Том 1. Стихотворения

Сближеньем с вами на мгновенье

Я очутился в той стране,

Где в оны дни воображенье

Так сладко, складно лгало мне.

На ум, на сердце мне излили

Вы благодатные струи –

И чудотворно превратили

В день ясный сумерки мои.

Когда твой голос, о Поэт,

Смерть в высших звуках остановит,

Когда тебя во цвете лет

Нетерпеливый рок уловит;

Кого закат могучих дней

Во глубине сердечной тронет?

Кто в отзыв гибели твоей

Стесненной грудию восстонет?

И тихий гроб твой посетит,

И над умолкшей Аонидой

Рыдая, пепел твой почтит

Нелицемерной панихидой?

Никто! – но сложится певцу

Канон намеднишним Зоилом,

Уже кадящим мертвецу,

Чтобы живых задеть кадилом.

На всё свой ход, на всё свои законы.

Меж люлькою и гробом спит Москва;

Но и до ней глухой дошла молва,

Что скучен вист, и веселей салоны

Отборные, где есть уму простор,

Где властвует не вист, а разговор.

И погналась за модой новосветской,

Но погналась старуха не путем:

Салоны есть, – но этот смотрит детской,

А тот, увы! – глядит гошпиталем.

Братайтеся, к взаимной обороне

Ничтожностей своих вы рождены;

Но дар прямой не брат у вас в притоне,

Бездарные писцы хлопотуны!

Наоборот союзным на благое,

Реченного достойные друзья:

Аминь, аминь, вещал он вам, где трое

Вы будете, – не буду с вами я.¹

Спасибо злобе хлопотливой,

Хвала вам, недруги мои!

Я, не усталый, но ленивый,

Уж пил Летийские струи.

Слегка седеющий мой волос

Любил за право на покой;

Но вот к борьбе ваш дикий голос

Меня зовет и будит мой.

Спасибо вам, я не в утрате!

Как богоизбранный еврей,

Остановили на закате

Вы солнце юности моей!¹

Спасибо, молодость вторую,

И человеческим сынам

Досель безвестную, пирую

Я в зависть Флакку, в славу вам!

Люблю я вас, богини пенья!

Но ваш чарующий наход,

Сей сладкий трепет вдохновенья, –

Предтечей жизненных невзгод.

Любовь Камен с враждой Фортуны –

Одно. Молчу. Боюся я,

Чтоб персты, падшие на струны,

Не пробудили вновь перуны,

В которых спит судьба моя.

И отрываюсь, полный муки,

От музы ласковой ко мне

И говорю: до завтра звуки,

Пусть день угаснет в тишине.

Опять весна; опять смеется луг,

И весел лес своей младой одеждой,

И поселян неутомимый плуг

Браздит поля с покорством и надеждой.

Но нет уже весны в душей моей,

Но нет уже в душе моей надежды,

Уж дольний мир уходит от очей,

Пред вечным днем я опускаю вежды.

Уж та зима главу мою сребрит,

Что греет сев для будущего мира,

Но праг земли не перешел пиит, –

К ее сынам еще взывает лира.

Велик господь! Он милосерд, но прав:

Нет на земле ничтожного мгновенья;

Прощает он безумию забав,

Но никогда пирам злоумышленья.

Кого измял души моей порыв,

Тот вызвать мог меня на бой кровавой;

Но подо мной, сокрытый ров изрыв,

Свои рога венчал он падшей славой!

Летел душой я к новым племенам,

Любил, ласкал их пустоцветный колос:

Я дни извел, стучась к людским сердцам,

Всех чувств благих я подавал им голос.

Ответа нет! Отвергнул струны я,

Да хрящь другой мне будет плодоносен!

И вот ему несет рука моя

Зародыши елей, дубов и сосен.

И пусть! Простяся с лирою моей,

Я верую: ее заменят эти

Поэзии таинственных скорбей

Могучие и сумрачные дети!¹

Когда, дитя и страсти и сомненья,

Поэт взглянул глубоко на тебя, –

Решилась ты делить его волненья,

В нем таинство печали полюбя.

Ты, смелая и кроткая, со мною

В мой дикий ад сошла рука с рукою, –

Рай зрела в нем чудесная любовь.

О, сколько раз к тебе, святой и нежной,

Я приникал главой моей мятежной,

С тобой себе и небу веря вновь.

Дикою, грозною ласкою полны,

Бьют в наш корабль средиземные волны.

Вот над кормою стал капитан:

Визгнул свисток его. Братствуя с паром,

Ветру наш парус раздался не даром:

Пенясь, глубоко вздохнул океан!

Мчимся. Колеса могучей машины

Роют волнистое лоно пучины.

Парус надулся. Берег исчез.

Наедине мы с морскими волнами;

Только-что чайка вьется за нами

Белая, рея меж вод и небес.

Только, вдали, океана жилица,

Чайке подобно, вод его птица,

Парус развив, как большое крыло,

С бурной стихией в томительном споре,

Лодка рыбачья качается в море:

С брегом набрежное скрылось, ушло!

Много земель я оставил за мною;

Вынес я много смятенной душою

Радостей ложных, истинных зол;

Много мятежных решил я вопросов,

Прежде, чем руки марсельских матросов

Подняли якорь, надежды символ!

С детства влекла меня сердца тревога

В область свободную влажного бога;

Жадные длани я к ней простирал.

Томную страсть мою днесь награждая,

Кротко щадит меня немочь морская:

Пеною здравья брызжет мне вал!

Нужды нет, близко ль, далеко-ль до брега!

В сердце к нему приготовлена нега.

Вижу Фетиду: мне жребий благой

Емлет она из лазоревой урны:

Завтра увижу я башни Ливурны,

Завтра увижу Элизий земной.¹

Средиземное море 1844

 Беглец Италии, Жьячинто, дядька мой,

Янтарный виноград, лимон ее златой

Тревожно бросивший, корыстью уязвленный,

И в край, суровый край, снегами покровенный,

Приставший с выбором загадочных картин,

Где что-то различал и видел ты один!

Прости наш здравый смысл: прости мы та из наций

Где брату вашему всех меньше спекуляций:

Никто их не купил. Вздохнув, оставил ты

В глушь севера тебя привлекшие мечты;

Зато воскрес в тебе сей ум, на всё пригодной,

Твой итальянский ум, и с нашим очень сходной!

Ты счастлив был, когда тебе кое-что дал

Почтенный, для тебя богатый генерал,

Чтоб, в силу строгого с тобою договора,

Имел я благодать нерусского надзора.

Благодаря богов, с тобой за этим вслед

Друг другу не были мы чужды двадцать лет.

 Москва нас приняла, расставшихся с деревней.¹

Ты был вожатый мой в столице нашей древней:

Всех макаронщиков тогда узнал я в ней,

Ментора моего полуденных друзей.

Увы! оставив там могилу дорогую,

Опять увидели мы вотчину степную,²

Где волею небес узнал я бытие,

О сын Авзонии! для бурь, как ты свое;

Но где, хотя вдали твоей отчизны знойной,

Ты мирный кров обрел, а позже гроб спокойный.

 Ты полюбил тебя призревшую семью –

И, с жизнию ее сливая жизнь свою,

Ее событьями в глуши чужого края

Былого своего преданья заглушая,

Безропотно сносил морозы наших зим.

В наш краткий летний жар тобою был любим

Овраг под сению дубов прохладовейных.

Участник наших слез и праздников семейных,

В дни траура главой седой ты поникал;

Но ускорял шаги и членами дрожал,

Как в утро зимнее, порой, с пределов света,

Питомца твоего, недавнего корнета,

К коленам матери кибитка принесет,

И скорбный взор ее минутно оживет.

 Но что! радушному пределу благодарной,

Нет! ты не забывал отчизны лучезарной!

Везувий, Колизей, грот Капри, храм Петра,

Имел ты на устах от утра до утра;

Именовал ты нам и принцев и прелатов

Земли, где зрел дивясь суворовских солдатов,

Входящих, вопреки тех пламенных часов,

Что, по твоим словам, со стогнов гонят псов,

В густой пыли побед, в грозе небритых бород,

Рядами стройными в классический твой город;³

Земли, где, год спустя, тебе предстал и он,

Тогда Буонапарт, потом Наполеон,

Минутный царь царей, но дивный Кондотьери,

Уж зиждущий свои гигантские потери.

 Скрывая власти глад, тогда морочил вас

Он звонкой пустотой революцьонных фраз.

Народ ему зажег приветственные плошки;

Но ты, ты не забыл серебряные ложки,

Которые, среди блестящих общих грез,

Ты контрибуции назначенной принес:⁴

Едва ты узнику печальному британца⁵

Простил военную систему Корсиканца.⁶

 Что на твоем веку, то ль благо, то ли зло,

Возникло при тебе – в преданье перешло.

В Альпийских молниях приемлемый опалой.⁷

Свой ратоборный дух, на битвы не усталой,

В картечи эпиграмм Суворов испустил.

Злодей твой на скале пустынной опочил.

Ты сам глаза сомкнул, когда мирские сети

Уж поняли тобой взлелеянные дети;

Когда, свидетели превратностей земли,

Они глубокий взор уставить уж могли,

Забвенья чуждые за жизненною чашей,

На итальянский гроб в ограде церкви нашей,

 А я, я, с памятью живых твоих речей –

Увидел роскоши Италии твоей:

Во славе солнечной Неаполь твой нагорной,

В парах пурпуровых, и в зелени узорной,

Неувядаемый; амфитеатр дворцов

Над яркой пеленой лазоревых валов;

И Цицеронов дом, и злачную пещеру,

Священную поднесь Камены суеверу,

Где спит великий прах властителя стихов,

Того, кто в сей земле волканов и цветов,

И ужасов, и нег взлелеял Эпопею,

Где в мраке Тенара открыл он путь Энею,⁸

Явил его очам чудесный сад утех,

Обитель сладкую теней блаженных тех,

Что, крепки в опытах земного треволненья,

Сподобились вкусить эфирных струй забвенья.

 Неаполь! До него среди садов твоих

Сердца мятежные отыскивали их.

Сквозь занавес веков еще здесь помнят виллы,

Приюты отдыхов и Мария и Силлы;

И кто, бесчувственный среди твоих красот,

Не жаждал в их раю обресть навес иль грот,

Где б скрылся, не на час, как эти полубоги,

Здесь Лету пившие, чтоб крепнуть для тревоги,

Но чтоб незримо слить в безмыслии златом

Сон неги сладостной с последним, вечным сном.

 И в сей Италии, где всё – каскады, розы,

Мелезы, тополи и даже эти лозы,

Чей безыменный лист так преданно обник

Давно из божества разжалованный лик,

Потом с чела его повиснул полусонно, –

Всё беззаботному блаженству благосклонно,

Ужиться ты не мог! и, помня сладкий юг,

Дух предал строгому дыханью наших вьюг,

Не сетуя о том, что за пределы мира

Он улететь бы мог на крылиях зефира!

 О тайны душ! меж тем, как сумрачный поэт,

Дитя Британии, влачивший столько лет

По знойным берегам груди своей отравы,

У миртов, у олив, у моря и у лавы,

Молил рассеянья от думы роковой,

Владеющей его измученной душой,

Напрасно! (уст его, как древле уст Тантала,

Струя желанная насмешливо бежала) –⁹

Мир сердцу твоему дал пасмурный навес

Метелью полгода скрываемых небес,

Отчизна тощих мхов, степей и древ иглистых!

О, спи! Безгрезно спи в пределах наших льдистых!

Лелей по своему твой подземельный сон

Наш бурнодышущий, полночный аквилон,

Не хуже веющий забвеньем и покоем,

Чем вздохи южные с душистым их упоем!

Царь небес! успокой

Дух болезненный мой!

Заблуждений земли

Мне забвенье пошли –

И на строгий твой рай

Силы сердцу подай!