Том 1. Стихотворения

Друзья мои, природа хочет,

Нас не касаясь, жить и цвесть.

Сияет гром, раскат грохочет,

Он не угроза и не весть.

Сам по себе цветет терновник

На недоступных высотах.

Всему причина и виновник –

Бессмысленная красота.

Белеет парус на просторе,

А в гавани зажгли огни,

Но на любой земле над морем

С Тобой, подруга, мы одни.

В ночном покое летней дружбы

В горах над миром дальних мук

Сплети венок из теплых рук

Природе безупречно чуждой.

Сияет осень, и невероятно,

Невероятно тонет день в тиши.

Счастливый дом наполнился бесплатно

Водою золотой моей души.

Сереют строчки, точно краткой мухи

Танцующие ножки набекрень.

Душа, едва опомнившись от муки,

Бестрепетно вздыхает теплый день.

Не удержать печаль в ее паденье,

Эшеров синий и ползучий дом.

Пронзителен восторг осенних бдений,

Пронзителен присест в совсем простом.

Мы, победители, вошли в горящий город

И на землю легли. Заснули мертвым сном.

Взошла луна на снеговые горы,

Открыл окно сутулый астроном.

Огромный дым алел над местом брани,

А на горах был дивный холод ночи.

Солдаты пели, засыпая с бранью,

Лишь астрономы не смыкали очи.

И мир прошел, и лед сошел, и холод.

Скелет взглянул в огромную трубу.

Другой скелет сидел на камнях голый,

А третий на шелках лежал в гробу.

Запела жизнь в иных мирах счастливых,

Где голубой огонь звучал в саду.

Горели звуки на устах красивых,

В садах красивых и счастливых душ.

Так астроном убил дракона ночи,

А воин сосчитал на небе очи.

Жизнь наполняется и тонет

На дно, на дно.

И входит белый смех в хитоне –

Мертвец в окно.

Там ложно зеркало светает

В земной тюрьме

И лето в гости прилетает

К нагой зиме.

Стоит недвижно над закатом

Скелет весов,

Молчит со звездами на платье

Душа часов.

Кто может знать, когда луна

Рукою белой,

Как прокаженная жена,

Коснется тела.

В саду проснется хор цветов,

Ключ заблестит,

И соловей для темных слов

Во тьму слетит.

Огонь спускается на льдину

Лица жены.

Добро и зло в звезде единой

Сопряжены.

Вокруг нее сияют годы,

Цветы и снег,

И ночь вращается к восходу,

А солнце – к тьме.

Как непорочная комета

Среди огня,

Цари, невеста Бафомета,

Забудь меня.

Свет из желтого окна

Падает на твердый лед.

Там душа лежит, больна.

Кто там по снегу идет?

Скрип да скрип, ах, страшно, страшно.

Это доктор? Нет, чужой.

Тот, кто днем стоял на башне,

Думал с чашей золотой.

Пропадает в темноте.

Вновь метель с прохожим шутит,

Как разбойник на Кресте,

Головой фонарь покрутит.

И исчезнет, пробегая,

Странный свет в глазах больной,

Черный, тихий, – ожидает

На диване, – ледяной.

А она в бреду смеется,

Руку в бездну протянув,

То молчит, то дико бьется,

Рвется в звездную страну.

Дико взвизгнул в отдаленье

Черный гробовой петух.

Опускайтесь на колени –

Голубой ночник потух.

Возлетает бесчувственный снег

К полосатому зимнему небу.

Грохотание поздних телег

Мило всякому человеку.

Осень невесть откуда пришла,

Или невесть куда уходила,

Мы окончили наши дела,

Свет загасили, чтоб радостно было.

За двойным, нешироким окном

Зажигаются окна другие.

Ох, быть может, мы все об одном

В вечера размышляем такие,

Всем нам ясен не ложный закон,

Недоверье жестокое наше.

И стаканы между окон

Гефсиманскою кажутся Чашей.

Померкнет день, устанет ветр реветь,

Нагое сердце перестанет верить,

Река начнет у берегов мелеть,

Я стану жизнь рассчитывать и мерить.

Они прошли, безумные года,

Как отошла весенняя вода,

В которой отражалось поднебесье.

Ах, отошел и уничтожен весь я.

Свистит над домом остроносый дрозд,

Чернило пахнет вишнею и морем,

Души въезжает шарабан на мост.

Ах, мы ль себе раскаяться позволим?

Себя ли позовем из темноты,

Себе ль снесем на кладбище цветы,

Себя ль разыщем, фонарем махая?

Себе ль напишем, в прошлое съезжая?

Устал и воздух надо мной синеть.

Я, защищаясь, руку поднимаю,

Но, не успев на небе прогреметь,

Нас валит смех, как молния прямая.

Идет твой день на мягких лапах,

Но я не ведаю, смеюсь.

Как тихий звук, как странный запах,

Вокруг меня витает жуть.

О мстительница! Долго, долго

Ты ждешь наивно и молчишь.

Так спит в снегу капкан для волка

И тихо вьется сеть для рыб.

Поет зима, как соловей,

Как канарейка, свищет вьюга.

Луна восходит, а правей

Медведица подходит с юга.

И сытый мир счастливый Твой

Не знает, что уже натянут

Прозрачный лук над головой,

Где волосы еще не вянут.

Иль, может быть, через эфир,

Как песня быстрая о смерти,

Уже стрела кривую чертит

По кругу, где стоит цифирь.

Как человек в объятиях судьбы,

Не могущий ни вырваться, ни сдаться,

Душа находит: комнаты грубы,

Гробы – великолепные палаццо.

Вертается умерший на бочок,

Мня: тесновато. Вдруг – в уме скачок,

Удар о крышку головою сонной

И крик (так рвутся новые кальсоны).

Другой мертвец проснуться не желал

И вдруг, извольте: заживо схоронен!

Он бьет о доску нежною ладонью

И затихает. Он смиреет. Тонет.

И вот отравный дух – втекает сон,

Ширеет гробик, уплывает камень.

Его несет поток, как пылесос,

Крутят его, как повара, руками.

И вот сиянье – то небесный град.

Лучи дрожат, текут и радужатся.

Сквозь их снопы – сто световых преград –

Плывет лежащий, чтоб под звуки сжаться,

А вверх и вниз, навстречу и кругом

Скользят аляповато кирасиры,

Какие-то плащи, венцы, огонь,

А сам он тоже ангел, но в мундире.

Три раза прививали мне заразу.

Зараз-то сколько. Не могли зараз!

Хотели сделать меченую расу.

Я на террасу, ан с террасы. Класс!

Мне было девять, но я не был девий.

Теперь дивись. Под шкапом удавись.

Я жду в аду (в раю что делать Еве?).

Что делать! – мой испытанный девиз.

Но чу – звонят. Я не могу понять!

Ты входишь, панна! Я не понимаю!

Что на тебя, что на судьбу пенять.

В губу пинать тебя нельзя, немая.

Я разнимаю рукава минут.

Минуть бы! Но уж ты упомянута.

Вы, собеседника пытаясь обмануть,

Его целуете случайно, фу-ты! ну-ты!

Тэнэбрум марэ – море темноты.

Пройдя пролив чернила, мы в тебе.

Две каравеллы наши – коровёнки две.

О средства передвиженья бедноты!

О беспредметной бури вялый шум!

Мы видим дно – вдали, вдали под нами.

Мы в пустоте, но – валимся. Пляшу,

Конь невидимый, чёрт меж стременами.

Но ох, мы тонем, о-о-ох, летим.

Бесцветный воздух надувает парус.

На парашюте нам не по пути.

Вновь мы на море, моря над – о ярость!

Летят утопленники в море пустоты.

В тэнэбрум марэ – море темноты.

Глубокий холод окружает нас.

Я как на острове пишу: хочу согреться,

Но ах, как мысли с головы на сердце, –

Снег с потолка. Вся комната полна.

Я превратился в снегового деда.

Напрасно спорить. Неподвижность. Сплю,

А сверху ходят, празднуя победу,

Морозны бесы, славный духов люд.

Но знают все: замерзшим очень жарко.

Я с удивлением смотрю: песок, и сквозь песок –

Костяк и череп, челюсть и висок.

Я чувствую: рубаха как припарка.

Идет в пыли, качаясь, караван.

Не заболеть бы, ох, морской болезнью.

Спина верблюда – не в кафе диван.

Дремлю, ведь сна нет ничего полезней.

Ток жара тычет в спину. Больно. Шасть,

Приподымаюсь: над водою пальмы

Качаются, готовые упасть.

Заспался в лодке, в воду бы, но – сальный

Плавник вдруг треугольный из воды –

Акула это, знаю по Жюль Верну.

Гребу на берег, где на все лады

Животные кричат. Но ах, неверно:

Он изменяется, он тает, он растет,

Он – белый камень. Айсберг недоступный.

Смотрю: не лодка – самодельный плот,

Сидит матрос, к нему бросаюсь: труп.

Как розовеет мостовой гранит

От тихого от мокрого дождя

Мне явствует пылание ланит

При объясненье или обождя

Ползет неотвратимая щекотка

От переносицы до глаза далеко ль

Слеза клокочет и кудахчет в глотке

И прочь течет как синий алкоголь.

Так мы бушуем в дорогом стакане

Так тонем мы и так идем на дно

Потом вы достаете нас руками

Кладете на ладонь нам всё равно

Вы дуете огромными устами

А вот вам надоело, вы устали

Мы падаем на каменный паркет

Метла играет с нами во крокет

Как объяснение несет несет несет

Как огорчение трясет трясет трясет

Мы вылетаем в мусорную кучу

Но мы не умираем мы живучи

Вновь поутру я сору сор реку

Вот солнышко любви кукареку

Птенец захлопаем куриными крылами

Которыми мы сродны со орлами

Как мостовой пылающий гранит

С зеленым яблоком твоих ланит.

Человек очищается мятою сна

Он как платье светлеет в воде и на солнце

Он чернее как чопорная весна

Рвется он точно розовый ситец кальсон

Он цветет (он подчас незаметно растет)

Как воздушного шара резиновый горб

Он трещит как мотор он свистит как свисток

Улетает на юго юго юго восток

Подымаясь высоко над шишками гор

Нет опасности для «Бо смертного Жива»

Но проколот незримо аэростат

Уменьшается падает в воду и живо

Утопает у каменных палок моста

Утвердительный и нежный

А потом очищается мятою сна

Он светлеет как платье в воде и на солнце

Чтоб опять (точно розовый ситец кальсон)

Почернеть (всё занашивает весна).

Было странно с моей стороны

Ничего не спросить у Луны

Пустых звуков не звать у стола

В тихий час восходящего зла

Хитро пала на руки твои

Подозрительная тишина

Как медаль на шее у поэта

Как миндаль на дереве во рту

Белое расстегнутое лето

Поднималось на гору в поту

Летит луна бесшумно по полям

Заглядывает в окна бесполезно

Душа разорванная пополам

Тоскует сонно сухо и бесслезно

Розовело небо, холодело,

Ранний час был дик, как иностранец.

На земле молиться надоело,

Над холмом возник жестокий глянец.

Не буффонаду и не оперетку,

Но нечто хилое во сне, во сне

Увидела священная кокетка,

Узрела в комфортабельной тюрьме.

Был дом силен и наглухо глубок,

А на чердачном клиросе, на хорах

Во тьме хихикал черный голубок

С клешнями рака и глазами вора.

И только мил хозяин белобрыс,

Продрав глаза, тянулся сонно к фторе.

Длиннейшей лапой домовая рысь

Его за шиворот хватала, он не спорил.

И снова сон храпел, сопел, вонял

И, бесконечным животом раздавшись,

Царил, все комнаты облапив, всё заняв,

Над теми, что заснули, разрыдавшись.

И долго дива, перьями шурша,

Заглядывая в стекла, билась пери,

Пока вверху от счастья антраша

Выкидывал священный рак за дверью.

Бездушно и страшно воздушно,

Возмутительно и лукаво

Летает стокрылое счастье.

В него наливают бензин.

На синее дерево тихо

Влезает один иностранец.

Он машет тоненькой ручкой.

Арабы дремлют внизу.

Они танцевали, как мыши,

Обеспеченные луною,

Они оставались до бала,

Они отдавались внаём.

И было их слишком мало,

И было их слишком много,

Потому что поэтов не больше,

Не больше, чем мух на снегу.

Синий, синий рассвет восходящий,

Беспричинный отрывистый сон,

Абсолютный декабрь, настоящий,

В зимнем небе возмездье за всё.

Белый мир поминутно прекрасен,

Многолюдно пустынен и нем,

Безупречно туманен и ясен,

Всем понятен и гибелен всем.

Точно море, где нежатся рыбы

Под нагретыми камнями скал,

И уходит кораблик счастливый,

С непонятным названьем «Тоска».

Неподвижно зияет пространство,

Над камнями змеится жара,

И нашейный платок иностранца

Спит, сияя, как пурпур царя.

Опускается счастье, и вечно

Ждет судьбы, как дневная луна.

А в тепле глубоко и беспечно

Трубы спят на поверхности дня.

Он на землю свалился, оземь пал,

Как этого хотел весенний вечер,

Как в это верил царь Сарданапал.

Как смел он, как решился, человече!

Как смел он верить в голубой пиджак,

В оранжевые нежные ботинки

И в синий-синий галстук парижан,

В рубашку розовую и в штаны с картинки!

Цвело небес двуполое пальто,

Сиреневые фалды молча млели,

И кувыркалось на траве аллеи

Шикарное двухместное авто.

И, кажется, минуты все минули.

Качнулся день, как выпивший холуй,

И стало что-то видно, будто в дуле,

В самоубийстве или на балу.

Качнулся день и вылетел – и вышел

Я к дому своему, как кот по крыше.

Поэзия, ты разве развлеченье?

Ты вовлеченье, отвлеченье ты.

Бессмысленное горькое реченье,

Письмо луны средь полной темноты.

Он совершен, твой фокус незаметный,

И шасть летит сквозь мокрые леса

Стон Филомелы, глас зари ответный,

Что шевелит камышины сердца.

Седалище земного Аполлона,

Душа почит в холодном шутовстве,

В огромном галстуке, в парах одеколона,

С ущербным месяцем на каменном лице.

Но вот летят над подлецом идеи,

Он слушает с прищуренным лицом.

Как режиссер, что говорит с борцом,

Закуривает он кредиткой денег.

Слегка идет, почесывая бланк,

Наполовину спит в иллюзионе,

Где Чарли Чаплин и Дуглас Фербанкс

В экране белом ходят, как в хитоне.

Заходит в писотьер, в публичный сад.

Ползет вперед, потом спешит назад

И наконец вытаскивает фишку.

Все падают и набивают шишку.

И подают пальто их благородью…

С немытыми ногами слон в хитоне,

Он смутно движется к жилищу Гесперид,

Запутываясь в фалдах, в смехе тонет,

Изнанкою являя жалкий вид.

Извержен бысть от музыки, отвержен,

Он хмуро ест различные супы.

Он спит, лицом в холодный суп повержен,

Средь мелких звезд различной красоты.

Я яростно орудовал платком

Был страшный насморк и к тому же слёзы

И яблоки катились над лотком

Как мокрые коричневые розы

Так совершенно одинок холуй

Что даже не умеет жить как барин

Развязно ест воздушную халву

И отдувается (ну впрямь сейчас из бани)

(Дышали подворотни как киты

Земным эпилептическим весельем

И души мертвых мягкие скоты

Летали в гости и на новоселье)

Признайся, пери! нет тебя в живых!

Ты так как я притворно существуешь

Не опуская голову танцуешь

Не поворачивая головы.

Шикарный день расселся в небеси

На белых белых шелковых подушках

(Ты тихо ешь шикарная пастушка

Мое лицо с кружками колбасы)

Пришла в кафе прекрасная Елена.

Я нем; все неподвижны; нем гарсон.

Елена, Ты встряхнула мертвый сон,

Воскресла Ты из небытия тлена.

Я с подозрением поцеловал висок.

Но крепок он. Но он не знает тлена.

Мешает стол мне преклонить колена.

Но чу! Оружие стакану в унисон.

Изменника я войсковой оплот,

Вздымаю стул; но вдруг проходит год –

Смотрю кругом: не дрогнула осада.

О Троя, что ж погибнет Ахиллес?!.

Но вот Улисс; он в хитру лошадь влез.

Иду за ней, хоть умирать досада.

Томился Тютчев в темноте ночной,

И Блок впотьмах вздыхал под одеялом.

И только я, под яркою луной,

Жду, улыбаясь, деву из подвала,

Откуда счастье юное во мне,

Нелепое, ненужное, простое,

Шлет поцелуи городской луне,

Смеется над усердием святого,

В оранжевых и розовых чулках

– Скелет и Гамлет, Делия в цилиндре –

Оно танцует у меня в ногах,

На голове и на тетради чинно.

О муза, счастье, ты меня не знаешь,

Я, может быть, хотел бы быть святым,

Растрачиваешь жизнь и напеваешь

Прозрачным зимним вечером пустым.

Я, может быть, хотел понять несчастных,

Немых, как камень, мелких, как вода,

Как небо, белых, низких и прекрасных,

Как девушка, печальных навсегда.

Но счастие не слушалось поэта –

Оно в Париже проводило лето.

Напрасным истреблением страстей

Мы предавались на глазах гостей.

Они смеялись, жались, забивались,

Нас покидали и не возвращались.

Был темен вечер той последней встречи,

И дождь летел со скоростью картечи.

Но ты, нескромно прежде весела,

Хотела тихо встать из-за стола.

Я люблю, когда коченеет

И разжаться готова рука

И холодное небо бледнеет

За сутулой спиной игрока.

Вечер, вечер, как радостна вечность,

Немота проигравших сердец,

Потрясающая беспечность

Голосов, говорящих: конец.

Поразительной тленностью полны,

Розовеют святые тела

Сквозь холодные, быстрые волны

Отвращенья, забвенья и зла.

Где они, эти лунные братья,

Что когда-то гуляли по ней?

Но над ними сомкнулись объятья

Золотых привидений и фей.

Улыбается тело тщедушно,

И на козырь надеется смерд.

Но уносит свой выигрыш – душу –

Передернуть сумевшая смерть.

Александр строил города в пустыне,

Чтил чужие вина и богов.

Память, чай, его жива поныне.

Шел и не снимал сапог: без сапогов.

Александр был провинциал тщедушный,

С толстой шеей набок и белком навыкат.

Александр был чудак великодушный,

Илиаду под кирасой мыкал.

Вспыльчивый и непомерно добрый,

Друг врагу, он в друге зрел врага.

В снежных скалах на морозе твердом

Нес безумного солдата на руках.

Если не считать пороков неких,

Тела слабости, судьбы, ее щедрот,

Есть похожие на Бога человеки,

Тезки неки. Славен этот род.

Маляр висит на каменной стене

И видит жизнь несется торопливо

Идет насупившись [нрзб.] кичливый

И скромный нищий близкий к истине

Ползет небес пятнистый леопард

Подстерегая злобно нашу немощь

Как трудно быть поэтом в этом мире

Где всё поэзия и места нет стихам

Оркестра сладкий рев, стотрубый гам

Пробить ли треньканием лиры.

За жалкою балкой балкон тишины

За коротким углом недостаток кофейни

Чу бросилось с первого тело жены

И входит к второму душа откровенно

На сад-подхалим невозможно надеяться

Знаком его почерк и игры вничью

Хотя не пристало ему чародею

Видит ангелов давеча или воочию

Окружило меня многоточие снов

Окружная дорога летательных сов

Запрядная берлога больших голосов

О труба граммофона отцов и сынов

Будет п . . . . . . . .

Вед . . . . . . . . . .

Лицо в окне висит, стоит, лежит,

Лицо в окне танцует неподвижно,

Как белая луна в ведре воды,

Как мертвый кот на мостовой булыжной.

Лицо в окне кому принадлежит,

Кому необходимо или мило?

Лицо в окне положено – лежи.

Ты потемнело, так покройся мылом

Величественно жалко и легко.

Лицо слегка белеет неподвижно,

Беспечно высоко и далеко

Над белой чистою страницей книжной.

Над черной грязною страницей жизни.

Ты в полночь солнечный удар,

Но без вреда.

Ты в море серая вода,

Ты не вода.

Ты в доме непонятный шум,

И я пляшу.

Невероятно тяжкий сон.

Ты колесо:

Оно стучит по камням крыш,

Жужжит, как мышь,

И медленно в огне кружит,

Во льду дрожит.

В безмолвии на дне воды

Проходишь Ты –

И в вышине, во все сады,

На все лады.

И этому леченья нет.

Во сне, во сне

Течет сиреневый скелет

И на луне

Танцует он под тихий шум

Смертельных вод.

И под руку я с ним пляшу,

И смерть, и чёрт.

Как черный цвет, как красота руки,

Как тихое доскребыванье страха,

Твои слова мне были велики –

Я растерял их, молодой неряха.

Не поднимайте их, они лежат

На грязном снеге, на воде страницы,

Слегка блестят на лезвии ножа,

В кинематографе сидят, чтоб веселиться.

А здесь, внизу, столпотворенье зол,

Деревьев стон и перекресток водный,

Где ядовитый носится озон,

Опасный дух, прекрасный и холодный.

Горбясь в дожде, в паноптикум иду,

Пишу стихи и оставляю дома,

Как автомат, гадающий судьбу –

Автоматический рояль не заведенный.

Вознесися, бездумный и синий,

Подымися, холодный и свой,

Под кружащийся в воздухе иней

Над дубовою головой.

Иностранец балуется пышно.

Он шикарно живет у других,

Но гуляет легко и неслышно

Смерть евонная, сняв сапоги.

Это жесткое пламя мечтаний.

Это желтое поле тоски.

Наклоняется жизнь: «До свиданья» –

И снимает тебя, как носки.

Ты говорила: гибель мне грозит,

Зеленая рука в зеленом небе.

Но вот она на стуле лебезит,

Спит в варварском своем великолепье.

Она пришла, я сам ее пустил.

Так вспрыскивает морфий храбрый клоун,

Когда, летя по воздуху без сил,

Он равнодушья неземного полон.

Так воздухом питается пловец,

Подпрыгивая кратко над пучиной.

Так девушкой становится подлец,

Пытаясь на мгновенье стать мужчиной.

Так в нищенском своем великолепье

Поэзия цветет, как мокрый куст,

Сиреневого галстука нелепей,

Прекрасней улыбающихся уст.

Уж ночи тень лежала на столе

(Зеленая тетрадь с знакомым текстом).

Твой взгляд, как пуля, спящая в стволе,

Не двигался; ни на слово, ни с места.

Судьбой ли был подброшен этот час,

Но в нищенском своем великолепье

Рос вечер, ширились его плеча.

(Дом становился от часу нелепей.)

Но руки протрезвились ото сна

И, разбежась, подпрыгнули к роялю.

В окно метнулась грязная весна –

В штанах, с косой, но мы не отвечали.

Удар по перламутровым зубам,

Прозрачной крови хлест в лицо навылет.

Из ящика пила взвилась к гробам –

Толкается, кусается и пилит.

Летят цветы за счастье, за доску,

И из жерла клавирного, из печи

Прочь вырываются, прокляв тоску,

Отрубленные головы овечьи.

Выпрыгивают ноги в добрый час.

Выскальзывают раки и клешнею

Хватают за нос палача-врача,

Рвут волосы гребенкой жестяною

И снова отвращаются назад,

Назад стекают, пятясь в партитуру,

Пока на красных палочках глаза

Листают непокорную халтуру.

Но вдруг рояль не выдержал, не смог,

Подпрыгнул и слоновыми ногами

Ударил чтицу, животом налег,

Смог наконец разделаться с врагами

И грызть зубами бросился дугой –

Взлетела челюсть, и клавиатура

Вошла в хребет с гармонией такой,

Что содрогнулась вся архитектура.

Выплевывая пальцы, кровь меча,

На лестницу ворвалось пианино,

По ступеням слетело, дребенча,

И вырвалось на улицу, и – мимо.

Но было с нас довольно. Больно с нас

Стекали слезы, пот и отвращенье.

Мы выползли в столовую со сна.

Не мысля о погоне, ни о мщенье,

Мы выпили паршивого вина.

Скучающие голоса летали,

Как снег летает, как летает свет,

Невидный собеседник был согласен

(За ширмами сидели мудрецы).

А музыкант не нажимал педали,

Он сдержанно убийственно ответил,

Когда его спросили о погоде

В беспечных сверхъестественных мирах.

Как поживают там его знакомства,

Протекции и разные курорты

И как (система мелких одолжений)

Приходит вдохновение к нему.

А за роялью жались и ревели

Затравленные в угол духи звука,

Они чихали от шикарной стужи,

Валящей в белый холодильник рта.

Они летали, пели, соловели.

Они кидались, точно обезьяны,

Застигнутые пламенами снега,

Залитые свинцовою водой.

И медленно валились без изъяна

В оскаленные челюсти рояля.

В златых зубах жевались на убой.

О муза зыка! музыки корова!

Какая беспощадность в сей воздушной

Бездушной гильотине танцовщице,

Которая рвалась, не разрываясь,

В блестящих деснах лаковых лилась,

Вилась впотьмах, валила из фиала

И боком пробегала, точно рак.

Увы, любовь не делают. Что делать?

Необходимо для большой ходьбы

Любить вольно. Но ведь любовь не дело.

Мы в жизни – как поганые грибы.

Мы встретились случайно в кузовке.

Автомобиль скакнул, дрожа всем телом,

И прочь побег, как будто налегке.

А мы внутри своим занялись делом.

Смотрела Ты направо. Я – туда ж.

Смотрел направо я – и Ты за мною.

Медведь ковра к нам вполз, вошедши в раж.

Я за руку его. Ты за руку рукою.

Но мы потом расстались,

Условившись встречаться ежедневно…

Грибы поганые, нас выбросили гневно

Обратно в жизнь, не сделавши вреда.

Таинственно занятие писца.

Бездельничает он невероятно.

От счастья блеет – хитрая овца,

Надеется без устали бесплатно.

Он терпеливо предается сну

(С предателями он приятель первый),

Он спит и видит: чёрт унес весну

И заложил, подействовав на нервы.

Потом встает и – как луна – идет,

Идет по городу распутными ногами,

Купается в ручье, как идиот,

Сидит в трамвае, окружен врагами,

И тихо, тихо шевелит рукой –

Клешнею розовою в синих пятнах,

Пока под колесом, мостом, ногой

Течет река беспечно и бесплатно.

И снова нагло плачет. Как он смел

Существовать, обиднейший из раков,

И, медленно жуя воздушный мел,

Слегка шуршать с солидностью дензнака?

А он жужжит и жадно верещит,

Танцует, как холеная собака,

Пока кругом с вопросом на руках

Сидят враги в ужасных колпаках.

Увы, бегут Омировы преданья,

Ареевы решительные сны,

Улиссовы загробные свиданья,

Еленины волосные волны.

Всё это будет, не приподнимаясь,

Не возмущаясь, уплывать туда,

Туда, где, руки белые ломая,

Танцует сон неведомо куда.

Беспочвенно, безветренно, бесправно

Падет твоя рука на крупный дождь, –

И будет в мире тихо, благонравно

Расти пустая золотая рожь,

Скакать года, как воробьи над калом,

И раки петь – сюда, балда, сюда,

Где изумрудный яд на дне бокала

Танцует, не предчувствуя вреда.

Я Вас люблю. Любовь – она берется

Невесть почто, а Вы какой-то бог.

Я падал об землю; но ох! земля дерется.

Коль упадешь, шасть в глаз, в адамов бок.

Оставил я валяние злодея

И шасть летать, но – ох! – лета, лета

Не позволяют мне: я молодею.

Спешит весна. Та ль? О, не та, не та,

Что некогда. Но – некогда! Стенаю:

Стена я, говорит судьба; но – ба! –

Я расставляю знаки препинанья

И преткновенья – гибели – слова.

Моей любви убийственны романы.

С романом чай, с ромашкой чай? Не то.

Но пуст карман. Я вывернул карманы

Жилета, и тужурки, и пальто.

Вы всё ж такая. Каюсь: где! где! где!

Слова найти – ти-ти, та-та, ту-ту?

Встаю на льду, вновь падаю на льде,

Конькам судьбы доверивши мечту.

О неврастения, зеленая змея,

Что на углу виется в мокром дыме,

Тобою в лоб укушена фантазия,

Она мертва, хотя и невредима.

Зеленые, зеленые дома,

Где белый воздух, молоку подобный,

И коридор ползучий, как роман,

Зал без дверей, для танцев неудобный.

Кто любит небо, пусть поднимет руку,

Ему помашет. Не медлит ответ.

Кто любит море, пусть пошлет привет –

Узнает голос дорогой по звуку.

Кто сдался, воин, в невозвратный плен,

Пусть слово скажет – он свободен снова,

И кто железом жарким ослеплен,

Увидит снова небеса от слова.

И даже тот, кто, умерши в грехах,

Сойдет в огонь и из огня попросит,

Восхищен будет в сад на облаках

Рукой, что всё свергает и возносит.

И даже тот, кто сам покинул твердь

Для быстрых снов и медленной работы,

Узрит, как дочь безропотная Лота,

Спокойный сон, обилие и смерть.

На столе золотая монета

Мне казалась твоею душой.

Я глаза закрываю от света

Дланью белой и в меру большой.

Ох, быть может, последнее утро

Мы с тобой расстаемся спеша.

Эту запонку из перламутра,

Это кресло запомнит душа.

Ох, любимая, позднею ночью

Ты во сне прибываешь сюда.

Я восхищен, я вижу воочию

Смерть (и с ней говорю без труда),

Жизнь пустую и безмятежную,

Бога близко, надежды вдали,

Но неложные чары земли

Шасть – влекут меня в комнату прежнюю.

О струнной сети нежность! о полон!

Я молод был, и я пылал, как сено,

Когда впервые ранил Аполлон

Меня, увы, не над брегами Сены.

Большая и богатая семья

Бранилась и не занималась мною.

И бесполезно школьная скамья

Меня терзала мудростью земною.

Но я в тригонометрии любви

Уже сдавал последние зачеты.

Пел нежный хор, пел нежный жар в крови,

И был у сверстников в указе и почете.

В себя я верил, а теперь я верю ль?

Подруги ждал – теперь увы ли жду.

И, закрываясь аккуратно дверью,

Я забываю дружбу и вражду.

Вам, милая, почто существовать,

Ан донной быть: сей промысел в упадке.

Кумиры безработны, мало ль вас –

Я вижу вас в трактире срок некраткий.

Вон жрет Иисус орешки земляные,

Пьет вино Магомет – нельзя вино,

И в шашки режутся святители иные,

Что лампы как блестят под ногтем их.

Ан молния на вешалке висит,

И бог рычит из телефонной будки,

А у дверей соседней с ней закутки

Большая лира, прислонясь, стоит.

И вы сидите, красоты исчадье,

Сквозь дым слегка блестит ваш черный глаз.

Счастливая, о хилая Оркадия,

Где кофе пьют некрепкое средь нас.

Се духи – мухи со горы Парнас –

Желанны и смешны, как ананас.

Я пред мясной где мертвые лежат

Любил стоять, хоть я вегетарьянец.

Грудная клетка нечистию сжата

Ползет на щеки нестерпим румянец.

Но блага что сжирает человек

Сего быка с мечтательной подругой

Запомнит он потом на целый век

Какою фауне обязан есть услугой.

Хотя в душе и сроден мне теленок

Я лишь заплакал в смертный час его.

Здоровый конь не тронет до сего

Лишь кони умирающие конок.

Благословен же мясника топор

И острый нож судьбы над грудью каждой.

Ведь мы любви не знаем до тех пор

Как умирающий воскликнет «жажду!»

Я чистил лошадь в полутьме двора.

Лохматый пес, почувствовав вора,

Ко мне бросался, громыхая цепью.

Туман клубился медленно над степью.

Дымилась станция, как пароход,

Но, утомленный за дневной поход,

Спал крепким сном драгунский эскадрон:

Солдат, судьбе покорный, не мудрен.

И только я, сквозь слёзы о махорке,

Смотрю, романтик, на звезду над горкой.

И сколько раз, среди труда иль снов,

Как будто ветер заревет, и вновь

Вдали неверно запоет труба

И тронет руку лошади губа.

Была душа отчаянья полна,

Несбыточные плача сны земли.

Я вижу вдруг: от берега волна

Несет игрушечные корабли.

Они ломали тоненький ледок,

Меняли курс, когда менялся ветер.

На круглый, круглый я набрел прудок –

Кругом стояли старики и дети.

Но ох! среди игрушечного моря

Бежит фонтан, и под его струи

Корабль, ребенку причиняя горе,

Роняет долу паруса свои.

И будет он беспомощен под хлябью,

Пока за ним, как и за нами, о,

Как и за теми, что пестрят над рябью,

Приходит тот, кто дал внаймы его.

Коль колокол колчан чан этот круглый чан

Вдруг друг ли отвечали сгоряча

Испуг ли лили олова на угли

Не отвеча смотрели… Трель свеча

Дрель ель ли часто но не осторожно

Сторожку в помутневшем том ведре

Том целый шли пиша рукой нарочно

Каму не надо. (Если надо… вре.)

О были выли, били, мыли мало

То были бельевые времена

Хромаю… Мало ль сколько шли все на

В довольствии ни разу не хромаю

В начале коль но коль ты кол о кол

Ты колокол тебя рабы качали

И били было в самошнем начале

Разбили мало ль этих мы стекол

Что звали с нами… Не до пустяков.

Лесничий лестницы небесной Ты не без

Небес отличия. Несправедливый орден

Неисправимый но заправский ордер

Завеса ты но всуе о Зевес

Один какой счастливою рукой

Пристали козыри. Ах женщина пристала

Порукой быть рекою о рек кой

Пристало быть податливым металлом

Иду по лестнице Иакова двояко

Надземная машина не спешит

Вояка шасть на яка всадник яко

А пеший? Правда есть куда спешить.

Вздыхает метко <нрзб.>, смекает

Блоха я съешь на сколько беготни

Козел я зол я головой мотаю

О Немочь не могу не иметь мошны

Мощны крестьяне хоть на них креста нет

Ощерится священник – не щерись.

А чуб до губ но от губы не станет

Оставит для нелепых фельдшериц

Для снисходительных и ловких падчериц

Поэты медицинский персонал

Немалые больницы над каналом

То мочите клиента по началу

Потом она же а потом она же

Мы клеили любови картонажи.