Толстяк

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Страшный день. Драка с Ковалем. Яцек предает меня. Учитель Шульц. Новая встреча с Маем. Пожар на газовом заводе

— Гляньте, какая глыба сала!

Я замер на месте. Передо мной была тесно сбитая куча мальчишек и девчонок с насмешливыми гримасничающими лицами. Они рассматривали меня со всех сторон, ничуть не смущаясь, как на приеме у врача. Особое веселье вызывали мои ноги, плотно обтянутые штанами.

— Вот это ножищи, а?

— Как у слона!

— А талия какая — как у торговки с базара!

— Да это целая гора Костюшки!

Я заставил себя сделать еще несколько шагов вперед, толпа расступилась, пропуская меня в класс. Я старался держать себя невозмутимо, как будто все происходящее ничуть меня не трогает.

Я сел на первую парту, спрятал ранец под крышку, оставив наверху только тетрадь и ручку с пером.

— Не тесно? — любезно осведомился кудрявый блондин с круглым веснушчатым лицом.

— Отстань, — процедил я сквозь зубы, — а то и заработать можешь.

— Вы слышали? — кудрявый обратился к остальным. — Толстый еще и угрожает…

Кто-то сзади щелкнул меня в ухо. Я обернулся и тут же получил такой же щелчок по шее. Я снова оглянулся, но руки у всех были в карманах, а глаза смотрели в потолок.

— Да отстаньте вы, — повторил я. — Чего вам от меня нужно?

К счастью, в этот момент прозвучал звонок, заполняя пронзительным дребезжанием классы и коридоры. А когда он затих, в здании еще долго перекатывалось эхо.

В здании нашей школы когда-то размещался монастырь. Это была типично готическая постройка со стрельчатыми, устремленными в небо арками. Создавая эти своды, зодчие думали о небе и стремились приблизиться к нему. Даже окна вверху имели форму закругленных треугольников.

Монастырь здесь был давно, а потом гитлеровцы разместили в нем какие-то свои учреждения. Народная власть отдала здание под школу. Седьмой «Б» расположился в большом высоком зале, стены которого были украшены черными и зелеными изразцами. Кафедра — дубовая и массивная — стояла на возвышении так, чтобы учитель мог держать в поле зрения весь класс.

Сейчас он как раз входил в дверь — высокий, сутулый, с тронутыми сединой висками и пышными казацкими усами. Это был учитель польского языка Рыльский по прозвищу «Ус».

— А у нас новенький, пан учитель! — крикнул кудрявый.

— Садитесь! — скомандовал Ус, как бы не слыша его.

Он положил на кафедру раскрытый школьный журнал и начал перекличку:

— Арский, Бубалло, Барциковская, Грозд…

— Здесь! — вскочил с места кудрявый.

— Флюковская, Коваль…

— Здесь, — отозвался тощий с огромным носом мальчишка, который первым окрестил меня толстяком.

— Осецкая.

У меня даже в горле запершило от восхищения: золотые волосы, маленький вздернутый нос, ярко-красные губы и синие глаза невероятной величины.

— Здесь, пан учитель, но я…

— Что там у тебя? — Ус оторвал взгляд от журнала.

— Я сегодня не готова.

— А почему? — после короткой паузы спросил полонист.

— Эля Майзнер не дала мне учебника. Она должна была принести его, но не принесла.

— Могла бы и сама сходить к ней.

— Она живет на другом конце города. Я хотела пойти к ней, но было уже поздно и родители не пустили меня.

Ус сделал какую-то пометку в журнале.

— Хорошо, — сказал он. — Садись, Бася. Но чтобы это было в последний раз.

— Хорошо, пан учитель…

Он закончил перекличку и только после этого поглядел на меня.

— Ты новенький? Как твоя фамилия?

Я встал. Получилось это у меня неловко — я зацепил локтем крышку парты и что-то затрещало. Сзади раздалось насмешливое хихиканье.

— Мацей Лазанек, — назвал я себя.

— Откуда ты?

— Из Коми.

— Коми?

Здесь даже учитель не слышал о республике Коми. На лицах моих новых одноклассников я увидел явную растерянность, и это дало мне некоторое удовлетворение.

— Республика Коми расположена на севере Советского Союза, — пояснил я.

— Ты там и родился? — спросил полонист. — Ты русский?

— Нет, я поляк, — ответил я. — И родился в Варшаве. А в Коми мы были во время войны.

Учитель сделал какую-то пометку в своем блокноте, а потом внес мою фамилию в классный журнал.

— Наверное, много они там ели, в этой Коми, пан учитель, — с усмешкой произнес Грозд.

— В Коми был голод! — Я не выдержал и вскочил. — Во время войны… там… и поэтому потом…

— Садись, — сказал мне Ус. — А тебя, — он обратился к Грозду, — я, как мне кажется, пока что ни о чем не спрашивал. Впрочем, почему бы и не спросить. Иди-ка к доске.

Грозд сначала скорчил жалобную мину, а потом с глуповатой усмешкой направился к доске.

— Расскажи-ка нам биографию Адама Мицкевича.

— Адам Мицкевич, — бодро начал кудрявый, — Адам Мицкевич был великим поэтом… он был народным поэтом… и родился… Родился он… родился…

— Мы уже знаем, что он родился, — сказал полонист. — Теперь ты нам скажи, где и когда это произошло.

— В Коми… — подсказал кто-то громким шепотом за моей спиной.

— В Ко… — машинально начал Грозд, но тут же осекся и молча уставился на носки своих ботинок.

— Садись, — коротко скомандовал Ус. — Двойка.

Звонок. Конец урока. Учитель вышел, и в классе сразу же поднялся шум, застучали крышки парт. Не дожидаясь новых насмешек, я выбежал в коридор, намереваясь разыскать Яцека. Он учился в соседнем седьмом «А».

— Яцек! — позвал я, как только разглядел его в толпе. Он подошел, но как-то нерешительно.

— Ну, как у тебя? — спросил он.

Я как раз хотел ему сказать, что седьмой «Б» мне не очень понравился, что я не прочь бы перейти в его класс и собираюсь поговорить с отцом, чтобы он помог мне в этом. Но ничего этого я не успел сказать, потому что нас окружила толпа орущих ребят во главе с кудрявым.

— Толстый! Кабан! Бочка сала!

— Слушай, Жирный, это из-за тебя на меня взъелся Ус. Если бы не ты, он бы не стал вызывать меня сегодня.

— Мотай отсюда! — рявкнул я на него. — Нечего было цепляться.

— Я тебя еще так зацеплю, что ты на ногах не устоишь, — напирал кудрявый. — А ты, Яцек, что? Жир любишь? Носишь за ним его брюхо, чтобы не потерялось?

Я глянул на Яцека. Он как-то странно поморщился и пожал плечами. И тут же незаметно отодвинулся от меня. Совсем немного, может, на несколько сантиметров, но все же отодвинулся.

— Не твое дело, — пробормотал он, глядя на Грозда. Все покатились от хохота.

— А ты, Кит, не горюй, — «приободрил» меня большеносый Коваль. — В случае чего, мотай в аптеку. Там за литр рыбьего жира по две сотни отваливают.

— Я тебе и без аптеки отвалить могу! — пригрозил я.

Коваль был выше на целую голову, но я не сомневался, что справлюсь с ним. В Коми умеют драться, а я к тому же научился у Мишки некоторым надежным приемам.

— Можем попробовать, — согласился Коваль. — После уроков, во дворе у гимнастического зала.

— Хорошо, — сказал я. — Буду ждать.

— А может, и со мной? — вмешался кудрявый. — Ну как — попробуешь? Мне причитается — я сегодня из-за тебя получил двойку.

— Ладно, — повторил я. — Встретимся после уроков.

И снова обидный смех со всех сторон. Я огляделся. Яцек куда-то исчез.

— А со мной попробуешь?

— А со мной?

— Давай и со мной. Я всегда мечтал стать китобоем. Хочу помериться силами с китом.

— С бочкой селедок…

— С откормленным кабанчиком…

— Что здесь происходит?

Все сразу же расступились, пропуская вперед молодого мужчину в спортивной куртке. Я увидел квадратное лицо с серыми, чуть прищуренными глазами, высоким лбом и резко выступающими скулами. Лицо это было суховато, с резкими чертами, но несомненно очень красивое.

— А это наш новенький, — пропищал щупленький и очень бледный мальчишка, белкой вертевшийся среди ребят. Я неожиданно припомнил, что зовут его Войтек Бубалло. — От него вам никакого проку не добиться, ведь такому толстяку и через коня не перескочить.

Тут только я догадался, что передо мной стоит учитель физкультуры. Позднее я узнал его фамилию — Шульц.

— Ну, это мы еще посмотрим, — сказал он, слегка прикусывая нижнюю губу, как бы сдерживая улыбку. — Ты занимаешься каким-нибудь спортом?

— Он фехтовальщик! — выкрикнул сзади Грозд. — А вернее, грозный рубака булок с маслом…

Я решил не обращать на него внимания.

— Я неплохо плаваю, — сказал я. — И еще хожу на лыжах.

Не было бы преувеличением, если бы я сказал, что очень хорошо хожу на лыжах, потому что в Коми лыжи всю зиму не снимают с ног: снег там настолько глубокий, что без лыж провалишься по шею. Даже Мишка признавал, что из меня вышел отличный лыжник: мне легко удавались любые виражи на самых крутых склонах, а на школьных соревнованиях я никогда не опускался ниже третьего места. И это при том, что лыжи в Коми считаются национальным видом спорта.

— Ну что ж, посмотрим, — повторил учитель физкультуры и снова чуть заметно прикусил губу. — Люблю спортивных ребят.

Ему ответил дружный взрыв хохота. И что их так веселило? Я снова поискал глазами Яцека. Но ни рядом, ни в коридоре его не оказалось, наверное, ушел в свой класс. К тому же послышался звонок, означающий конец перемены.

Они дожидались меня у гимнастического зала. Выглянув в окно, я увидел там почти всех мальчишек седьмого «Б». Я зашел за Яцеком и застал его укладывающим в портфель учебники.

— Ты на меня за что-нибудь злишься? — спросил я.

— С чего ты взял, — пробормотал он, целиком поглощенный портфелем.

— Тогда пошли вместе, — сказал я. — Я сейчас буду с Ковалем драться. И с Гроздом — тоже. Они уже ждут меня внизу.

Только теперь он поднял голову и посмотрел на меня с удивлением, в котором был оттенок зависти.

— Ты собираешься драться с Ковалем? Да это же самый сильный парень во всей школе. И ты что — согласился?

— Я сам ему предложил.

— Ты… Ему?.. — изумление его возросло еще больше.

Я почти вплотную приблизился к Яцеку. В школьном коридоре кроме нас никого не было. Я посмотрел ему прямо в глаза.

— Если ты против меня ничего не имеешь, то в чем дело? — спросил я. — Ты все время сторонишься, даже поговорить не хочешь со мной. Это что — из-за их насмешек?

— Не выдумывай…

Я отступил от него на шаг.

— Послушай, — попросил я его, — скажи мне честно: я что, и в самом деле такой толстый?

Он пробормотал что-то неразборчивое.

— Ты скажи: правда или нет? — не отступал я.

— Ну… правда, — неохотно отозвался он. — Я-то уже привык, а они тебя в первый раз видят.

Я так сжал кулаки, что даже косточки побелели.

— Ладно, пойдем, — сказал я. — Будешь моим секундантом.

Он молча кивнул головой. У меня создалось впечатление, что соглашается он без особого энтузиазма. Мы бегом спустились по лестнице, пересекли двор и оказались рядом с гимнастическим залом. Коваль уже успел снять куртку и стоял в одной рубашке.

— Ну как, кит, не идешь на попятный? — осведомился он, закатывая рукава.

Я тоже снял куртку и закатал рукава. Нас обступили тесным кольцом, оставив посреди немного свободного места. Я поглядел на Яцека, который с интересом следил за нашими действиями.

Страха я не испытывал. Достаточно нанести удар в ямку, которую еще называют солнечным сплетением, и противник ляжет как миленький. А вполне возможно, что мне удастся захватить его кисть и бросить через себя. Это был любимый Мишкин прием.

— Начинайте, — поторопил нас Грозд. — Чего дожидаетесь?

Я стоял напротив Коваля и думал, что если мне удастся задать ему хорошую трепку, то и остальные, может быть, отвяжутся наконец от меня. Я стал в боксерскую стойку. Нужно дать ему атаковать первым, сделать нырок и нанести встречный удар в солнечное сплетение.

Однако ничего у меня не получилось. Я видел, как он идет на меня, и знал, что нужно сделать нырок. Но для этого я оказался слишком тяжелым и неуклюжим. Единственное, что мне удалось, так это чуть пригнуть голову.

Поэтому удар Коваля, направленный в челюсть, пришелся мне по носу. По подбородку потекло что-то теплое. Я ударил наотмашь, но рука только прорезала воздух, а я тотчас получил новый удар. Тут я принялся впустую молотить кулаками. Удары же Коваля были точными и расчетливыми. Теперь мне оставалось только надеяться на то, что я хоть как-нибудь смогу продержаться до конца. Хоть бы один мой удар достиг цели…

— Бей, Коваль!

— Дави Жирного!

— Пусть растрясет сало…

— Дай ему еще!..

— Вот так диета!

В ушах у меня звенело, но и сквозь этот звон я отлично различал крики, смех, улюлюканье.

Минутная передышка. Я протер глаза. И именно в эту минуту Коваль ухватил меня за нос, крепко зажав его между согнутыми средним и указательным пальцами. Я рванулся назад, но он не отпускал. Это была мертвая хватка. Я попытался лягнуть его ногой, достать кулаком, но у противника моего оказались по-обезьяньи длинные ручищи, и мои удары его не достигали.

Смех перерос теперь в сплошной рев. Коваль смеялся вместе со всеми. Правый глаз у него был красным — видимо, я все же сумел зацепить его. Свободной рукой он демонстративно держался за живот, показывая всем и каждому, как ему смешно.

— Ну как, китенок, просишь пощады?

— Нет! — крикнул я в ответ.

Он сжал еще сильнее. Я почувствовал, что на глаза у меня навертываются слезы, а этого я боялся больше всего. Коваль вел меня по кругу, как телка на веревочке, я упирался, но это не давало никаких результатов. И тут внезапно кто-то пнул меня сзади. Краешком глаза я заметил — Грозд. Еще один пинок, потом кто-то двинул меня и кулаком под ребро.

— Двое на одного? — крикнул я, с трудом хватая воздух. — Яцек, на помощь!

Но Яцек не вмешался. Я заметил, что он отступил, а потом и вовсе скрылся за кругом наблюдающих. Как будто бы и не слышал моего зова. Тогда я собрал остатки сил и ударил по вытянутой руке Коваля. В удар этот я вложил все свое отчаяние и злобу.

Он охнул и отпустил мой нос.

— Хватит с тебя? — спросил он.

Не отвечая, я вытащил из кармана платок и высморкался. Нос здорово болел.

— А с нами? — Подбоченившись и широко расставив ноги, передо мной стоял Грозд. — Кишка тонка?

— Можем начинать… — прохрипел я.

— На сегодня с него хватит, — изрек Коваль. — Оставьте себе хоть что-нибудь на потом.

В школьном туалете я тщательно вымыл лицо и причесал растрепанные волосы. По пути к дому я думал об Яцеке, о том, как он слинял, когда я позвал его на помощь. Что там ни говори, но мы ведь с ним дружили. Мишка никогда так не поступил бы. А ведь это было уже второе предательство за один день; первый раз он предал меня еще в коридоре, убежав в свой класс, когда ко мне начали приставать. В чем здесь дело?

Дружили мы с ним уже два месяца. Целые дни проводили вместе. Бывали, конечно, и стычки, как, например, тогда из-за Клауса или там, в лесу, из-за пистолета, но ссоры эти были несерьезными, и мы оба не придавали им значения. У нас, правда, никогда не было разговоров о дружбе. Это девчонки только и знают, что клясться друг другу в верности и лизаться, а у ребят все иначе. И это вполне нормально. Но Яцек был моим другом, теперь я уже знал, что именно б ы л, и знал я также, что теперь он им п е р е с т а л б ы т ь.

Припомнилось и такое: я как-то шел из лавки и на меня напали ребята с соседней улицы. Вчетвером. Яцек тут же прибежал и без лишних слов включился в драку. Досталось ему тогда здорово — целую неделю пришлось ему светить огромной шишкой на лбу. А вот теперь — предал.

Может быть, он попросту испугался Коваля и Грозда? Не думаю. Скорее всего, он испугался показаться смешным. Боялся, что моя внешность сделает и его предметом насмешек.

Выходит, я смешон…

Остаток дня я просидел у себя в комнате, не выходя даже во двор. В окно мне было видно, что и Яцек во двор не вышел. Я пытался читать, раскрыл «Белого клыка» Джека Лондона и бездумно перелистывал страницы. Буквы привычно слагались в слова, слова — в фразы, но смысл их так и не доходил до моего сознания. В дверь заглянула мама и с тревогой оглядела меня.

— Тебе нездоровится?

— С чего ты взяла? — проворчал я.

— Странно как-то ты сегодня выглядишь. И нос вроде бы припух…

— Насморк.

— Сделать тебе яичницу со шпинатом? Наверное, уже проголодался?

Я чуть было не крикнул, что не нужно, что я теперь вообще в рот ничего не возьму. Но мысль о шпинате с яйцом сразу же вызвала привычное сосание в желудке. Уж очень я любил шпинат.

— Сделай, — сказал я и добавил: — Пожалуйста.

Мама тут же успокоилась: на ее слова я отреагировал обычным образом, а следовательно, со мной все в порядке.

Кто-то постучал в окно. Я распахнул его. Внизу стоял Яцек. В это мгновение я простил ему весь сегодняшний день.

— Заходи, — пригласил я. — Сыграем в шашки. Ну, что там стоишь?

Яцек старался не глядеть на меня, пряча что-то за спиной.

— Я тороплюсь, — невнятно пробормотал он. — Я пришел вернуть тебе Сенкевича, «В пустыне и в пуще». Я уже прочел ее. Спасибо.

По-прежнему стараясь не глядеть на меня, он положил книжку на подоконник. Я не произнес ни слова. Яцек постоял еще немножко, толкая носком ботинка какой-то камешек.

— Ты, старик, не обижайся на меня… Сам понимаешь…

Я закрыл окно. Мне не хотелось слушать его оправдания. Книгу он прочитал еще месяц назад, и она была единственной моей вещью, которая оставалась у него. Теперь он ее возвращал, и все было ясно без слов.

Я побежал в ванную, заперся там и стал перед зеркалом. Из него на меня глядела круглая рожа с крохотными глазками. А в Коми я не раз слышал, как меня называли симпатичным мальчиком. Когда же я успел так измениться? Я ведь был раньше совсем худеньким, да что там худым — тощим! Одна кожа да кости! А сейчас я вглядывался в свое отражение, как будто видел его в первый раз. «Толстяк». «Кит». «Бочка с селедками».

— Мацек! Иди ужинать!

Держаться. Ничего не есть. Похудеть любой ценой. Придется сказать маме, что пропал аппетит и вообще неважно себя чувствую.

— Куда же ты делся? Мы ждем — ужин на столе!

Я быстро вымыл руки и вышел из ванной. Отец только что вернулся с работы и просматривал газету. Он улыбнулся и потрепал меня по щеке.

— Ну, как у тебя в школе?

— Отлично, — буркнул я, усаживаясь.

Мама положила мне на тарелку дымящуюся кучку шпината. От его запаха у меня приятно защекотало в носу. Я взял было вилку, но тут же отложил ее в сторону.

— Мне не хочется есть.

— Что я слышу? — изумился отец. — Ты не хочешь есть?

Это была чистейшая ложь. Мне хотелось есть. Хотелось сильно, чуть ли не до головокружения.

— Не хочу быть толстым, — кратко пояснил я.

— С ума сойти! — Мать огорченно всплеснула руками. — Да какой же ты толстый? Просто немножко поправился ребенок. Я даже считаю, что тебе еще нужно поправиться. Сейчас ты уже неплохо выглядишь, но мог бы выглядеть и получше.

— Не хочу быть толстым, — упрямо повторил я, не в силах оторвать взгляда от шпината и судорожно глотая слюну.

— Ты что, хочешь чахоткой заболеть? — ужаснулась мама. — Мы достаточно наголодались. У тебя слабый организм, и тебе нужно наверстать упущенное за войну.

— Глупости какие-то, — поддержал ее отец. — Что это ты себе в голову вбил? Вечно что-то придумываешь.

— Это не я придумываю.

— Понимаю… — Отец усмехнулся. — Товарищи по школе. А я считал, Мацек, что у тебя характер покрепче.

— При чем тут характер? — не понял я.

— Ну а если тебе скажут, что твой левый глаз им не нравится, ты как поступишь? Вырвешь его? Или начнут смеяться над твоей честностью — ты что, пойдешь воровать?

Я молчал. Сразу найти правильный ответ я не мог, но рассуждения отца подтачивали мою твердую позицию по отношению к шпинату.

— Ну, чего дожидаешься? — подлила масла в огонь мама. — Ешь. Ты растешь, твоему организму необходимы калории. Махни рукой на всех этих заморышей. Они тебе просто завидуют.

И я поверил. Поверил прежде всего потому, что уж слишком сильно мне хотелось поверить. Поколебавшись еще минутку, я набросился на еду.

…Мы бегом спустились в раздевалку. Через минуту должен был начаться урок физкультуры. Достав из специального мешочка майку и шорты, я присел на низенькую скамейку. Ребята с интересом наблюдали за мной. Но я делал вид, что их не замечаю; снял куртку, брюки, ботинки… Смех… Я сильнее сжал зубы.

— А сала-то сколько!

— Китенок, покажи животик!

Я посмотрел на Грозда: выступающие лопатки, резко обозначенные ребра, тонкие, как палочки, руки. Теперь уже я рассмеялся.

— Чего ржешь, жирный?

— А ты посмотрись в зеркало, — сказал я, — тогда поймешь.

Грозд невольно бросил взгляд в сторону зеркала. Он, видимо, привык к своему виду. Да и большинство ребят выглядело точно так же.

— А что? Нормально, — сказал он.

— Нормально? — Я деланно расхохотался. — Может, и нормально, пока ветра нет.

— А что?

— А то, что стоит ему подуть чуть сильнее, ты на ногах не устоишь — сдует.

Но никто не смеялся моей шутке.

— Тебя в анатомичке можно держать вместо скелета, — не унимался я. — И ты — тоже. И ты… И ты… — Я поочередно указывал пальцем на окружающих ребят. — Ну что, примолкли? Заткнуло вас? Пойдите полюбуйтесь на себя в зеркало.

Ответом мне была презрительная тишина. Ребята молча переодевались. Кто-то будто нечаянно толкнул меня. Одернув майку, я вбежал в спортзал. Там уже ждал нас физкультурник Шульц в элегантном спортивном костюме голубого цвета. На груди у него висел на тонкой цепочке судейский свисток. Я огляделся. В зале было много спортивного инвентаря, о котором я ранее знал только понаслышке: кольца, бревно, конь и шведская стенка. Вслед за мной в зал вбежали и остальные ребята.

— Внимание! — скомандовал учитель физкультуры. — В две шеренги становись! Шагом марш!

Мы зашагали по кругу. Шли все быстрее и быстрее, потом перешли на бег. Скоро я почувствовал, что задыхаюсь, и уже хватал воздух широко раскрытым ртом. Раньше я никогда так быстро не уставал. Но я решил во что бы то ни стало не отставать от остальных и кое-как справлялся.

— Сегодня будем прыгать через коня, — объявил учитель. — Грозд, ты первый.

Я внимательно следил за тем, как Грозд берет разбег, отталкивается, касается руками коня и, описав красивую дугу, опускается за снарядом. Приземлился он на обе ноги, только чуть качнулся.

— Теперь Бубалло… Арский… Старкевич… Шир… Меринг… Ясинский…

Каждый из них без особого труда преодолевал препятствие и более или менее удачно приземлялся на мате. Один только Бубалло запорол прыжок, и ему пришлось повторить его. Наконец Шульц повернулся ко мне:

— Сейчас твоя очередь. Будешь прыгать?

Я молча кивнул, понимая, что все взгляды направлены на меня. Взяв разбег, я оттолкнулся и закрыл глаза. Сильный удар в плечо, боль в спине. В первый момент я не мог разобрать, что происходит, а потом услышал взрыв хохота. Смеялся даже преподаватель физкультуры, который безуспешно пытался удержаться от смеха, прикусив нижнюю губу. Я лежал на паркетном полу, рядом с матом, неуклюже поджав под себя ноги.

— Что случилось? — беспомощно спросил я.

— Ты прыгнул, забыв оттолкнуться, — объяснил Шульц. — Бултыхнулся, как щенок в прорубь.

— Полет кита! — сострил Бубалло.

Все рассмеялись. Я встал. Сейчас я охотнее всего растер бы ушибленные места, но мне не хотелось давать нового повода для насмешек.

— Можно, я еще раз прыгну? — попросил я учителя.

— Нельзя, — коротко возразил он. — Тебе сначала нужно отработать отталкивание, потренироваться в разбеге. Ты уже когда-нибудь прыгал через коня, Лазанек?

— Нет, но я…

— Вот и потренируйся. Погляди, делается это так. — Шульц стал на мат и пружиной взвился вверх, повторил он это несколько раз. — Так что ты потренируйся тут немного, а мы перейдем на бревно отрабатывать равновесие.

Я стал прыгать. Прыгая, я старался не думать о своем падении, о смехе одноклассников, о дрожащей губе Шульца. Отталкивание — прыжок, отталкивание — прыжок, и так, пока совсем не выдохся. Остальные ребята отрабатывали балансирование на бревне, им было не до меня.

И чем только я хуже их? В чем моя вина? Даже здесь, на уроке, я оказался в одиночестве, отделенный от остальных. Да оно и к лучшему — у них опять был бы повод для смеха: я вот отталкиваюсь изо всех сил, но отрываюсь от пола всего на каких-нибудь пару сантиметров.

Урок закончился. Я вздохнул с облегчением и быстро стал в строй. Бодрым маршем мы двинулись сначала в душевую, а потом в раздевалку.

— Не горюй, Жирный, — деланно посочувствовал мне Грозд. — Есть спортсмены и похуже тебя — в детском садике или в хирургической больнице.

— В яслях…

— У инвалидов…

— В доме престарелых…

Я пожал плечами, делая вид, что меня не трогает их болтовня. Будто я вообще их не слышу. Усилием воли я пытался сосредоточить свои мысли на чем-нибудь совершенно постороннем — представить себе наш обеденный стол, маму, расставляющую на нем тарелки с ветчиной и сыром, отца, нарезающего хлеб. Сегодня утром он проделывал все это с отсутствующим видом, думая о чем-то другом. «Ежи, — спросила его мама, — сегодня ты опять вернешься поздно?» Он виновато улыбнулся: «Ничего не поделаешь, милая. Ты ведь знаешь, какая сейчас горячая пора — пусковой период. Вот пустим завод, наладим работу — буду немного посвободнее». — «А все уже готово?» — «Да, — ответил отец. — Часть механизмов мы получили из Чехословакии. Через неделю дадим газ». Мама положила ему еще пару кусочков мясного рулета. «Через неделю ты займешься восстановлением шахты, — грустно сказала она. — У тебя все меньше остается для нас времени». И опять отец виновато улыбнулся: «Ничего не попишешь. После этой проклятой войны столько нужно успеть сделать. Да ты и сама…»

— Спишь, Толстый? А во сне через коня, наверное, скачешь.

— Отстань от меня, Грозд, — отмахнулся я.

Я нагнулся за ботинком, но его не оказалось на месте. Окинув взглядом окружающих, я увидел его в руках у Бубалло.

— Дай сюда!

— Возьми…

Я подошел к Бубалле, но ботинок, пролетев у меня над головой, попал в руки Коваля.

— Бери! — он вытянул в мою сторону руку с ботинком. Я кинулся к нему, но ботинок перелетел к Грозду.

— Отличный лапоть. На коже!

— Отдай, слышишь?

Ботинок перелетел к Арскому, потом — к Ширу, к Мерингу. Я метался по раздевалке, безуспешно пытаясь его схватить.

Наконец мне надоело играть эту глупую роль, и я снова уселся на скамейку.

— Ну что? — спросил Грозд. — Тебе уже не нужен ботинок?

— Дай сюда, — не выдержал я.

— Слышите? Толстяк ждет, что ему здесь все подавать будут. Нет ли у кого с собой серебряного подноса?

И снова — смех. Я никак не реагировал, уставясь взглядом в потолок. Грозд поставил ботинок на шкаф и отвернулся. Похоже, что забава уже стала надоедать ему. Встав, я потянулся к ботинку. Однако Коваль оказался быстрее меня: схватив ботинок, он перебросил его Старкевичу, а тот спрятал его за спину. Совершенно разъяренный, я ухватил его за рубашку на груди.

— Отдай! А то сейчас как врежу!

— Попробуй только! — Я почувствовал на плече руку Коваля. — Такому киту на маленьких? Слабых вообще обижать нельзя, — и тут же добавил со смехом: — Разве что пузатых.

Я обернулся. Не знаю, что произошло бы через минуту, возможно, я просто вцепился бы в горло Ковалю. Но к счастью, в раздевалку заглянул Шульц, который уже успел переодеться.

— Оставьте-ка его в покое! — резко скомандовал он. — А ты, Лазанек, одевайся и зайди в зал. Я хочу с тобой поговорить.

Старкевич молча отдал мне ботинок. Я торопливо завязал шнурки и вошел в гимнастический зал. Шульц делал стойку на кольцах. Соскочив, он жестом пригласил меня сесть рядом с собой на мат.

— Здорово донимают они тебя? — спросил он.

Я пробормотал что-то неразборчивое.

— Постараюсь, чтобы они прекратили это. Не огорчайся, Лазанек, все постепенно утрясется.

Я кивнул.

— Твой отец работает инженером?

— Инженером, пан учитель.

— Сейчас стране очень нужны инженеры… — Он поиграл карандашом, пытаясь поставить его на мате. — А тебе нравится отцовская профессия?

— Не очень, — вынужден был признаться я. — Отец вечно занят, и мы его почти не видим. Он работает в Комитете восстановления промышленности, а сейчас как раз предстоит пуск газового завода…

— Уже пускают? — обрадовался Шульц. — Это очень хорошо. Город уже давно ждет газ. — Он спрятал карандаш в карман. — Да, твоего отца можно поздравить с крупной победой. Можешь идти. А дома тренируйся вот так. — Он легко проделал несколько упражнений. — Они развивают резкость и прыгучесть. Тебе нужно быстро догонять класс. Если хорошенько постараешься, то еще и обгонишь многих… Ну как, Лазанек, договорились?

— Договорились, пан учитель! — радостно подтвердил я, чувствуя прилив благодарности и надежды.

…Урок истории подходил к концу. Все нетерпеливо дожидались звонка, но особенно мечтал о нем Старкевич, маявшийся в этот момент у доски.

— Ну так как же? — повторил наш учитель истории по фамилии Халас. — Узнаем мы наконец от тебя, кем все-таки был Талейран?

Старкевич уныло переминался с ноги на ногу, умоляюще глядя на преподавателя.

— Талейран был французом, — неуверенно выдавил он из себя.

— Совершенно верно, — согласился учитель. — Но нас интересует не только его национальная принадлежность.

— Он… Талейран был… был…

Мне стало жаль его. Я не сторонник подсказок, да и в истории не силен. Однако Арский, наш лучший спец в этой области, молчал, будто воды в рот набрал, не отрывая взгляда от лежавшей перед ним тетради. А ведь они дружат со Старкевичем и сидят на одной парте. Трус.

Я поднес ко рту сложенные рупором ладони.

Учитель глядел на Старкевича, обернувшись ко мне спиной.

— Министр… — шепнул я.

Он, по-видимому, услышал, потому что глянул в мою сторону и сделал знак глазами. Я повторил:

— Минииистр…

— Ну так как — скажешь нам или нет? — допытывался учитель.

— Скажу, конечно, почему не сказать, — оживился Старкевич. — Вспомнил наконец, пан учитель. Талейран был французским коммунистом.

От хохота в классе задребезжали оконные стекла. Не смеялся только Халас. Он медленно снял очки с толстыми стеклами и аккуратно протер их платком.

— Коммунистов на этот раз мы оставим в покое, — произнес он, вновь водружая очки на место. — А вот с матерью твоей мне поговорить придется. И ты, будь любезен, пригласи ее в школу. Пусть она узнает о том, что в четверти у тебя будет двойка. За глупые шуточки. Садись.

— Пан учитель! — взмолился Старкевич.

— Садись, тебе сказано!

Звонок. Как только Халас вышел из класса, Старкевич бросился ко мне.

— Свинья, — сказал он. — Жирная гнусная свинья.

Я не мог произнести ни слова. Впервые в жизни я так отчетливо понял, что значит несправедливость. Я встал, но говорить мне мешал какой-то ком в горле. На глазах выступили слезы.

— Решил отомстить таким образом? Сводишь счеты за шутку с ботинком?

Я знал, что теперь против меня весь класс. Дружно хохотавшие минуту назад, они теперь смотрели на меня с нескрываемой враждебностью. Флюковская — та даже сплюнула.

— Ты плохо расслышал, — ответил я наконец каким-то сухим, чужим голосом. — Я сказал — министр.

— Ты сказал — коммунист. — Старкевич смотрел мне прямо в глаза. — Я хорошо слышал. Ты сделал это в отместку.

— Неправда! — выкрикнул я, молясь в душе, чтобы никто не заметил застилающих глаза слез. — Я и не думал мстить. Честное слово. Просто ты не расслышал, а громче я не мог подсказать, потому что Халас был рядом…

— Врешь, жирный! — Коваль взял мою авторучку и с размаху всадил ее пером в парту. — Это — наглая ложь.

Авторучку эту, предмет моей особой гордости, отец подарил мне на день рождения. Ее золотое перо писало ровно, совсем не царапая бумагу.

Сейчас оно расщепилось от удара. Язычок, поддерживающий его, отломался и упал на пол. По парте потекла тоненькая струйка чернил.

— Я не вру, — прошептал я.

— Докажи. Чем докажешь?

А как тут докажешь? Положение мое было безнадежным. На первой парте я сидел в одиночестве — никто не захотел садиться со мной. Шепот мой мог расслышать один только Старкевич, но именно он расслышал его неправильно. Как я докажу им, что ни о какой мести я и не думал, что мне просто стало жаль Старкевича, потеющего у доски, что я хотел спасти его от неминуемой двойки и что намерения мои были самыми лучшими?

Я открыл было рот, но, так ничего и не сказав, снова закрыл его. Кольцо неподвижных, суровых лиц по-прежнему тесно окружало меня.

— Не знаю, как мне доказать вам, — сказал я тихо. — Можете думать что хотите.

Я направился к выходу. Никто не помешал мне, никто даже не крикнул вслед: «Толстяк», «Бочка», «Кит». Класс молчал. Словно я совершил тягчайшее преступление.

До этого момента я еще надеялся найти общий язык с седьмым «Б», думал, что со временем они привыкнут ко мне или хотя бы оставят в покое. Теперь у меня не оставалось и этой надежды. Я не сделал ничего плохого, абсолютно ничего, и тем не менее никто не поверил мне, никто не пришел на помощь.

В полном одиночестве я вышел на школьный двор. Идти домой тоже не было охоты. Если бы Яцек не отрекся от меня, если бы у меня был хоть один друг, мне было бы намного легче. Но я был предоставлен самому себе.

— Ты уронил тетрадь!

Я оглянулся. Тетрадь лежала на бетонной дорожке. Оказывается, я забыл застегнуть портфель. Я машинально поднял тетрадь и тут только понял, что о тетради мне сказал одноногий Май. Он улыбнулся, видимо узнав меня.

— Спасибо за закладку, — сказал он. — Я заходил тогда к тебе.

— Ты учишься в этой школе? — спросил я. — Почему же я ни разу не видел тебя в коридоре?

— На переменках я обычно сижу в классе. А тут еще я болел и только третий день как вышел.

Он шел почти рядом, чуть отставая и стуча по тротуару деревянной ногой. Я пошел чуть тише, чтобы ему было легче поспевать за мной.

— Ты в каком классе? — спросил я.

— В седьмом «В». У тебя, кажется, была какая-то стычка с Ковалем и Гроздом? А знаешь, Коваль, но существу, очень хороший парень.

— Сомневаюсь, — хмуро заметил я.

— Хороший, — повторил Май. — Нужно только уметь с ним ладить. В прошлом году он заступился за меня перед хулиганами. Один с четырьмя справился. А у меня он часто берет читать книги, очень любит про путешествия.

— И он не дразнит тебя?

— Никогда. Мне-то, собственно, вообще плевать на насмешки — пусть себе болтают, лишь бы рукам воли не давали. А где же твой друг?

— Какой друг? — Я сделал вид, что не понимаю, о ком он спрашивает.

— Ну тот, с которым ты был на озере и возле цирка.

— Ах, этот? Никакой он не друг, — сказал я как можно равнодушней. — Просто знакомый.

— Он учится в седьмом «А»?

— Да, но мы с ним больше не дружим. Он в «А», я в «Б», сам понимаешь, — пустился я в объяснения.

— И ты ни с кем не дружишь?

— Нет, ни с кем, — буркнул я. — Мне и одному неплохо.

— Можно и так, — согласился Май. — Я тоже ни с кем не дружу. Но со мной дело другое.

— Почему это вдруг? — попытался я возразить.

— Да кому же охота дружить с одноногим, — добродушно усмехнулся он. — Ребята любят побегать, попрыгать, повозиться, а со мной это не получается. Да ты и сам видишь. Вот, например, сейчас тебе приходится идти медленней, чтобы я не отставал.

— Чепуха, — пробормотал я. — Иду нормально.

Май только рассмеялся.

— Не прикидывайся. Я уже успел привыкнуть. Ведь с четырех лет хожу на этой подпорке.

Я хотел было спросить, как он потерял ногу, но не решился. Май, наверное, догадался о моих мыслях.

— Я был в лагере, — сказал он. — В Освенциме, вместе с мамой. Моя мама — коммунистка. Она участвовала в борьбе против гитлеровцев, вот нас и забрали.

— Понятно…

— Меня отправили в лагерный госпиталь, — сказал Май. — Там немецкий доктор проводил на мне эксперименты.

— Эксперименты? — Я даже приостановился.

— На мне ставили опыты — прививали различные бактерии, а потом пробовали лечить, — пояснил Май. — Но с лечением-то они не очень старались. Вот на правой ноге у меня и сделалась гангрена. Скорее всего, они именно этого и добивались. Помню, как обрадовался доктор, когда ему показали мою рану.

— Не надо. Хватит об этом… — Я почувствовал, что мне делается плохо.

— Вот тогда мне и ампутировали ногу, — закончил Май. — А мама говорит, нам еще здорово повезло, что мы вообще выжили там и теперь живем вместе. Она ведь тоже только чудом спаслась от смерти.

Несколько минут мы шли молча.

— Ты в шашки умеешь играть? — спросил я.

— Умею, но предпочитаю в шахматы. Это очень интересная игра. Если хочешь, я тебя научу.

— Здорово было бы, — сказал я.

Мы снова замолчали. Солнце блестело золотом на листве посаженных в два ряда деревьев.

— Когда ты сегодня выходил из школы, у тебя был какой-то странный вид, — заметил Май. — Что-нибудь случилось?

— Да так, ерунда, — пробормотал я.

— Схватил двойку? Наверное, по математике? У меня тоже с ней ничего не получается, еле на тройку вытягиваю.

— Нет, тут другое…

— Может, снова Грозд или Коваль? Если хочешь…

— Не нужно, — прервал я его. — Тут все значительно хуже. Вообще какая-то паршивая история. Придется, наверное, просить родителей, чтобы меня перевели в другую школу.

— Зачем? У нас очень хорошая школа. Точно тебе говорю. Скоро ты и сам поймешь.

— Хватит с меня. Не могу больше…

Я задумался. Да и Май не спешил с расспросами. Мы шли молча, помахивая портфелями. Деревянная нога глухо постукивала по тротуару в ритм наших шагов. Наконец я рассказал ему. Все. Он слушал внимательно, не прерывая, а у меня с каждым словом как бы спадала с души тяжесть.

— Ты-то хоть веришь мне? — спросил я в заключение. — Тебе-то зачем бы я стал врать. И все это чистая правда. Честное слово.

— Значит, ты подсказал ему правильно, а он не расслышал?

— В том-то и дело, — подтвердил я. — Но как доказать это другим? Ничего не получается.

Где-то в глубине души у меня таилась надежда, что Май найдет выход из этой абсурдной ситуации.

Однако Май не оправдал моих надежд.

— Да, тут уж ничего не поделаешь, — сказал он. — Может быть, когда-нибудь потом…

— Не могу я ждать! — вырвалось у меня. — Не могу, чтобы все считали меня подлецом, слышишь? Пусть себе дразнятся, пусть называют толстым или жирным, но не считают меня свиньей. Я ведь ничего не сделал!

Май грустно усмехнулся. Это была какая-то невеселая, задумчивая усмешка. Так иногда усмехается мой отец.

— Может быть, когда-нибудь люди научатся относиться друг к другу с уважением и доверием. И будут при этом заслуживать их. Понимаешь? Вот, например, заподозрили тебя в чем-то нехорошем, а ты и говоришь: «Нет, я прав!» — и все тебе верят.

Я горько рассмеялся.

— Такого никогда не будет, — убежденно возразил я ему. — Так просто не может быть. Люди ведь разные — и хорошие и плохие, и тут уж ничего не поделаешь.

Май остановился. Его, должно быть, утомила наша прогулка, на лице его выступили мелкие бисеринки пота. Он достал из кармана розовый платок и отер им лоб.

— А моя мама считает, что именно так и будет, — тихо сказал он. — И я тоже так думаю. Если из человеческой жизни убрать все зло, то и сам человек должен измениться. Никто ведь не рождается плохим. Просто условия его таким делают. Понимаешь? Какие условия — такой и человек. Но по сути, нет таких людей, в которых не было бы чего-нибудь хорошего.

— И откуда только ты все это знаешь? — спросил я изумленно, приглядываясь к Маю.

— С мамой говорим часто, — ответил он. — Да и я сам обо всем этом думаю. Когда нет друзей, то остается много времени на разные мысли…

Я как будто нечаянно взял его руку. Мы все еще стояли в тени яблони.

— Если хочешь, — пробормотал я, — я буду твоим другом.

Я почувствовал, как пальцы Мая слегка пожали мою руку. Я смущенно постарался высвободить руку.

— А может, зайдем ко мне? — предложил он. — Я живу в этом доме. Дам тебе первый урок шахматной игры, хочешь?

Я утвердительно кивнул. И тут мне припомнилось, как когда-то я сбежал из дома, только чтобы не встречаться с Маем. Мне было стыдно — в нашем неожиданном сближении было что-то не совсем честное и при этом именно с моей стороны. А не из-за того ли я ищу дружбы с Маем, что теперь остался совершенно один, обиженный и всеми осмеиваемый? Захотелось бы мне подружиться с одноногим парнишкой, если бы не все эти неприятные события последних дней? Если бы Яцек меня не предал?

Май как бы угадал мои мысли.

— Знаешь? Я даже рад, что ты уронил эту тетрадку, — сказал он. — Давно мне хотелось познакомиться с тобой поближе. А тут как раз подвернулся удачный случай.

Можно подумать, что только в тетради здесь дело.

Они жили вдвоем с матерью в мезонине приземистого серого дома.

Занавеска разделяла комнату на два — как говорил Май — королевства.

— Нравится тебе мое королевство? — спросил он.

Я огляделся — диванчик, стол и полки с книгами. Майн Рид, Купер, Дефо, несколько томиков Джека Лондона в потрепанных обложках. Я порылся в книгах и достал «Серую волчицу».

— Дашь почитать?

— Конечно. Но я бы советовал тебе прочесть «Мартина Идена», это действительно отличная вещь. Я ее прочел не отрываясь. Не мог бы ты отвернуться на минутку?

Когда я снова поглядел на него, он уже полулежал на диванчике, а правая штанина брюк была аккуратно подвернута.

— Извини, — сказал он. — Деревяшка эта прикреплена ремнями к поясу, но таскать ее целый день очень трудно. Приходится снимать ее, чтобы хоть немного отдохнуть. Тебе не очень неприятно?

— Да что ты! — поспешил возразить я. — Все в порядке.

И тут я невольно глянул на свои ноги — толстые, сильные, загорелые. В классе над ними смеялись, но Май наверняка согласился бы и на такие, лишь бы избавиться от своей деревяшки.

То ли он заметил брошенный мною взгляд, то ли снова угадал мои мысли.

— Мама обещает купить мне протез, как только соберет немного денег. Он сделан из кожи и алюминия и гораздо удобней и легче. Я как-то видел такой, выглядит совсем как настоящая нога… В будущем, — продолжал он после минутного молчания, — освоят выпуск механических протезов. Внешне их не отличишь от настоящей ноги, а внутри будет находиться специальный механизм. С таким протезом можно будет бегать, прыгать, даже на коньках кататься.

Я улыбнулся Маю, захваченный мыслью, которая внезапно пришла мне в голову.

— Да что там протез! — воскликнул я. — Один советский ученый разрабатывает метод приживления конечностей. Я читал об этом в «Пионерской правде». Погибнет, к примеру, кто-нибудь от несчастного случая, а ногу его или руку можно будет приживить другому человеку. Еще несколько лет, и…

— Сказки небось, — прошептал Май, пристально вглядываясь мне в глаза.

— Честное слово! — соврал я, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести. — Писали, что эксперименты уже входят в заключительную фазу. А это значит, что такие операции скоро будут делать и в Польше. Медицина делает огромные успехи! — добавил я с энтузиазмом. — Обращаешься в госпиталь, тебя кладут, делают операцию, а через месяц ты выходишь оттуда на двух нормальных ногах.

Май молчал. Мои слова, видимо, произвели на него огромное впечатление. Несколько минут он даже пролежал с закрытыми глазами, при этом на губах у него блуждала какая-то мечтательная улыбка. Потом уселся на диванчике и потянулся к полке за шахматной доской.

— Садись поближе! — сказал он, расставляя фигуры на черных и белых квадратах.

Отец все не возвращался. Так и не дождавшись его, мы сели ужинать вдвоем.

— Завтра пуск газового завода, — сказала мама. — Но где это слыхано, чтобы работать с семи утра и до девяти вечера? Так никаких сил не хватит.

— Папа у нас очень сильный, — заверил я ее с плотно набитым ртом. — Сейчас так многие работают. Приходится подымать родину из руин.

— Что это ты со мной лозунгами разговариваешь! — мама рассмеялась. — Начиная какое-либо дело, человек должен правильно распределить свои силы, а иначе его не надолго хватит.

— Папа отлично знает, что делает, — не сдавался я, пережевывая бутерброд с сыром. — Наверное, так нужно.

Внезапно с улицы до нас донесся какой-то шум. Сначала ничего невозможно было разобрать, а потом послышались какие-то крики. Я выглянул в окно. По улице бежали люди, что-то крича и размахивая руками.

— Война!.. — Мама побледнела как полотно.

Я выбежал на улицу и сразу же увидел полыхающее над пригородом зарево: кровавые отблески на фоне темного звездного неба. Это походило на закат в Коми — только там я видел такую игру красок. Я побежал вместе с толпой, подхваченный ее шумным потоком.

— Завод! — начал я различать отдельные слова. — Пожар!.. Горит газовый завод!..

От страха сердце у меня забилось гулкими тяжелыми ударами. Ведь отец сейчас находится именно там, на территории завода. На завтра был намечен пуск…

Взрыв. Глухой его раскат заставил звонко задребезжать оконные стекла. Зарево потемнело от клубящегося дыма.

Я все бежал. Не представляю, откуда у меня взялись силы, но я не падал и даже не задыхался. Мы пересекли рынок и попали на узкую улочку, в конце которой находился газовый завод. Здесь было почти светло, а иногда глаза даже резало от ослепительных всполохов пламени.

Людской поток здесь замер — дальше уже не пускали. Я заметил, что опираюсь спиной о телеграфный столб. Обхватив его руками и ногами, я начал медленно, сантиметр за сантиметром лезть по нему вверх. Через несколько минут передо мной раскрылась панорама горящего завода.

Пламя охватило два заводских здания, находившихся в непосредственной близости от цистерн с газом. Если оно доберется до них… Я тут же представил себе, что может тогда произойти. Над заводским двором висели черные клубы дыма, снопами взлетали искры, рушились балки этажных перекрытий, со звоном вылетали оконные рамы… Сначала я видел лишь огонь, жадно напирающий со всех сторон. Позднее я разглядел пожарных и целый муравейник людских фигурок, отважно сражающихся с огнем. Шли в ход насосы, багры, тонкие стрелы пожарных лестниц.

— Двух рабочих убило… — доносились до меня голоса снизу. — Пятеро ранены…

— Ведь завтра собирались пускать!

Я не в силах был оторвать глаз от бушующего пламени и людей, бесстрашно противостоящих стихии. Где-то там, среди этих людей, должен быть и мой отец. Жив ли он? А может, лежит раненый?.. Если б я мог броситься туда, влиться в толпу этих бесстрашных людей, разыскать отца — рядом с ним я наверняка не боялся бы ни за себя, ни за него.

— Подайте назад! Расходитесь! — С дальнего конца улочки, со стороны завода двигалась цепь милиционеров. — Расходитесь! В любую минуту может произойти взрыв!

Быстро соскользнув со столба, я подбежал к одному из милиционеров.

— Пропустите меня, пожалуйста… Там мой отец, прошу вас…

— Беги-ка ты, малыш, домой. — Он мягко, но настойчиво подтолкнул меня в сторону толпы. — Ничего твоему отцу не сделается, будь спокоен.

Но попробуй-ка тут быть спокойным! Внутри меня все кипело, руки дрожали. Мамы дома не оказалось. Она выбежала на улицу, даже забыв запереть дверь. Я уселся за стол, уставившись взглядом в массивные стенные часы. Сначала стрелки их показывали десять, потом — без четверти одиннадцать, потом — полночь…

Хлопнула дверь. Первой вошла мать. А затем я увидел отца. Он был весь покрыт грязью и копотью. Сквозь огромную дыру на пиджаке виднелась разорванная в клочья рубаха. Он вроде не был ранен, и это немного меня успокоило. Отец тяжело опустился на свое место за столом и спрятал в ладонях лицо. Сначала мне даже показалось, что он плачет. Но он не плакал — просто посидел так, чтобы хоть немного перевести дух. Измучен он был ужасно.

— Сволочи… — вдруг пробормотал он. — Какие же гнусные сволочи…

— Кто? — спросил я.

Он поднял голову и недоуменно глянул на меня, как будто впервые заметив.

— Ты еще не спишь?

— Я дожидался тебя. Я и к заводу бегал, но меня не захотели впустить.

— Ложись-ка ты спать, Мацек, — сказал он усталым голосом. — Очень поздно уже.

— А о ком это ты сказал «сволочи»?

Он снова поглядел на меня. Взгляд у него был затуманенный и какой-то бесцветный.

— О тех, кто поджег завод. А теперь иди, сынок, тебе уже давно полагается быть в постели.

Я ничего не мог понять.

— Так, значит, это не несчастный случай? Значит, кто-то намеренно, со зла поджег завод? Ну не может же быть…

— Может, очень даже может. — Отец грустно улыбнулся мне. — Война закончилась, но гитлеровцы пока остались и делают все, чтобы хоть как-нибудь помешать нам.

— Так ведь весь город ждал, когда пустят завод…

— Именно поэтому они и подожгли его. К счастью, самое ценное оборудование уцелело. Иди спать, Мацек, а то завтра тебя не добудимся.

Я улегся в постель, но сон никак не приходил. Эх, думалось мне, поймать бы такого гада! Попал бы он ко мне в руки!

Я представил себе, как преследую поджигателей, загоняю их в ловушку, а потом сражаюсь один против десяти, рублю их саблей одного за другим. Сон пришел совсем незаметно.