Толстяк

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Предательство Яцека. Кто похитил ключ от подземелий? Легенда о монахе Роберте. Мародеры?..

Сразу после звонка на большую перемену я проскользнул в гимнастический зал, быстро снял одежду и надел майку с шортами. Теперь в моем распоряжении было пятнадцать минут.

Для начала я пробежал два круга по залу, потом сделал несколько приседаний, покачался на кольцах. Мышцы мои расслабились и стали эластичнее. Только проделав все это, я подошел к коню и подтянул мат. Разбег — я знал, что иду на риск, так как никто меня не страхует, но сейчас мне было все равно.

Прыжок. По-видимому, я оттолкнулся слишком рано: ударившись спиной о твердую кожу снаряда, скатился на мат. Попробую еще разок. На дорожке для разбега я чуть заметно отметил мелом место отталкивания. Новый прыжок. На этот раз получилось лучше — через коня я пролетел вполне благополучно, но не устоял при приземлении.

Так я прыгал раз за разом, и последний прыжок меня вполне удовлетворил. Но пора было прекращать тренировку, потому что запыхался я так, что ничего уже не слышал, кроме собственного дыхания. Пришлось присесть на мат и постараться дышать ровно, втягивая носом воздух и выпуская через рот, как во время плавания. Заскрипела дверь. Это учитель Шульц заглянул в гимнастический зал. На нем уже был голубой тренировочный костюм. Он заметил меня.

— Что ты здесь делаешь, Лазанек?

— Тренируюсь, — ответил я смущенно.

— Ну и как у тебя идет? Прыгал через коня?

— Прыгал, пан учитель.

— Получается?

— Пока не очень, — ответил я. — Но я буду прыгать.

— А ну-ка прыгни. Я посмотрю.

Я вышел на дорожку и разбежался. Учитель Шульц мне нравился, и мне очень хотелось заслужить его похвалу. Прыжок получился, только при приземлении я качнулся, удерживая равновесие.

— Отлично, Лазанек. У тебя большой прогресс. Как я понимаю, ты, наверное, много тренировался в последние дни.

— Тренировался, — признался я. — У нас во дворе есть такой здоровый ящик, вот я через него и прыгал…

— Очень хорошо. Только когда прыгаешь, не закрывай глаза. И во время прыжка немного сгибай руки в локтях, чтобы они пружинили при отталкивании от коня. Ну-ка еще раз!

Я разбежался и прыгнул. И на этот раз получилось совсем неплохо. Шульц удовлетворенно улыбнулся:

— Сегодня на уроке никто уже не будет над тобой смеяться.

Я побежал в раздевалку, и тут послышался звонок, а потом шаги идущих на занятия ребят. Я как ни в чем не бывало продолжал сидеть, делая вид, что пришел чуть раньше их и сейчас переодеваюсь.

Собственно, никто на меня особого внимания и не обращал. Только Коваль, шкафчик которого был рядом с моим, проворчал:

— Посторонись-ка, Кит!

Я отодвинулся, а сам украдкой следил за Старкевичем. Сегодня он выглядел особенно мрачно: мать его минут пятнадцать назад вошла в учительскую. Мне очень хотелось подойти к нему, но приходилось сдерживаться. Да и что я мог ему сказать?

Щульц построил нас, а потом мы сделали пробежку, разогреваясь.

— Прыжки через коня! — скомандовал он и повел нас к снаряду.

Я стоял восьмым, и, когда настал мой черед, за спиной раздались знакомые смешки. Грозд приглядывался ко мне с презрительной ухмылкой. Может быть, именно это и сбило меня с толку: преждевременно оттолкнувшись, я сильно ударился спиной о край снаряда. Стиснув зубы, я молча стерпел боль.

Шульца удивила моя неудача.

— Лазанек! — окликнул он меня. — Повтори-ка прыжок. И пожалуйста, возьми себя в руки.

Он, конечно же, прав — не из-за чего мне расклеиваться. Собравшись и ни на кого не глядя, я вернулся на дорожку. Разбег. Прыжок. Получилось очень здорово: приземлился на ноги и даже не покачнулся. Грозд снова растянул губы в усмешке, но на этот раз не презрительной, а изумленной.

— Вот дает Жирный! — не выдержал он.

Дверь зала отворилась, и вошел сторож.

— Старкевич, к директору!

У меня сразу же пересохло в горле, будто это мне предстояло идти в кабинет. Неужто историк успел нажаловаться самому директору. Вильга, наш директор, был грозой всей школы. Лысый, костлявый, он проповедовал солдатскую дисциплину и если уж наказывал кого, то наказывал сурово и безжалостно.

Обреченным шагом Старкевич отправился к раздевалке.

Дверь за ним захлопнулась, и все, как по команде, обернулись ко мне. Я просто физически ощущал на себе холодные злые взгляды. Мне хотелось крикнуть что-то или броситься на них с кулаками.

— Смирно! — раздалась команда Шульца. — К кольцам! Бегом!

— Ну как, старик? — Коваль дружески опустил руку на плечо Старкевича. — Как там было?

— Известно как, — мрачно отозвался Старкевич. Лицо его было пунцовым, а уши так просто пылали. — Двойка по истории за четверть. Да еще и четверка по прилежанию.

Он стоял в самом центре плотного кольца взволнованных ребят. И только я, как обычно, оставался в стороне.

— А почему по прилежанию? — спросил Бубалло.

— Историк говорит, будто я над ним решил поиздеваться, — мрачно отозвался Старкевич. — Будто я назло ему так сказал. Вот директор и разошелся.

— А ты сказал, как было на самом деле? — добивалась Ирка Флюковская. — Что Толстый тебе нарочно неправильно подсказал?

— Зачем?.. — махнул рукой Старкевич.

— Если бы сказал, директор наказал бы Толстого, — не унималась Флюковская.

— Я не доносчик. — Старкевич отвернулся от Флюковской. — Плевать я хотел на их отметки. Только вот мать совсем взбеленилась. А уж если она отцу скажет, то плохи мои дела. Старик у меня вообще психованный.

Снова воцарилось молчание, и снова я почувствовал на себе враждебные взгляды. Сейчас я уже даже и не думал о том, как бы им все объяснить; плотно сжав губы, я сосредоточенно укладывал в портфель книги.

— Дела-а-а… — мрачно протянул Коваль. — Паршивая история. Может, мать все же не скажет отцу?

— Скажет, обязательно скажет, — убито произнес Старкевич. — Она не сможет удержаться.

Бася Осецкая опустила на плечо Старкевича свою узкую, изящную руку.

— Не отчаивайся, Владек, — сказала она. — После уроков пойдем вместе, и я зайду к вам. Твоя мама меня любит. Я поговорю с ней.

Многое отдал бы я, чтобы почувствовать на своем плече руку Баси Осецкой, чтобы это ко мне она обращалась таким сочувственным и задушевным тоном. Отвернувшись от остальных, я достал из портфеля листок бумаги и торопливо написал на нем: «Владек! Я должен с тобой поговорить. Буду ждать внизу в туалете». Воспользовавшись минутой, когда никто не обращал на нас внимания, я сунул ему записку и вышел из класса.

Придет или не придет?

В туалете стоял густой запах карболки. Кроме меня, там никого не было. Я подошел к окну и какое-то время бессмысленно оглядывал школьный двор.

— Чего тебе надо?

Пришел. Почему? Ведь будь у него абсолютная уверенность, что я намеренно подложил ему такую свинью, он наверняка не пришел бы. А раз пришел, значит, все-таки…

— Знаешь, Старкевич, я просто должен кое-что сказать. Поверишь ты мне или нет — твое дело.

— Ладно, не тяни, у меня нет времени.

С чего начать? Нужные слова моментально вылетели у меня из головы. Вдыхая резкий запах карболки, я бессмысленно уставился на белый кафель стены.

— Ну?

— Мне наплевать на то, что думают остальные, — сказал я. — Важно, чтобы ты сам знал. Владек, клянусь тебе чем хочешь — своей жизнью, жизнью своих родителей, — ты неправильно расслышал. Может, я слишком тихо шепнул, может, неразборчиво. Халас был рядом, и я боялся, ты сам его знаешь. Никто не пришел тебе на выручку, вот я и решил…

Он некоторое время стоял молча. Трудно было ему вот так, сразу, отказаться от своих подозрений. Но теперь он уже смотрел на меня немного иначе. По-видимому, мои слова затронули в нем какую-то струну. Я видел, что он колеблется.

— А почему это именно ты решил вдруг помочь мне? — спросил он. — Почему? Ведь я дразнил тебя!

— В тот момент я как-то не думал об этом. Видел, что тебе трудно, вот и… не выдержал.

Он снова помолчал, потирая пальцами подбородок.

— Министр… коммунист… да, звучит это похоже, — задумчиво произнес он. — Можно и спутать…

— А сам-то ты уверен, что хорошо слышал?

— Не знаю… Вообще-то я, скорее, пытался разобрать смысл по движению губ. Мне казалось, что ты говоришь «коммунист».

— Вот видишь — казалось. Значит, ты не был уверен полностью?

— В том-то и дело. — Он честно пытался восстановить в памяти весь эпизод. — Нет, пожалуй, я не был уверен. Вернее сказать, это я теперь уже не уверен: мог и перепутать.

— Спасибо тебе, Владек, — сказал я тихо. — Ты и не представляешь, как мне нужно, чтобы ты поверил. Я не вру.

— Да ладно уж! — Он улыбнулся какой-то вымученной улыбкой. — Раз так получилось, то чего тут толковать.

Он повернулся к выходу, но я придержал его.

— Если хочешь… я пойду к твоему отцу. Объясню ему, как было дело. Скажу, что я во всем виноват.

— Да нет, не нужно. — Он махнул рукой. — Баська все это как-нибудь утрясет — она знает, как нужно разговаривать с моей мамой. Ну а теперь — пока!..

И я остался один. Прислонившись пылающей щекой к оконному стеклу, я постоял так, наслаждаясь его приятной прохладой.

Велосипед уже недели три стоял заброшенный в сарайчике. Я на нем не катался. Яцек — тоже. Это надо было как-то решить.

Столкнувшись случайно с Яцеком на лестнице, я заметил, что он чувствует себя неловко.

— Привет, — сказал я ему как ни в чем не бывало. — Хорошо, что мы встретились. Нужно решить с велосипедом.

Мы вышли во двор.

— Можешь кататься на нем сколько хочешь, — сказал он, стараясь подделаться под мой тон. — Мне он уже надоел.

— Нет, так не пойдет, — усмехнулся я. — Велосипед общий, тут уж ничего не поделаешь. Предлагаю пользоваться им по неделям: одну неделю ты, а другую я. Идет?

— Можно и так, — вяло согласился он. — Мне все равно.

Ему явно не терпелось поскорее закончить этот разговор. Он вертелся и так и сяк, избегая встретиться со мной взглядом. А я никак не мог избавиться от недоумения: неужели какой-нибудь месяц назад этот парень был моим лучшим другом? Казалось, передо мной стоит его двойник, какой-то удивительно похожий, но совершенно другой человек. Я даже поймал себя на том, что все время думаю о Яцеке в прошедшем времени: так думают о давно умершем или навсегда уехавшем человеке. С жалостью, с грустью, но без особой боли. Я достал из кармана монетку и подбросил ее вверх.

— Орел! — крикнул Яцек.

Мы одновременно посмотрели на землю: монета лежала решкой кверху.

— Первая неделя моя, — сказал я.

Подобрав монетку, я хотел идти. Я договорился с Маем о встрече. Мы должны были сыграть несколько партий в шахматы, мне очень понравилась эта игра, и я уже делал некоторые успехи. Май ждал меня у себя дома.

— Мацек!..

Я неохотно приостановился. Мне не очень-то хотелось рассусоливать с Яцеком.

— Ты можешь вообще взять этот велосипед — насовсем… Мне он не нужен. Хочешь?

Я почувствовал неприятный привкус во рту, как будто раскусил что-то горькое.

— Нет, не хочу, — отозвался я. — С меня хватит и каждой второй недели.

— Мацек, послушай!.. — Он снова попытался задержать меня. — Здесь мы ведь можем по-старому быть друзьями… как раньше… так ведь?

Я деланно рассмеялся:

— Здесь!.. А в школе, значит, будем делать вид, что не знаем друг друга! Да? Тебе бы так хотелось?

Яцек молчал. Может быть, у него случайно вырвались слова, подлинный смысл которых он только сейчас по-настоящему понял и тут же жутко покраснел. Но меня все это уже не очень трогало — я торопился на встречу с Маем и хотел вообще поскорее закончить этот разговор.

— Привет! — коротко бросил я. — До вторника велосипед мой, а потом твой черед.

Май жил недалеко — в двух кварталах от нас. Я мигом вбежал по крутой лестнице, ведущей к их квартире, и так запыхался, что пришлось постоять с минуту под дверью, чтобы хоть немного отдышаться. Шахматные фигуры уже были расставлены на доске. Май пожал мне руку, и мы начали игру.

Сегодня мне явно не везло. Я получил три мата подряд, а последний — на седьмом ходу.

— Это так называемый детский мат, — с улыбкой пояснил Май. — Но не вешай головы — ты ведь только начинаешь играть.

— А я и не огорчаюсь, — возразил я. — Вчера я у тебя выиграл. Посмотришь, что будет через неделю.

Он только улыбнулся. «Опять расхвастался», — подумал я, как всегда с опозданием, и пробормотал:

— Извини…

Но он сделал вид, что ничего не заметил.

— А как дела на заводе? Поджигателей поймали?

— Пока нет, — сказал я. — Но отец говорит, что милиция напала на след. Скоро этим бандитам крышка.

Май задумался, нахмурив лоб. Только сейчас я обратил внимание на его глаза: огромные, темно-карие, глубокие, с черными густыми и очень длинными ресницами. Такие глаза я видел раньше только на фотографиях кинозвезд у кинотеатра «Радуга».

— Вчера бросили гранату в волостной комитет в Гордах, — сказал он. — Это в каких-нибудь десяти километрах от нас. Трое человек убиты.

Я молча вертел в руках шахматного коня.

— Как ты думаешь, — продолжал он, — а может, это те самые бандиты?

— Не знаю, — отозвался я. — Очень может быть.

Я вспомнил отца: ему часто приходится возвращаться домой поздней ночью, а улица у нас пустая, неосвещенная. Устроить на ней засаду, выстрелить из-за угла ничего не стоит. Они всегда стреляют в спину. Наверное, боятся встреч лицом к лицу. И подумать только — днем у нас такой спокойный, чистый, светлый городок. А по ночам то и дело раздаются выстрелы, автоматные очереди.

— А ты слышал, что в нашей школе раньше был монастырь?

Я благодарно улыбнулся Маю за то, что он решил переменить тему.

— Неплохо устроились эти монахи — электричество, центральное отопление, канализация.

— Ну ты даешь! — рассмеялся Май. — Все это установили здесь уже во время войны, когда монастырь отдали под гитлеровские учреждения. Тогда и было переоборудовано все здание. Не тронули только подземелья.

— А что, в нашей школе еще и подземелья есть?

— Да еще какие! Говорят, подземные ходы протянулись под городом на многие километры. Мне наш сторож рассказывал. Монастырь был построен еще в шестнадцатом веке и к тому же служил крепостью. Там, под землей, есть огромные залы, тайники, скрытые ходы. Сейчас большинство подземелий залито водой, но не везде. Сторож говорил, что там где-то скрыты монастырские сокровища: целые мешки золота, драгоценных камней…

— Врешь… — недоверчиво возразил я.

— Честное слово. Сторож узнал обо всем этом от одного старого немца, у которого брат был здесь монахом. Ты небось и сам заметил железную дверцу в нашей библиотеке.

— А как же! Я даже подумал…

— Ну вот видишь, — прервал он меня, — это и есть вход в подземелья. У сторожа есть ключ от этой дверцы, но сам он в подвалы не заглядывал. Там, говорит он, с человеком может произойти что угодно.

— А может быть… — Я не договорил.

— Не боишься?

Я припомнил экспедицию в погреб, тот, в котором мы нашли велосипед, и мне стало немного не по себе. Но разве можно сравнивать тот погреб с монастырскими подземельями!

Я пробормотал что-то не слишком членораздельное. Но Май воспринял это как проявление храбрости.

— Ну, раз не боишься, поговорю со сторожем. Он меня любит. Надеюсь, он даст нам ключ и разрешит спуститься в подземелье.

— Мгм!.. — Меня не очень-то привлекало это предприятие.

— Ключ мне сторож уже показывал. Он огромный, из тяжелого кованого железа с очень сложными бородками. Ему более двухсот лет.

— А ты тоже пошел бы со мной? — спросил я.

— А почему бы и нет? Мне бы только с лестницей справиться.

— А бояться не будешь?

Май добродушно усмехнулся.

— Ну, бояться-то я наверняка буду. Только очень глупые люди совершенно ничего не боятся. Но надеюсь, мне удастся справиться со страхом. Я воспитываю волю и даже специально тренируюсь.

— Тренируешься? — не понял я.

— Недавно шел я по улице и увидел кучку хулиганов. Я знал, что они обязательно пристанут ко мне. И хотя было время повернуть назад, я пошел прямо на них. В этом, собственно, и заключается тренировка воли.

— Ну и что же было? — спросил я.

— Тогда? Тогда ничего не было. Они растерялись и пропустили меня. Только потом принялись кричать: «Хромой!», «Деревянная нога!», но на такие крики я не обращаю внимания.

— Неужели тебя это не задевает?

— Я уже привык.

— А я!… — Я поперхнулся и почувствовал, что краснею. — А я… я никак не могу привыкнуть. Когда слышу: «Кит!», «Толстяк!», «Жирный!», то готов сквозь землю провалиться. Я бы просто пластами сдирал с себя это проклятое сало…

Я подозрительно глянул на Мая, но не заметил у него на лице и следов насмешки. Он смотрел на меня серьезно и с оттенком грусти.

— Ну в чем я виноват? — продолжал я. — Тебя хотя бы в школе не трогают, а мне нигде нельзя показаться.

Май молчал. А потом спросил меня:

— А со мной ты поменялся бы местами?

Не зная, что сказать, я смущенно разглядывал узоры вытертого ковра.

— Вот видишь, — сказал Май. — Значит, ты сам понимаешь: вся твоя беда состоит лишь в том, что каким-то дуракам ты кажешься смешным. У меня же совсем иначе.

— Понимаю, — прошептал я. — Конечно, ты прав. Не сердись на меня, Май…

— А за что? Не говори глупостей, Мацек. Просто, с ребятами всегда так. Если кто-то отличается от них, его тут же отвергают, отталкивают. Это закон природы, понимаешь?

— Почему природы?

— Если волка долго продержать среди людей, а потом отпустить в стаю, там его могут просто разорвать. Он уже пахнет иначе и вообще отличается. Я читал об этом в какой-то книжке. Так бывает и среди других зверей.

— Звериный закон… — задумчиво сказал я.

— Выделяться можно только в одном случае, — продолжал Май, — если ты им этим нравишься. Например, силой, ловкостью или хотя бы хитростью. Тогда с тобой будут считаться. А такие, как мы… — Он рассмеялся и подмигнул мне. — Вернее, как я, потому что ты можешь похудеть, и тогда все будет в порядке.

— Не хочу я такого порядка, — объявил я. — Пусть уж будет так, как есть. И знаешь, я очень рад, что мы с тобой ближе познакомились.

Мне стало немного неловко за такие излияния чувств, и я сделал вид, что очень заинтересовался лежащей на столе медалью.

— Это гитлеровская награда, — сказал Май. — Серебряная. Тебе нравится? Возьми себе. У нас на чердаке их много валяется.

На медали красовался профиль Геринга — гитлеровского маршала в летной форме.

…Рассказал ли Старкевич другим ребятам о моем разговоре с ним в школьном туалете, или они просто утратили интерес ко всей этой истории, я не знаю. Но дело стало понемногу забываться.

Я по-прежнему в полном одиночестве сидел на первой парте. За последней же партой оказалось трое: Коваль, Шир и Ясинский.

— Это абсолютно бессмысленно, — не выдержал однажды наш классный руководитель Ус. — Шир, пересядь-ка к Лазанеку.

— Я бы лучше здесь остался… — принялся клянчить Шир. — Пан учитель, позвольте мне…

— Не позволю! — рявкнул Ус. — Набились, как сельди в бочку.

— Нам здесь не тесно, — сказал Коваль.

— Места хватает, — поддержал его Ясинский.

— Шир! — скомандовал полонист. — Сейчас же пересядь к Лазанеку.

Юзек Шир принялся медленно укладывать свои тетради и книжки. Все у него валилось на пол.

— Живее, — подгонял его Ус. — Я не намерен тратить пол-урока на твое переселение.

Шир с явной неохотой направился ко мне и уселся на парту, на самый ее краешек. В классе послышался смех и перешептывания.

— Лазанек! — Я встал. — Ты, случайно, не болеешь проказой?

— Нет, пан учитель.

— А чахотки или чесотки у тебя не обнаруживали?

Я невольно улыбнулся, следя за тем, как полонист раздраженно покусывает кончик уса.

— Я ничем не болею, пан учитель.

— В таком случае, болен Шир, — изрек Ус. — Он, по-видимому, боится заразить тебя отсутствием извилин в голове. Ну как, Шир, я угадал?

Покрасневший Шир бормотал что-то себе под нос.

— А может быть, здесь вообще много таких? — спросил учитель, продолжая покусывать кончик уса. — Ну, что примолкли все? И куда это испарилось вдруг ваше веселье?

Мне было неприятно. Не хотелось, чтобы за меня заступались, усаживали кого-то насильно рядом со мной, а больше всего мне не хотелось защиты со стороны классного руководителя. Получалось, будто я какой-то незаслуженно обиженный неудачник. Через плечо я глянул на Басю Осецкую, которая с преувеличенным вниманием листала страницы учебника.

Мне хотелось сорваться с места и крикнуть всем, что я не нуждаюсь ни в чьем сочувствии, что мне плевать на их бойкот, на все их насмешки и шуточки, что я их попросту не замечаю. Пусть этот их Шир убирается с моей парты на все четыре стороны, без него мне еще лучше.

— Можешь возвращаться на старое место, — сказал я Ширу, когда урок окончился и полонист вышел из класса. — Бери свои манатки и проваливай.

— Чтобы потом Ус послал меня к директору? — Шир неуверенно оглядывался по сторонам, ища поддержки у товарищей.

— Тогда сиди здесь только на уроках польского, — сказал я, с презрением глядя на растерянного Шира.

— Ус может узнать…

— А знаешь, что я тебе скажу, Юзек, — вмешался в наш разговор Грозд. — Оставайся рядом с жирным, вы даже подходите друг другу — Толстый и Тонкий, как Пат и Паташон!

Класс хохотал. Смеялась даже Бася Осецкая, чуть прикрывая ладонью рот.

Алая краска все сильнее заливала лицо Шира, губы его беззвучно шевелились, он в бессильной ярости стискивал кулаки.

«Так тебе и надо, — подумал я, — попробуй хоть раз того, чем меня здесь кормят ежедневно. Не нравится?»

— В общем, выбирай, Шир, — вмешался наконец Коваль. — Либо ты остаешься с китом, либо возвращаешься к нам. Ну как?

— Я… останусь, — решил Шир. — Не хочу, чтобы меня таскали к директору…

— Трус, — сказал я. — Была бы здесь какая-нибудь свободная парта, я сам бы от тебя пересел.

— А может быть, сядешь со мной? Ирка Флюковская пересела бы тогда к Ширу.

Я не верил своим ушам: Бася Осецкая! Она предлагает мне пересесть к ней? А может, просто насмехается?

— Ирка, сядешь к Ширу на первую парту?

Как я молил про себя, чтобы Флюковская согласилась! Однако она отрицательно покачала головой.

— Я не сяду с мальчишкой. Если тебе не нравится сидеть со мной, я могу пересесть к Эльке. И не собираюсь навязываться…

— Да не в этом дело, — не дала закончить ей Осецкая. — Мне ведь совершенно безразлично, с кем сидеть. Я могу сидеть даже с Лазанеком.

«Даже»! Одним этим словом она перечеркнула всю мою благодарность к ней, охватившее было меня чувство счастья, радости и надежды. «Могу сидеть даже с Лазанеком». А я ведь верил, что Бася не такая, как все, что она тоньше и, может быть, именно деликатность мешает ей выступить в мою защиту. Она никогда не называла меня толстяком, никогда не издевалась над моей внешностью. Мне даже казалось, что несколько раз нам удалось обменяться понимающими взглядами… И что же? «Могу сидеть даже с Лазанеком». Я выбежал в коридор. Уроки в седьмом «В» уже закончились, и Мая я не увидел, а именно он более всего был нужен мне сейчас. Я вошел в библиотеку. Это был огромный зал, мрачный и полутемный, заставленный рядами тяжелых дубовых книжных шкафов. Помимо польской литературы здесь хранилась богатая коллекция старинных немецких книг, доставшаяся нашей школе в наследство от монастыря.

Я огляделся. В библиотеке никого не было, кроме сидящего в глубине старенького библиотекаря, глуховатого и очень близорукого. Я попросил у него «Крымские сонеты» Мицкевича, которые нам как раз предстояло проходить по программе. Усевшись за резным дубовым столом, я отыскал свое любимое стихотворение «Аккерманские степи». Мне нужно было как-то успокоиться, отвлечься. Прекрасное стихотворение Мицкевича помогло мне в этом.

Когда кто-то вошел в библиотеку, я даже головы не поднял и оторвался от чтения, только почувствовав на плече чье-то мягкое прикосновение.

— Мацек…

Бася Осецкая. Она уже сидела рядом, положив на стол раскрытую книгу, и улыбалась.

— Слушаю тебя, — сухо отозвался я.

— Неужели ты обиделся? Мне ведь честно хотелось, чтобы ты пересел ко мне. Что в этом плохого?

— Ничего, — ответил я все тем же сухим тоном.

— Я вообще считаю, что глупо рассаживать ребят и девчонок на разные парты. Я, например, предпочла бы сидеть с мальчиком. Не было бы столько болтовни на уроках. Ирка вечно треплется о каких-то пустяках.

— Угу, — отозвался я, делая вид, что мне просто не терпится вернуться к прерванному чтению.

— Значит, ты не сердишься? За то, что я хотела сесть с тобой?

Настоящая актриса. Будто бы и понятия не имеет, в чем здесь дело.

— Ты была готова сидеть д а ж е со мной. Благодарю покорно.

Но она как будто не понимала моей иронии.

— Да, была готова… ну и что же?

— Даже с Лазанеком. Даже!.. Очень признателен тебе за такое великодушие, Бася.

Наконец-то. Ресницы ее затрепетали, брови изумленно полезли вверх.

— Я так сказала? Честное слово, если я и сказала так, то без всякой задней мысли. Просто неудачно выразилась.

Я почувствовал ее пальцы на своей руке — мягкое, дружеское пожатие.

— Веришь?

Я поверял. Не все ведь придают значение каждому случайно оброненному слову. Возможно, у меня обостренная чувствительность. А все же было бы лучше, если б люди взвешивали свои слова. Даже когда речь идет о вещах вроде бы не очень важных. Одно такое словцо, как, например, это «даже», может все перевернуть в человеке.

— Верю, — сказал я. — Хорошо, что ты зашла сюда. Хорошо, что я теперь знаю.

Из-за шкафов неожиданно появился библиотекарь и с укоризной поглядел на нас.

— Это что здесь за беседы? Разве вы не знаете, что в библиотеке следует соблюдать тишину?

Бася так близко наклонилась ко мне, что на щеке я даже почувствовал ее дыхание.

— Ну, я пойду, — прошептала она. — Не люблю нарываться на замечания. Так, значит, между нами все в порядке?

— В порядке, — ответил я, тоже шепотом.

Бася вышла из библиотеки. Я проводил ее взглядом до самого выхода и, только когда дверь за ней закрылась, вспомнил еще об одном деле. Библиотекарь вернулся на свое место и углубился в какой-то толстый том. Я поднялся и на цыпочках направился в угол зала. Здесь. Передо мной была низкая железная дверца с красивыми коваными узорами и натертой до блеска бронзовой ручкой. Я оглядел ее очень внимательно, пожалуй, с оттенком какого-то почтения: какие тайны скрывает эта дверь и удастся ли мне когда-нибудь в них проникнуть? А может… А может быть, мне выпадет счастье разыскать сказочные сокровища монашеского ордена?

Я собирался было вернуться к столу, но тут мое внимание привлекла одна, казалось бы незначительная, деталь. Что-то поблескивало у замочной скважины. Я прикоснулся пальцем к блестящему месту и почувствовал что-то липкое и скользкое. Машинное масло.

Кому понадобилось смазывать этот замок? Май ведь утверждал, со слов сторожа, что сюда уже давно никто не заглядывал. А кто, кроме сторожа, стал бы смазывать замок? И зачем? Что-то за этим кроется…

…— Вполне возможно, что мне просто показалось, — сказал отец.

До меня донесся вздох матери. Через тоненькую перегородку я отлично различал каждое слово. Я лег на спину и плотно зажмурил веки, всеми силами стараясь заснуть, но ничего не получалось.

— Считаешь, что он поджидал тебя? — снова услышал я.

— Не знаю, — отозвался отец. — Улица темная, и мне показалось, что кто-то стоит за деревом. Да и расстояние было метров двадцать. А потом из-за туч вышла луна…

— И тогда ты его рассмотрел?

— Могло и почудиться. А может быть, просто нервы шалят.

Тишина. Что это, сон? Бася идет со мной по большому красному от цветов саду. Дорогу нам перебегает Яцек, но мы не обращаем на него внимания. «Толстяк!», «Жирный!», «Кит!». Я стараюсь говорить погромче, чтобы Бася не расслышала всех этих прозвищ. Я веду ее по зеленой аллее в сторону цветочных кустов. Аллея становится все уже, все темнее. Наконец мы останавливаемся перед железной дверцей с узорными коваными петлями. Я достаю из-под куртки огромный тяжелый ключ. Сейчас, Бася, ты увидишь нечто необыкновенное, нечто настолько красивое, что просто перехватит дух. Я вставляю ключ в замок, легко поворачиваю его, крутой спуск, темнота, спертый сырой запах. «Боюсь!» — шепчет Бася. Я, улыбаясь, беру ее за руку, и, плечом к плечу, мы спускаемся по узким каменным ступеням. Идем долго, все ниже и ниже, темнота вокруг нас сгущается, и вдруг — освещенный ярким серебристым светом зал! Он уже купается в солнечных лучах, свет, преломляющийся в хрустальных гранях, и музыка! На многоцветном мозаичном полу кто-то танцует, кружится в такт все убыстряющейся музыке, взвивается вверх и снова опускается, плавно, легко! «Красиво здесь! — шепчет Бася. — Спасибо, Мацек, я еще никогда не бывала в настоящей сказке!» А я пристально вглядываюсь в чудесного танцора, он кажется мне знакомым. Он снова оказывается рядом, и тут я наконец узнаю его — да ведь это Май! Май!

— Мацек! Вставай! Школу проспишь!

…После занятий мы с Маем пошли в дежурку сторожа. Пан Берентович сидел у стола, просматривая старые, еще довоенные выпуски журнала «Варшавский цирюльник». Это был высокий, худой старик с вытянутым лысым черепом и густыми кустистыми бровями, из-под которых строго глядели светло-голубые, как бы выцветшие глаза. Среди учеников нашей школы он пользовался всеобщим уважением, да и побаивались его немного. Говорили, что он в одиночку как-то усмирил нескольких пьяных хулиганов, которые пытались ворваться в школу.

— Здравствуйте, — поздоровался с ним Май. — Мы не помешаем?

Сторож окинул было нас суровым взглядом, но, как только узнал Мая, лицо его сразу же приняло приветливое выражение.

— А, это ты… — протянул он. — Милости прошу, входите.

Мы уселись на жестковатых плетеных креслах, а сторож закрыл журнал и поставил его на полку.

— Ну, что скажешь, сынок? — обратился он к Маю.

— Это мой друг — Мацей Лазанек, — представил меня Май. — Он в седьмом «Б» учится.

Сторож окинул меня оценивающим взглядом.

— Знаю, — коротко бросил он, а потом добавил: — Как не знать. Вчера ты опоздал на минуту на первый урок, так?

Я виновато кивнул.

— Друг — это очень хорошо, — продолжал сторож. — Значит, теперь ты уже не будешь в одиночестве. Это очень хорошо, — повторил он.

Я впервые оказался в дежурке. До сих пор мне знакома была только та ее часть, которую можно было разглядеть сквозь маленькое окошечко, выходящее в коридор: стенные часы в дубовом футляре и картинку, изображающую трубящего в рог охотника. А теперь я увидел желтые плюшевые занавеси, покрытый ковриком узкий диванчик, полку с комплектом старых журналов и застекленный шкафчик с фаянсовыми слониками, сернами, пастушками и балеринами. Были здесь еще небольшая кафельная печурка, плоский настенный шкафчик, а над ним — льняная салфетка с вышивкой, изображающей крестьянина. Под ним была вышита подпись: «Кто рано встает, тому бог дает». Рядом в застекленных рамках висели пожелтевшие фотографии. Я внимательно приглядываюсь к ним: мужчина в сюртуке и галстуке в крапинку, полная женщина с высокой прической — это, наверное, свадебная фотография какой-то молодой пары. А рядом — мальчик в матросском костюмчике на фоне декорации, изображающей роскошную яхту под всеми парусами. Мальчик этот чем-то напоминал Мая — между ними было неуловимое и вместе с тем явное сходство.

— Кто это? — спросил я.

Сторож прокашлялся. Над переносьем его появились вертикальные морщины.

— Это Кароль, мой внук, — сказал он. — Здесь ему тринадцать лет. Только эта фотография и осталась у меня.

— А где он сейчас?

Май толкнул меня ногой под столом, но я так и не понял, чего ему нужно. Сторож достал из кармана большой клетчатый носовой платок, старательно высморкался. А потом долго всматривался в фотографии.

— Нету его, — отозвался он наконец каким-то сухим, мертвым голосом. — Погиб в Варшавском восстании. На Старувке. Вместе с родителями — моим сыном и его женой… Вот они, вон на той фотографии! — И он указал длинным пальцем на фотографию молодоженов.

Я не знал, что полагается говорить в подобных случаях, и глянул на Мая. Но он не отрывал взгляда от клеенки, покрывающей стол.

— Заметил, как похожи? — неожиданно спросил сторож.

— Да, действительно, — поспешно согласился я. — Каролек очень похож на вас.

— Не на меня, — проворчал пан Берентович. — На него. — И он кивком указал на Мая.

При взгляде на Мая, морщины на лице старика как бы разгладились и почти исчезли. Май оторвал наконец взгляд от клеенки и улыбнулся сторожу.

— А мы пришли по одному деликатному делу, — сказал он. — У нас к вам просьба.

— Слушаю вас.

— Нас очень интересуют эти подземелья. Я рассказал моему другу историю о монастырском кладе…

— И вы хотели бы туда попасть?

— Если можно… — ввернул я.

Сторож отрицательно покачал головой.

— Нельзя, — изрек он. — Для этого вам понадобилось бы специальное разрешение директора.

— Ну, об этом нам и мечтать нечего, — вздохнул Май.

— А вы и не мечтайте, — добродушно порекомендовал пан Берентович. — Сколько я здесь работаю, не помню, чтобы кто-нибудь спускался в эти подвалы. Может, они к тому же и заминированы. Гитлеровцы очень любили подобные вещи. В самом здании советские саперы нашли и обезвредили семь мин, а уж подвалы никто не проверял, да и кому они были нужны в то время? У саперов и без того хватало работы.

— А вы и тогда здесь были? — спросил я.

— Был, а то как же, с самой первой минуты был. Немцы вывезли меня на принудительные работы в имение — километрах в трех от города. Но тогда я не собирался оставаться здесь. Я не знал еще, что вся моя семья…

Сторож умолк и молча уставился в стол. Мы не решались прервать его молчание.

— Очень сожалею, — отозвался после долгого молчания пан Берентович, потирая ладонью лысину. — Я с удовольствием удовлетворил бы вашу просьбу, но нельзя. Да, собственно, зачем вам туда лазить? Все подвалы наверняка залиты водой, и вы там все равно ничего не нашли бы.

— Ничего не поделаешь, — вздохнул Май. — Раз нельзя, так нельзя. А не могли бы вы хотя бы показать нам старый ключ от подвальной дверцы.

— Это — с удовольствием! — сторож встал со стула и подошел к плоскому шкафчику, висящему на стене. — Ключ — иное дело. Смотрите сколько угодно…

Он открыл шкафчик и пошарил в нем. А когда снова обернулся в нашу сторону, на лице его было написано изумление.

— Нет ключа, — сказал он растерянно. — Да что же это такое? На прошлой неделе я его видел на месте.

Он снова принялся рыться в шкафу, выкладывая оттуда какие-то замки, щипцы, задвижку с шурупами. В конце концов он выложил из шкафчика все его содержимое. Но ключа не было.

— А может быть, вы положили его в другое место? — попытался успокоить старика Май.

— Нет. Он висел вот здесь, на гвоздике справа. Память у меня еще, слава богу, неплохая, и ошибиться я не могу. Он висел здесь.

Мы с Маем переглянулись. Пан Берентович выглядел очень расстроенным. Он еще раз окинул взглядом внутренность шкафа, потом заглянул под плиту, порылся в каком-то ящике и даже в мусорном ведре.

— Нигде нет, — пробормотал он, как бы не веря собственным глазам. — Кто же мог его отсюда забрать?

— Вот именно — кто? — вполголоса произнес я. — У вас тут был кто-нибудь в последнее время?

— Гостей у меня не бывает, — отозвался пан Берентович. — И никто сюда не заходит.

— Неужто совсем никто? — спросил я.

— Раз в неделю приходит уборщица. Изредка бывает учитель Халас. Он варшавянин и тоже потерял там семью, поэтому его иногда тянет перекинуться словечком… Преподаватель физкультуры Шульц. Он оставляет у меня ключи от гимнастического зала, потому что там по вечерам тренируются баскетболисты из «Металлиста».

— И это все? — спросил Май.

— Все, если не считать тебя. — Берентович слегка усмехнулся.

— Я ключа не брал, — сказал Май. — Я не вор.

— А кто тут вор? Уборщица — честная женщина, я ее хорошо знаю. Халас? Шульц? Зачем им этот ключ?

— Ключ этот старинный, семнадцатого века, — задумчиво произнес Май. — Учитель Халас — историк и мог им заинтересоваться…

— Глупенький ты. — Сторож пренебрежительно пожал плечами. — Зачем же учителю брать его по секрету? Неужто я не дал бы его ему, если бы он спросил. Ключ ведь не мой, а собственность школы.

— И все-таки он исчез, — сказал я.

— Ничего не понимаю… — пробормотал сторож. — А тут еще и эти шаги…

— Шаги? — я быстро глянул на Берентовича, но тот не обращал на меня внимания, погрузившись в собственные раздумья.

— Ночью. Иногда мне казалось, что я слышу какие-то шаги, — неожиданно пояснил сторож. — А кому ходить в запертой школе? Украсть здесь нечего…

— Интересно, — сказал я. — А вы уверены, что слышали шаги?

— Я же говорю: мне казалось, — нетерпеливо перебил сторож. — Глуховат я стал, так что точно сказать не могу — шаги или просто ветер. Или привидения, — улыбнулся он.

— Привидений не бывает, — изрек Май. — Это все суеверия.

— А ты откуда знаешь? — спросил сторож с едва заметной улыбкой.

— Мама говорила.

— Ну, если так… Честно говоря, я ни разу в жизни привидения не встретил, хотя хожу по белу свету уже около семидесяти лет. Но тот старый немец, помнишь, я говорил тебе, рассказал мне как-то интересную легенду.

— Какую? — вырвалось у меня.

— Давным-давно жил в этом монастыре монах по имени Роберт. Молоденький такой. И вот он влюбился в девушку из польской деревни и решил бежать из монастыря. Отец девушки узнал об этом и донес настоятелю монастыря, а тот приказал живьем замуровать юношу в стену. Легенда гласит, что с тех пор дух монаха Роберта бродит ночами по монастырским подвалам, проклиная своих мучителей, и зовет молодую крестьянку.

— И вы в это верите? — спросил Май.

— Легенда как легенда, — уклончиво ответил сторож. — Может быть, и в самом деле замуровали здесь какого-нибудь монаха. В те далекие времена такое часто бывало.

— Жуть, — отозвался Май. — Как хорошо, что нам не пришлось жить в то время.

— В наше время случались вещи и похуже, — мрачно возразил сторож. — Да, намного хуже…

Пану Берентовичу было явно не до нас, и мы постарались поскорее убраться из сторожки.

— Как тебе все это нравится? — сказал я Маю. — Интересно, кто все-таки мог польститься на этот ключ. И зачем?

— Ключ такой старый, что его хоть в музей отправляй. Его можно продать за большие деньги.

— Нет, наверное, не в этом дело, — пробормотал я. — Знаешь что? Я вчера осматривал эту дверцу в библиотеке. И заметил там одну странную вещь.

— Странную?

— Вот именно. Замок был тщательно смазан. Я пробовал пальцем и даже понюхал — самое настоящее машинное масло.

Май задумался, слегка потирая лоб указательным пальцем.

— Ребята не могут этого сделать, — сказал он. — Пан Берентович в дежурку их не пускает, а кроме того, откуда им вообще знать об этом ключе?

— А может быть, сам сторож…

— Нет. Тут я вполне уверен — он рассказывал об этом только мне одному. Человек он мрачный, неразговорчивый. Он и со мной-то возится только потому, что я напоминаю его внука. Поэтому он и посвятил меня в тайну подземелья.

— Так что же могло произойти?

Май снова долго не отзывался.

— Все просто, — наконец сказал он. — Кто-то выкрал ключ, чтобы забраться в подвал.

— Ну, до этого не трудно было додуматься, — саркастически усмехнулся я. — Но вот зачем? Неужто кто-то мог узнать о кладе?

— А почему бы и нет? Ты думаешь, тот старый немец больше никому о нем не рассказывал?

— Погоди… Уборщица, Халас, Шульц…

— Мог быть еще кто-нибудь. Берентович же не сидит безвыходно в своей дежурке, и если кто-то решил выкрасть ключ, то запросто мог уловить подходящий момент. Так ведь?

— Правильно!.. — пришлось признать мне.

— А может быть, вообще имеется план подземелий… Вполне возможно, что на таком плане отмечено место, где спрятан клад. Тогда человек, который видел такой план…

Я положил руку на плечо Мая.

— Послушай, — сказал я ему, — одним нам не справиться. Мародеры все это приберут к рукам, а клад этот нужен стране. Отец часто говорит, что если бы были средства, то ткацкую фабрику, больницу и обе шахты восстановили бы раз в пять быстрее. Если ты не против, я расскажу все отцу. Он-то наверняка скажет, как нам быть.

— Обязательно расскажи, — согласился Май. — Но и нам нельзя выпускать из поля зрения Халаса и Шульца. Они постоянно имеют доступ к шкафчику с ключом.

— Порядок, — сказал я. — Поговорю с отцом уже сегодня. А еще, пока до вечера есть время, хочу кое-что предложить тебе.

— Что?

— Предлагаю прокатиться на велосипеде. Ты сядешь на раму, и мы поедем за город в сторону озера.

— А справишься?

— Я уже натренировался, — с гордостью ответил я. — Не бойся, в канаве нам лежать не придется.

Серая вода озера блестела как полированная сталь. Осень раскрасила деревья всеми оттенками золота и пурпура, уложила мозаику из опавших листьев и раскинула ее великолепным ковром. Теплый многоцветный пейзаж освещался клонящимся к горизонту солнцем. Дул чуть заметный ветерок, и это как бы оживляло пейзаж, делая его неуловимо-изменчивым.

Я застыл, любуясь этой картиной. Май тоже ошеломленно молчал. Я смотрел и не мог насмотреться. Глаза подозрительно пощипывало, и мне было немного стыдно из-за такой чувствительности.

— Красиво здесь, — сказал я.

— Красиво, — прошептал Май. И голос его звучал непривычно и странно.

Мы уселись на траву, все еще сочную, напоенную солнечным теплом.

— В Коми я уже видел такие краски, — тихо проговорил я. — Тайга тогда настолько полна музыкой, что кажется даже, будто слышишь ее звучание. Только лето там очень короткое, осень еще короче, а потом сразу наваливается зима. Там нужно уметь уловить момент, чтобы увидеть все это. Один раз мне это удалось.

— Я буду поэтом, — признался вдруг Май. — Я уже давно решил, что стану поэтом. Чувствую в себе это, понимаешь? Хотелось бы раскрыть смысл массы прекрасных вещей. Чувствую, что понимаю его, но чтобы объяснить, все еще не могу подобрать нужных слов. А вот когда сумею найти эти слова, тогда, наверное, и стану поэтом.

Я улыбнулся. Мне тоже хотелось бы стать поэтом. Правда, мне еще нравится профессия инженера. А можно ли быть одновременно инженером и поэтом? Инженер создает великолепные конструкции, изобретает гениальные машины, возводит здания из металла и стекла. А это, наверное, не хуже, чем писать стихи.

Я вытянулся в траве во весь рост, положив голову на скрещенные руки.

— Ты снился мне сегодня ночью, — сказал я Маю. — Во сне я видел, как ты танцуешь. Ты и представить себе не можешь, как здорово у тебя получалось.

— Я танцевал?

— Да. Помнишь, я тебе рассказывал о работах советского ученого? Некоторые люди верят в сны. Мне вот как-то приснилось, что я получил по ботанике двойку. И что ты думаешь — в тот же день мне влепили двойку.

— Это еще ничего не доказывает.

Мы замолчали. Я вглядывался в темнеющую синеву неба, по которому с запада двигались мелкие белые облака, похожие на стайку диких уток. «Толстяк», «Жирный», «Бочка селедок»… Какие они все жалкие и глупые!.. Не нужны они мне. Когда-нибудь я обязательно стану поэтом, инженером-поэтом или даже хирургом-поэтом. Сделаю Маю операцию, после которой он сможет танцевать не хуже чем во сне. Наступит день, и они очень пожалеют обо всех этих прозвищах, насмешках, издевательствах: «Мацей Лазанек? Да что вы говорите! Подумать только — я ведь с ним в одном классе учился!..»

Мама пошла на кухню мыть посуду, а я подсел к отцу, но он не замечал меня, углубившись в книгу со множеством каких-то цифр и табличек. Мне пришлось подергать его за рукав, чтобы он оторвался от чтения.

— Тебе что-нибудь нужно, Мацек?

— Да, — сказал я. — У меня к тебе дело.

— Неприятности в школе?

— Нет, совсем не то. — Я не знал, с чего начать. — Правда, это связано со школой. А вернее, со зданием школы. Ты знаешь, что раньше там был монастырь?

— Знаю, — ответил отец, нетерпеливо поглядывая на книгу. — Ну и что?

— Под зданием расположены подземелья. И вот один старый немец, у которого был брат в монастыре, сказал нашему сторожу, что монахи упрятали в подземельях монастырскую казну…

Отец шутливо улыбнулся и потрепал меня по щеке.

— И тебе, конечно, не терпится отправиться на поиски этого сокровища, правда? Отыскать ящики с золотом, мешки с бриллиантами и жемчугами. В последнее время ты, случайно, не читал «Остров сокровищ»?

Я разозлился. Отец с явным пренебрежением отнесся к моему рассказу. Однако я решил не сдаваться.

— «Остров сокровищ» я читал, но не в этом дело. Человек, укравший ключ от этих подземелий, наверняка прочел кое-что более интересное.

— Погоди, я что-то не пойму. — Лицо отца стало серьезным. — Выражайся пояснее. Какой ключ? У кого и кто его украл?

— Ключ выкрали у сторожа из шкафчика. Очень старый ключ — еще семнадцатого века. Им запирают дверь, ведущую в подземелья. И кто-то, по-видимому, уже заглядывал туда, потому что смазал замок.

— И кто же, по-твоему?

— Вот этого мы и не знаем. Знаем только, что ключ исчез, а на замке мы обнаружили следы недавней смазки. Может быть, этот «кто-то» владеет планами подземелий, на которых помечено место укрытого клада…

Я видел, что отец задумался. А потом снова усмехнулся.

— Это значит лишь то, что у вас появились конкуренты. Приглядись повнимательнее к товарищам из соседних классов. Чует мое сердце, что ключ этот скрывается у одного из них на самом дне портфеля.

— Чутье иногда может подвести, — пробормотал я. — А мы рассчитывали на твою помощь.

— К сожалению, сейчас ничего не получится, Мацек. — Отец развел руками. — У меня много срочных и важных дел. А кладом мы займемся во время каникул, — пообещал он мне в утешение. — Успеется, не волнуйся. Клад наверняка старательно укрыт и спокойно дождется нас на своем месте. — И отец снова потянулся за книгой, давая понять, что разговор окончен. Ну что тут делать? А я так надеялся на его помощь. Злила меня и отцовская непоследовательность: вечно он жалуется на нехватку средств, а тут так легкомысленно пренебрег возможностью добыть их! Придется нам рассчитывать на собственные силы.

Я подсел к старому немецкому радиоприемнику и принялся раздраженно вертеть тумблеры. Писк, свист, невнятная речь… Отец поморщился. Я прекрасно понимал, что мешаю ему, но не унимался. Так ему и надо! Уж очень я был на него обижен.

— Не горюй, — внезапно сказал он, не отрываясь от книги. — Я попытаюсь заинтересовать вашим делом одного знакомого. Он большой спец по отысканию кладов.

— А кто это? — спросил я с некоторой надеждой.

— Узнаешь. Если дело стоит того, он обязательно поговорит с тобой. — Отец снова принялся что-то выписывать, дав мне знак рукой, что больше говорить не о чем.

Я выключил радио и пошел к себе. В комнате отца свет в ту ночь горел до утра.

Математик расхаживал по классу. Заложив за спину руки, он зорко поглядывал на склонившихся над тетрадями ребят, следя за тем, чтобы никто не списывал. Меня это не касалось. Контрольная была легкой. С первой задачей я управился за пять минут, на вторую ушло не более десяти. В третьей речь шла о поездах, одновременно вышедших из пунктов А и Б. Один шел со скоростью сорок пять километров в час, второй — шестьдесят. Расстояние между пунктами А и Б составляло… Первый поезд остановился на станции С на пять минут, второй простоял семь минут под семафором… Довольно сложно, но я быстро нашел правильный способ решения задачи и выписал на отдельном листке колонку цифр, которые потом принялся делить и складывать.

— Сколько у тебя получилось во второй задаче?.. — услышал я шепот Шира.

На уроках математики он был сама любезность, даже набивался в друзья. Но я к нему симпатии не испытывал: знал, что все эти заигрывания — фальшь и лицемерие. Так, когда Грозд раздувал щеки и, весь напыжившись, изображал меня, Шир с упреком говорил ему: «Прекрати», и одновременно заговорщицки подмигивал. Это вызывало у меня лишь презрение к нему и даже жалость. Кстати сказать, в классе его вообще недолюбливали и считали ябедой.

— Двести тридцать четыре, — все же сказал я.

Он нахмурился и принялся что-то черкать в своей тетради. Я незаметно оглянулся: Бася Осецкая нервно покусывала кончик ручки. Ясно было, что она вот-вот расплачется.

Я быстро оторвал клочок бумаги и бисерным почерком написал на нем решения задач. Потом свернул бумажку в комочек и стал ждать, когда математик дойдет до конца класса — там он обычно приостанавливался, а потом поворачивал обратно. Этой-то паузы мне и должно было хватить на то, чтобы перебросить Басе шпаргалку. Успею ли?

Я подмигнул ей, и она сразу сообразила, в чем дело. Положив ручку, чтобы руки были свободны, она ждала. Краешком глаза я следил за учителем. До стены остается три шага… два… пора!

Скатанная в комок шпаргалка исчезла в руках Осецкой.

Но я, видимо, запоздал все же на какую-то долю секунды: математик быстро обернулся и впился в меня взглядом.

— Что это было? — спросил он.

— Что, пан учитель? — Я разыграл недоумение.

— Я видел, как ты махнул рукой. Кому ты бросил шпаргалку?

Разыгранное мной недоумение, наверное, выглядело вполне натурально.

— Шпаргалку? Простите, но я не понимаю, пан учитель…

Он даже немного смутился. Пронесло!..

— Разве ты не шевелил рукой?

— Я оттолкнул Шира. Он вечно на меня опирается.

— Неправда! — выкрикнул Шир.

Я изо всех сил наступил ему на ногу. Он охнул. Учитель пробормотал что-то себе под нос и возобновил хождение по классу.

— Идиот, — сказал я Ширу, как только закончился урок. — У тебя что — голова капустой набита?

— Проваливай, Жирный! — окрысился он. — Я не дам на себя сваливать.

— Ах, так? — презрительно усмехнулся я. — А кто у меня скатал вторую задачу?

Шир отвернулся с оскорбленным видом.

— А ты бы, подлиза, помалкивал, — не сдержался Старкевич. — Радуйся, что не на меня напал.

Но тут я почувствовал удар в спину и обернулся — позади, оскалив в усмешке зубы, стоял Грозд.

— Хитришь, Жирный! Одним выстрелом двух зайцев хочешь убить. И к нам подлизаться, и Баське понравиться. Угадал? Тебе Осецкая нравится, да?

Нет, не Ширу, а ему я с удовольствием влепил бы по уху. Я почувствовал, как кровь приливает к моему лицу, и из-за этого смутился еще больше.

— Ну что, Толстяк, угадал, да?

— Отстань.

— Нет, вы посмотрите! Толстяк влюбился! Я сразу увидел. Баська, ты любишь жирное?

Осецкая сделала вид, что не слышит. Она тоже покраснела. Бубалло хихикал. Арский прикрывал рот ладонью, как будто на него напал кашель. Больше всего мне хотелось выбежать из класса, но такое позорное бегство было бы равносильно признанию собственного поражения.

— Не твое дело, — ответил я. — Следи за собственным носом.

Мое спокойствие и безразличие немного смутили Грозда.

— Жирный… А брюхо у тебя опять отросло, ты что — специально его выхаживаешь?

Это была его любимая шуточка. Плотно сжав зубы, я поглядел ему прямо в глаза. Никто не смеялся. Все привыкли и просто не обращали внимания на слова Грозда. Мне хотелось ответить чем-нибудь обидным, сказать что-то такое, что проняло бы Грозда до глубины души. Но именно сейчас ничего остроумного не приходило мне в голову. И тут я внезапно понял, что и безразличие класса, и эта тишина, и отсутствие реакции на грубые выходки Грозда — все это против меня. Что я здесь один, отгороженный от остальных невидимой стеной своей несхожести с ними, своим пороком или, вернее, каким-то смешным уродством. Ожирение — это единственный физический порок, который имеет право вызывать у других смех, не пробуждая при этом ни сочувствия, ни жалости.

Я повернулся и медленно вышел из класса. Собственно говоря, ничего не произошло. Грозд уже не в первый раз прохаживался на мой счет. Казалось, у меня было время привыкнуть. Но тут что-то надломилось во мне, треснула какая-то пружинка, а на душу легла невыносимая тяжесть: я н е х о ч у о т л и ч а т ь с я о т д р у г и х, н е х о ч у б ы т ь с м е ш н ы м! Х в а т и т с м е н я, х в а т и т!

И тут же пришла мысль: а как же Май? Ему-то ведь наверняка куда хуже.

Я заглянул в седьмой «В» и вызвал его в коридор.

— Что-нибудь случилось? — спросил он.

— Нет.

— Ты как-то странно выглядишь. Опять Грозд?

— Ерунда, — вяло пробормотал я. — Надоели они мне все. Просто я уже сыт по горло их шуточками.

Май взял меня под локоть, и мы медленно двинулись по коридору. Ребята из младших классов смотрели нам вслед, давясь от хохота.

Я хотел было цыкнуть на них, но Май удержал меня, еще сильнее сжимая локоть.

— Не связывайся, — шепнул он. — Это же совсем мелюзга. Не станешь же ты бить пятиклассника! Бери с меня пример, меня это все ничуть не трогает, честное слово. Собака лает, а караван идет.

— А мне осточертел этот их лай! — не выдержал я. — Арский не отрываясь глазеет на Осецкую, но ему никто и слова не скажет. Но стоило мне…

Я умолк. Разговаривать об этом даже с другом казалось мне унизительным. Значит, Бася Осецкая не может мне нравиться, потому что я толстый? А если бы ей самой захотелось дружить со мной, что бы они тогда сказали? Грозд, например, этот злобный дурак…

Ладно! Я еще покажу им!

Я занял место во дворе у ворот и стал ждать. Вначале, сшибаясь ранцами, пробежала группа третьеклассников, потом достойно прошествовал директор в сопровождении элегантно одетого старика; потом прошла Флюковская с подружкой, какая-то девчонка с матерью, Арский, Меринг, Шир. Я стоял, скрытый кустом шиповника.

Наконец появилась Осецкая. Она шла неторопливо, в одиночестве. Руку ее оттягивал туго набитый портфель. Я незаметно вышел из-за куста и разыграл радость от «неожиданной» встречи.

— Бася! Что это ты так поздно идешь из школы?

— Ус сегодня гонял меня по словацкому. — Она улыбнулась, прищурившись. — Но в конце концов поставил четверку. Да, Мацек, спасибо тебе большое. Ты просто спас меня!

— Мелочи, — великодушно пробормотал я. — Ты домой? Я могу немножко проводить тебя.

Она как-то странно посмотрела на меня, будто колеблясь. Но потом все же кивнула головой. Я взял у нее портфель, и мы вместе вышли на улицу. Длинный ряд деревьев, тянущийся вдоль тротуара, был покрыт золотом листьев. Осеннее солнце грело еще здорово. Мне сразу же стало жарко, и я расстегнул куртку.

— Надеюсь, ты не придаешь значения этой глупой болтовне Грозда, — вполголоса заметил я.

— Какой болтовне?

Прикидывается. Ведь не могла же она не слышать.

— Ты молодец, — сказал я, не глядя на Басю. — Если у тебя трудности с математикой, не огорчайся. Я всегда помогу тебе, если хочешь.

— Спасибо, Мацек, ты уже и так помог мне.

— Я говорю о другой помощи, — попытался я объяснить. — Шпаргалки — это крайнее средство, и я не люблю их. Если хочешь, я помогу тебе с математикой, объясню, что не понятно, и тогда ты сама будешь легко справляться. Задачки не такие трудные, нужно лишь правильно понять условия.

Она улыбнулась своей загадочной улыбкой.

— Не думаю. Я ужасная тупица в математике. Отец уже и репетитора нанимал, но ничего не получилось.

— Я тебе всю объясню, — убежденно заявил я. — Хочешь? Ручаюсь головой, что через месяц ты будешь решать не хуже Арского.

— Ты шутишь. Это невозможно. Хотя… — Она не договорила.

— Давай попробуем, — попросил я. — Я зайду к тебе, и мы вместе приготовим уроки.

Сердце валило молотом. Я никак не мог понять, что со мной происходит. Бася как ни в чем не бывало продолжала идти легкой танцующей походкой. Ветер играл ее светлыми волосами, сбрасывая на глаза отдельные прядки. Темно-синие глаза ее казались мне осколками неба.

— Это очень мило с твоей стороны, — сказала она.

— Значит, согласна?

— Ты и представить не можешь, как я сожалею… — Она снова отвела падающую на глаза прядь. — Дело в том, что отец решил теперь сам заняться мною. Он архитектор и отлично знает математику.

Я шел молча. Больше всего мне хотелось сразу же убежать, но оставить ее прямо посреди улицы было как-то неловко. Поэтому я ждал ближайшего перекрестка, чтобы распрощаться.

— Ты сердишься?

— Ну вот еще… — пробормотал я. — С чего бы это…

— Ты мне очень нравишься, — сказала Осецкая. — Они все свиньи, а вернее, просто глупые сопляки. Надеюсь, тебя не огорчают их дурацкие выходки?

Она пошла тише.

Я тоже замедлил шаг.

— Да нет, огорчают, — тихо признался я. — И совсем не потому, что они так говорят, а потому, что вокруг нет никого, кто был бы мне союзником. Понимаешь? Ни на кого я не могу рассчитывать, у меня нет… друга.

Мне показалось, что она вздрогнула и чуть ускорила шаг.

— Понимаю. Еще бы, — быстро сказала она, — я все прекрасно понимаю. Ну, пока, Мацек, я здесь живу.

Она остановилась и протянула мне руку. Из двора выглянуло несколько мальчишек, младше меня, вымазанных известью и какой-то зеленой краской.

— Смотрите, ребята! — заорал один из них, рыжий, в перемазанных коротких штанах. — Баська с толстым! Глядите, какой жирный!

— Да он потолще кабанчика пани Марцинковской!

— Эй, Жирный, почем фунт сала?

Бася покраснела и плотно сжала губы. Я вырвал руку, которую она еще не успела выпустить, пробормотал что-то и бросился бежать. Как бы мне хотелось удалиться медленно и с достоинством, но я не смог справиться с собой — мчался не оглядываясь, задыхаясь от бешенства и стыда.

— Держи Толстого!

— Ой, мамочки, не выдержу!..

Я был уже далеко, пробежав более двух кварталов, а в ушах все еще звучал их хохот и злобные выкрики. Перед глазами моими стояло покрасневшее лицо Баси с плотно сжатыми губами.

Какой же я дурак, какой ужасный дурак! Как мог я надеяться на дружбу с Басей? И с чего это решил я вдруг, что она отличается от остальных? Дурак, это ты отличаешься ото всех и при этом вызываешь всеобщий хохот — Жирный, Кит, Кабанчик пани Марцинковской…

Даже с Маем мне не хотелось видеться. Я заперся в сарайчике, разгреб солому и отодвинул доску. Передо мной был тайник, а в нем — завернутый в носовой платок предмет.

Парабеллум. Пистолет, выловленный мной со дна озера. Я развернул платок, взял в руки оружие и оттянул затвор. Патрон сидел в патроннике. Может быть, Яцек ошибся и пистолет все-таки работает? Тогда достаточно нажать на крючок, и грохнет выстрел. Говорят, что ствол нужно взять в рот и прижать зубами…

Я тщательно протер пистолет промасленным платком и снова спрятал его в тайник, потом задвинул доску на место и старательно прикрыл тайник соломой. Кто сказал, что мне так уж необходима Бася Осецкая? Мне вообще не нужны никакие новые друзья. Май — мой единственный друг, и мне его вполне достаточно.