Том 1. Стихотворения

«Как холодны общественные воды», –

Сказали Вы и посмотрели вниз.

Летел туман за каменный карниз,

Где грохотали мерзлые подводы.

Над крышами синел четвертый час,

Спустились мы по мостовой морены,

Казалось мне: я закричу сейчас,

Как эти пароходные сирены.

Но дальше шел и веселил Тебя –

Так осужденные смеются с палачами;

И замолкал спокойно за плечами

Трамвая конь, что подлетал, трубя.

Мы расставались; ведь не вечно нам

Стыдиться близости, уже давно прошедшей,

Как осени, по набережной шедшей,

Не возвратиться по своим следам.

Над бедностью земли расшитое узором

Повисло небо. Блеск его камней

Смущает нас, когда усталым взором

Мы смотрим вдаль меж быстринами дней.

И так всю жизнь павлином из павлинов

Сопровождает нас небесный свод,

Что так сиял над каждым властелином

И каждый на смерть провожал народ.

Торжественно обожествлен когда-то,

Вещал ему через своих жрецов,

И уходили на войну солдаты –

В песках терялись на глазах отцов.

Но конь летит, могучий конь столетий,

И варвары спокойною рукой

Разрушили сооруженья эти,

Что миру угрожали над рекой.

И новый день увиден на вершинах

Людьми и сталью покоренных гор, –

Обсерватории спокойные машины,

Глядящие на небеса в упор,

Где, медленно считая превращенья,

Как чудища, играющие праздно,

Вращаются огромные каменья,

Мучительно и холодно-напрасно.

Венок сонетов мне поможет жить.

Тотчас пишу, но не верна подмога.

Как быстро оползает берег лога.

От локтя дрожь на писчий лист бежит.

Пуста души медвежая берлога,

Бутылка в ней, газетный лист лежит.

В зверинце городском, как вечный жид,

Хозяин ходит у прутов острога.

Так наша жизнь, на потешенье века,

Могуществом превыше человека,

Погружена в узилище судьбы.

Лишь пять шагов оставлено для бега,

Пять ямбов, слов мучительная нега –

Не забывал свободу зверь дабы.

В зерцале дых еще живет, живет,

Еще гордится конькобежец павший.

Еще вода видна, видна сквозь лед.

Еще храпит в депо вагон уставший.

Напрасно небо жидкое течет

И снег-чудак сравниться хочет с камнем.

Напрасно ливень головы сечет,

Ведь не ответит искренне дока мне.

И не протянет древо ветвь к земле,

Чтоб раздавить, как пальцем, злую скуку.

И не раздастся бытия вовне

Зов синих звезд, что писк богатых кукол.

Безмолвно чары чалят с высоты

Знакомою дорогой без сомненья,

Как корабли большие на ученье

Большой, но неприятной красоты.

Стояли мы, как в сажени дрова,

Готовые сгореть в огне печали.

Мы высохли и вновь сыреть почали:

То были наши старые права.

Была ты, осень, медля, не права.

Нам небеса сияньем отвечали,

Как в лета безыскусственном начале,

Когда растет бездумье, как трава.

Но медленно отверстие печи,

Являя огневые кирпичи,

Пред нами отворилось и закрылось.

Раздался голос: «Топливо мечи!»

К нам руки протянулись, как мечи,

Мы прокляли тогда свою бескрылость.

Мы бережем свой ласковый досуг

И от надежды прячемся бесспорно.

Поют деревья голые в лесу,

И город, как огромная валторна.

Как сладостно шутить перед концом.

Об этом знает первый и последний.

Ведь исчезает человек бесследней,

Чем лицедей с божественным лицом.

Прозрачный ветер неумело вторит

Словам твоим. А вот и снег. Умри.

Кто смеет с вечером бесславным спорить,

Остерегать безмолвие зари.

Кружит октябрь – как белесый ястреб,

На небе перья серые его.

Но высеченная из алебастра

Овца души не видит ничего.

Холодный праздник убывает вяло.

Туман идет на гору и с горы.

Я помню, смерть мне в младости певала:

Не дожидайся роковой поры.

Я прохожу. Тщеславен я и сир,

Как нищие на набережной с чашкой.

Стоит городовой, как кирасир,

Что норовит врага ударить шашкой.

И я хотел спросить его, увы,

Что сделал я на небольшом пути.

Но, снявши шляпу скромно с головы,

Сказал я: «Как мне до дворца пройти»?

И он, взмахнув по воздуху плащом –

Так поднимает поп епитрахиль,

Сказал: «Направо и чрез мост потом».

Как будто отпустил мои грехи.

И стало мне легко от этих слов,

И понял я: городовой, дитя,

Не знает, нет, моста к созданью снов,

Поэту достижимому хотя.

Мы вышли. Но весы невольно опускались.

О, сумерков холодные весы.

Скользили мимо снежные часы,

Кружились на камнях и исчезали.

На острове не двигались дома,

И холод плыл торжественно над валом.

Была зима. Неверящий Фома

Персты держал в ее закате алом.

Вы на снегу следы от каблука

Проткнули зонтиком, как лезвием кинжала.

Моя ж лиловая и твердая рука,

Как каменная, на скамье лежала.

Зима плыла над городом туда,

Где мы ее, увы, еще не ждали,

Как небо, многие вмещая города,

Неудержимо далее и дале.

День ветреный посредственно высок,

Посредственно безлюден и воздушен.

Я вижу в зеркале наследственный висок

С кружалом вены и пиджак тщедушный.

Смертельны мне сердечные болезни,

Шум крови повышающийся – смерть.

Но им сопротивляться бесполезней,

Чем заграждать ползучий сей четверг.

Покачиваясь, воздух надо мной

Стекает без определенной цели

Под видимою среди дня луной

У беспощадной скуки на прицеле.

И ветер опускается в камин,

Как водолаз в затопленное судно,

В нем видя, что утопленник один

В пустую воду смотрит безрассудно.

Над статуей ружье наперевес

Держал закат; я наблюдал с бульвара.

Навстречу шла, раскланиваясь, пара:

Душа поэта и, должно быть, бес.

Они втекли через окно в кафе.

Луна за ними – и расселась рядом.

На острове, как гласные в строфе,

Толпились люди, увлекшись парадом.

Луна присела, как солдат в нужде,

Но ан заречье уж поднялось к небу.

И, радуясь, как и всегда, беде,

Сейсмографы уже решили ребус.

Переломился, как пирог, бульвар.

Назад! на запад, конница небес!

Но полно, дети, это просто пар,

Чей легче воздуха удельный вес.

Душа в приюте для глухонемых

Воспитывалась, но порок излечен;

Она идет, прощаясь с каждым встречным,

Среди больничных корпусов прямых.

Сурово к незнакомому ребенку

Мать повернула черные глаза,

Когда, усевшись на углу на конку,

Они поехали с вещами на вокзал;

И сколько раз она с тех пор хотела

Вновь онеметь или оглохнуть вновь,

Когда стрела смертельная летела

Ей слишком хорошо понятных слов.

Или хотя бы поступить на службу

В сей вышеупомянутый приют,

Чтоб слов не слышать непристойных дружбы

И слов любви, столь говорливой тут.

Вскипает в полдень молоко небес,

Сползает пенка облачная, ежась.

Готов обед мечтательных повес.

Как римляне, они вкушают лежа.

Как хорошо у окружных дорог

Дремать, задравши голову и ноги.

Как вкусен непитательный пирог

Далеких крыш и черный хлеб дороги.

Как невесомо сердце бедняка,

Его вздымает незаметный воздух,

До странного доводит столбняка

Богатыми неоцененный отдых.

Коль нет своей, чужая жизнь мила,

Как ревность, зависть родственна любови.

Еще сочится на бревне смола –

От мертвеца же не исторгнешь крови.

Так беззаботно размышляю я,

Разнежившись в божественной молочной.

Как жаль, что в мать, а не в горшок цветочный

Сошел я жить. Но прихоть в том Твоя.

Я Шиллера читать задумал перед сном.

Но ночь прошла; я не успел раздеться.

Всё та же ты на языке ином,

Трагедия в садах Аранжуэца.

Хоть Карлосу за столиком пустым

Уж не дождаться королевы детства

И, перейдя за Сенские мосты,

Он не увидит лошадей для бегства.

Хоть безразличнее к сыновьим слезам

Отец наш, чем король Филипп Второй.

Хоть мы казненному завидуем порой:

Вставая в саване и с обостренным носом.

Чтоб вновь, едва успев переодеться,

В кофейне, разукрашенной стеклом,

Играть на скудном языке родном

Трагедию в садах Аранжуэца.

Я помню лаковые крылья экипажа,

Молчание и ложь. Лети, закат, лети.

Так Христофор Колумб скрывал от экипажа

Величину пройденного пути.

Была кривая кучера спина

Окружена оранжевою славой.

Вилась под твердой шляпой седина,

А сзади мы, как бы орел двуглавый.

Смотрю, глаза от солнца увернув;

Оно в них все ж еще летает, множась.

Напудренный и равнодушный клюв

Грозит прохожим, что моргают, ежась.

Ты мне грозила восемнадцать дней,

На девятнадцатый смягчилась и поблекла.

Закат оставил, наигравшись, стекла,

И стало вдруг заметно холодней.

Осенний дым взошел над экипажем,

Где наше счастье медлило сойти,

Но капитан скрывал от экипажа

Величину пройденного пути.

Твоя душа, как здание сената,

Нас устрашает с возвышенья, но

Для веселящегося мецената

Оно забавно и едва важно.

Над входом лань, над входом страшный лев,

Но нам известно: под зверинцем этим

Печаль и слабость поздних королев.

Мы льву улыбкою едва ответим.

Как теплый дождь паду на вымпел Твой,

И он намокнет и в тоске поникнет,

И угрожающе напрасно крикнет

Мне у ворот солдат сторожевой.

Твоя душа, как здание сената,

Нас устрашает с возвышенья, ах!

Для веселящегося мецената

Оно еще прекрасней в ста шагах.

Сабля смерти свистит во мгле,

Рубит головы наши и души,

Рубит пар на зеркальном стекле,

Наше прошлое и наше грядущее.

И едят копошащийся мозг

Воробьи озорных сновидений.

И от солнечного привидения

Он стекает на землю, как воск.

Кровью черной и кровью белой

Истекает ущербный сосуд.

И на двух катафалках везут

Половины неравные тела.

И, на кладбищах двух погребен,

Ухожу я под землю и в небо,

И свершают две разные требы

Две богини, в кого я влюблен.

Утром город труба разбудила,

Полилась на замерзший лиман,

Кавалерия уходила

В разлетающийся туман.

Собирался за всадником всадник,

И здоровались на холоду,

Выбегали бабы в палисадник,

Поправляя платки на ходу.

Проезжали обозы по городу,

Догоняя зарядные ящики,

И невольно смеялись в бороду

Коммерсанты и их приказчики.

Утром город труба разбудила,

Полилась на замерзший лиман.

Кавалерия уходила

В разлетающийся туман.

Разбухает печалью душа,

Как дубовая пробка в бочонке.

Молоток иль эфес бердыша

Здесь подстать, а не зонтик девчонки.

Черный сок покрепчает от лет,

Для болезного сердца отрава.

Опьянеет и выронит славу

В малом цирке неловкий атлет.

В малом цирке, где лошади белые

По арене пригоже кружат

И где смотрят поэты, дрожа,

То, что люди бестрепетно делают.

Где под куполом лампы, и тросы,

И качели для храбрецов,

Где сидим мы, как дети матросов,

Провожающие отцов.

Колечки дней пускает злой курильщик,

Свисает дым бессильно с потолка:

Он может быть кутила, иль могильщик,

Или солдат заезжего полка.

Искусство безрассудное пленяет

Мой ленный ум, и я давай курить,

Но вдруг он в воздухе густом линяет,

И ан на кресле трубка лишь горит.

Плывет, плывет табачная страна

Под солнцем небольшого абажура.

Я счастлив без конца по временам,

По временам, кряхтя, себя пожурю.

Приятно строить дымовую твердь.

Бесславное завоеванье это.

Весна плывет, весна сползает в лето,

Жизнь пятится неосторожно в смерть.

Я так привык не замечать опасность.

Со всяческим смирением смотрю:

Сгорбилась ты, дела приведши в ясность.

Сгорбилась ты, похожая на труп.

Мы вместе ждем пришествия судьбы.

Вот дверь стучит: она идет по лестнице.

Мы вместе ждем. Быть может, час ходьбы,

Быть может, месяц. Сердцу месяц лестней.

Но, ох, стучат! Мы смотрим друг на друга.

Молчание… Но, ох, стучат опять.

Быть может, от ужасного досуга

Не сможем дверь отверзть, отнять от полу пят.

Но ты встаешь. И – шасть – идешь, не к двери –

К окну, в окно, над крышами кружа…

И я, едва освобожденью веря,

Берусь за ключ, действительно дрожа.

Неудача за неудачами.

В сентябре, непогоде чета,

Мы идем под забытыми дачами,

Где сидит на верандах тщета.

Искривленные веники веток

Подметают пустырь небес.

Смерть сквозь солнце зовет однолеток

И качает блестящий лес.

Друг природы, больной соглядатай,

Сердце сковано хладной неволей

Там, где голых деревьев солдаты

Рассыпаются цепью по полю.

Но к чему этих сосен фаланга?

В тишине Ты смеешься светло,

Как предатель, пришедшая с фланга

На судьбы моей Ватерлоо.

Китайский зонт над золоченой рамой,

Где зеркало тускнеет день за днем,

Нас покрывает. Так сидим с утра мы

До вечера – и потом с огнем.

В провал двора спускается сочельник,

Шурша о стекла синей бородой.

Без зова март приходит, как отшельник,

За негой – кот, собака – за едой.

И Вы пришли, как инвалид музейный

За запоздалым зрителем, сердясь.

Ложились лужи беззаботно в грязь,

Пузырились, как фартук бумазейный.

И вдоль пожарных лестниц на чердак

Белье летит, махая рукавами.

Вы всё журите, я молчу, простак,

И зонтик счастья приоткрыт над нами.

Спокойный сон – неверие мое,

Непротивленье счастию дремоты,

В сем ваше обнаженье самое,

Поэзии блистательные моты.

Необорима ласковая порча:

Она свербит, она молчит и ждет,

Она вина картофельного горче

И слаще, чем нерукотворный мед.

Приятно лжет обакула любви

И счастья лал, что мягко греет очи,

И дальних путешествий паровик,

Заслышав коий, ты забыл о прочем.

Приятно пишет Александр Гингер,

Достоин лучше, чем теперь, времен,

И Кемецкий, нежнейший миннезингер,

И Божнев божий с неба обронен.

Но жизнь друзей от нас навеки скрыта,

Как дальних звезд столь равнодушный свет.

Они, быть может, временем убиты,

И то, что зрю, того давно уж нет.

Всё нарастает неживая леность,

На веки сыпля золотой песок.

Уж стерлась берегов определенность,

Корабль в водах полуночи высок.

На смутный шум воды нерукотворной

Ответит голос тихий и чужой,

Так мимо глаз утопшего проворный

Акулы бег иль киль судна большой.

Ах, это звали мы небытием,

Не разумея: это плавно дышит;

Мы так не плачем здесь и не поем

Как се молчит, сна пред рассветом тише.

Прекрасный чад, блистательная гиль.

Благословенна неживая одурь.

О Спарта Спарт, где гении илоты,

Свободы семиверстны сапоги.

Бело напудрив красные глаза,

Спустилась ты в назначенное время.

На чьих глазах к окну ползет лоза?

Но результаты очевидны всеми.

Нас учит холод голубой, внемли.

Ах, педагоги эти: лето, осень.

Окончили на небесах мы восемь

И в первый класс возвращены Земли.

Рогатой лошади близки ли лоси?

Олень в сродстве, но, ах, олень не то, –

Мы носим холодом подбитое пальто,

Но харч точим, они же, блея, просят.

Непредставимо! Представляюсь вам.

Но ударяет вдруг огромный воздух.

Писать кончаю! Твари нужен отдых,

Он нужен Богу или даже львам.

Как в ветер рвется шляпа с головы,

Махая невидимыми крылами,

Так люди, перешедшие на Вы,

Стремятся разойтись к своим делам.

Как башмаки похожи на котурны,

Когда сквозь них виднеются персты.

Доходит жизнь до неурочной урны,

И станет тень твоя, чем не был ты.

Как любим мы потертые пальто –

Что пулями пробитые мундиры.

Нам этой жизни тление свято

И безразличны неземные клиры.

И как лоснятся старые штаны

Подобно очень дорогому шелку,

Докучливые козни сатаны

Вместим в стихи – не пропадут без толку.

Прекрасен наш случайный гардероб,

Взошлем хвалы небесному портному.

Как деревянный фрак скроит он гроб,

Чтоб у него мы не смущались дома.

На выступе юлит дождя игла,

Один другого усекает выступ.

Здесь обессиленно душа легла,

Отбившая последний приступ.

Отчаянье, как океан, росло,

То отступало, обнажая скалы.

Входили реки вновь в свое русло,

Земля дышала и цвести искала.

Так жизнь прошла, упорная волне,

Как камень скал, но сей, увы, бесплоден.

Враждебен ветру вешнему вполне,

Что не уверен и бесплотен.

На Ахиллеса иногда похожа,

Но на неверного Улисса чаще,

К морской волне, к людской опасной чаще

Она пришла как смерть и как прохожий.

И здесь изнемогла, где усекает выступ

Один другого под юлой дождя

Изображением неложного вождя,

Отбившего последний приступ.