа вброшен добропорядочный и законопослушный хоббит. Что за ужасные уродливые существа окружают его! Вот тролли — глупые, злобные, постоянно бранящиеся. Они родились из горных пород, они сами по себе тьма, поэтому, к счастью, в лучах солнца они мгновенно каменеют. Гоблины — это вообще создания по определению свирепые и кровожадные. Самое милое дело для них — жрать пиво да щелкать бичами, гоняя по пещере рабов. А вот орлы — гордые, благородные, но при этом откровенно равнодушные к тем, кто не имеет отношения к их великому летающему народу. Бильбо, например, они спасают, но не столько из врожденного благородства, сколько по той простой причине, что попросту не едят хоббитов.

Встретит Бильбо Торбинс и множество других существ. Среди них прежде всего привлекают внимание прекрасные эльфы. И в Ривенделле, и в Черном лесу, что бы ни происходило вокруг, чудесные, никогда не унывающие эльфы поют и танцуют. Может, они просто глупы? К счастью, Гэндальф вовремя предупредил Бильбо: считать эльфов глупыми — это и есть самая большая глупость. При всей своей внешней простоте эльфы — существа чрезвычайно мудрые. Свой род они ведут от трех древних племен — светлых, подземных и морских. Из поколения в поколение племена эти накапливали великую мудрость, творили магию, учились создавать прекрасные вещи. Им всегда радостно светили луна и солнце, но еще больше они любили звезды и часто бродили по ночам в своих дремучих лесах, которых ныне уже не найти, ну а селиться эльфы предпочитали на опушках.

В Англии эльфы — весьма популярный народец. Правда, в известном рассказе Герберта Уэллса «Мистер Скелмерсдейл в стране фей» эльфы выглядят не совсем так, как описывал их в своих книгах Толкин. Но что тут поделаешь? Каждый писатель по-своему видел эти дивные создания, сходясь лишь в одном: злыми эльфы не бывают. Впрочем, у Толкина, во всем искавшего истину, по поводу этих представлений было свое мнение. В том же «Сильмариллионе» эльфы бывают всякие — и злые, и добрые, правда, от старости и болезней не умирают, но их можно умертвить; с людьми они схожи ростом и обликом, хотя намного превосходят их умом и творческим даром. Вообще, по мнению Толкина, правильное представление об эльфах замутилось давно, еще во времена Шекспира, и сам знаменитый бард сыграл в этом не последнюю роль, изображая малюток эльфиков верхом на букашках. Так что Уэллс всего лишь следовал неправильной традиции; что с него возьмешь, современный писатель, не имеющий ни малейшего представления о высокой мифологии…

Герой Уэллса, упомянутый выше мистер Скелмерсдейл, однажды вечером по собственной дурости отправился на так называемый Олдингтонский бугор и пропал на целых три недели, а когда вернулся, то «манжеты его были чисты, как будто он только ненадолго вышел за порог», зато карманы набиты пылью и теплой золой. К тому же вернулся он очень удрученный, даже подавленный. Деревенская девушка, с которой он был помолвлен, напрасно пыталась хоть что-нибудь у него вызнать; мистер Скелмерсдейл молчал, а потом вообще удрал от всех в другую деревню — подальше от пересудов.

Только со временем выяснилось, что побывал он в стране фей. По его словам, заснул он вечером на том самом Олдингтонском бугре: «Юпитер в своем царственном великолепии блистал над взошедшей луной, а на севере и северо-западе закатное небо зеленело и сияло. Голый и мрачный бугор отчетливо вырисовывался на фоне неба, но вокруг на некотором расстоянии темнели густые заросли, и пока я поднимался, бесчисленные кролики, мелькавшие, как тени, или вовсе не видимые в темноте, выскакивали из кустов и стремглав пускались наутек. Над самой вершиной — над этим открытым местом — тонко гудели несметные полчища комаров. Бугор был явно искусственного происхождения, могильник какого-нибудь давно забытого доисторического вождя, и уж, наверное, никому еще не удавалось найти лучшего места для погребения, — с него открывался такой необъятный простор»^[178].

Никто так и не добился от хмурого мистера Скелмерсдейла (сам он рассказывать не хотел), кто такие были эти эльфы, в стране которых он побывал, но забыть их оказалось невозможно:

«Одеты они были во что-то легкое и прекрасное, но это не были ни шелк, ни шерсть, ни листья, ни цветочные лепестки. Они стояли вокруг и ждали, пока мистер Скелмерсдейл проснется, а вдоль прогалины, как по аллее, озаренной светлячками, шла к нему со звездой во лбу Царица фей. На ней было прозрачное зеленое одеяние, тонкую талию охватывал широкий серебряный пояс. Вьющиеся волосы откинуты со лба, и не то чтобы она была растрепана, но кое-где выбивались непослушные прядки, голову украшала маленькая корона с одной-единственной звездой. В прорезях рукавов иногда мелькали белые руки, и у ворота платье слегка открывало точеную шею, обвитую коралловым ожерельем. Округлые, как у ребенка, щеки и подбородок, глаза карие, блестящий и ясный, искренний и нежный взгляд из-под прямых бровей»^[179].

Мистер Скелмерсдейл, конечно, влюбился. Но он — простой человек, он очень далек от эльфов. В его смутных воспоминаниях остались только необыкновенные лужайки, на которых часто собирались чудесные жители страны фей. От них исходил розоватый свет, разносились дивные запахи, звучали волшебные мелодии, «вроде как из музыкальной шкатулки». Были там и такие лужайки, где феи носились друг с другом наперегонки верхом на букашках, и плескался чудесный прозрачный ручей, и цвели лютики. Там феи купались в самые жаркие дни, а кругом в глухой чаще мха резвились, танцевали, ласкали друг друга самые разные крошечные создания.

А вот песня, которой у Толкина эльфы приветствовали Бильбо:

И припев:

«Вернитесь на равнину!»

Эту старомодность (впрочем, осознанную) отметил у Толкина знаменитый английский поэт Уистен Хью Оден (1907–1973), в свое время слушавший лекции оксфордского дона и всю жизнь восхищавшийся его книгами. Правда, у самого Одена отношение к равнинам, точнее, к жителям равнин, было принципиально другое:

Конечно, Бильбо Торбинсу такое и в голову не приходило.

Даже отчаявшись, он брел и брел по всяким опасным тропам и тропинкам, вытоптанным в темных лесах троллями, орками, гоблинами, волколаками и прочей нечистью. Любым приключениям он предпочел бы свою уютную норку там на равнине, в любимой Хоббитании, но приходилось терпеть. К тому же он все время ужасно боялся потерять репутацию почтенного хоббита. Вот в этом он точно был и всегда оставался жителем равнин, хотя и пристрастился писать стихи.

«Сильмариллион» — это не только история долгой (точнее, нескончаемой) войны Тьмы и Света, но и предыстория Колец Всевластья. В отличие от «Властелина Колец» разделение на «светлые» и «темные» силы там куда менее очевидно.

«Случилось так, что во второй век Пленения Мелькора гномы перевалили Синие Горы и пришли в Белерианд. Они называли себя Казад, а синдары звали их наугримами — Низкорослым Народом и гонхирримами — Господами Камня… Из Ногрода и Белегоста гномы пришли в Белерианд; и эльфы изумились, ибо считали себя единственными существами в Средиземье, владевшими речью и ремеслом, и думали, что вокруг живут лишь звери да птицы. Но они не могли понять ни слова из языка наугримов, казавшегося им медленным и неприятным; и немногие из эльфов достигли в нем совершенства. Мало кто из эльфов бывал в Ногроде и Белегосте, кроме Эола из Нан Эльмота и его сына Маэглина; но гномы приходили в Белерианд и проложили широкий тракт, что, пройдя под склонами горы Долмед, бежал вдоль реки Аскар и пересекал Гэлион у Сарн Атрада, Каменистого брода, где впоследствии была битва. Дружба между наугримами и эльфами всегда была холодна, хотя и весьма выгодна тем и другим; но в те времена взаимные обиды еще не разделили их, и король Тингол привечал гномов. Но из всех людей и эльфов наугримы впоследствии более всего дружили с нолдорами, потому что те любили Ауле и преклонялись перед ним; а самоцветы нолдоров ценились наугримами более всех богатств».

Работая над «Хоббитом», Толкин никогда надолго не оставлял «Книгу утраченных сказаний». Он одновременно строил и прошлое, и настоящее огромного мира Средиземья, населенного самыми разными существами, в том числе и людьми.

Золотой дым времен. Золотой дым волшебной речи.

Толкин испытывал зависть и ревность ко всем мифологиям мира.

Он страдал от того факта, что его родная Англия никак не может похвастать легендами, равными скандинавским, греческим или римским. Он помнил слова Дж. Б. Смита из письма, отправленного ему незадолго до гибели: «Мой дорогой Джон Рональд, я верю, что Господь избрал для будущего именно тебя… И если такой окажется судьба и меня завтра не станет, скажи миру то, что мы все хотели сказать».

Мифология целого мира и — один человек!

Но почему нет? Почему он, Джон Рональд Руэл Толкин, не сможет увязать в единое целое все то, что представляется ему важным для легендарной истории его любимой Англии? Толкин полон сил, он понимает всех, кто обитал когда-то на территории Англии. Ну, хорошо — Средиземья. Надо просто понять, как вели себя эльфы, тролли, люди, хоббиты…

Сегодня хоббиты в мире встречаются редко, с присущим ему юмором указывал Толкин. Они народец низкорослый, даже ниже гномов, только бород не носят. Волшебством не балуются, приключений не любят, зато умеют при первой опасности в мгновение ока (вот уж поистине как испуганные кролики) скрываться в своих норках. Еще они предрасположены к полноте и любят яркую одежду.

В письме Деборе Уэбстер (от 25 октября 1958 года) Толкин с удовольствием указывал на нечто общее между ним самим и хоббитами.

«Не люблю сообщать о себе никаких „фактов“, за исключением „сухих“. И не только в силу личных причин, но еще и потому, что возражаю против современной тенденции в критике с ее повышенным интересом к подробностям жизни авторов и художников. Эти подробности только отвлекают внимание от трудов автора (если труды его на самом деле достойны внимания). Лишь ангел-хранитель или воистину сам Господь в силах выявить истинные взаимосвязи между фактами личной жизни и сочинениями автора, но никоим образом не сам автор (хотя он-то знает больше любого исследователя) и уж конечно не так называемые „психологи“.

Но, разумеется, для всех „фактов“ существует шкала значимости.

Есть факты несущественные (те, что особенно дороги психоаналитикам и писателям о писателях): скажем, пьянство, избиение жены и тому подобные безобразия. Так уж вышло, что в данных конкретных грехах я не повинен. Но даже будь это не так, я бы предположил, что художественное произведение берет начало не в слабостях, указанные грехи порождающих, а в других, еще не затронутых порчей областях моего существа. Современные „исследователи“ сообщают, что Бетховен обманывал своих издателей и возмутительно обходился с племянником, но я не верю, что это имеет какое-то отношение к его музыке.

Затем есть факты более значимые — те, что, в самом деле, имеют отношение к произведениям автора (хотя знание этих фактов произведений не объясняет, даже если их исследовать во всех подробностях). Так, например, я не люблю французский язык, а испанский предпочитаю итальянскому, но на объяснение того, какое отношение имеют эти факты к моим языковым пристрастиям (а таковые, со всей очевидностью, являются важной составляющей „Властелина Колец“), потребуется слишком много времени. В итоге имена и языковые вкрапления в моих книгах будут вам милы (или не милы) в той же степени, что и прежде.

Есть, конечно, несколько основополагающих фактов, которые, в самом деле, важны.

Например, я родился в 1892 году и, значит, первые годы своей жизни прожил в домеханическую эпоху. Или, что еще более важно, я — христианин и принадлежу к Римско-католической церкви. Последний „факт“ вычислить не так-то просто, хотя один критик (в письме) утверждал, что обращения к Эльберет и образ Галадриэли, описанный автором напрямую (или через слова Гимли и Сэма), отчетливо соотносятся с католическим культом Богородицы. А еще один критик усмотрел в дорожных хлебцах (лембас) указание на Причастие, даваемое тому, кто находится при смерти…

Но вообще-то я — хоббит (во всем, кроме роста).

Я люблю сады, деревья, земли, обработанные вручную, без помощи машин; я курю трубку, люблю вкусную, простую пищу (незамороженную), терпеть не могу французскую кухню; я люблю (и даже смею носить в наши бесцветные дни) вышитые жилеты. Люблю грибы (прямо с поля); чувство юмора у меня незамысловатое (даже мои благосклонные критики находят его утомительным); ложусь я поздно, встаю тоже поздно (по возможности). Путешествую мало. Люблю Уэльс (то, что от него осталось теперь, когда рудники и еще более гнусные приморские курорты совершили все, на что они были способны) и особенно валлийский язык. Но в Уэльсе очень давно не бывал (разве что проездом, по пути в Ирландию). Вот в Ирландию езжу часто, поскольку люблю ее. Однако ирландский язык нахожу абсолютно непривлекательным»^[182].

А в одном из интервью Толкин пояснил: «Хоббиты — это просто английские крестьяне. Они изображены у меня малорослыми, потому что это отражает свойственную им некую скудость воображения, но вовсе не отсутствие мужества и внутренней силы».

И все же зачем понадобилось такому веселому и вовсе не героически настроенному хоббиту по имени Бильбо Торбинс отправляться из уютной привычной норки в сложный, долгий и, несомненно, опасный путь?

Дадим слово Торину — королю гномов:

«Давным-давно, еще при моем деде Троре, гномов изгнали с дальнего севера, и они со всем скарбом перебрались под эту самую Гору, которая нарисована на карте. Точнее сказать, вернулись домой — ведь гномы обитали под Горой с незапамятных времен, еще при Траине Старом, моем далеком предке. Они принялись копать и строить, расширили прежние пещеры, прорубили под Горой новые ходы — и наткнулись, должно быть, на золотые жилы и россыпи самоцветов. Во всяком случае, они быстро разбогатели и день ото дня становились все богаче, и так возродилось Подгорное королевство. Моего деда, Горного короля, чтили не только гномы, но и люди, пришедшие с юга и осевшие на берегах Бегущей. Это они возвели в тени Горы веселый город Дол, и жилища их подступали к самой Горе. Правители Дола охотно посылали за нашими кузнецами и щедро вознаграждали даже тех, кто был не слишком искусен в кузнечном ремесле. Отцы отдавали нам в ученики своих сыновей и тоже не скупились на дары; а расплачивались они обыкновенно различной снедью, которую мы благодарно принимали, — нам-то недосуг было хлеб растить да на охоту ходить. Не покладая рук, мы ковали боевые доспехи, оправляли самоцветы, песни наши были веселы, работа спорилась. Золотые были деньки! Деньжата не переводились, и съестного вдоволь, знай себе — стучи по наковальне. В подземных чертогах моего деда копились чудесные клинки и щиты, кубки и сверкающие каменья, а на Дольское Торжище народ стекался отовсюду — кто поглазеть, а кто и прикупить кольчужку или ожерелье»^[183].

К сожалению, о богатствах гномов узнал дракон Смог. «Конечно, — объяснил хоббиту король гномов, — дракона привлекла молва о наших богатствах. Ведь все драконы — большие охотники до чужих сокровищ, им бы каждый день кого-нибудь грабить, эльфов, людей, гномов — все едино. И тащат без разбору все, что под лапу подвернется, — и доспех изукрашенный, и кувшины медные, лишь бы побольше нахапать. А сами ничего толком не умеют — ни даже прореху крохотную в собственной чешуе залатать; правда, цену добыче ведают. Всю поживу сгребают в кучу, залегают на ней и стерегут до конца своих дней. Век же драконий знаете как долог: коли дракона не убьют, он всех переживет.

Так вот, драконы на Севере водились в изобилии.

Они нападали на гномов, несли смерть и запустение, и гномы, бросая нажитое, в страхе бежали на юг, а их золотом и самоцветами завладевали драконы. Самого злобного среди них, самого коварного и жадного звали Смогом. В горестный для гномов день он поднялся в воздух и полетел на юг, к Одинокой горе. Мы услыхали его издалека — грохот стоял такой, точно разбушевалась буря, а сосны на склонах Горы гнулись под ветром от драконьих крыльев. Те гномы, которым повезло оказаться снаружи (среди них был и я, совсем тогда еще юный, любопытство погнало меня наверх, и оно же меня и спасло), — мы видели, как дракон опустился на Гору и выдохнул пламя. Лес на склонах заполыхал. В Доле ударил набат, люди спешно вооружались. Гномы бросились наружу, но у ворот их поджидал дракон. Не уцелел никто. Вода в реке испарилась, на Дол пал туман, и дракон в тумане налетел на город и истребил почти всех его защитников. Потом дракон вернулся к Горе, заполз внутрь через Парадные Врата и обшарил все залы до единой, все пещеры, туннели, погреба и проходы. Он свалил всю поживу в громадную кучу и залег на ней, как на кровати. А после заимел обыкновение по ночам летать в Дол и похищать людей, в особенности красивых девушек. В конце концов, жители покинули город, и теперь Дол лежит в развалинах…»^[184]

Вот гномы и собираются отомстить дракону и вернуть свое добро.

А растерянному Бильбо Торбинсу вручают следующее послание-расписку:

«Торин и компания приветствуют Добытчика! (Таким прозвищем наградил хоббита Гэндальф. — Г. П., С. С.) Мы искренне благодарим Вас за проявленное гостеприимство и с радостью принимаем Ваше предложение (хотя Бильбо ничего никому не предлагал. — Г. П., С. С.) помочь нам в нашем трудном деле. Условия: Вам причитается одна четырнадцатая от общей добычи, буде таковая появится; дорожные расходы покрываются в любом случае; похороны за наш счет (последнее, видимо, должно было ободрить бедного хоббита. — Г. П., С. С.). Все остальное следует оговаривать отдельно. Не желая прерывать Ваш отдых, мы отправляемся в путь, с тем чтобы произвести необходимые приготовления, и будем ожидать уважаемого господина Торбинса в приреченском трактире „Зеленый дракон“ ровно в одиннадцать утра. Рассчитываем на Вашу пунктуальность.

Искренне Ваши Торин и К°».

Толкин всегда чрезвычайно тщательно обдумывал все детали, каждое слово, но, судя по рукописи, основная часть «Хоббита» была написана за сравнительно короткое время: чернила, бумага и почерк (на это указывал Хэмфри Карпентер) везде одни и те же, страницы пронумерованы, зачеркиваний и исправлений немного. Но когда пришло время обдумывания, исправлениям подверглась буквально каждая страница. Дракона, к примеру, первоначально звали Прифтан, главного гнома — Гэндальф, а вот волшебник носил имя Бладортин. Только внося исправления, Толкин отдал имя Гэндальф магу; оно стопроцентно ему подошло, потому что по-исландски означало «эльф с волшебным посохом».

«Гэндальф? Погодите, погодите, — пытается вспомнить Бильбо. — Это не тот ли чародей Гэндальф, подаривший Старому Туку изумрудные запонки? Да не простые, а волшебные: застегнул — так всё, уже не расцепишь, как ни бейся, пока нужного слова не молвишь. Тот самый Гэндальф, мастер устраивать огненные потехи? Как же, как же, я помню! Старый Тук обыкновенно зазывал Гэндальфа в Хоббитанию ближе к солнцевороту. И Гэндальф всякий раз откликался на его просьбу и тешил хоббитов фейерверками, от которых ночью становилось светло как днем. Шутихи в сумерках взлетали в небо и распускались там желтыми лилиями, рдяными маками, белоснежными цветками ракитника. Вот чудеса! Вы — тот самый Гэндальф, из-за которого столько хоббитов когда-то бросило дом и отправилось невесть куда! Говорят, вы их зазвали в гости к эльфам — по деревьям полазать, на лодках поплавать. Знатно вы тогда всех перебаламутили небылицами своими складными. Драконы там да гоблины, принцессы спасенные, воины бесстрашные. Покорно благодарим, нам такого не надо»^[185].

Имя дракона тоже появилось не сразу.

Это имя — Смог — Толкин произвел от немецкого глагола smugan — «протискиваться», имея в виду «протискиваться в пещеру». И к пещере гномов, занятой теперь злобным Смогом, хоббит и его друзья долго шли во главе с Гэндальфом по самому краешку того мифического Средиземья, история которого подробно излагается в «Сильмариллионе».

И дошли.

Добрались до цели.

Не важно, что жители озерного города, называемого Эсгарот, не очень поверили в то, что какой-то оборванный гном в пестром плаще действительно король Торин, вернувшийся за своими сокровищами. Градоправитель вообще счел гномов, мага Гэндальфа и, само собой, хоббита Бильбо Торбинса простыми мошенниками. Но с другой стороны, прикинул про себя градоправитель, пусть лезут в пещеру, зачем им мешать — посмотрим, как их встретит дракон. К тому же никто в Эсгароте не понимал, даже не представлял себе, что это за драконья болезнь — жажда богатства. Но, как скоро выяснилось, болезнь эта ужасна. Даже ужаснее, чем можно было предполагать. Даже смерть дракона не избавляет от последствий указанной болезни. Убить дракона можно, но вот по-настоящему излечить драконью болезнь далеко не всем удается, потому что вместе с захваченными богатствами алчность и злоба сразу переходят к победителям и поражают их. Об этом писал еще автор «Беовульфа».

Стиль «Хоббита» весел и прост.

Он очень выигрывает рядом с тяжеловесными красотами «Сильмариллиона».

В итоге перед пораженными, зачарованными читателями один за другим проходят образы странных и в то же время чрезвычайно реальных персонажей.

«На каменистом островке посреди озера, широкого, глубокого и холоднющего, жил старый Голлум, маленький и скользкий, как рыба. Не знаю, кто он такой и откуда взялся. Просто Голлум — черный, как ночь, и только на изможденном лице его светились большие глаза навыкате. У Голлума была лодка, в которой он плавал по озеру, загребая вместо весел лапами. Он прекрасно видел в темноте и потому ловил рыбу не на удочку, а руками — ловко выхватывал ее из воды своими длинными пальцами. Мясом он тоже не брезговал и охотно поедал гоблинов, которые иногда забредали к озеру (а на озеро это они наткнулись случайно, копая очередной ход); но далеко от воды Голлум не отходил, чтобы не попасться. Гоблины же словно чуяли, что озеро таит в себе угрозу, и старались туда не ходить — если, конечно, не пошлет кого Верховный Гоблин, которому вдруг приспичит поесть свежей рыбки. Но обычно его поджидало разочарование — ни тебе рыбы, ни даже нерадивого добытчика, на котором можно было бы сорвать гнев.

Голлум давно заметил Бильбо, углядел его своими большими глазами-плошками и долго гадал, что это за коротышка. Вроде не гном, да и на гоблина совсем не похож. В конце концов, он забрался в лодку и направил ее к берегу.

Бильбо между тем сел и задумался. Вдруг из темноты донесся шепот:

— Как нам повезло, моя прелесссть! Вот и обед, вкуссный обед, голлум!

На последнем слове в горле у Голлума ужасно забулькало и заклокотало. Вот откуда взялось его прозвище; а сам себя он всегда именовал „моя прелесть“.

Услыхав этот шепот и увидев во мраке огромные светящиеся глаза, хоббит едва не лишился чувств.

— Ты кто? — пропищал он, выставляя перед собой кинжал.

— Пусссть он сначала скажет, кто он такой, моя прелесссть, — прошипел Голлум.

У него была такая манера — разговаривая, обращаться только к себе, словно никого другого и вовсе не существовало. Бильбо повезло, что Голлум был не слишком голоден: как следует проголодавшись, тот сперва душил свою жертву, а уж потом начинал задавать вопросы»^[186].

Голлум проигрывает предложенную им же игру в загадки.

Теперь он обязан вывести заблудившегося хоббита из пещеры.

Но хоббит тоже не выглядит сильно честным и смелым. Он трусит, врет, он даже не признается в том, что выигранное им кольцо давно лежит в его кармане. Ведь на островке, о котором Бильбо ничего не знал, Голлум давно хранил эту красивую, очень даже красивую вещицу — золотое колечко, обладавшее чудесным свойством: наденешь его на палец и сразу становишься невидимым, ну разве что при ярком солнце будет заметен слабый отблеск. Голлум сначала носил колечко на пальце, а потом в сумке на поясе, а когда сумка натерла ему кожу, стал хранить просто под камнем на островке.

«Кольцо манило к себе, оно имело над Голлумом странную власть: ему постоянно хотелось любоваться тонким металлическим ободком, хотелось его надеть. Порой он не выдерживал и поддавался соблазну — после долгой разлуки или когда бывал очень голоден, а на рыбу уже смотреть не мог. Тогда он надевал кольцо и отправлялся бродить по подземным коридорам, выискивая одиноких гоблинов. С кольцом он отваживался проникать даже в те пещеры, где горели ненавистные факелы, ибо чувствовал себя в безопасности. В полной безопасности. Никто не видел Голлума; словно ниоткуда возникали вдруг крепкие пальцы, хватавшие за горло очередную жертву. Лишь несколько часов назад Голлум поймал гоблиненка. Как же тот верещал! Пару косточек Голлум отложил — поглодать в свое удовольствие, но сейчас ему захотелось свежатинки»^[187].

Впрочем, со временем выясняется, что Голлум (в других переводах — Горлум), он же Смеагол, сам был когда-то хоббитом. Он — жертва волшебного кольца, однажды попавшего в его лапы. Он — братоубийца, который страдает раздвоением личности и часто разговаривает сам с собой, разделяясь на наивного Смеагола и злобного Голлума. По сути своей он не Добро, поясняет нам Толкин, но он и не Зло. Да, он совершил много зла и пережил все отпущенные смертным сроки, что тоже даром не проходит. Кто-то из читателей книги Толкина, может быть, вспомнит, что иные из людей, искавшие бессмертия, стали назгулами, призраками тьмы. Голлум призраком еще не стал, у него (как выяснится в дальнейшем) другая судьба.

Голлум смутно помнит что-то из детства — далекого, туманного. Он смутно помнит, что когда-то очень давно играл с какими-то другими маленькими зверюшками (может, такими же, как он сам), но потом все куда-то исчезли, может, умерли. А он живет, одинокий, как само время. Ведь время сильнее всех и вся, оно пожирает все на свете: и птиц, и деревья, и цветы, оно истачивает железо, разгрызает сталь, перемалывает в крошку скалы, сносит города. Но Голлум не задумывается об этом. Правда, помнит мудрые загадки, которые говорят (в том числе) и о беге времени. Только изредка, и все реже и реже, всплывает в его смутной памяти некое далекое видение: норка на берегу реки… трава… тишина… и существо, которое он называл бабушкой…

Голлум не понимает, зачем он живет.

Но ведь и время не осознает своего течения.

Читать (перечитывать) книгу о хоббите следует, наверное, держа под рукой «Сильмариллион». При этом нелишне помнить и о сказках про «везучих сыновей бедных вдов», не раз слышанных в детстве как Бильбо, так и Толкином. Тогда случайности и совпадения начнут сплетаться в единую, четко увязанную череду событий, ведь многие ситуации в «Хоббите» и «Властелине Колец» без историй, развитых в «Сильмариллионе», смазываются, затемняются. Например, только герои указанных романов (а не читатели) могут исходно знать о том, что два меча, найденные хоббитами в пещере троллей, являются оружием не просто древним, а очень древним, могущественным, имеющим собственные имена. Это Глемдринг и Оркрист — «Молотящий Врагов» и «Сокрушитель Гоблинов».

В «Сильмариллионе» заложена основа понимания всех героев Толкина.

Вот Беорн — человек-медведь, оборотень^[188]. Казалось бы, он явный союзник Гэндальфа, но сейчас волшебник сразу предупреждает гномов и Бильбо: «Не вздумайте его раздражать, а то всякое может случиться». Беорн самодостаточен. Он ни в чьей помощи не нуждается. Он принимает мага Гэндальфа и его спутников скорее только потому, что они — враги гоблинов.

«Вот так всегда! — принялись бурчать гномы, подошедшие поближе, чтобы послушать чародея. — Гэндальф, у тебя что, все знакомые такие, один суровее другого? Снизойди хоть разок, объясни подробнее.

— Сколько можно разжевывать? — сердито воскликнул маг. — Пусть мои знакомые суровы, зато о них никто дурного слова не скажет. А этого зовут Беорном, если вам интересно. Он из тех, кто, как говорят, „меняет шкуры“.

— Скорняк, что ли? — уточнил Бильбо. — Знаю я таких. Только зазеваешься, мигом всучат тебе кроличью шкурку под видом беличьей.

— Великие небеса, нет! — вскричал Гэндальф. — Нет, нет и нет! Думайте, что говорите, господин Торбинс, и ради всего чудесного не упоминайте при Беорне о скорняках, а также о ковриках, пледах, шарфах и плащах. Беорн — оборотень, способный по желанию менять свое обличье: то он громадный черный медведь, а то — огромный черноволосый человек с длинной бородой. По одним слухам, он и вправду медведь и ведет свой род от великих медведей древности, которые обитали в горах еще до появления великанов. По другим, Беорн — потомок людей, живших здесь, когда о Смоге и слыхом не слыхивали, а гоблины и не думали перебираться сюда с севера. Большего я вам сказать не могу»^[189].

Над Беорном не властны никакие чары.

Он живет в дубраве, в простом деревянном доме.

Он пасет скотину, он держит пасеку со множеством ульев и питается медом и сливками. Он ни на кого не охотится и не ест мяса. Лошади у него разговаривают. А однажды Гэндальф сам слышал, как задумавшийся Беорн бормотал: «Наступит день, и я вернусь домой…»

Но где его настоящий дом?

Уж не Черный Лес, точно.

Гномы идут и мечтают о подвигах. Они мечтают о том, как вернут владения и огромные богатства своему королю Торину и сами не останутся бедными. Они идут искать пещеру, в которой их далекие предки ковали чудесные волшебные мечи и копили сверкающие золотые сокровища. А Черный Лес — это всего лишь одно из препятствий на пути. Это обыкновенная данность, пусть и чрезвычайно опасная. Когда-то Черный Лес принадлежал Некроманту, тому самому, о котором маг и волшебник Гэндальф как-то заметил, что справиться с ним не смогли бы все гномы, вместе взятые. Он практически всесилен. Он умел разговаривать с мертвыми. Он любил отнимать, но и давал — полярность, всю жизнь мучившая Толкина. Если надо было кого-то убить, Некромант убивал, ни секунды не раздумывая; если надо было подчиниться закону, он подчинялся, но только в том случае, если закон был придуман им самим. В словаре, приложенном к «Сильмариллиону» Толкин привел все известные имена Некроманта: «Саурон — он же Гортаур; майар Ауле, позднее могущественнейший слуга Моргота, после его падения стал Черным Властелином; отковал Кольцо Всевластья и сгинул, когда оно было уничтожено».

Черный Лес Саурону и принадлежал.

Собственно, лес был не черный, а серый. Все в нем было серое. И листья, и стволы, и мотыльки, и летучие мыши. Серые лучи с трудом пробивались сквозь серые ветки, и все вокруг было оплетено серой липкой паутиной, из которой зловеще поблескивали выпуклые глаза серых пауков. «Неужели нельзя обойти Черный Лес?» — спрашивает испуганный Бильбо. И Гэндальф отвечает: «В здешних краях попросту нет безопасных дорог. Ты же в Глухоманье, а тут может случиться всякое. На севере высятся Серые горы, они кишат гоблинами, хобгоблинами и жуткими орками. На юге лежат владения Некроманта. Сдается мне, мой милый Бильбо, даже ты кое-что о нем слыхал. Если дорожишь своей жизнью, не суйся в те места, которые он озирает из черной башни Дол-Гулдура. Держись лесной тропы, не падай духом, надейся на лучшее — и, если тебе очень повезет, ты выйдешь из леса и увидишь перед собой Долгие болота, а за ними, на востоке, пик Одинокой горы, под которой залег старина Смог. Хотелось бы верить, что он вас не ждет»^[190].

Но Бильбо уже начинает чувствовать себя героем. Пользуясь кольцом, делающим его невидимым, он проникает в логово пауков. Подкравшись поближе, он видит чудовищную серую паутину, оплетающую серые деревья, на ветках которых восседают здоровенные пауки. Конечно, волшебное кольцо делает хоббита невидимым, но все равно страшно: кто там знает, что может случиться? Прячась за деревьями, хоббит прислушивается к паучьим разговорам^[191]. Многих слов он не разобрал, но основное было понятно: разговаривали пауки о захваченных ими гномах, мечтали поскорее их сожрать. «Драка была приличная, но дело того стоило, — хвастался один. — Шкуры у гномов жесткие, зато внутри, бьюсь об заклад, вкусный сладкий сок». — «Пусть только еще немножко подвянут, — мечтательно протянул второй. — Тут главное — не передержать. Не такие уж они жирные».

Услышав такое, конечно, бросишься на помощь друзьям.

Множество врагов, множество препятствий. Но Бильбо Торбинс и его спутники добираются до цели своего путешествия. Более того, хоббит сумел побывать не только в логове пауков, он побывал и в логове (иначе не назовешь) дракона:

«Взгляду открылась исполинская пещера — должно быть, в старину у гномов тут был винный погреб либо темница. Потолок и стены пещеры смутно угадывались в алом свечении, а свечение это исходило от Смога!

Огромный красно-золотой дракон крепко спал, порыкивая во сне и выпуская из ноздрей струи дыма. Крылья его были сложены, и это придавало ему сходство с чудовищной летучей мышью. Он возлежал на груде сокровищ, обхватив ее лапами и придавив длинным, свернувшимся в кольцо хвостом. Пол пещеры ковром устилали самоцветы, золотые украшения, поделки из серебра, отливавшие красным в алом свечении.

Смог лежал так, что можно было разглядеть его бледное брюхо, все в золоте и самоцветах, вросших в него за долгие годы, проведенные драконом в подземелье. На стене около дракона висели доспехи и оружие — кольчуги, шлемы, топоры, мечи и копья; вдоль стены выстроились бочонки и бочки, битком набитые драгоценностями.

Сказать, что дыхание Бильбо пресеклось, значит не сказать ничего…

Конечно, хоббит слыхал предания и песни о драконьих кладах, но этакой роскоши, этакого великолепия он никак не ожидал. Голова шла кругом, сердце вдруг пронзила та самая жажда богатства, которая сгубила не одного гнома. Бильбо забыл, зачем пришел, — стоял и любовался на сокровища…»^[192]

При следующем своем визите в пещеру он даже разговорился с драконом. Под влиянием слов дракона у него зародилось ужасное подозрение: а что, если гномы и вправду замыслили обмануть его и все это время втихомолку посмеивались над простаком Торбинсом, и он ничего не получит?

«— Золото — не главное, — сказал он дракону, будто оправдываясь. — Мы пришли, чтобы отомстить. Мы шли по-над кручами, плыли по водам, летели по воздуху, чтобы поквитаться с тобой, о богатейший Смог! Ты ведь знаешь, что у тебя есть кровные враги?

Дракон оглушительно расхохотался. Бильбо будто припечатало к стенке потайного хода, а гномы, услышав этот далекий грохот, решили, что господин Торбинс обрел мучительную кончину.

— Отомстить! — фыркнул дракон. Он поднял веки, и его зрачки, будто светильники, озарили пещеру от пола до потолка. — Поквитаться! Король Подгорного королевства мертв, и где его жаждущие мести родичи? Гирион, владыка Дола, тоже мертв, и где сыновья его сыновей, где прочие мстители? Они боятся меня, воришка, боятся! Я убиваю там, где хочу и кого хочу, и никто не осмеливается мне сопротивляться. Я повергал великих бойцов прошлого, а нынешние им не чета. Тогда я был молодым и незрелым, а ныне я стар и могуч, могуч, могуч!!! Вот так-то, глупый воришка! — злорадствовал Смог. — Моя чешуя толще десятка щитов, мои зубы — мечи, мои когти — копья, удар моего хвоста — раскат грома, крылья поднимают бурю, а дыхание сеет смерть!

— Я всегда думал, — пискнул перепуганный хоббит, — что на брю… э-э… на груди у драконов чешуи нет. Или я что-то напутал? <…>

— Твои сведения устарели, — громыхнул дракон. — Сверху я покрыт чешуей, а снизу у меня камни. Никакой клинок их не пробьет»^[193].

Вот таким образом Бильбо узнал о слабом месте дракона: о проплешине в его чешуе. В эту проплешину позже вгонит смертоносную стрелу самый меткий стрелок Озерного города — Бэрд. А пока Бильбо Торбинс тайком выносит из пещеры всего лишь одну золотую чашу. Собственно говоря, он ее украл, ведь она ему не принадлежала, но гномы в восторге. Когда озлобленный потерей дракон отправляется жечь Озерный город, они сами идут в пещеру. К слову, нечто похожее происходит в «Беовульфе» — там дракон отправился громить окрестности, когда обнаруживает пропажу драгоценной чаши.

Они видят блистающие горы, холмы, россыпи бесценных сокровищ!

Торин (никто уже не сомневается в том, что он король) в виде особой милости даже жалует смелому Добытчику-хоббиту Бильбо Торбинсу кольчужку из митрила — волшебного материала, «истинного серебра», а к ней пояс из жемчугов и хрусталя.

Гномы торжествуют: они достигли цели! Никто не понимает, что самое страшное впереди. Никто даже не подозревает, что ужасная драконья болезнь уже перекинулась на них, на победителей, какими они себя считают. (Этот мотив — драконье золото несет проклятие — присутствует и в «Беовульфе».)

Торин облачается в золотую чешуйчатую кольчугу, пояс заткан алыми рубинами, топор на серебряной рукояти. Он смотрит на огромную пещеру уже не как на зловонное логово Смога, а как на свой будущий дворец. «Мы его восстановим!»

Для полного счастья Торину не хватает теперь только Аркенстона — величайшей ценности всего Средиземья. Чудесный камень с тысячами граней, он сверкает как вода на солнце, как снег в лунном сиянии, как роса в звездную ночь. Но гномы этого не замечают. Они уже заражены драконьей болезнью — в каждом вспыхивает и расцветает пышным цветом низкая алчность. Да, дракон убит, да, богатства в руках у гномов, но именно поэтому никто больше не желает довольствоваться малым; сколько бы ни захватывали руки, все недовольны, каждый отстаивает свое личное право на богатство. Даже после смерти дракона его мерзкое дыхание отравляет пещеру, оно впиталось в камни, в золото, в серебро. По привычке Бильбо еще вспоминает о своей уютной норке, о горячем чайнике, о колечках трубочного дыма, но и он уже заражен драконьей болезнью: ведь он опять украл: незаметно сунул волшебный камень Аркенстон в свой карман.

Пораженные неумолимой драконьей болезнью, все теперь выступают против всех: гномы против эльфов, люди против тех и других. Все хотят богатств, разделенных по справедливости, но каждый понимает справедливость исключительно по-своему. Алчность и зависть отравили всех. И если бы… (Ох как Толкин обожал крайности!) И если бы гоблины не напали на Озерный город, дело кончилось бы совсем плохо. Но, к счастью, как бы это ни прозвучало, явился некий общий враг, и к гномам, наконец, пришло понимание того, что главная ценность — это все же не золото и не драгоценные камни, главное богатство — это союз, это истинное объединение всех думающих существ против абсолютного зла.

В финале романа хоббит Бильбо возвращается в Хоббитанию.

Миновали мельницу, подошли к норке уважаемого господина Торбинса. Но что это? Почему у дверей толпится народ, почему хоббиты суетливо вбегают в его норку и выбегают из нее, даже не вытирая ноги о коврик? Все объясняется очень просто: ведь Бильбо появился у собственного дома в самый разгар аукциона. Вот и объявление: «Июня двадцать первого числа господа Грабл, Грабл и Копанец будут продавать с аукциона вещи господина Бильбо Торбинса. Аукцион состоится в Торбе-на-Круче, Хоббитания. Начало в десять ноль-ноль». Близится полдень, многие вещи уже проданы, а родственники Бильбо — Лякошель-Торбинсы^[194] старательно измеряют комнаты, прикидывая, поместится ли там их мебель. Короче говоря, Бильбо объявили пропавшим без вести, и теперь далеко не каждый обрадовался его возвращению.

Много дней в Хоббитании не утихали разговоры, а власти не могли сразу официально признать Бильбо живым — на это требовалось много времени. Убедившись, что от всех этих разговоров и уговоров толку мало, Бильбо просто-напросто выкупил свою бывшую мебель и прочую хозяйственную утварь. К сожалению, серебряные чайные ложки, как это часто бывает, не нашлись. А вскоре выяснилось, что Бильбо расстался не только с серебряными ложками, но и с репутацией. Да, конечно, он был другом эльфов, его уважали всякие там гномы, маги и тому подобные странные личности, заглядывавшие порой к нему на огонек, но соседи теперь считали Бильбо сумасбродом.

Самого Бильбо, впрочем, это не сильно волновало:

«Он наслаждался спокойной, размеренной жизнью; и даже котелок на огне, казалось, посвистывал теперь куда мелодичнее, нежели в те дни, что предшествовали Нежданному Угощению. Свой меч Бильбо повесил над каминной полкой, а кольчуга висела в гостиной, пока он не сдал ее в музей. Золото и серебро господин Торбинс расходовал в основном на подарки, полезные и роскошные, — хотя бы по этому можно судить, как он относился к своим племянникам. А кольцо (отнятое у Голлума — он, конечно, оставил его себе. — Г. П., С. С.) никому не показывал и надевал, лишь когда надо было спрятаться от незваных гостей. Соседи качали головами, приговаривали: „Совсем Торбинс спятил“ — и стучали себя по лбу; мало кто верил его россказням».

Ну и ладно, не верят и не надо. «Бильбо писал стихи, навещал эльфов и, в общем, был счастлив до конца своих дней (а прожил он долго-долго)»^[195].

В 1933 году Толкин и Льюис создали в Оксфорде литературно-дискуссионный клуб под названием «Инклинги». Inklings — слово, богатое значениями. Можно понимать его как намеки или догадки, можно связывать со словом Ink — «чернила». Впоследствии Толкин так вспоминал обо всем этом: «Истинным основателем клуба стал студент Юниверсити-колледжа по имени Тэнджи-Лин — дату я не помню; возможно, середина тридцатых. Он, как я понимаю, лучше других сознавал преходящий характер всех этих студенческих клубов и задался тщеславной целью создать такой, что окажется более долговечным. В конце концов, членами клуба стали и мы с Льюисом. Собирались в комнатах Тэнджи-Лина; вся деятельность сводилась к тому, что на каждом заседании члены зачитывали вслух свои неопубликованные сочинения. Предполагалось, что эти тексты тут же будут подвергаться критическому разбору. Кроме того, путем общего голосования решалось, какое произведение из прочитанных достойно занесения в Книгу Протоколов. Но клуб вымер, а мы с К. С. Л. уцелели, и название клуба „Инклинги“ перешло (усилиями К. С. Л.) на неопределенный круг друзей, который складывался сам собою»^[196].

Встречались «инклинги» каждый четверг в течение почти семнадцати лет (с 1933 по 1950 год) в просторной, хотя и не очень уютной холостяцкой квартире Клайва Льюиса в колледже Святой Магдалины (Модлин, если ориентироваться на английское произношение). Кроме того, по вторникам (с 11.30 до 13.00, вот она — английская обязательность) «инклинги» непременно посещали паб «Орел и ребенок», который между собой без всяких церемоний называли «Птичка и младенец».

И Толкин, и Льюис отличались большим пристрастием к пиву.

«Льюис энергичен и весел, как всегда, — писал Толкин своему сыну Кристоферу, — вот только теперь становится слишком известен. Шумиха вокруг его книг не по вкусу ни ему, ни нам. В прошлый вторник „Дейли телеграф“ оказала ему сомнительную честь в высшей степени превратным и идиотским абзацем. Начинался он со слов: „Аскетический мистер Льюис!“ Это надо же! За нашу очень недолгую встречу, не далее как нынче утром, он уговорил три пинты пива и сказал, что „соблюдает воздержание по случаю Великого поста“».

В группу «инклингов» входило почти два десятка человек.

Само собой, Клайв С. Льюис — лысеющий, мешковатый, всегда обсыпанный пеплом, со своим характерным ухающим басом.

Само собой, Джон Рональд Руэл Толкин.

А с ними:

Уоррен Льюис, брат Клайва; он был военным, уволился из армии в звании майора, потому и называли его «майор Льюис». В начале войны его призвали на несколько месяцев, но затем отправили в запас уже окончательно. Иногда он патрулировал Темзу на своей яхте «Босфор», перекрашенной в серо-голубой защитный цвет, и писал исторические книги о веке Людовика XIV;

Чарлз Уильямс — писатель, поэт, литературный критик, теолог (многие «инклинги» относились к религии чрезвычайно серьезно). Из-за финансовых трудностей в семье он не смог получить высшего образования и в 1909 году поступил корректором в издательство Оксфордского университета, где проработал всю жизнь, постепенно поднимаясь по карьерной лестнице, но всегда оставаясь чьим-то подчиненным. Все-таки он получил, в конце концов, степень почетного магистра искусств Оксфордского университета — благодаря Льюису и Толкину, устроившим его лектором в Оксфорде. Известным его сделали эзотерические романы «Война в небесах» («War in Heaven», 1930), «Иные миры» («Many Dimensions», 1931), «Место Льва» («The Place of the Lion», 1931), «Старшие арканы» («The Greater Trumps», 1932), «Тени исступления» («Shadows of Ecstasy», 1933), а также теологические работы: «Он сошел с небес» («Не Came Down From Heaven», 1938), «Нисхождение Голубя» («Descent of the Dove», 1939) и др. Толкин, впрочем, отзывался об Уильямсе своеобразно: «Конечно, мы нравились друг другу и всегда с большим удовольствием вели разнообразные беседы (преимущественно в шутливых тонах), но на более высоком уровне нам нечего было друг другу сказать»;

Оуэн Барфилд — друг Льюиса, автор романов «Серебряная труба», «Эта несходная пара» и философских эссе «Отдельно от мира» и «Ненаследственный голос». Барфилд всегда был большим спорщиком. Он спорил всегда и везде и по любому поводу, особенно задевали его теологические выступления, что, впрочем, не мешало его многочисленным и крепким дружеским связям. Он был адвокатом Льюиса и крестником его приемной дочери Люси;

Кристофер Толкин — младший сын Дж. Р. Р. Толкина. Во время Второй мировой войны Кристофер служил в Королевских военно-воздушных силах (Южная Африка), позже изучал лингвистику и английскую литературу в Оксфорде. Именно он после смерти отца восстановил по черновикам многие его неоконченные произведения, и прежде всего «Сильмариллион»;

Адам Фокс — поэт и биограф. Был избран деканом богословия в Оксфорде, а позже каноником Вестминстерского аббатства (немалая честь), где и похоронен в так называемом Уголке Поэтов.

А также Чарлз Лесли Ренн, Перси Бейтс, Колин Харди, Хьюго Дайсон, Джеймс Дандас-Грант, Джон Фромке, Джон Уэйн, Роберт Маккаллум, Джервейз Мэтью, Невилл Когхилл, Эндрю Стивенс. В основном это были преподаватели, с большим удовольствием совмещавшие профессиональную научную деятельность с литературным любительством, что только подчеркивалось появлением на собраниях «инклингов» настоящих профессионалов от литературы — писательницы Эрики Рюккер Эддисон, южноафриканского поэта Роя Кэмпбелла и еще одной писательницы, автора детективов Дороти Сейерс, на которую огромное впечатление производили религиозные произведения К. С. Льюиса.

Заседания «инклингов» начинались с чтения текстов, написанных членами клуба. Именно здесь, в квартире Льюиса, Толкин впервые читал главы из «Хоббита», а позже — из «Властелина Колец», а Льюис — главы из фантастических романов, впоследствии прославивших его. Конечно, читались и переводы, и стихи, в том числе «окопные» — того же Льюиса.

Льюис, несомненно, помог становлению Толкина-писателя, а Толкин, в свою очередь, медленно, но упорно возвращал друга в, казалось бы, утерянное им христианство. В конце концов это ему удалось, хотя он всегда жалел, что не сумел убедить Льюиса сделать более радикальный (для Англии) шаг и стать настоящим католиком.

Из книги Майкла Уайта^[198] мы знаем, что Толкин писал «Хоббита» для детей. Как признавался когда-то Конан Дойл: «Чтобы позабавить на миг мальчика-полумужчину и полумужчину-мальчика». При этом Толкин часто утверждал, что вообще-то ребенок как таковой его нисколько не интересует и он, конечно, не собирается идти навстречу этому неведомому «ребенку». Почему? Да потому, что если ребенок глуп — все бесполезно, а если одарен — вредно.

«Хоббит» писался легко. Но только до той главы, в которой Бильбо собирался убить дракона. «Бильбо вонзает в дракона свой волшебный кинжальчик. Дракон мечется. Он разрушает стены и вход в тоннель».

Но в такую сцену как-то не верилось.

Она выглядела слишком буднично, совсем не эстетично.

Да и как мог хоббит поразить мощного дракона своим «кинжальчиком»?

Работа на некоторое время приостановилась; Толкин вернулся к «Сильмариллиону». Но однажды машинописный текст незаконченного «Хоббита» почти случайно попал на глаза его аспирантке Элейн Гриффитс, одновременно с учебой занимавшейся в издательстве «Аллен энд Анвин» редактированием перевода эпической англосаксонской поэмы «Беовульф». Она и сообщила при случае своей издательской подруге Сьюзен Дагналл, что, как это ни странно, у профессора Толкина валяется в столе рукопись какой-то сказки, при этом, кажется, не скучной. Сьюзен не поленилась выпросить у Толкина рукопись на прочтение, и Толкин дал ей (к своему неоконченному «Хоббиту» он относился не слишком серьезно) единственный чистовой экземпляр. «Хоббит» Сьюзен понравился. Поговорив с издателем Стэнли Анвином (1884–1968), она даже попросила Толкина дописать финал сказки.

Но Толкин не любил менять свои планы.

В 1936 году он все основное время отдавал тщательной подготовке к печати любимой им поэмы «Беовульф». Он даже прочел в Оксфорде специальную лекцию, которая послужила основой для эссе «О чудовищах и критиках» (1936), а в дальнейшем и для предисловия к «Беовульфу» (1940). Не раз Толкин цитировал стихи из любимой поэмы на собраниях «инклингов».

Великие герои, великие деяния!

Скорбные призывы датского короля Хродгара, натерпевшегося от злобного чудовища по имени Грендель, дошли до гаутов Южной Швеции, и их бесстрашный воин Беовульф вызвался помочь королю. Снарядив корабль, он со своими людьми прибыл к берегам Дании. Беовульф в переводе означает «пчелиный волк», то есть «медведь» (не случайно медведем оказался в «Хоббите» бородатый Беорн). После шумного пира с королем Хродгаром рыцарь заперся в своей комнате и снял доспехи, поскольку знал, что в битве с Гренделем надеяться можно только на силу своих мышц. Он знал, что, привлеченный шумом, Грендель не преминет появиться в королевских чертогах.

И Грендель появился.

Ровно в полночь — как всякий истинный ужас.

Выбив тяжелые засовы, повалив ворота, чудовище набросилось на спящих гаутов. Но Беовульф перехватил занесенную над ним лапу и вырвал ее. Отчаянно взвыв, окровавленное чудовище бросилось вон.

Казалось бы, победа. Но…

Чудовищная мать Гренделя явилась отомстить за сына. Но Беовульф отбился и от нее. Он прогнал чудовище к болотам, а когда мать Гренделя бросилась в мутную воду, нырнул и убил ее. С тех пор прошло много лет. После смерти короля на престол данов сел Беовульф. Он мудро и счастливо правил столь необычно обретенной им страной, но затем в его владениях объявилась новая страшная напасть — огромный злобный огнедышащий дракон, долгие годы грабивший королей и прятавший добычу в уединенной пещере…

Подобные поэмы бесконечны, они пишутся сотнями лет.

Но для Толкина «Беовульф» был не просто любимым чтением.

По этой поэме он учился понимать прошлое. Он прозревал в текстах «Беовульфа» тончайшие детали, удивительные неведомые факты. Например, он вычитал в поэме эпизод, в котором некий изгнанник случайно забрел в уединенную пещеру дракона и вынес оттуда маленький золотой кубок. Всего-то! Но вспомним, что то же в «Хоббите» совершает хоббит Бильбо Торбинс. Дракон, понятно, мстит за пропажу, ведь с его точки зрения это чистое воровство — то же самое говорил дракон и о поступке Бильбо Торбинса. Пришлось Беовульфу вновь отправиться в поход. После долгих поисков он нашел пещеру и увидел внутри нее огненный поток, пересечь который никакому живому существу было невозможно (нечто подобное мы увидим и в финале «Властелина Колец»). Когда появился дракон, изрядно добавивший в повествование огня и дыма, тяжелый меч Беовульфа опустился на его голову. Удар был так силен, что меч сломался. К несчастью, пока богатырь Беовульф вытаскивал из ножен запасной меч, дракон умудрился смертельно ранить его. Умирая, великий воин приказал дружинникам похоронить его на высоком берегу моря.

Темная пещера… Огненный поток… Дым и пламя, изрыгаемые драконом… А еще — золото, серебро, драгоценные камни, витые кольца… Несомненно, тщательное изучение «Беовульфа» во многом повлияло на сюжеты Толкина.

Все же под давлением Сьюзен Дагналл Толкин закончил рукопись «Хоббита» и 3 октября 1936 года (исторический день) отослал ее в издательство. Уже через два дня Стэнли Анвин откликнулся. «Рукопись будет немедленно и внимательнейшим образом рассмотрена», — сообщил он Толкину и отдал «Хоббита» на прочтение своему десятилетнему сыну Рейнеру.

Рецензия мальчика сохранилась. «Бильбо Бэггинс, — писал Рейнер, — был хоббит который жил в своей хоббичей норе и никогда в приключениях не участвовал но наконец волшебник Гэндальф и его гномы убедили Бильбо поучаствовать. Он очень здорово провел время сражаясь с гоблинами и варгами. Наконец они добрались до оденокой горы. Смауга дракона который ее кураулил убили и после страшной битвы с гоблинами Бильбо вернулся домой — богатым! Эта книга с помощью карт не нуждается в илюстрациях она хорошая и понравицца всем детям от 5 до 9»^[201].

Мальчик получил обещанный отцом шиллинг, а книгу приняли к публикации.

В ранних изданиях Толкин помещал на титуле длинное название, переведенное якобы с языка гномов:

Юному Рейнеру книга понравилась в том виде, в каком ее прислал автор (без рисунков), но книгу все же решили проиллюстрировать. Узнав об этом, Толкин предложил свои услуги, и выполненные им рисунки (к его удивлению) утвердили, хотя кое-что пришлось перерисовывать.

«Уважаемая мисс Дагналл, — писал Толкин 4 января 1937 года, посылая в издательство карты и иллюстрации к „Хоббиту“. — Извините за задержку столь долгую. Я некоторое время чувствовал себя неважно; а потом все мои домашние, один за другим, свалились с гриппом, принесенным из школы, так что Рождество оказалось безнадежно испорчено. Сам я слег в канун Нового года. Трудно было сделать хоть что-нибудь; боюсь, результаты моих трудов оставляют желать много лучшего. Я перерисовал две вставки: схему, которую надо вклеить (в главу I), и общую карту. Могу лишь надеяться — поскольку умения у меня маловато, — что они худо-бедно сгодятся.

Что до остальных карт, я решил, что они не нужны.

Я перерисовал (как мог) одну-две любительские иллюстрации из своего „домашнего манускрипта“, предположив, что они, возможно, сгодятся на форзац, фронтиспис или куда-нибудь еще. Сдается мне, в целом такие картинки, будь они получше, книгу бы весьма украсили. Но, скорее всего, на данной стадии такое исключается; они и не то чтобы хороши, да и с технической точки зрения, вероятно, непригодны.

Буду весьма признателен, если вернете отвергнутые варианты.

Искренне Ваш

Дж. Р. Р. Толкин»^[202].

Конечно, много времени ушло на чтение гранок, пришедших на Нортмур-роуд в феврале 1937 года. Авторских исправлений (вот она — тщательность Толкина) оказалось так много, что издатель возмутился: все-таки правка стоит денег! Тогда Толкин постарался все сделать так, чтобы внесенная им правка полностью совпадала по объему с первоначальным текстом.

«Пробные оттиски я одобряю, — написал он в издательство. — Уменьшение пошло на пользу всем рисункам, кроме, пожалуй, „Троллей“. Там обнаружились один-два дефекта, возможно, дело в качестве печати. Я эти дефекты отметил: тонкая белая обводка одного из деревьев на заднем плане местами прерывается; некоторые из точек, служащих контуром для пламени, не пропечатались; а еще не пропечаталась точка после слова „Тролли“. Еще в картинке „Прихожая в Бэг-Энде“ я по недомыслию акварелью изобразил тень, доходящую до боковой балки. Тень, конечно же, получилась совсем черной (а ключ в результате и вовсе исчез), хотя до балки не доходит. Однако оттиски, на мой взгляд, вполне хороши — насколько позволяет оригинал.

Пожалуйста, учтите: это все замечания не из серьезных!

До сих пор удивляюсь, что такие посредственные картинки приняты к публикации и что вы потратили на них столько трудов и сил — даже вопреки финансовым соображениям (о чем я ни на минуту не забывал и из-за чего, собственно, поначалу отказался от иллюстраций)»^[203].

Узнав о том, что издание его книги предполагается и в США, Толкин написал (13 мая 1937 года) своему редактору:

«Уважаемый мистер Ферт! Благодарю Вас за информацию касательно предполагаемой публикации. Не могли бы Вы сообщить мне название издательства, а также просветить меня насчет финансовых условий?

Что до иллюстраций: я разрываюсь между сознанием моего собственного неумения и страхом перед тем, что могут породить американские художники (вне всякого сомнения, мастера своего дела). В любом случае я, конечно, согласен, что все иллюстрации должны быть выполнены одной рукой: рядом с четырьмя профессиональными рисунками моя собственная любительская мазня будет смотреться довольно глупо. У меня в столе хранится еще несколько „картинок“, но, хотя они представляют собой сцены из мифологии, на „задворках“ которой разворачиваются приключения хоббита, его собственную историю они, честно говоря, не иллюстрируют. Единственная, которую можно использовать, — это первоначальная цветная версия „Мирквуда“ (для „Хоббита“ перерисованная в черно-белую). Я попытаюсь нарисовать для этой цели еще пять-шесть. Если, на Ваш взгляд, это имеет смысл, я приступлю к работе, как только позволит время в разгар триместра. В ближайшее время, однако, ничего обещать не могу. Или дело отлагательств не терпит? Тогда, чтобы американцы не потеряли интереса к делу, надо, наверное, позволить им поступать, как они сами сочтут нужным, но оставить за собой право (это я оговариваю особо) наложить вето на все произведенное или навеянное диснеевской студией (вся эта диснеевская продукция вызывает у меня глубочайшее отвращение). Мне, правда, доводилось видеть иллюстрации американских авторов, наводящие на мысль о том, что результатов можно ждать превосходных — даже чересчур превосходных в сравнении с моим вкладом. Не уточните ли, какие сроки мне отпущены на то, чтобы произвести образцы, способные удовлетворить вкусы трансатлантического юношества (или квалифицированных знатоков оных вкусов)?»^[204]

И далее по тому же поводу.

«Нортмур-роуд, 20, Оксфорд.

Уважаемый мистер Ферт! Посылаю Вам цветной вариант фронтисписа.

Если он Вас устроит, перешлите его, пожалуйста, в издательство „Хоутон-Мифлин“. Не могли бы Вы одновременно разъяснить им (похоже, задача не из простых!), что первые три рисунка являются не иллюстрациями к „Хоббиту“, но лишь образцами; для этой книги их использовать не стоит. А вот последующие пять рисунков (первые четыре плюс еще один) выполнены специально для издательства „ХМ“ и для „Хоббита“. Разумеется, они вольны отвергнуть или использовать все или сколько захотят из числа этих пяти. Но мне хотелось бы подчеркнуть особо: они подобраны так, чтобы иллюстрации распределялись равномерно по всей книге (особенно в сочетании с черно-белыми рисунками).

Я так понимаю, что вопрос об оплате даже не встает?

Особых достоинств я за своими картинками не замечаю (хотя труда затрачено изрядно); полагаю, что „бесплатность“ моих детищ компенсирует все их прочие недостатки. Но я так понял, что первоначально условия издательства „ХМ“ распространялись на „Хоббита“ в том виде, в каком его публикуете Вы; и что лишь потом они предложили дополнить книгу цветными иллюстрациями в качестве собственного средства привлечения покупателей, задействовав для этой цели талантливых американских художников. В таком случае иллюстраторам пришлось бы заплатить отдельно. В настоящий момент я в таком финансовом кризисе (главным образом из-за расходов на медицину), что даже пустячное вознаграждение оказалось бы манной небесной. Нельзя ли как-нибудь дать им понять (когда они решат, хотят ли использовать какие-то из моих иллюстраций), что небольшая компенсация была бы очень уместна?

Возможно, Вы подскажете мне линию поведения или, напротив, одернете.

Надо ли говорить, что подобная мысль пришла мне в голову только в отношении американцев, которые уже причинили немало совершенно ненужных хлопот. Даже не знай я, что Ваши производственные затраты столь непомерно велики (и что сам я обошелся с корректурой совершенно безжалостно), я в любой момент к Вашим услугам во всем, в чем в силах помочь, и охотно нарисую или перерисую любые иллюстрации, для „Хоббита“ пригодные…

От души уповаю на то, что, в конце концов, сам мистер Бильбо Бэггинс придет мне на помощь — в разумных пределах (на горшки тролльего золота я не рассчитываю). И начинаю надеяться, что издатели (см. суперобложку) окажутся правы.

(На суперобложке „Хоббита“ издательство „Аллен энд Анвин“ поместило следующий рекламный текст: „У Дж. Р. Р. Толкина четверо детей, и „Хоббита“ им читали вслух… Рукопись ссужалась оксфордским друзьям автора, они, в свою очередь, читали ее своим отпрыскам… Рождение „Хоббита“ напоминает историю „Алисы в стране чудес“: и тут, и там профессору, преподающему головоломную дисциплину, вздумалось позабавиться…“ — Г. П., С. С.)

Недавно я получил тому два сравнительно многообещающих доказательства.

Во-первых, книгу, ни много ни мало, прочел профессор Гордон (профессор английской литературы в Лидском университете. — Г. П., С. С.). Такое с ним нечасто случается, и теперь он уверяет меня, что порекомендует книгу всем и каждому, особенно Книжному обществу. Должен предупредить Вас, что на обещания он обычно щедр, но, как бы то ни было, в суждениях ошибается редко. С большим энтузиазмом отозвался о книге и профессор Чеймберс (профессор английского языка в Лондонском университете. — Г. П., С. С.), он мой старый друг, и сердце у него доброе. Самый ценный документ прилагаю на случай, если он Вас заинтересует: письмо от Р. Мейгса (в настоящий момент он — издатель „Оксфорд мэгэзин“). У него нет никаких причин щадить мои чувства, и говорит он обычно то, что думает. С рецензентскими кликами он никак не связан и, по сути дела, является просто-напросто представителем по-отечески снисходительной публики»^[205].

«Хоббит» вышел в свет 21 сентября 1937 года.

Как к неожиданной книге отнесутся оксфордские коллеги?

Наверное, Толкину снова снилась темная морская волна, угрожающе нависшая над зелеными берегами. Он был полон предчувствий, и не обязательно добрых. Он получал в то время специальную исследовательскую стипендию Леверхюльма^[206] и боялся, что кто-то может подумать, что часть денег уходит у него на такие вот своеобразные «исследования», как эта никчемная книжка о каких-то подозрительных хоббитах. Но в Оксфорде книгу поначалу попросту не заметили, зато газеты откликнулись сразу.

«Всем, кто любит детские книги, которые можно читать и взрослым, — восторженно писал друг писателя Клайв Льюис, — стоит взять на заметку, что в созвездии ярких имен вспыхнула новая звезда».

За отзывом Льюиса появились и другие. Правда, кое-кто попенял на издательскую рекламу, в которой «Хоббит» сравнивался с «Алисой в стране чудес», но издателя это ничуть не смутило. Стэнли Анвин надеялся на успех. «Вот увидите, — писал он Толкину, — уже на будущий год читатели начнут требовать новых книг про хоббитов!»

После выхода «Хоббита» жизнь оксфордского дона в общем-то не сильно изменилась.

«В коридоре Толкин встречается с Клайвом Льюисом — так описывал будни писателя его самый известный биограф. — Жаль, что сегодня не понедельник: по понедельникам они заходят в паб выпить по пинте пива и поболтать часок, но сегодня некогда. Толкину еще предстоит пройтись по магазинам, прежде чем ехать домой к ланчу. Расставшись с Льюисом, он садится на велосипед и катит по Хай-стрит к оживленным торговым галереям, известным в городе как „крытый рынок“. Ему нужно забрать сосиски у мясника Линдси: Эдит позабыла включить их в еженедельный заказ, доставленный накануне. Он обменивается шутками с мистером Линдси, потом заходит в магазин канцтоваров на углу Маркет-стрит купить перьев для ручки, и едет домой по Бенбери-роуд. Ему еще удается выкроить пятнадцать минут на то, чтобы напечатать письмо Э. В. Гордону насчет их планов сотрудничества над изданием „Перла“: он давно собирался взяться за это письмо, — да все никак не выходило. Толкин садится за свою машинку „Хаммонд“ со сменными шрифтами на вращающемся диске; в его модели есть курсив и некоторые англосаксонские буквы. Но он не успевает закончить: Эдит звонит в колокольчик, созывая домашних к ланчу.

За ланчем присутствует вся семья. Разговор посвящен в основном обсуждению того, что Майклу не нравятся уроки плавания в школе и можно ли из-за болячки на пальце получить освобождение от бассейна. Поев, Толкин спускается в сад, посмотреть, как поживают бобы. Эдит выводит Присциллу поиграть на газоне. Они обсуждают, не стоит ли вскопать остаток бывшего теннисного корта, чтобы расширить огород. Потом Эдит отправляется кормить канареек и волнистых попугайчиков в своей вольере сбоку от дома, а Толкин садится на велосипед и снова катит в город, на этот раз на собрание своего факультета.

Собрание проходит в Мертон-колледже, поскольку у факультета нет собственных помещений, если не считать тесной библиотеки в мансарде Экзаминейшн-скулз, а Мертон-колледж наиболее тесно связан с этим факультетом. Сам Толкин числится членом Пембрук-колледжа, но редко имеет с ним дело и, как и все профессора, несет ответственность прежде всего за свой факультет. Собрание начинается в половине третьего. Помимо других профессоров: Уайльда, главы кафедры английского языка и литературы, и Никола Смита, профессора английской литературы, присутствует еще с десяток донов, в том числе и женщины.

Потом он едет домой, чтобы поспеть к детскому чаю в половине пятого. После чая ему удается провести полтора часа за столом: закончить письмо Э. В. Гордону и начать приводить в порядок записи для завтрашней лекции… зачастую времени не хватает и приходится откладывать работу до последней минуты. Он и теперь далеко не продвинулся: Майкл просит помочь с латинским переводом, который им задали на дом, и на это уходит еще двадцать минут. Вот уже и половина седьмого, пора переодеваться к обеду. Обычно Толкин обедает вне дома не чаще двух раз в неделю, но сегодня в его колледже, Пембруке, гостевой вечер, и Толкин обещал присутствовать, чтобы встретиться с визитером своего приятеля. Он поспешно повязывает черный галстук и снова садится на велосипед»^[207].

Конечно, Толкин внимательно просматривает газеты.

Мысль о том, что люди чему-то научились на опыте Великой войны, кажется ему все более неубедительной. Зло торжествует, оно вновь грозит масштабными потрясениями. Да, Германия провела у себя Олимпийские игры (чем не символ миролюбия?), да, в 1938 году лидер Третьего рейха Адольф Гитлер был внесен в список номинантов Нобелевской премии мира (вот кто может навести порядок в Европе!), правда, номинаторы скоро одумались и вычеркнули имя Гитлера из списка, как перед этим поступили с итальянским дуче Бенито Муссолини, но Европа кипит, ее не успокоишь. Германские войска заняли демилитаризованную Рейнскую область, грубо нарушив условия Версальского договора, но фюрера это нисколько не смущает, он чувствует мощную поддержку своего народа — в марте 1936 года на парламентских выборах в Германии за кандидатов от нацистской партии проголосовало 99 процентов избирателей! Несмотря на то, что Франция и Англия выступали главными гарантами Версальского договора, они не решились вмешаться…

А в июле началась гражданская война в Испании. Восставшая армия генерала Франко быстро захватила половину страны, беспощадно истребляя коммунистов и всех левых. Ссылаясь на «красную угрозу», правительство Германии вводит обязательную воинскую службу, а в октябре оформляет «ось Берлин — Рим». В ответ правительство США наложило полный запрет на экспорт оружия и военного снаряжения в Испанию, но никакие внешние меры уже не могут изменить течения событий. На стороне Франко в войну вмешались Италия и Германия. В апреле 1937 года германский воздушный легион «Кондор» практически уничтожил старинный город Гернику. Вскоре японцы вторглись в Китай, захватили Пекин и Тяньцзинь. Новая большая война уже маячила на горизонте.

Политика политикой — тут ничего поделать нельзя. А вот отношение к вышедшей книге, отношение к «Хоббиту»…

В октябре Стэнли Анвин переслал Толкину письмо Ричарда Хьюза (1900–1976) — известного в те годы писателя^[208]. «Ваша книга — одна из лучших, — писал Хьюз. — Ничего такого замечательного мне давно в руки не попадало. Единственная загвоздка, как мне кажется, состоит в том, что многие родители, возможно, побоятся читать отдельные эпизоды детям перед сном, посчитав их слишком страшными…»

15 октября 1937 года Толкин ответил (издателю):

«Уважаемый мистер Анвин! Большое спасибо за Ваше любезное письмо от 11 октября, а теперь еще и за копию письма мистера Ричарда Хьюза. Мне было исключительно интересно с ним ознакомиться, поскольку мы друг друга совсем не знаем. Рецензии в „Таймс“ и в „Таймс литэрари сапплемент“ были вполне хороши — то есть (не по заслугам) лестны, однако по ряду внутритекстовых свидетельств я догадываюсь, что обе написаны одним автором (Клайвом Льюисом; он опубликовал эти свои рецензии анонимно. — Г. П., С. С.), в чьем одобрении я был уверен заранее: у нас схожие вкусы, мы выросли на одних и тех же книгах и близко общаемся вот уже много лет. Тем не менее это никоим образом не умаляет их общественного резонанса. Кроме того, я не могу не уважать его мнения: я считал его лучшим из живущих ныне критиков задолго до того, как внимание его обратилось на меня; и никакая дружба не заставила бы его сказать то, чего он на самом деле не думает».

И далее (по поводу просьбы издателя продолжить приключения знаменитого хоббита):

«Тут мне пришла по почте неожиданная открытка — надо думать, отсылка на рецензию, появившуюся в „Таймс“, — в которой было всего четыре слова: sic hobbitur ad astra („так „хоббитают“ до звезд“, аллюзия на известную поэтическую строку: „так восходят до звезд“. — Г. П., С. С.).

И все же я обеспокоен: ведь я понятия не имею, что еще можно сказать о хоббитах.

По-моему, мистер Бильбо Бэггинс полностью исчерпал как туковскую, так и бэггинсовскую стороны своей натуры. Зато я готов поведать многое другое (вот он, прямой намек на рукопись „Сильмариллиона“. — Г. П., С. С.), очень много другого о том мире, в который хоббиты вторглись. Вы, разумеется, можете просмотреть то, что у меня уже написано. Мне чрезвычайно интересно узнать мнение человека стороннего (помимо мистера К. С. Льюиса и моих детей) на предмет того, представляет ли написанное мною (речь, повторяем, идет о рукописи „Сильмариллиона“. — Г. П., С. С.) хоть какую-то ценность и годится ли оно на продажу само по себе, отдельно от хоббитов. Если „Хоббит“, в самом деле, утвердился надолго и публика требует продолжения книги, я, конечно, пораскину мозгами и попытаюсь выудить из указанного выше материала какую-нибудь необычную тему и обработать ее приблизительно в том же стиле и для той же аудитории, — возможно, задействуя уже имеющихся хоббитов. Моя дочка, например, не прочь еще раз послушать про семейство Туков, а один из читателей просит меня подробнее рассказать о Гэндальфе и Некроманте. Но это, наверное, предметы слишком мрачные, о чем упоминает и мистер Ричард Хьюз, хотя, по-моему, присутствие ужасного всегда придает любому вымышленному миру убедительность и достоверность…

В настоящий момент я, подобно мистеру Бильбо Бэггинсу, переживаю легкий приступ „потрясенности“ (от успеха книги. — Г. П., С. С.) и от души надеюсь, что не воспринимаю себя слишком уж всерьез. Но должен признаться, что Ваше письмо пробудило во мне некую слабую надежду. То есть я всерьез начинаю задумываться: а не удастся ли мне в будущем, по возможности, совместить долг и удовольствие? Вот уже семнадцать лет я трачу почти все свои каникулы на экзамены и тому подобные побочные занятия, понуждаемый к тому настоятельными финансовыми потребностями (главным образом медицинского и образовательного свойства). Что же до сочинительства стихов и прозы, то минуты для этого я всегда буквально выкрадывал (курсив наш. — Г. П., С. С.), порою мучаясь угрызениями совести, из времени уже запроданного, так что писал от случая к случаю. А теперь, возможно, я смогу, наконец, делать то, к чему всей душою стремлюсь, нимало не греша против финансовых обязательств…

Сдается мне, Оксфорд книгой тоже слегка заинтересовался. Меня то и дело спрашивают, как там мой хоббит. Причем, как я предвидел, не без изумления и толики жалости. Мой родной колледж даже, мне кажется, расщедрится экземпляров на шесть, хотя бы для того, чтобы было чем меня дразнить. После рецензии в „Таймс“ двое-трое моих более степенных коллег решили, будто могут, так и быть, без ущерба для своего академического достоинства сознаться, что знакомы с моей „фантазией“ (читай: неблагоразумием). Профессор византийского греческого языка купил экземпляр для себя лично — почему бы и нет? — намекнув, что первоиздания „Алисы“ стоят сейчас немалых денег. По слухам, за чтением моего „Хоббита“ застукали даже профессора королевской кафедры современной истории»^[209].

Это важное письмо.

Оно много говорит о Толкине.

Он действительно тратил почти все свои каникулы на то, чтобы заработать еще сколько-то денег для нужд семьи. «Понуждаемый настоятельными финансовыми потребностями». И прозу свою, как правило, он писал урывками, отнимая время у «главных» своих занятий. И университетские коллеги относились к его «фантазиям» с явственной иронией: иначе как понимать фразу о том, что профессора «застукали» за чтением «Хоббита»?

Но главное в этом письме — намек на «Сильмариллион».

Ведь именно «Книгу утраченных сказаний» Толкин считал главной своей книгой. Он, как никто, понимал истинную глубину мифов и легенд, которые старше, много старше всей той «чепухи», которая называется современной литературой. Это нечто глубоко спрятанное в подсознание, вечные страхи и радости всех людей вообще, то, что Карл Густав Юнг, основоположник аналитической психологии, назвал в свое время архетипами. Архетипы прочно спрятаны в нашей подкорке — странные, но каждому интуитивно понятные первообразы, универсальные психические структуры, составляющие содержание того коллективного бессознательного, что распознается только в нашем личном опыте. Символика мифов и волшебных сказок не придумывается каждым новым поколением, она вложено в нас всем нашим человеческим прошлым, оно врожденное, оно всегда в нас, нужно только подобрать к нему ключ.

Именно в доисторических мифах и сказках — корни языка, опора мировоззрения. В них заложен весь тот набор чувств и образов, на который мы сразу и с пониманием отзываемся. Толкин знал об этом, хотя и не чувствовал себя обязанным признавать какую-либо современную теорию, вроде теории Юнга, и упорно искал свои ключи, — он был убежден, что у него получится (в «Сильмариллионе»). Но теперь, «понуждаемый настоятельными финансовыми потребностями», он надеялся и на вполне современные сказки. Например, на сказку о некоем смешном мистере («Мистер Блисс»). Правда, издателю Стэнли Анвину не показался сколько-нибудь привлекательным смешной маленький человечек, носивший большие шляпы и разъезжавший на автомобиле, купленном за какие-то несчастные пять шиллингов и шесть пенсов.

Стэнли Анвин ждал от профессора Толкина других историй.

По совету издателя Толкин начал работу над продолжением «Хоббита». Но как-то раз, обедая с ним в одном из лондонских ресторанов, он рассказал о том, что у него есть еще одна детская рукопись — «Письма Рождественского Деда», которые Толкин сочинял для своих детей на каждое Рождество. Вместе с «Письмами» он вручил Стэнли Анвину и часть главной (как он считал) своей книги «Сильмариллион» и длинную (тоже незаконченную) поэму о Берене и Лутиэн. К сожалению, Эдвард Крэнкшоу^[210], внутренний рецензент издательства, поэму не оценил, а вот о прозаической части «Сильмариллиона» отозвался с некоторым одобрением. Читать рукопись трудно, указал рецензент, стиль тяжел, даже архаичен, непривычные древние имена пугают своей тяжеловесностью, но «есть, — писал он, — в тексте Д. Р. Р. Толкина нечто от той безумной, яркоглазой красоты, что ошеломляет любого англосакса, столкнувшегося с кельтским искусством».

Толкина это обрадовало — разумеется, в меру. Он еще не раз в переписке с издателем возвращался к этой рецензии, и она чуть было не послужила поводом для разрыва с «Аллен энд Анвин» в 1950 году.

«16 декабря 1937. Нортмур-роуд, 20, Оксфорд.

Больше всего я радуюсь тому, что „Сильмариллион“ не отвергнут с презрением.

С тех пор как я выпустил из рук эту глубоко личную и любимую мною чепуху, — писал Толкин Стэнли Анвину, прочтя рецензию Эдварда Крэнкшоу, — я, как ни смешно, словно осиротел, и в придачу мучим страхом; думаю, для меня оказалось бы тяжким ударом, если бы Вы и впрямь сочли все это чепухой. Насчет стихотворного переложения я не возражаю; невзирая на отдельные удачные куски, серьезных недостатков там полно; для меня это только черновик. Однако теперь я со всей определенностью буду надеяться, что в один прекрасный день „Сильмариллион“ опубликуют — или я смогу позволить себе издать его за свой счет!

От комментариев Вашего рецензента я в полном восторге.

Очень жаль, что он обломал себе зубы об имена — лично я считаю (а здесь я — компетентный судья, поверьте!), что они хороши и общий эффект рукописи в значительной мере зависит именно от них. Они последовательны, хорошо соотносятся между собой и созданы на основе двух взаимосвязанных лингвистических формул, а потому обретают реальность, чего, на мой взгляд, не вполне удавалось достичь другим изобретателям имен (скажем, Свифту или Дансени). Нужно ли говорить, что имена эти вовсе не кельтские? Равно как и сказания. Я-то кельтский материал хорошо знаю (многие тексты прочел в оригинале — на ирландском и валлийском) и испытываю к ним некоторую антипатию: главным образом за то, что в основе своей они напрочь лишены всякой логики. Они переливаются яркими красками, но они — что осколки витража, собранные заново как попало. Они и впрямь „безумны“, как верно заметил Ваш рецензент, но я-то вполне нормален. Тем не менее я очень признателен рецензенту за отзыв; особенно же меня воодушевляет то, что стиль вполне соответствует замыслу и даже затмевает номенклатуру.

Я даже не предполагал, что подсунутый Вам материал будет соответствовать Вашим требованиям. Мне просто хотелось узнать, представляют ли какие-то из текстов некую ценность для кого-то, кроме меня самого. Понятно, что, совершенно вне зависимости от этого, сейчас требуется продолжение к „Хоббиту“ — „вторая серия“, так сказать. Обещаю хорошенько над этим поразмыслить. Но я уверен, Вы мне посочувствуете, если я скажу, что создание тщательно проработанной и последовательной мифологии (и двух языков в придачу) поглощает человека почти целиком, и в сердце моем прежде всего царят Сильмариллы. Так что, бог весть, что из всего этого выйдет. Мистер Бильбо Бэггинс возник как комическая сказочка в среде традиционных и несообразных гномов из волшебных сказок братьев Гримм и оказался на самом краешке этого странного мира — так, что даже Саурон Ужасный выглянул из-за грани. А на что еще способны хоббиты? Они, конечно, могут быть комичны, да только комизм этот — обывательский, разве что изобразить его на фоне чего-то более фундаментального. Как насчет нового (пусть и сходного) сюжета? Не сделать ли героя из Тома Бомбадила, духа исчезающей оксфордской и беркширской провинции?

Искренне Ваш —

Дж. Р. Р. Толкин»^[211].

И приписка к письму: «Мне тут прислали несколько запросов от имени детей и взрослых по поводу рун в „Хоббите“: настоящие ли они и можно ли их действительно прочитать? Некоторые дети даже пытаются разбирать их самостоятельно. Отсюда вопрос: а не издать ли нам с Вами рунический алфавит? Мне уже пришлось несколько раз переписать его вручную — для особо желающих».

Несомненно, продолжение «Хоббита» напрашивалось.

У Бильбо Торбинса (Бэггинса), счастливо вернувшегося в Хоббитанию, давно должны были закончиться алмазы и золото, и его вполне могло потянуть на поиски новых богатств.

Но что Бильбо мог еще совершить?

Под звуки бравурных маршей (шли времена Мюнхенского соглашения) Толкин в свободное время обдумывал возможное продолжение «Хоббита». Можно предположить, что в те годы он представлял себе Мордор неким смутным совмещением фашистской Германии и коммунистического СССР, хотя множество черт Мордора прямо связаны у него с впечатлениями Первой мировой войны, как впоследствии неоднократно подчеркивал сам Толкин^[212]. Но дело у него не слишком-то двигалось.

Зато «Хоббит» становился все более популярным. 16 января 1938 года английская газета «Обсервер» напечатала письмо некоего читателя, укрывшегося под необычным псевдонимом «Хабит». Никому не известный мистер Хабит интересовался, не навеян ли сюжет интереснейшей книги профессора Толкина рассказом английского писателя и политика Джулиана Сорелла Хаксли (1887–1975) о маленьких покрытых шерстью человечках, которых якобы не раз встречали в своих краях африканские аборигены. А еще Хабит утверждал, что хорошо знаком с женщиной, которая в юности читала сказку под названием «Хоббит» — в каком-то старом сборнике. И эпизод с украденной у дракона золотой чашей — не взят ли он профессором Толкином из старинной поэмы «Беовульф»? Любознательный мистер Хабит очень хотел бы услышать ответ на все эти вопросы из уст самого профессора Толкина; это, несомненно, поможет будущим исследователям его творчества.

Джулиан Хаксли, упомянутый в письме мистера Хабита, был человеком в Англии известным, и родственные узы связывали его с еще более известными деятелями науки и искусства. Дед Джулиана, биолог Томас Генри Хаксли (1825–1895), прославился тем, что помог Чарлзу Дарвину донести до общественности созданную им теорию эволюции; родной брат Джулиана, писатель Олдос Хаксли (1894–1963), поразил воображение многочисленных читателей своей в высшей степени политизированной антиутопией «О дивный новый мир»; сводный брат Джулиана Эндрю Хаксли[213] (1917–2012) стал несколько позже нобелевским лауреатом по физиологии и медицине. Ну и, конечно, Толкин не мог не обратить внимания на то, что Хабит знал о существовании «Беовульфа»…

«Сэр! — написал он главному редактору газеты „Обсервер“, настаивавшему на ответе. — Уговаривать меня не нужно: я сам падок на лесть, что твой дракон, и охотно блесну своим бриллиантовым жилетом и даже порассуждаю о его происхождении, раз уж мистер Хабит (еще более любознательный, нежели хоббит) не только выражает мне свое восхищение, но еще и спрашивает, откуда взялось такое сокровище. Правда, не кажется ли Вам, что по отношению к „будущим исследователям моего творчества“ это немножко нечестно? Ни с того ни с сего вот так сразу облегчить им жизнь — не значит ли отнять у них сам смысл их существования?

Тем не менее в том, что касается главного хабитского вопроса, никакой опасности нет: я ровным счетом ничего не помню ни о названии, ни о происхождении главного героя. Разумеется, я волен строить какие-то свои предположения, однако подобные догадки кажутся мне ничуть не авторитетнее измышлений „будущих исследователей“, так что эту забаву я оставляю для них.

В Южной Африке я родился, об исследованиях Африки прочел не одну книгу. А уж сказок, подлинных и настоящих, начиная примерно с 1896 года я прочел еще больше. Гораздо больше. Потому оба факта, представленных мистером Хабитом, кажутся мне весьма значимыми.

Но таковы ли они на самом деле?

Что-то не припоминаю, чтобы мне лично встречались наяву пушистые пигмеи (будь то в какой-либо книге или просто при лунном свете); в книгах, изданных до 1904 года, никаких хоббитов-вампиров мне тоже не попадалось. Подозреваю, что эти два хоббита — лишь случайные омофоны, и очень доволен, что не синонимы (хотелось бы верить!). Кроме того, протестую: мой хоббит жил вовсе не в Африке, и вовсе он не покрыт шерстью, — только ступни у него мохнатые. И на кролика он ни чуточки не похож. Он — преуспевающий, упитанный молодой холостяк, обладатель независимого дохода. Обзывать его „мерззким крольчишкой“ мог только вульгарный тролль, точно так же, как эпитет „крысеныш“ был подсказан исключительно гномьей злобой; и то и другое — намеренные оскорбления, намекающие на небольшой рост и мохнатые ступни. Кстати, они отличались не меньшим изяществом, нежели его длинные, ловкие пальцы…

Что до сказки в целом, то многое в ней, как совершенно верно предполагает неизвестный мне мистер Хабит, заимствовано из эпоса, мифологии и волшебных сказок (предварительно переосмысленных). Впрочем, созданы были эти волшебные сказки не викторианцами, за исключением разве что Джорджа Макдональда. Одним из самых ценных для меня источников является как раз „Беовульф“; хотя вряд ли я сознательно вспоминал о нем, когда писал эпизод с похищением чаши. Трудно было на этом этапе измыслить какой-то иной поворот сюжета; полагаю, что автор „Беовульфа“ сказал бы по этому поводу то же самое.

Ни на какой другой книге моя история напрямую не основана, кроме одной, да и та еще не опубликована: это „Сильмариллион“ — хроники эльфов, на которую в тексте то и дело встречаются ссылки.

Но все это так, предисловие.

Зато теперь, когда меня заставили взглянуть на приключения мистера Бильбо Бэггинса как на объект изысканий неких будущих „исследователей“, я сознаю, как много труда еще потребуется.

Во-первых, вопрос номенклатуры.

Имена гномов, равно как и имя мага, заимствованы из „Старшей Эдды“. Имена хоббитов — из Самоочевидных Источников, вполне для них подходящих. Вот полный список самых состоятельных хоббитских семейств: Бэггинсы, Боффины, Болджеры, Брэйсгердлы, Брандибаки, Берроузы, Чаббы, Граббы, Хорнблоуэры, Праудфиты, Саквилли и Туки. Правда, дракону в качестве имени — или, скорее, псевдонима — досталась форма прошедшего времени древнегерманского глагола smugan, „протискиваться в дыру“, — скажем так, филологическая шуточка не самого высокого пошиба. Остальные принадлежат Древнему и Эльфийскому миру и модернизации не подвергались…

Вы спросите: а почему dwarves (гномы)? Ведь грамматика предписывает dwarfs; филология же подсказывает, что исторически правильной формой было бы dwarrows. Признаюсь, здесь я на самом деле попросту свалял дурака. Слово dwarves хорошо сочетается с elves (эльфы); и, как бы то ни было, слова elf gnome, goblin, dwarf — это лишь приблизительный перевод древнеэльфийских названий для существ несколько иного рода и свойств. Так что гномы из „Хоббита“ не совсем то же самое, что гномы известных нам преданий и легенд. Верно, имена у них скандинавские; но это лишь уступка редакторам. Слишком многие имена из языков, соответствующих искомому периоду, звучали бы устрашающе. Гномье наречие отличается крайней сложностью и неблагозвучием. А вот язык хоббитов чрезвычайно походил на английский. Их фамилии за небольшим исключением так же широко известны на нашем острове, как и в Хоббитоне и в Приречье…

Во-вторых, руны. Те, которыми пользовались Торин и К, составляют алфавит из 32 знаков (при желании могу выслать Вам полный список), сходный с рунами англосаксонских надписей, однако не вполне с ним совпадающий. Вне всякого сомнения, эти два алфавита исторически связаны. Алфавит Феанора, употребляемый в то время повсеместно, был эльфийского происхождения. Он использован в проклятии, начертанном на горшке с золотом — на картинке с изображением логова дракона Смога, но во всех остальных случаях — переведен. Могу даже предъявить Вам факсимиле письма, оставленного на каминной полке господина Бэггинса…

А загадки… Что ж, здесь еще предстоит поработать — с источниками и параллелями. Я нимало не удивлюсь, если притязания хоббита и Голлума на авторство каких бы то ни было из них окажутся опровергнуты…

Напоследок подкидываю будущему „исследователю“ проблемку.

Повесть сочинялась с двумя перерывами, каждый длиной приблизительно в год: угадайте, в каких местах работа приостанавливалась? Впрочем, наверняка это обнаружится в любом случае. Но мне тут вдруг вспомнилось: когда дракон Смог поддался льстивым речам хоббита, то он тут же подумал: „Вот старый дурень!“ Боюсь, что мистер Хабит (как и Вы) уже сказал про себя нечто похожее.

Но, согласитесь, искушение было велико.

С почтением —

Дж. Р. Р. Толкин»^[214].

Итак, «Сильмариллион».

«Ни на какой другой книге моя история напрямую не основана».

«Сильмариллион» — вот книга книг, основа всего. Она находилась в центре всех устремлений Толкина. Создать мифологию Англии, самую настоящую мифологию! Несбыточная идея? Что ж, может быть. Но сумел же финский лингвист Элиас Лённрот (кстати, по образованию врач) создать поистине национальный эпос «Калевала». Он собрал его из народных песен, из обрывков сказаний, сказок, из пословиц, народных загадок, лирических рун, почему же нельзя на основе подобных сказаний и мифов, построенных пусть даже на интуитивном ощущении тех или иных признанных архетипов, создать эпос Англии? Все эти архетипы работают сами по себе, главное — подобрать к ним ключ. Толкин искал этот ключ в языке. Ведь все уже существовало: и языческие ирландские сиды, и острова Блаженных, и король Артур, и всяческие братства и союзы, и нескончаемое противостояние Тьмы и Света, а главное — маги и волшебники! Эпос, создаваемый Толкином, должен был включить в себя всё это. Именно — всё. Возможно, Толкин сам еще не отдавал себе отчета в масштабности задуманного, но работал он упорно и тщательно.

Какие сюжеты в итоге сформировали «Сильмариллион»?

Да вот они — можно перечислить:

Языки, созданные Толкином, нуждались в носителях.

А носители изобретенных Толкином языков нуждались в истории.

Вот Толкин и продолжал создавать и языки, и носителей, и их историю.

«Был некогда майар Саурон, которого синдары Белерианда звали Гортхаур…»

Так начинается повесть «О Кольцах Власти и Третьей эпохе». Тот, кто читал «Властелина Колец», сразу почувствует этот нежный, тянущийся из вечности золотой дым времен. Мелькор склонил майара Саурона к себе на службу, и Саурон в итоге стал самым могучим слугой Врага — самым опасным к тому же, ибо мог принимать любое обличье и долгое время казаться прекрасным и благородным.

«Когда рухнул Тангородрим и Моргот был низвергнут, Саурон принял благородный облик, и изъявил покорность Эонвэ, герольду Манвэ, и отрекся от всех лихих своих деяний. И говорят иные, что вначале это не была ложь, что Саурон воистину раскаялся, устрашенный падением Моргота и безмерным гневом Западных Владык. Но не во власти Эонвэ было даровать прощение равным себе, и он велел Саурону вернуться в Аман и там ждать решения Манвэ. Устыдился тогда Саурон и не пожелал возвращаться униженным и, быть может, получить из рук валаров веление долго служить им, доказывая свою добрую волю; слишком велика была его власть под рукой Моргота, чтобы сейчас терпеть и покоряться. Потому скрылся он в Средиземье и вновь обратился к злу…»^[215]

«Сильмариллион» — книга бесконечная. В итоге она такой и оказалась, не вместившись, по крайней мере, в жизнь автора. Да она и не могла, как любая истинная мифология, вместиться в жизнь одного человека.

«Много колец создали эльфы; Саурон же тайно сотворил Единое, что повелевало всеми прочими кольцами, и мощь их была связана с его собственной мощью. Много сил и воли вложил Саурон в Единое Кольцо, ибо мощь эльфийских колец была велика, и кольцо, что правит ими, должно было обладать небывалым могуществом; а сковал его Саурон на Огненной Горе в Стране Мрака. И пока Кольцо находилось при нем, ему были открыты все деяния, свершенные с помощью младших колец, и мог он зрить самые мысли тех, кто владел этими кольцами, и управлять ими».

Вот основа «Властелина Колец». И она с самого начала была вложена в «Сильмариллион» — в поразительную повесть «О Кольцах Власти и Третьей эпохе»:

«Но не так легко было провести эльфов. Едва надел Саурон на палец Единое Кольцо, как они уже знали о том и прозрели, что Саурон жаждет поработить их самих и все их творения. И, исполнясь страха и гнева, эльфы скрыли свои кольца. Саурон же, узнав, что выдал себя и что эльфы не были обмануты, пришел в ярость и объявил им войну, требуя, чтобы все кольца были отданы ему, ибо без его мастерства и совета никогда не смогли бы их сделать эльфийские мастера. Но эльфы бежали пред ним; и три кольца им удалось спасти и сохранить. И то были три кольца, созданные позже прочих, и они обладали величайшей силой. Звались они Нарья, Нэнья и Вилья — Кольца Огня, Воды и Воздуха, украшенные рубином, адамантом и сапфиром; и Саурон желал овладеть ими больше, чем всеми прочими эльфийскими кольцами, ибо те, кто хранил их, могли отвратить распад, что несет само время, и отсрочить увядание мира…»

Отвратить распад…

Отсрочить увядание мира…

Это ли не величайший сюжет?!

«С тех пор война между эльфами и Сауроном никогда не затихала; и Эрегион пришел в запустение, и Келебримбор погиб, и врата Мории захлопнулись. В те дни Элронд Полуэльф основал твердыню Имладрис, что люди называли Лесным Ущельем; и твердыня та простояла долго. Но Саурон захватил все прочие Кольца Власти и передал их прочим народам Средиземья, надеясь таким образом привести под свою руку всех, кто жаждал тайной силы, не дарованной изначально его расе. Семь колец он отдал гномам, людям же — целых девять, ибо они в том деле, как и во многих других, охотнее всего шли ему навстречу. Те кольца, что были подвластны Саурону, он извратил. И легло на них проклятие, и предавали они всех, кто ими владел. Только гномы оказались слишком неподатливы и упрямы, чтобы их покорить; они не терпели над собою чужой власти, и трудно было проникнуть в их сердца и обратить их к тьме. Кольца они использовали лишь для того, чтобы добывать богатства; в душах их зародилась всепоглощающая жажда золота, и много лиха принесло это впоследствии, к вящей выгоде Саурона. Говорят, что каждой из Семи Сокровищниц гномьих царей древности положило начало золотое кольцо; но все эти сокровищницы давным-давно разграблены, драконы разорили их, и иные кольца сгинули в драконьем пламени, а иные Саурону удалось вернуть…

Людей куда легче было уловить в сети. Те, кто владел девятью кольцами, сами обрели могущество, стали королями, витязями и чародеями. Стяжали они славу и великое богатство, но все это обернулось лихом. Они, казалось, обрели истинное бессмертие, но постепенно жизнь для них становилась непереносимой. Они могли, если желали, бродить незримо, недоступными для глаз существ поднебесного мира, но слишком часто видели они перед собой только призраки и ловушки, сотворенные Сауроном. И один за другим, раньше или позже, они становились рабами своих колец и подпадали под власть Единого Кольца Саурона. И стали они навеки невидимы, Назгулами стали они, Призраками Кольца, ужаснейшими слугами Врага; тьма следовала за ними, и крик их был голосом смерти…»

Можно еще и еще цитировать «Книгу утраченных сказаний», но из приведенного выше текста уже видно, что подобных сюжетов в «Сильмариллионе» великое множество, весь текст рукописи соткан из них. И изложены «утраченные сказания» языком прихотливым, чрезвычайно восхищавшим «инклингов», правда, к сожалению, отпугивавшим издателей своей сложностью.

«Множились орки, а далеко на юге и на востоке вооружались дикари. И тогда среди нарастающего страха и слухов о войне (вот он, отзвук разговоров того времени. — Г. П., С. С.) сбылось пророчество Элронда и Единое Кольцо отыскалось вновь — волей случая, столь странного, что и Митрандир не мог предвидеть его; осталось оно сокрытым и от Саурона, и от Курунира. Ибо задолго до того, как они начали поиски Кольца, оно покинуло Андуин, и еще в те годы, когда в Гондоре правили короли, нашло его существо из племени рыбаков-хафлингов, обитавших близ Реки. Вместе с этим существом Кольцо исчезло в сумеречном укрывище у самых корней Мглистых Гор. Там оно и обитало, покуда в год удара на Дол-Гулдур не отыскал его странник, спасающийся под землей от орков; и с ним Кольцо отправилось далеко, в страну перианов, Малого Народца, хифлингов, живущих на западе Эриадора. До того дня они почти не занимали людей и эльфов, и ни Саурон, ни Мудрые — кроме Митрандира — не находили им место в своих помыслах.

Теперь, благодаря удаче и своей бдительности, Митрандир узнал о Кольце, опередив Саурона. Но им владели сомнения — как к Кольцу подступить? Слишком велика была лиходейская мощь этого Кольца, чтобы кто-то из Мудрых мог владеть им, если только, подобно Куруниру, он не желал стать тираном и новым Черным Властелином; но нельзя было и вечно скрывать Кольцо от Саурона, при этом всего искусства эльфов не хватило бы, чтобы его уничтожить. С помощью северных дунаданов Митрандир бдительно хранил край перианов и ждал своего часа. Но слуги Саурона были вездесущи. Вскоре Враг услыхал о Едином Кольце, вожделенном им более всего на свете, и выслал назгулов добыть его. Тогда вспыхнула война…»

«Те же, кто видел деяния тех дней, деяния невиданные и доблестные, рассказывали повсюду предания о Войне за Кольцо и о том, как она закончилась победой нежданной и все же задолго до того предвиденной в скорби. Поведаем здесь, как на Севере явился наследник Исильдура и принял обломки меча Элендиля, и они были перекованы в Имладрисе; и вышел он на войну, великий витязь и вождь людей. То был Арагорн, сын Араторна, тридцать девятый потомок Исилдура по прямой линии, более схожий с Элендилом, чем все его предки. Была великая битва в Рохане, пал изменник Курунир, и был разрушен Айсенгард; сошлись два войска под стенами Гондора, и канул во тьму Владыка Моргула, Полководец Саурона; и наследник Исильдура повел войско Запада к Черным Вратам Мордора. В той последней битве был Митрандир, и сыны Элронда, и князь Рохана, и витязи Гондора, и наследник Исильдура с северными дунаданами. Грозили им поражение и гибель, и вся доблесть их чуть было не пропала втуне, ибо Саурон был слишком силен. Но в тот час сбылось предсказанное Митрандиром, и когда Мудрые оказались бессильны, помощь пришла из рук слабых. Ибо, как поется отныне во множестве песен, перианы, Малый Народец, обитатели холмов и лужаек, принесли им спасение. Фродо Полурослик, с одобрения Митрандира, принял на себя бремя и один, со слугой, прошел через тьму и опасность, достиг, вопреки Саурону, Роковой Горы и там вверг Кольцо в то самое Пламя, в котором оно родилось; так Кольцо было уничтожено и сгинуло лихо его…»

Вот, собственно, и всё. Продолжение «Хоббита» всеми этими историями было попросту предопределено. Оставалось только записать его так, чтобы оно заинтересовало многих. Именно — многих. Притом записать нужно было не теряя чувства вкуса и меры. Последнее для Толкина было чрезвычайно важно. Можно судить об этом по письму, в котором, откликаясь на просьбу издателя, Толкин высказывается о романе своего друга Клайва С. Льюиса «За пределы безмолвной планеты», как раз подвергшемся уничижительной оценке некоего рецензента.

«4 марта 1938 г. Нортмур-роуд, 20, Оксфорд.

Уважаемый мистер Анвин! Льюис — мой большой друг, мы с ним, как говорится, родственные души (две его рецензии на „Хоббита“ — тому подтверждение). В силу этого я понимаю его лучше многих, хотя при этом, возможно, мы часто оцениваем свои труды в несколько розовом свете.

Но Вы спросили моего мнения — вот оно.

Я прочел роман Льюиса еще в рукописи и до того увлекся, что просто не мог отложить его в сторону, пока не дочитал до конца. Мое первое критическое замечание сводилось к тому, что роман слишком короткий. Я и по сей день считаю, что этот упрек мой справедлив в силу как практических, так и эстетических соображений. Прочие критические замечания касательно стиля (Льюис часто склонен к довольно неуклюжим, можно сказать, вымученным пассажам), нестыковок в сюжете и филологии с тех пор были учтены, и соответствующие поправки внесены, к полному моему удовлетворению. Автор сохраняет отдельные образчики лингвистического творчества, которые мне лично не по душе, но это всего лишь вопрос вкуса. В конце концов, Ваш рецензент счел и мои вымышленные имена, с любовью и тщанием продуманные, „зубодробительными“. В целом лингвистические построения и филология у Льюиса более чем хороши. Все, что касается малакандрийского языка и поэзии, просто превосходно, исключительно интересно и намного превосходит то, что обычно получаешь от путешественников по неизведанным пределам. Обычно языковые трудности или попросту игнорируют или обходятся стряпней на скорую руку. А здесь все не только достоверно, но полно глубокого смысла.

Отзыв Вашего рецензента меня расстроил.

Первым моим побуждением было съязвить, что человек, употребляющий слово „чухня“, неизбежно сочтет такого рода литературу именно „чухней“. Но будем благоразумны. Я, конечно, понимаю: для того, чтобы обладать хотя бы умеренной рыночной ценностью, подобная книга должна пройти испытание с точки зрения внешнего впечатления. Сам я большой поклонник этого жанра и даже „Землю под Англией“ прочел не без удовольствия (притом что это — образчик не из лучших и во многом мне антипатичен). Мне показалось, что роман „За пределы безмолвной планеты“ выдержал указанное испытание вполне успешно. Первые главы и описание способов перемещения в пространстве или во времени, как правило, самое слабое место таких историй, но здесь они достаточно хорошо проработаны; хотя следовало бы отвести больше места приключениям на Малакандре, чтобы оправдать и уравновесить вводную часть. Само собой, тема трех отдельных разумных видов (хнау) требует уделить больше внимания именно третьему виду — пфифльтриггам. Кроме того, с художественной точки зрения центральный эпизод — визит в Эльдилорн — подан слишком уж быстро. И вообще, по чести говоря, не слишком ли коротка книга для такого сюжета?

Следовало бы отметить, что для более интеллектуального читателя данная история заключает в себе множество философских и мифологических скрытых смыслов, что несказанно увеличивает ее значимость, нимало не умаляя внешней „авантюрности“. Слияние vera historia с mythos, на мой взгляд, просто неподражаемо. Разумеется, есть там и элементы сатиры, неизбежные в любом рассказе о путешествии, есть и отголоски сатиры на другие, на первый взгляд схожие произведения „научной фантастики“ — как, например, ссылка на представление о том, что высший разум непременно должен сочетаться с жестокостью. А в основе всего лежит миф о Падении Ангелов (и о падении человека на нашей безмолвной планете); и центральный образ — скульптура с изображением планет, на которой знак Ангела нашего мира стерт.

У меня в голове не укладывается, как можно говорить, будто все это в зубах навязло, разве что а) человек считает данный конкретный миф „чухней“, не стоящей внимания взрослого (даже в качестве мифа); или б) использование мифа либо не оправданно, либо, возможно, неудачно. Уарса, конечно, никак не подходит под определение „милого и доброго научного боженьки“, но представляет собою нечто настолько разительно отличное, что отличие, похоже, так и осталось незамеченным, а именно: он — ангел. Однако даже в качестве „доброго и милого научного боженьки“, на мой взгляд, он выгодно отличается от верховных владык других историй такого рода. Имя его не придумано, но заимствовано из Бернарда Сильвестра; кажется, это объясняется в конце книги (не то чтобы я считал, будто эта высокоученая подробность ужасно важна, но она имеет право на существование наравне с псевдонаучной ученостью).

В заключение могу заметить, что, назвав пфифльтриггов „рабочими“, Ваш рецензент снова не вник в суть и был введен в заблуждение современными представлениями, в данном случае совершенно неприменимыми.

Но, кажется, я сказал уже больше чем достаточно.

Я, например, обнаружив эту книгу в продаже, купил бы ее за любую цену и во всеуслышание рекомендовал бы ее как „триллер“, написанный (как ни странно и вопреки всему) интеллектуалом. Но я с грустью сознаю, что, судя по всем моим попыткам разжиться подходящим чтивом, даже через платный межбиблиотечный абонемент, вкусы мои нормальными не назовешь»^[216].

Вряд ли Толкин в то время знал, что именно вырастет из смутного пока замысла «Властелина Колец», но он задумал новый роман прежде всего как книгу для взрослых. Творцы не всегда помнят о том, что великие герои приходят из обыкновенных малых народцев, обитателей равнин, а взрослые читатели — из детей, постепенно взрослеющих, уходящих из детства.

Кстати, о детстве, тайнах и авантюрах.

В середине «Хоббита» есть сценка, которая никак не используется в дальнейшем развитии сюжета и не имеет никакого другого очевидного объяснения, кроме как любовь к тайне. Бильбо и гномы собираются переправляться через реку в Лихолесье, и тут, откуда ни возьмись, является олень. Он одним прыжком перемахивает неширокую реку и в прыжке задевает копытом толстяка Бомбура. Тот падает в реку и начинает тонуть. Король гномов Торин ранит оленя стрелой, и тот скрывается в лесу.

Этим дело, однако, не ограничивается.

«Вдруг вдалеке запели охотничьи рога, и послышался собачий лай. Впечатление было такое, будто с севера по тропе приближается охота. Гномы притихли, настороженно прислушиваясь. Бомбур спал, его широкое лицо расплылось в улыбке — толстяку явно снилось что-то приятное. Внезапно из мрака выскочила снежно-белая лань, а за ней детеныши. Животные словно светились. Прежде чем Торин успел открыть рот, трое гномов схватились за луки. Но ни один выстрел не достиг цели»^[217].

Мы так и не узнаем, что это были за волшебные звери и кто за ними охотился.

Можно, конечно, вспомнить средневековую легенду о святом Юлиане-странноприимце, который в молодости был страстным охотником, но потом раскаялся и всю жизнь старался искупить грехи молодости. А еще похожая таинственная охота эльфийского короля описывается в «Сэре Орфео», которого переводил на современный английский язык Толкин, однако там все же нет удивительных оленей, напоминающих о христианской легенде. А сам Толкин в «Хоббите» не дает никаких объяснений.

В январе 1939 года, в тревожное, отдающее близкой грозой время, оксфордского дона Толкина спросили, не согласится ли он в случае чрезвычайного положения в стране (то есть в случае войны) работать в шифровальном отделе министерства иностранных дел. Толкин согласился и, по всей видимости, начиная с 27 марта посещал некий четырехдневный курс обучения в министерстве. Но в октябре того же года, когда война уже началась, Толкину сообщили, что на данный момент его услуги не требуются.