Толстяк

ГЛАВА СЕДЬМАЯ Не буду я старостой! Ус выигрывает. В шаге от смерти. Примирение с Осецкой. Засада. Крыса в ловушке. Падение барьеров

Ус постучал карандашом по пюпитру кафедры.

— Потише, пожалуйста, — сказал он. — Грозд, отодвинься от Меринга. Барциковская, спрячь тетрадь. Хорошо. А теперь послушаем, что скажет нам Осецкая.

Бася встала, выглядела она немного смущенной, вертя в пальцах ручку. Шир глядел на нее с глуповатой ухмылкой.

— Ну, слушаем тебя, Бася, — повторил полонист.

— Я хотела бы… — Осецкая положила ручку на парту. — Я не могу больше оставаться старостой. Наверное, и не должна оставаться… Мне приходится подтягиваться по математике, и на это уходит слишком много времени.

— Понимаю, — сказал Ус. — А ты считаешь, что хорошо справлялась с обязанностями старосты до этих твоих затруднений с математикой?

Бася еще больше покраснела. Румянец этот был ей очень к лицу.

Теперь на нее смотрел весь класс.

— Не знаю… — сказала Бася. — Наверное, нет. Я очень жалею…

Ус покинул свое место у кафедры и двинулся между рядами парт, заложив, по своему обычаю, руки за спину. Остановился он рядом с Осецкой.

— Быть старостой почетно, — тихо, как бы про себя, сказал он. — Почетна любая выборная должность, ибо она свидетельствует о доверии тех, кто тебя выбирает. Ты согласна со мной, Бася?

— Согласна, пан учитель…

— Итак, класс тебя выбрал и, насколько я помню, выбрал единогласно. И, насколько я помню, тебя радовал этот выбор.

Бася опустила голову, а глаза ее подозрительно увлажнились.

— Но дело не только в этом, — безжалостно продолжал Ус, глядя куда-то вдаль. — Ты не занялась поддержанием порядка в классе, не обратила внимания на ту атмосферу, которая воцарилась здесь, а атмосфера эта оставляет желать лучшего…

О чем это он? Неужели?.. Я ведь никогда не жаловался. Полонист снова взошел на кафедру и повернулся лицом к классу.

— Осецкая просит освободить ее от обязанностей старосты. Кто за то, чтобы удовлетворить ее просьбу?

Большинство рук поднялось вверх.

— Будем считать, что этот вопрос решен, — сказал Ус. — А теперь нам предстоит выбрать нового старосту. Это должен быть хороший ученик, пользующийся уважением своих товарищей и такой, который не будет пренебрегать своими обязанностями. Прошу называть кандидатуры.

Минутная пауза. Я сидел, весь сжавшись, моля судьбу, чтобы Флюковская не вылезла со своим предложением.

— Старкевича, — предложил Ясинский. — Пан учитель, я предлагаю старостой Владека Старкевича.

— Хм, — покачал головой Ус. — А ты, Старкевич, успел исправить двойку по истории?

Старкевич поднялся.

— Я уже раз отвечал, но учитель Халас собирается опросить меня по всему материалу.

— Садись, — сказал ему полонист. — Какие еще будут кандидатуры?

— Барциковскую…

— Меринга…

— Нинку Собчак…

— Коваля…

И вот поднялась Ирка Флюковская.

— Я предлагаю выбрать старостой Мацея Лазанека, — сказала она. — Учится он хорошо, хороший товарищ, энергичный…

Мне хотелось вскочить с места, заставить ее замолчать, объявить всем и каждому, что я отказываюсь…

Но я не успел. Сразу же поднялся смех, веселый гомон, крик.

— Ну ты и даешь, Флюковская! — покатывался от хохота Грозд.

— Вот дает! — присоединился к нему Бубалло.

Ус резко поднялся и грохнул кулаком по кафедре.

— Тихо!.. — Смех оборвался. — Что это должно означать? Я вас спрашиваю, что это значит?

Все молчали. Тишина установилась такая, что казалось, можно расслышать дыхание соседа. Закрыв глаза, я пытался представить себе, будто нахожусь у озера, что рядом со мной Май, а вокруг шелестят листья, по спокойной воде плавают кувшинки. Май кладет мне руку на плечо, я подымаю к нему голову, мы смотрим друг другу в глаза и многозначительно подмигиваем…

— Я предлагаю кандидатуру Лазанека, — спокойным и ровным голосом повторила Флюковская. — Считаю, что он будет отличным старостой.

Только теперь я поднялся с места. Оказывается, я так сильно сжал кулаки, что ногти впились в ладони, но боль была приятной и даже успокаивала.

— Не буду я старостой, — сказал я.

Ус некоторое время хранил молчание, пристально вглядываясь в меня.

— Я поддерживаю предложение Флюковской, — сказал он наконец, все еще не отрывая от меня взгляда. — Я тоже считаю, что Лазанек был бы хорошим старостой.

— Не буду я старостой, — повторил я, пытаясь сдержать дрожь в голосе. — Не могу я быть старостой, пан учитель.

Ус вышел из-за кафедры и медленным шагом приблизился ко мне. Я старался не смотреть на него, но видел, что он остановился у моей парты.

— На белом свете всегда хватало глупцов, — сказал он. — Не ощущается нехватки их и в нашем классе. Минуту назад они весьма ощутимо заявили о своем присутствии. Однако тебе, Лазанек, не стоит из-за этого приходить в отчаяние.

— Я и не отчаиваюсь, — ответил я, стараясь говорить спокойным и даже шутливым тоном. — Меня все это ни капельки не трогает. Просто у меня нет никакого желания быть старостой.

Учитель положил мне руку на плечо точно так, как это сделал Май, когда я представлял себе его на берегу озера.

— Обязанность не всегда бывает приятной, — сказал он, все еще не снимая руки с моего плеча. — Я полагаю, что, если тебя изберут, ты не должен отказываться. Ставлю твою кандидатуру на голосование.

— Нет, — вырвалось у меня. — Ни за что!

Ус нахмурился. Он еще какое-то мгновение постоял рядом со мной, а потом двинулся к кафедре. Послышался шелест страниц классного журнала. Я ни на кого не смотрел, пытаясь снова вызвать в своем воображении озеро, Мая, крик птиц. В классе царила полная тишина.

— В таком случае, я предлагаю поставить на голосование кандидатуру Виктора Коваля, — сказал Ус.

Коваль тяжело поднялся со своего места.

— Благодарю вас, — пробормотал он. — Но я не хочу быть старостой, да еще в таком классе.

— Нет, вы только посмотрите! — сорвался со своего места Грозд. — А кто первым назвал Лазанека китом? Кто задал ему трепку, кто таскал за нос?

Коваль обернулся к Грозду.

— Смотри, чтобы я тебя сейчас…

— Тихо! — Ус грохнул ладонью о журнал. — Милые вещи я здесь слышу. Но о них мы поговорим позже. А сейчас вернемся к выборам старосты. Собчак, ты не возражаешь против своей кандидатуры?

Нинка только согласно кивнула в ответ. Все руки поднялись вверх, и в тот же момент прозвучал звонок. Ус знаком подозвал меня к себе.

— Лазанек, зайдешь сейчас со мной в учительскую.

Я шел неохотно, стараясь держаться в нескольких шагах позади преподавателя. Ус шагал не оглядываясь, быстро, выпрямившись во весь рост. Впервые я разглядел у него на затылке широкий красный шрам, как бы от сабельного удара. Отворив дверь, он пропустил меня вперед.

В учительской, кроме нас, никого не было. Ус жестом указал мне на кресло у окна. Я заколебался.

— Садись, — сказал он и сам удобно разместился в другом кресле.

Я послушно сел. Ус достал из пачки сигарету, переломил ее пополам и половинку вставил в стеклянный мундштук. Зажигалка, сделанная из винтовочного патрона, сработала с первого же раза. Я еще никогда не видел нашего полониста курящим. Сейчас он жадно затягивался и выпускал длинные струи голубого дыма. Наверное, за сорок пять минут урока он здорово соскучился по сигарете. Сделав несколько затяжек, он наконец повернулся ко мне, положив мундштук с остатком сигареты на фаянсовую пепельницу.

— Ненавидишь их?

Вопрос этот застал меня врасплох. Поставлен он был резко и прямо. Ус смотрел мне в глаза, но я не мог понять, что скрывается за этим взглядом.

— Это не ненависть, — сказал я, немного подумав.

— А что же?

— Скорее… презрение. Я презираю их, пан учитель.

Ус потянулся за мундштуком, сделал еще одну глубокую затяжку и выпустил к потолку струю дыма. Выражение его лица я тоже не мог понять.

— И конечно же, считаешь, что имеешь на это право? — спросил он.

В этом кабинете, стены которого были увешаны какими-то графиками и схемами, на шкафах стояли глобусы и учебные пособия, а на вешалке висели плащи и пальто преподавателей, я чувствовал себя неловко. Кроме того, мне сейчас вовсе не хотелось разговаривать с классным руководителем, хотя вообще он мне нравился.

— Не знаю, — пробормотал я.

— Значит, считаешь, что имеешь такое право, — сказал учитель. — А я вот считаю, что такого права у тебя нет.

Тут уж я не удержался от иронии.

— А что же мне — любить их?

Ус пристально глянул на меня, но без неприязни.

— Понять, — сказал он. — Ты должен стараться понять их.

Прозвучало это как удар. Я раскрыл было рот, но не сразу смог заговорить. И хотя на глаза у меня наворачивались слезы, я сумел с вызовом посмотреть на преподавателя.

— Я их отлично понимаю. Сам знаю, что я уродливый, жирный, что похожу на кабана, или на кита, или на бочку с селедками. Я, пан учитель, прекрасно понимаю, что выгляжу смешно. Но при всем при этом терпеть не могу, когда надо мной смеются. Не могу примириться с этим. Не могу и не хочу!

— Успокойся, Мацек… — Эти слова Ус произнес очень тихо. — Ты не понял меня. Я имел в виду совсем другое. Я преподаю тридцать лет и знаю молодежь значительно лучше, чем взрослых. Молодость легкомысленна, в вашем возрасте слишком большое внимание уделяется чисто внешним проявлениям, вы склонны к поверхностным суждениям. Молодость не умеет еще смотреть вглубь, ценить людей в соответствии с их истинными заслугами. Приходит это умение с возрастом, с опытом, со знанием жизни. Понимаешь?

Я кивнул.

— Но люди твоего возраста обладают одним прекрасным качеством, — продолжал Ус. — Они сами меняются буквально на глазах и легко меняют свои мнения. Если тебе удастся заслужить их уважение, привлечь их на свою сторону, они тотчас изменят свое отношение к тебе.

— Но…

Однако Ус не дал мне возразить.

— Это может произойти не сразу, — перебил он меня. — Постепенно какие-то незаметные детали накапливаются, и в определенный момент они неожиданно дают совершенно новую картину. Поэтому здесь нужны терпение, настойчивость и сильная воля. Нужно иметь крепкие нервы и быть уверенным в том, что процесс этот идет и что все эти изменения совершаются в твою пользу. Однако никакое внешнее вмешательство здесь не поможет, Мацек. Я мог бы поговорить с классом, объяснить им, пригрозить и даже наказать кого-нибудь для примера…

— Не нужно этого делать, пан учитель.

— Я тоже так думаю, потому что это не дало бы желаемого результата. Значительно лучше, если ты сам с этим справишься. Для этого есть немалые шансы — ты уже начал выигрывать. Я, например, уверен, что Флюковская выдвинула твою кандидатуру именно потому, что убеждена в своей правоте. Коваль тоже выступил на твоей стороне, хотя, если верить Грозду, у тебя с ним были трения.

— Коваль — хороший товарищ и вообще мировой парень, — возразил я.

— Ну вот видишь! — Ус широко улыбнулся. — Я уверен, что пройдет немного времени, и ты так же скажешь о некоторых других. Не обо всех, естественно, но уважающий себя человек не стремится во что бы то ни стало нравиться всем и каждому.

— Понимаю, — сказал я. — Мне это совсем и не нужно.

Полонист выбил из мундштука остаток сигареты и погасил его в пепельнице, а мундштук спрятал в сигаретную пачку. Потом он разгладил усы. В дверях учительской появился Шульц, но, увидев нас, не вошел.

— Обычно добиваются расположения тех, к кому относятся с уважением, — сказал Ус. — Ну вот, Мацек, мы с тобой, пожалуй, и договорились.

— Спасибо, пан учитель…

— Однако должен сказать, что ты поступил неправильно, отказавшись от должности старосты. Ты сдался без борьбы. Тут открывались широкие возможности и для тебя, и для класса.

— Так ведь поднялся смех…

— Ты не прав, — повторил Ус. — Представь себе, в каком трудном положении оказались бы все твои противники, если бы ты согласился на выдвижение своей кандидатуры. Им пришлось бы либо выбрать тебя, либо — нет. Уже это одно заставило бы их задуматься. И тогда, если б даже незначительная часть класса проголосовала за тебя, ты все равно одержал бы первую серьезную победу. Понимаешь?

Ус поднялся с кресла. Я тоже встал. Полонист прикусил кончик уса и внимательно пригляделся ко мне, чуть вскинув левую бровь.

— Никогда не отступай, если считаешь, что справедливость на твоей стороне, — сказал он немного торжественно. — Таков мой жизненный принцип. Очень хотел бы, чтобы он стал и твоим жизненным принципом.

Я вышел из учительской. По лестнице, толкаясь, сбегали ученики пятых классов. Я смешался с этой оравой и через минуту оказался на школьном дворе.

Рядом с гимнастическим залом я разглядел нескольких ребят из нашего класса — там были Грозд, Бубалло, Старкевич, Меринг и Коваль. Шапка Грозда валялась на земле. Коваль наступил на нее ногой. Я двинулся было к ним, но приостановился у каменного столба ограды.

— Значит, теперь ты запомнил, — услышал я голос Коваля. — Вот и прекрасно. Потому что, если ты вдруг забудешь, нам снова придется поговорить.

— Пугаешь, да? — Лицо Грозда было покрыто красными пятнами.

— Нет, не пугаю, — сказал Коваль. — Я предупреждаю. А теперь вали отсюда, пока я добрый.

Грозд нагнулся за шапкой, испуганно поглядывая на Коваля. Я попятился, стараясь держаться поближе к забору, чтобы меня не заметили.

Сквозь ограду я разглядел какого-то мужчину в дождевике с поднятым воротником. Он улыбнулся мне и удалился спокойным неторопливым шагом. Я узнал его: это был товарищ моего отца капитан Черный. На углу его поджидал приземистый человек в пилотке и кожаной куртке мотоциклиста. Они скрылись за углом соседнего дома.

Я и сам не знаю, как это произошло. Когда-то где-то я услышал, что от уксуса худеют. В этот день мамы дома не было — она вышла куда-то за покупками. Я заглянул на кухню. В шкафу я случайно обнаружил бутылку, на этикетке которой было написано «Уксусная эссенция». Она наполовину была наполнена прозрачной бесцветной жидкостью. Я откупорил ее и приложил горлышко к губам. Губы сразу же защипало, обожгло, но я, зажав пальцами нос, заставил себя сделать несколько глотков. Казалось, что я глотаю огонь, которым сразу же обожгло горло, потом я почувствовал жгучую боль в желудке. Сердце бешено колотилось, в ушах шумело так, будто надо мной пролетало несколько самолетов одновременно. Я попытался сделать еще глоток, но бутылка выпала из моих рук и вдребезги разбилась об пол.

Перебирая руками по стене, я кое-как добрался до своей комнаты и свалился на кровать. Жжение в желудке возрастало с каждой минутой. «Умру, — подумал я. — Сейчас я умру. Значит, именно так выглядит моя смерть: один в пустой квартире, а когда вернется мама, я уже буду мертв». Мне захотелось крикнуть, позвать на помощь, но из обожженного горла не вырвалось ни единого звука.

А потом — темнота, плотная и страшная. Я еще успел подумать, до чего же я глупый и тщеславный и что лучше и в самом деле умереть, чем после всего этого посмотреть в глаза Усу. Родители… Май…

Открыв глаза, я увидел склоненного надо мной мужчину в белом врачебном халате и тут же узнал его: дежурный врач, тот самый, что разрешил нам свидание с Маем.

— Все в порядке, — сказал он, поворачивая голову. Только тогда я увидел маму с белым как мел лицом и полными ужаса глазами. — Ничего теперь с ним не сделается, успокойтесь, пожалуйста.

— Мацусь!.. — Мама хотела броситься ко мне, но доктор решительно удержал ее. Мягко, но настойчиво он выпроводил ее из комнаты, вернулся ко мне и присел на край кровати.

— На месте твоего отца я задал бы тебе такую порку, что ты целый месяц мог бы лежать только на животе, — сказал он. — А теперь скажи: зачем ты это сделал?

Не отвечая, я только глядел и глядел на доктора. Даже грозное, нахмуренное лицо его казалось мне очень симпатичным.

— Жизнь тебе надоела? Уж больно рано, голубчик. Право на самоубийство у тебя появится после восемнадцати лет. Да и это неправда.

— Я не хотел умереть… — прошептал я.

На лице врача отразилось изумление.

— Тогда зачем же тебе понадобилось пить уксусную эссенцию?

— Я слышал… от этого… худеют…

Доктор только сокрушенно покачал головой.

— Глупый кутенок, — вздохнул он. — И кто это наплел тебе такую чепуху? В твоем случае имеется единственный рецепт: не есть лишнего. Понятно? Поменьше еды и побольше спорта. А за уксусную эссенцию ты еще свое получишь. Уж я поговорю с твоим отцом, не сомневайся.

Я попытался улыбнуться, но ничего не получилось. Я был счастлив, что живу, что могу дышать, боль понемногу стихала, шум в ушах прекратился.

— Два дня постельного режима и воздержания в пище, — сказал доктор, упаковывая свой чемоданчик. — А также размышлений о собственной глупости.

Он шутливо щелкнул меня по носу и вышел из комнаты. Через минуту вбежала мама и припала к постели. Ей ничего не нужно было объяснять или рассказывать. Я прижался к ее горячей, влажной от слез щеке.

В школе мы появились одновременно — Май и я. Я выбежал ему навстречу в коридоре. Еще немного — и я бросился бы ему на шею, но в последний момент сдержался. Май, по-видимому, тоже: протянул ко мне обе руки, но, покраснев, отвел левую назад и подал мне правую.

— Наконец-то, — сказал я. — Выглядишь ты отлично, будто и не болел вовсе.

— Зато ты… — Он внимательно пригляделся ко мне. — А почему ты не зашел вчера? Или позавчера? Разве ты не знал, что я уже дома?

Я немного смутился. Май наверняка заметил мою бледность.

— Знаешь… — замялся я. — Как-то так получилось…

Он не выпускал моей руки из своей. Сзади пробегали кучей младшеклассники, кто-то из них толкнул меня, и мы отодвинулись к стене.

— Что-то произошло, правда?

Я утвердительно кивнул. От Мая невозможно что-нибудь скрыть. Мы стояли молча. Май смотрел в окно, не торопя меня и ни о чем не спрашивая.

— Дурацкая история, — сказал я. — Сам не понимаю, чего это меня дернуло. Был бы ты со мной…

— Конечно же, — тихо отозвался Май. — Наверняка. Но теперь мы будем вместе. Пока что мы не едем в Шклярскую Порембу — маме пришлось отказаться от отпуска, потому что работы у нее сейчас слишком много. Мы летом поедем туда.

Мы еще раз чуть заметно пожали друг другу руки. По кафельному полу коридора с разбега прокатывались мальчишки из младших классов. Подобное развлечение было строжайше запрещено директором школы Вильгой, но поблизости не было никого из преподавателей, и ребята вовсю пользовались предоставившимся случаем.

— Я выпил уксусную эссенцию, — тихо сказал я, не глядя на Мая. — Слышал, что от уксуса худеют. Потом мне делали промывание желудка.

Май провел пальцем по запотевшему стеклу окна. Очертил круг, поставил две точки, провел вертикальную черту и пририсовал крестик. Получилась похожая на луну рожица.

— А я не хочу, чтобы ты худел, — неожиданно сказал он. — Не сердись, Мацек. Сам понимаю, что это эгоизм. Мне даже стыдно… но я все-таки не хочу.

— Почему? — удивился я.

Май молчал, плотно сжав губы. С ним происходило что-то непонятное. Казалось, что он тщетно старается подавить в себе какое-то чувство, от этого лицо у него пошло красными пятнами.

— Если бы ты похудел… — Он запнулся. — Я боюсь, что, похудев, ты стал бы другим. Понимаешь?

— Нет, — я пожал плечами. — Ничего не понимаю.

— Это могло бы положить конец нашей дружбе, — пересиливая себя, продолжал Май. — Внешне ты уже не отличался бы от других ребят, тебя никто не дразнил бы, и сразу бы появилась масса новых друзей, с которыми…

Теперь настал мой черед покраснеть. Сначала я хотел возмутиться, возразить ему, объявить, что он обижает меня таким предположением. А потом я подумал: что именно сблизило меня с Маем? Состоялась бы вообще наша дружба, если бы не было предательства Яцека, одиночества, насмешек на каждом шагу, если б не сознание собственного бессилия, не вызывающая смех внешность? Уклонился же я от встречи с ним, когда он должен был прийти ко мне за закладкой для книги. Сочувствовать-то я ему сочувствовал, но иметь с ним дело мне не хотелось. Это факт. И Май наверняка догадывается обо всем этом. Однако и во мне что-то переменилось с того времени. Неужто все дело в том, что я сам оказался как бы калекой? Нет. Внешность тут ни при чем, я имею в виду более серьезные, внутренние изменения. Просто мне теперь стали понятны некоторые вещи, теперь я смотрю на мир совсем не так, как смотрел всего несколько месяцев назад. Теперь, если бы я похудел или даже стал предметом всеобщего восхищения — чемпионом или героем каким-нибудь, — то внутренне я уже не смог бы вернуться к тем своим прежним оценкам. Короче говоря, за это время я научился понимать истинную ценность человека.

Румянец стыда сошел с моего лица. Я даже нашел в себе силы улыбнуться.

— Ты ошибаешься, — сказал я Маю. — Я уверен, что уже никогда не перестану быть твоим другом. Независимо от обстоятельств. Понимаешь? Но я понимаю твои опасения и поэтому не обижаюсь на тебя.

Май выпустил мою руку. У меня сложилось впечатление, что мысли наши совпали. По-видимому, он тоже пришел к выводу, что на меня можно положиться.

— Прости меня за всю эту чепуху, — сказал он. — Обещай забыть обо всем, что я здесь намолол. Хорошо?

Я кивнул в знак согласия.

Математик что-то пометил в своем блокноте.

— Садись, Осецкая, — сказал он, чуть шепелявя. — Тройка с минусом, и та с натяжкой. Так больше продолжаться не может.

Бася пошла к своей парте. Ее веки, губы, ноздри — все чуть подрагивало, предвещая слезы, которые она безуспешно пыталась сдержать.

— Не понимаю я этих задач, — проговорила она тихим, прерывающимся голосом. — Не понимаю, пан учитель.

Математик машинально заглянул в учебник и тут же захлопнул его. Он был явно расстроен, у него всегда так: не мог сдержать радости, если ученики хорошо отвечали по его предмету, и тяжело переживал неудачу любого из них.

— Этот вид задач я объяснял по меньшей мере четыре раза. Но ты пропускала уроки. Вот, например, позавчера тебя опять не было в школе.

— Я болела, у меня есть справка…

— Да при чем здесь справка? Дело в том, что ради тебя одной я не могу повторить весь урок, мы и так отстаем от программы. Лазанек! — Я встал. — Подойди к доске.

Он продиктовал мне условие задачи. Задача была до смешного простой. Не прошло и двух минут, как я уже жирной меловой чертой подчеркнул ответ.

— Хорошо, — сказал математик и снова повернулся к Осецкой: — Теперь понимаешь?

Бася отрицательно покачала головой. По щекам у нее мелкими капельками катились слезы, а нос некрасиво покраснел.

— Вот тупарь!.. — вполголоса бросил Бубалло.

— Прекратить замечания! — оборвал его математик и грустно вздохнул. — Честное слово, Осецкая, я просто не знаю, что с тобой делать… Лазанек.

— Я, пан учитель.

— Ты мог бы объяснить своему товарищу по классу, как решается подобный тип задач?

Я так сжал мел, что он рассыпался у меня в руке. Шир исподтишка захихикал. Грозд скорчил рожу.

— Не знаю, — ответил я. — Может быть, Арский, он лучше меня…

— Останься с Осецкой после уроков, — быстро сказал математик, радуясь тому, что так удачно решил проблему. — Решите вместе несколько задач, и ты, на примере их, объяснишь Осецкой, в чем тут дело. Я очень на тебя надеюсь, Лазанек.

Не глядя по сторонам, я вернулся на свое место. Шир продолжал хихикать, и я будто нечаянно всей тяжестью наступил ему на ногу. «Радуешься. Да?» — узнал я почерк Ирки Флюковской и, разорвав записку на мелкие клочки, спрятал ее в парту. И тут прозвенел звонок, сигнализируя о конце последнего урока. Я выбежал из класса и минут на пятнадцать заперся в туалете. Вернувшись в класс, я застал там одну только Осецкую. Она сидела на своем месте, притихшая и со следами слез на щеках.

— Я совсем не добивался этого, — сухо сказал я. — Надеюсь, что мы быстро управимся.

Бася только молча глянула на меня своими темно-синими, глубокими, как озера, глазами и подвинулась, освобождая мне место. Я присел на самый краешек скамьи, раскрыл учебник, достал карандаш и лист бумаги. Делал я все это не торопясь, даже мрачно, как бы выполняя порученное мне против моей воли дело. На Басю не глянул ни разу.

Дверь приоткрылась, и в класс заглянула черноволосая головка Гражинки Залевской из седьмого «А», подружки Осецкой, жившей с ней в одном доме.

— Ох, извините…

— Входи, — сказал я с самой радушной улыбкой. — Бася скоро освободится.

Гражина была полной противоположностью Осецкой — тоненькая, черноглазая, похожая на цыганку. Некоторые утверждали, что она даже красивее или, во всяком случае, оригинальнее Баси.

— Я тороплюсь, — сказала она. — Нам с мамой нужно успеть к портнихе.

Осецкая не пыталась ее задерживать. Мне даже показалось, будто ей хочется, чтобы Гражина поскорее ушла.

— Неужели ты и в самом деле не можешь подождать, Гражина? — спросил я. — Жаль. Нам с тобой было бы веселее.

Гражина послала мне ослепительную улыбку, извиняющимся взглядом глянула на Осецкую и скрылась за дверью. Я демонстративно вздохнул. А потом, выписав на листок условие задачи, принялся сухим тоном, как маленькому ребенку, объяснять все действия Басе. Изредка Осецкая кивком давала мне понять, что ей ясно, о чем идет речь. Так прошло минут пятнадцать.

— А теперь попробуй решить самостоятельно, — предложил я.

Она с неожиданной легкостью справилась с задачей. Мне просто не верилось, что у меня прорезались такие педагогические способности. Когда она так же легко решила еще три задачи, я встал.

— Ты отлично справляешься и сама, — изрек я. — До свидания, Осецкая. — Я спрятал в портфель учебник и направился к выходу.

— Подожди, Мацек.

Я обернулся, продолжая держаться крайне официально.

— Ты куда-нибудь спешишь?

— Да, спешу, — ответил я. — Меня ждут мои друзья.

— Подожди еще немножко. Я задержу тебя не более чем минут на десять. Прошу тебя, Мацек…

Я вернулся с явной неохотой и присел на соседнюю парту.

— Я тебя слушаю.

— Ты меня терпеть не можешь. Правда?

— Это слишком сильно сказано. — Я пожал плечами. — Я отношусь к тебе как к товарищу по классу.

— Раньше ты хотел со мной дружить…

— Зачем об этом? — я говорил уже со злостью. — Задачи ты теперь умеешь решать, а ведь ради этого мы и оставались тут.

Влажный блеск синих глаз и виноватая улыбка. Виноватая или просящая о чем-то? Усилием воли я придал своему лицу выражение холодного безразличия.

— Что плохого я тебе сделала? Скажи, Мацек. Ты на меня обижаешься?

— Не понимаю, — пробормотал я. — И охота тебе говорить какие-то глупости…

Бася встала и, сделав два шага, подошла ко мне вплотную. Я упорно смотрел в окно. За окном шел дождь со снегом, по стеклу текли грязные потоки, стояла какая-то темно-серая мгла, сквозь которую можно было различить только качающиеся на ветру ветки клена.

— Сердишься, — услышал я. — За то. Я знаю это и знаю, что ты прав. Я поступила ужасно… Сначала хотела побежать за тобой, а потом — уже в школе — все собиралась подойти к тебе, как-то все объяснить…

— Перестань, — сказал я, не отрывая взгляда от спасительного окна. — Если тебя мучают угрызения совести, то прямо тебе скажу — зря расстраиваешься. Я успел привыкнуть к таким вещам. И меня не трогает ни то, что тогда произошло, ни то, что вы с Иркой позабавились на мой счет.

— Позабавились? С Иркой? О чем ты, Мацек?

Звучало это достаточно искренне, но я не давал себя обмануть. Почти у любой девчонки имеются актерские способности. А уж у Осецкой актерского таланта наверняка с избытком.

— Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю, — отозвался я. — Но это и неважно. Каждый развлекается, как умеет.

— Но я в самом деле не понимаю, о чем ты говоришь!..

Только теперь я не удержался и глянул на Басю.

— Разве ты не рассказывала ей, как я тебя провожал? — тихо спросил я. — И о том, как я предложил тебе вместе заниматься? Или о ребятах из вашего двора?

Она смутилась. Но смущение это было совсем не таким, как я ожидал, — не было в нем страха перед разоблачением, не было и злости человека, которого приперли к стенке. На лице у Баси отражались растерянность и непонимание.

— Говорила. Но мы дружим с Иркой… И я не понимаю… что тут такого плохого…

— Не понимаешь? — я деланно рассмеялся. — Так ведь все проще простого. Сначала вы пошутили на мою тему вдвоем, а потом Флюковская пустила эту историю дальше.

— Не верю!.. — Бася порывисто схватила мою руку и сжала так, что ногти больно врезались в кожу. — Я рассказала ей по-дружески, потому что мне было очень неприятно… а она… Этого не может быть.

Я высвободил свою руку и растер ее другой. Я боялся глянуть на Осецкую и потому смотрел на оконное стекло с серыми потоками дождя.

— Глупости, — пробормотал я. — Я только хотел проверить, говорила ты Ирке или нет. Но ты не бойся, Ирка ничего не разболтала.

Тишина. Я считал сплывающие по стеклу капли: одна, вторая, третья, седьмая. И едва слышный шлепок капли о подоконник.

— Мацек…

— Ну?

— Ты очень хороший друг.

— Не будем об этом, ладно?

— Я говорю серьезно.

— Уже делается поздно.

— Если захочешь, мы можем с тобой вместе готовить уроки.

Я отрицательно покачал головой.

— Почему? Ведь если ты не сердишься…

— Нет. Мы можем иногда позаниматься после уроков. Как, например, сегодня. По математике ты быстро подтянешься.

— А о том ты забудешь, обещаешь?

— Уже забыл.

И это было правдой. Я ни капельки не обижался на Басю Осецкую. Но и дружить по-настоящему с ней мне не хотелось. Пусть будет так, как есть. Мне вполне хватает дружбы с Маем и Ковалем. Кстати, она даже и не подозревает, что мы дружим с Ковалем. Я осилил страниц двадцать книжки о мотоциклах. Витек уже успел установить новый карбюратор, и скоро мы отправимся на первую прогулку на мотоцикле.

Пусть все останется так, как есть.

Мы сидели в теплой и уютной комнате Мая и грызли яблоки, которыми угостила нас его мама. Порывы ветра снаружи были настолько сильными, что в мансарде слышно было, как гремят под его ударами железные листы крыши.

— Вы уже слышали, что случилось? — спросил Витек Коваль.

— А что случилось?

— Какая-то шайка ограбила Медицинский институт. Им удалось вывезти оттуда ценную аппаратуру.

— Вот сволочи, — не выдержал я. — Это не кража, а самый настоящий бандитизм. Ведь больным и так приходится целыми неделями дожидаться, пока им сделают какую-нибудь процедуру или рентгеновский снимок…

— Вчера была облава на толкучке, — сказал Витек. — Накрыли спекулянтов контрабандными товарами, долларами, взяли несколько дельцов с лекарствами. Но похищенной аппаратуры не обнаружили.

Май поплотнее укутался в одеяло. Дома он был без протеза и не любил, когда видели пустую штанину его брюк.

— Никак я не пойму, — сказал он вполголоса, — ведь только что закончилась война, у всех еще в памяти то страшное время. Как они могут?

— Чего тут не понимать, — возразил ему Витек. — Мой старик говорит, что после войны всегда бывает неразбериха. Этим и пользуются разные темные типы. А чтобы переловить их, нужно время.

— Я часто думаю обо всем этом, — тихо проговорил Май. — Мне кажется, что пройдет еще несколько лет, все станет на свои места, и все люди станут честными, то есть они будут по-доброму относиться друг к другу и стремиться к одному и тому же… А вы как думаете?

— Ничего не получится, — охладил его Коваль. — Всегда найдутся прохвосты, которые обязательно будут всем наступать на мозоли.

— Витек, наверное, все же прав, — заметил я. — Но дело не в этом. Самое главное — кто возьмет верх. А я думаю, что порядочные люди обязательно одержат победу, а всяким подлецам будет все хуже и хуже. Скорее всего, махинации их просто перестанут приносить им выгоду, понимаете?

Коваль нетерпеливо вскочил, прошелся по комнате, глянул на полку с книгами, взял одну из них и, перевернув несколько страниц, поставил ее на место.

— Это когда еще будет, — протянул он. — А пока что этой дряни хватает по всей стране, а больше всего именно здесь — на Воссоединенных Землях. Чуют наживу. Один такой тип обчистил целую музыкальную школу и пытался сплавить в Варшаву восемь фортепиано. А потом в милиции говорил, будто взял их потому, что они вроде бы ничьи.

— Псих, — усмехнулся Май.

— Точно — псих, — поддержал его я.

— Не такой уж и псих. — Витек Коваль недоверчиво покачал головой. — Слишком много этих психов вертится здесь. А особенно на толкучке и в кафе «Ружана».

Мы помолчали. Витек потянулся за новой книгой, машинально раскрыл ее, а потом стал вглядываться с явным интересом, наверное, попалась книга, которую он еще не читал. Ветер немного утих и уже не так сильно громыхал по крыше, только слышно было, как у соседей стучит незакрытая форточка. Май лежал на спине и задумчиво улыбался.

— Хотелось бы, чтобы у нас всегда было, как сейчас, — сказал он вдруг тихо, глядя в потолок. — Чтобы мы до конца жизни держались вместе. Как думаете, ребята, возможно ли это?

Слова его смутили меня. Ведь неловко как-то говорить о таких вещах. Меня обуревали те же чувства, что и Мая, но я никогда не осмелился бы высказать подобные мысли вслух.

Поэтому в ответ я только кивнул, да и Витек пробормотал что-то невразумительное. Он тоже был явно смущен.

— Я думаю, что тут нечего стыдиться, — тихо сказал Май, улыбаясь нам. — Мы вырастем, станем взрослыми, и каждый из нас, возможно, пойдет своим путем, но в данном случае это не играет никакой роли. Главное — это когда люди понимают друг друга.

— Факт, — подтвердил Витек. — И еще если желания у них совпадают.

Я не мог усидеть на месте, почувствовав такой прилив энергии, такой радостной силы, что обязательно хотелось что-нибудь сделать: пройтись колесом или что-нибудь в этом роде. Май понимающе подмигнул мне.

— Давно я уже не слышал твоих русских песен, — сказал он. — Спой, Мацек, очень прошу тебя. Спой эту песенку о парне, который играет на гармошке. Она очень хорошая.

И в самом деле хорошая песня. Научил ей меня Мишка во время прогулок по тайге. Мишка вообще очень любил петь. Мы садились с ним где-нибудь в лесной глуши на ствол упавшего дерева и заливались в два голоса, пока не пересыхало горло.

— Спой, — присоединился к Маю Витек.

Я приостановился у окна и сосредоточился. Не забыл ли я слов песни? Нет. Русские слова легко пришли на память.

Сторож Берентович радушно потчевал нас чаем. Он заварил его в голубом фаянсовом чайнике, подержал его несколько секунд на огне и сразу же снял, не дав закипеть.

Чай получился почти черным и, несмотря на большое количество сахара, имел горьковатый привкус, но нравился нам необычайно.

— Значит, вас уже трое, — сказал Берентович, окинув нас взглядом. — Это очень хорошо.

— Только вы вот все один и один… — Май улыбнулся сторожу. — А может, мы вас все-таки женим?

— И охота тебе болтать, сынок. — Берентович хмурился, стараясь скрыть улыбку. — Какая уж тут женитьба. Доживаю свои годы, и ничего мне не нужно, кроме покоя. А покоя мне сейчас, слава богу, хватает.

— Покой? — недоверчиво переспросил я. — Здесь на переменках стоит такой крик, что оглохнуть можно.

— Именно это мне и нужно для спокойствия, — задумчиво проговорил Берентович. — Гляжу я себе на вас, иногда приструню кого-нибудь, а внутри такая тишина, спокойствие, радость… Вам этого не понять, дети вы еще…

— Мне кажется, что я понимаю, — тихо возразил Май. — И думаю, что они тоже понимают. Мы ведь знаем, что вы пережили…

— Для таких, как я, единственное спасение — жить сегодняшним днем, — сказал сторож. — Не оглядываться назад, не бередить воспоминания. Кое-как я научился этому. Не сразу, конечно, а постепенно, потихоньку. И теперь мне хорошо здесь.

Он потянулся за чайником, долил наши чашки, пододвинул небольшое блюдо с рассыпчатым печеньем и жестом пригласил нас не стесняться. Я взял одно печенье и надкусил — оно пахло лимоном и ванилью.

— А что с ключом? — после минутной паузы спросил Май как можно более равнодушным тоном. — Нашелся он наконец?

Берентович нахмурился, пытаясь припомнить, о чем речь.

— А, ты об этом ключе от подвалов, — припомнил он наконец. — Совсем это вылетело у меня из памяти.

— Значит, вы нашли его? — спросил я.

— Да где там! Как в воду канул. А вы что, все еще мечтаете попасть туда?

Я пробормотал что-то нечленораздельное, продолжая улыбаться сторожу. Берентович снова нахмурился.

— Знаете, ребята… — неуверенно начал он, медленно пережевывая печенье.

— Что? — одновременно отозвались мы с Витеком.

— Да так, ничего особенного… Глупости.

— Глупости иногда бывают очень интересными, — мягко проговорил Май. — Расскажите, пан Антоний.

Сторож только пожал плечами.

— Старческие фантазии, — произнес он наконец. — Ничего интересного.

— А вы все-таки расскажите, — настаивал Май.

Берентович с минуту раздумывал. Сделал глоток из своей чашки, подлил еще чаю, положил две ложечки сахару. Мы терпеливо ждали.

— Шаги, — сказал он. — Уже третью ночь.

— В библиотеке? — быстро спросил Май.

— А ты откуда знаешь? — спросил сторож, подозрительно приглядываясь к Маю.

— Угадал, — ответил Май. — Честное слово. А вы пробовали проверить, кто там бродит?

— А как же — ходил, смотрел, — ответил Берентович. — Ни души.

Мы переглянулись. Я незаметно подмигнул Маю.

— Сейчас дуют такие сильные ветры, — сказал я. — Может стучать форточка или какая-нибудь отставшая доска. Правда, Май?

— Конечно! — Май кивнул. — Я даже заметил, что фрамуга в библиотеке не плотно закрывается. Скорее, это она и стучала.

Сторож вздохнул с явным облегчением.

— Может быть, может быть, — согласился он. — После этой проклятой войны нервы никуда не годятся. Еще чайку?

Мы поблагодарили и отказались. В дежурке зазвонил телефон. Берентович взял трубку.

— Школа. Что? Нет, вы ошиблись… Пожалуйста.

Он распрощался с нами очень душевно и просил почаще его навещать. А Мая так даже в лоб поцеловал.

…— Я тебя очень прошу, — сказал я.

Но Май уперся. Он только отрицательно покачал головой, продолжая хранить мрачное молчание. Нам стало совсем не по себе.

— Ну что ж, если ты настаиваешь, тогда ладно, — буркнул Витек.

Время тянулось медленно. Темнота никак не хотела наступать. Наконец окно затянулось сначала фиолетовой дымкой, потом потемнели углы и полки с книгами. Мы, скорчившись, неподвижно сидели на полу.

— Родители твои не будут волноваться? — шепотом спросил Май.

— Они считают, что я у тебя, — ответил я как можно тише. — Я даже сказал им, что, может быть, останусь у вас на ночь.

— Интересно, моей маме я сказал буквально то же самое.

В школьном здании царила тишина, настолько глубокая, что в ушах звенело. Я явственно различал удары собственного сердца, пульсирование крови, слышал чуть учащенное дыхание Мая и спокойное посапывание Витека. Как долго нам еще придется ждать? И чего, собственно, мы дожидаемся?

И главное — не слишком ли легкомысленно мы ведем себя?

Я говорил себе, что, скорее всего, мы просидим здесь до утра и ничего не дождемся. Исчезнувший ключ + воображение сторожа + наша фантазия =… А чему, собственно, все это равняется? Очень может быть, что нулю.

Честно говоря, такой исход дела не слишком огорчил бы меня. Я даже предпочел бы, чтобы именно так и получилось. Я знаю, что я не трус, но как поведу себя перед лицом настоящей опасности? Человек отвечает за свои действия только до определенных границ. А ведь это моя идея — устроить засаду в библиотеке на этого загадочного гостя. Значит, я в известной степени отвечаю не только за себя, но и за них…

А может быть, бросить эту затею и уговорить Витека с Маем отступиться от нашего замысла? Окно в школьном туалете, через которое мы пробрались сюда, открыто, у нас есть еще время незаметно уйти отсюда, и тогда все останется на своих местах.

Если б только знать, чем мы рискуем. Но этого я не знаю. На дворе уже поздний вечер, темно, и в любую минуту мы теперь можем услышать шаги. Впрочем, до полуночи еще далеко, а шаги эти слышатся, судя по всему, только после двенадцати. Может, предложить разойтись по домам?

Страха я не испытываю. Иное дело, если б я здесь был один. Но рядом со мной Май и Витек, мои друзья, я могу рассчитывать на них, они не подведут. «Один за всех и все за одного!» — таков девиз трех мушкетеров. Прекрасный девиз. Замечательная вещь — дружба. С одной стороны — чувство ответственности, а с другой — сознание того, что ты не один, что ты связан с друзьями самыми тесными узами, слит с ними как бы в одно целое. Мы сидим молча — разговаривать нельзя. Ну и что из этого? Мы вместе и отлично понимаем друг друга без слов. Хорошо вот так. Я слышу дыхание Мая, Витек касается плечом моей спины. Они не предадут. Дружба наша не случайна, она основана не на внешних поверхностных признаках. И внешность моя не играет тут никакой роли, я могу быть каким угодно толстяком — Витек и Май будут верны нашей дружбе.

Да я и не буду толстяком. Ем я теперь все меньше и меньше. Изменений пока не заметно, — рассматривая себя в зеркало, я по-прежнему вижу те же раздутые щеки и складки жира. Но на медицинских весах выяснилось, что сбросил я полтора килограмма. А это уже кое-что. Начало, конечно. Я знаю, что каждая несъеденная булка, каждая конфета, от которой я отказался, приближают меня к цели. И я добьюсь этой заветной цели — похудею.

Конечно же, такая цель не может быть главной целью в жизни. Если каких-нибудь два-три месяца назад мне казалось, что ничего не может быть важнее этого, то сейчас я просто хочу похудеть и знаю, что это выполнимо. Возможно, что перелом в моем сознании произошел после того, как я выпил уксусную эссенцию. А может быть, и раньше, но я просто не давал себе отчета в этом. Однако, если бы ради изменения внешности мне пришлось расстаться с Маем или Витеком, я согласился бы оставаться толстым.

— Слышите?

Май вздрогнул.

Кто-то шел по коридору. Легкие крадущиеся шаги. А может, нам только кажется? Может, это игра напряженного воображения? Нервы?

Нет. Шаги приближаются, они все различимее.

Черт побери! Не верю же я в сказочку о духе умершего когда-то монаха. Привидения… только дураки верят в них. И все же… Неприятный холодок пополз по затылку и по спине, постепенно одеревенели конечности.

Звук шагов оборвался где-то рядом. Тихохонько скрипнула ведущая в библиотеку дверца. Я затаил дыхание. Витек с Маем тоже. Воцарилась абсолютная тишина. И внезапно — свет карманного фонарика.

Незнакомец уже находился в библиотеке. Он потихоньку притворил за собой дверь. Бледный лучик карманного фонарика скользнул по книжным полкам, столам и замер на железной дверце. Мужчина направился к ней. Мы разглядели руку, вставляющую в замочную скважину ключ. Легкий скрип. Фонарик дрогнул, и мы на мгновение увидели очертания его фигуры.

Он прошел в открывшийся ход и прикрыл за собой дверцу. Скрежета ключа не последовало. Опять воцарилась тишина.

Мы выждали несколько минут.

— Что будем делать? — услышал я едва различимый шепот Мая.

— Я думаю… — заколебался я. — Я думаю, что нужно пойти за ним.

— Правильно, — сразу же согласился Коваль.

— А если…

Найдя в темноте руку Мая, я тихонько пожал ее.

— Нас трое, а он один, — прошептал я. — Нужно узнать, что он там делает.

На ногах у нас были войлочные тапочки, заблаговременно раздобытые где-то Витеком. Мы бесшумно добрались до железной дверцы. А что, если он все же запер ее изнутри?

Дверца оказалась незапертой. Мы стояли на пороге перед черной бездной, в которой не было ни малейшего проблеска света. Витек двинулся первым, идя ощупью вдоль стены, за ним — Май. Я замыкал шествие. Сердце у меня билось как сумасшедшее, удары его отдавали где-то в горле.

Ступеньки. Двадцать две ступеньки. После них — узкий коридор с шероховатыми стенками. Развилка хода. Куда теперь — вправо или влево?

Вдалеке что-то стукнуло. Звук доносился справа. Идем туда. Крадемся буквально сантиметр за сантиметром. Я различаю поскрипывание протеза Мая. Звук этот кажется мне очень громким, и я боюсь, что он может выдать наше присутствие.

И зачем нам вообще потребовалось забираться сюда? Не проще было бы сразу позвонить в милицию?

Испытание воли?.. Пожалуй, да. Нам очень хочется испытать самих себя, убедиться в том, что мы чего-то стоим. Страх — отвратительное чувство. Однако если его удается преодолеть, то потом уже чувствуешь себя совсем другим человеком. Стоит ради этого пойти на подобное испытание.

Опять какой-то шум, теперь уже намного ближе. Кажется, будто передвигают мебель.

Витек остановился. Мы почти соприкоснулись лицами.

— Ступеньки… Одни ведут вниз, а другие — вверх…

— Попробуем верхние, — ответил я, чуть шевеля губами.

И новый приступ страха. Сердце колотится немилосердно. Идем по ступеням. Семь, десять, четырнадцать… А зачем, собственно, я считаю эти ступеньки? Понятия не имею. Скорее всего, чтобы хоть как-нибудь успокоить себя.

Стоп! Какая-то дверь. Открыть? А что, если мы столкнемся лицом к лицу с незнакомцем?

Витек принимает решение. Он нащупывает ручку, нажимает на нее и осторожно толкает дверь.

Дверь открывается.

Подземная келья темна, но в полу ее виднеется светящееся пятно. Неужели там люк? Мы почти не дышим. Я весь взмок от пота, даже рубашка прилипла к спине.

Небольшое, диаметром в несколько сантиметров отверстие, забранное решеткой. Что-то вроде глазка в тюремной двери. Мы присаживаемся на корточки. Я заглядываю в отверстие.

Там, внизу, — небольшое помещение, слабо освещенное светом свечи. В ее неверном свете я вижу контуры каких-то странных предметов. Глаза легко осваиваются, и я начинаю различать какие-то аппараты, машины, длинные ящики… Монастырская сокровищница? Какая-то картина в позолоченной раме. Рядом еще одна. А в углу их навалена целая куча. Вдруг меня осеняет догадка. Я даже прикусываю губу.

Мужчина что-то настойчиво ищет среди ящиков. Нам видны только его затылок и плечи, да и то не отчетливо. Можно понять, что это человек сухощавый и, кажется, молодой. Значит, не Халас. Но кто же?.. Свеча мигает, свет ее колеблется.

Коваль дает знак возвращаться. Мы торопимся, но обратный путь кажется значительно короче. Вот и лестница. Я отлично запомнил: четырнадцать ступенек, а потом двадцать две. Железная дверца — и мы уже в библиотеке. Даже тьма здесь кажется не такой густой. Витек закрывает дверцу и зажигает карманный фонарик.

— Что будем делать? — спрашиваю я.

Витек молча достает из-за пазухи небольшой ломик. Он, оказывается, захватил его на всякий случай. Коваль продевает лом в ручку железной дверцы, а концы закрепляет между стеной и фрамугой. Теперь изнутри эту дверь не открыть никакими силами.

— Крыса попалась, — слабо улыбаясь, шутит Май. — Западня захлопнулась.

В свете фонаря я вижу, как у него по лбу катятся крупные капли пота. Участие Мая в этой нашей экспедиции можно назвать настоящим героизмом. Я кладу ему руку на плечо. Сердце у меня все еще бешено колотится, а в горле так сухо, что я, кажется, выпил бы целое ведро воды.

— Нечего время терять, — ворчит Коваль. — Айда в дежурку, позвоним в милицию.

…Капитан Черный принял нас в своем кабинете, а вернее, в маленькой комнатке, одну половину которой занимал письменный стол, а вторую тяжелый сейф. Было здесь еще несколько стульев, на которых мы и расселись.

— Ну как, представители конкурентной фирмы? — суровым тоном заговорил капитан, но было видно, что суровость эта напускная. — Обошли вы нас. Однако должен доложить вам, что и мы успели напасть на этот след. А знаете, почему я вам об этом докладываю?

Мы недоуменно переглянулись.

— Чтобы вы не лопнули от гордости, — любезно пояснил капитан. — А теперь перейдем к делу. Управление милиции объявляет вам благодарность за помощь в ликвидации банды грабителей и отыскании государственного имущества, похищенного этой бандой. Приятно звучит?

— Приятно, — так же серьезно ответил Май. — А можем ли мы рассчитывать на какие-нибудь ордена?

— Весьма сожалею, — вздохнул капитан. — Орденов пока нет на складе. Но коли уж речь зашла о наградах… — Он достал из ящика стола три коробочки с новехонькими наручными часами на одинаковых черных ремешках. — Позвольте, граждане, вручить вам эти подарки от имени управления милиции. Носите на здоровье, и пусть они у вас хорошо ходят.

Мои первые часы. Они сверкали никелем и чуть слышно тикали. Награда! От наград отказываться не принято, хотя подарок этот и был очень дорогим.

— А говоря между нами, у вас и в самом деле есть все основания гордиться, — уже серьезно продолжал капитан. — Благодаря вам, нам удалось найти все картины, украденные в музее, и почти всю похищенную в Медицинском институте аппаратуру. Контрабандистам почти ничего не удалось вывезти.

— А этот, которого поймали… — Витек Коваль нетерпеливо ерзал на стуле. — Кем он оказался?

— Главарем банды, — ответил капитан.

— А кто это был?..

— Служебная тайна, — не дал ему договорить Черный.

— Наверное, теперь у нас объявится новый учитель физкультуры, — произнес я с явным намеком.

— Ошибаешься, — ответил капитан. — Человек этот не имеет ничего общего с преподавателем вашей школы Шульцем. Впрочем, — задумавшись на минуту, добавил он, — лучше будет, если я скажу вам, однако, прошу услышанное здесь хранить в тайне: главарем шайки преступников оказался муж вашей школьной уборщицы.

Торжественная линейка. Ученики построены в актовом зале. Перед строем стояли директор Вильга и наш классный руководитель Ус, который, по своему обычаю, чуть сутулился и покусывал ус. Я знал, что должно произойти, и чувствовал себя довольно неловко. У Витека Коваля лицо тоже не выражало особого энтузиазма — он с необычайным интересом рассматривал ногти на своих руках. Мая я не видел, потому что он стоял в стороне от нас вместе со своим классом.

Директор откашлялся. Он всегда откашливался перед тем, как сказать что-нибудь важное или торжественное. А потом он обвел взглядом присутствующих и пристально поглядел на меня.

— Мацей Лазанек, Виктор Коваль, Май Бордович. Выйти из строя!

Мы сделали по три шага вперед.

— Подойдите ближе, — сказал директор, улыбаясь нам. Улыбка на лице этого строгого и сурового человека была столь непривычной, что мне показалось, будто я вижу его после удачной пластической операции — вроде бы и тот человек, но уже и другой. — Станьте здесь, рядом со мной.

Мы послушались. Лицо у Мая приняло пунцовый оттенок, а Витек, наоборот, побледнел. У меня все силы ушли на то, чтобы как можно глубже втянуть живот. Получилось вроде ничего, но дышать я почти не мог. Вся школа с удивлением взирала на нас.

Директор снова откашлялся.

— Я хочу публично, перед лицом товарищей, объявить благодарность ученикам нашей школы — Мацею Лазанеку, Виктору Ковалю и Маю Бордовичу. Благодаря их отважным действиям…

Я не мог этого слушать. Мне было стыдно, как будто я сделал что-то плохое и директор устраивает мне разнос на глазах у всех. Сдерживать дыхание я больше не мог, и, чтобы хватить глоток воздуха, мне пришлось расслабить мышцы живота. Теперь мне казалось, что все смотрят только на мою нелепую фигуру.

Пришлось воспользоваться старым рецептом. Я представил себе шоссе за городом, нагретый солнцем асфальт. Витек с Маем сидят на мотоцикле, я — на велосипеде. Мы наперегонки мчимся к озеру. Пригнувшись к самому рулю, я изо всех сил нажимаю на педали, а ветер треплет мои волосы, по-разбойничьи свистит в ушах. Мотоцикл далеко опережает меня, и, когда я добираюсь до озера, Витек с Маем уже плескаются в бледно-зеленой воде. Сбросив одежду, я рыбкой бросаюсь с обрыва, вытянутыми руками касаюсь дна, отталкиваюсь и выбираюсь на поверхность рядом с Маем. «Здорово, да?» — «Еще бы! Вода как хрусталь. Давай наперегонки! Теперь у нас равные шансы»…

Аплодисменты. Но они не помешали мне опередить Витека — рванув кролем, я оставил его позади. Плаваю я отлично, здесь даже Витек уступает мне.

— А теперь прошу разойтись по классам.

Я уселся за своей партой, достал из портфеля тетрадь. Первый урок у нас сегодня польский. Почему нет учителя?

— Слушай, Мацек… — Прямо рядом с собой я увидел лицо Грозда. Выражение у него было равнодушное и даже небрежное. — На твоем месте я не сидел бы с Широм. Ты знаешь, какой он подлиза, так ведь? В общем, если хочешь, садись со мной.

— Слышите? — раздался торжествующий и полный иронии смех Флюковской. — Грозд уже подлизывается к Лазанеку!

— Я подлизываюсь? — Грозд изобразил на своем лице снисхождение. — Эх, ты! Просто я… это самое… говорю, что если Мацеку хочется, то он может пересесть ко мне, а почему бы и нет…

— Спасибо, — сказал я. — Мне и с Широм хорошо.

Молчавший до этого Шир гордо выпрямился и незаметно коснулся моей руки, ужасно покраснев при этом. Совсем как девчонка.

— Слышал? — торжествующе обратился он к Грозду. — Слышал, да?

Грозд независимо пожал плечами и не спеша вернулся на свою парту. Ирка Флюковская подмигнула мне и взглядом указала на Осецкую. Я тоже поглядел на Басю и увидел, что она смотрит на меня каким-то застывшим, неподвижным взглядом. Нет, не то. Не застывшим, потому что в этом взгляде отражалось множество приятных для меня оттенков, настолько приятных, что горячий румянец неожиданно залил мое лицо. Ужасно неприятная вещь — застенчивость. Да что это с ними — ведь не изменился же я за один день! Я по-прежнему все тот же Мацей Лазанек, тот же, что и вчера, — не похудевший даже на полкилограмма.

— Ну так как, ребята, заставим Мацека быть нашим старостой?

Я показал кулак Флюковской, но не серьезно, а посмеиваясь. В ответ она хитро подмигнула мне и показала язык. Она хотела еще что-то сказать, но не успела, потому что дверь класса открылась и вошел полонист.