Том 12

К. МАРКС АНГЛО-ФРАНЦУЗСКИЙ СОЮЗ

Париж, 22 апреля 1858 г.

С тех пор как был вынесен оправдательный приговор д-ру Бернару, столь восторженно встреченный публикой, англо-французский союз вступил в новую фазу. Прежде всего газета «Univers», у которой хватило ума понять, что «подлинные чувства Англии» выразились не в «церемонных комплиментах, которыми муниципалитет Дувра осыпал герцога Малаховского за его великодушную натуру», а скорее в «возмутительных криках «ура», которыми народ разразился в суде в Олд Бейли», — эта газета объявила Англию не только «притоном убийц», но и народом убийц, включая присяжных и судей. Первоначальное положение, выдвинутое полковниками[345], получает, таким образом, более широкое обоснование. Следом за «Univers» выступает «Constitutionnel» с передовой статьей, подписанной г-ном Рене, зятем г-на Маккара, который в свою очередь является, как известно, личным секретарем, доверенным лицом и фактотумом Бонапарта. Если «Univers» согласилась с характеристикой английского народа, которую дали ему полковники, и только расширила ее значение, то «Gonstitu-tionnel» повторяет их угрозы с той лишь разницей, что старается обосновать недовольство казарм мнимым негодованием «городов и сельских районов». Напуская на себя тон оскорбленной невинности, столь свойственный продажной литературе Второй империи, газета восклицает:

«Мы не будем подробно останавливаться на такого рода оправдательном приговоре, который является неслыханным оскорблением общественной нравственности; ибо кто из честных людей во Франции или в Англии может сомневаться в виновности Бернара? Мы хотим только поставить в известность тех из наших соседей, которые желают сохранения хороших отношений между обеими странами, что если бы речь, произнесенная защитником Бернара, речь, которую ему разрешили напичкать клеветой и оскорблениями по адресу императора, по адресу избравшего его народа, по адресу армии и наших учреждений, стала бы, к несчастью, распространяться в городах, казармах и сельских районах Франции» (любопытное это место для казарм — между городами и сельскими районами!), «то правительству при всем желании трудно было бы предотвратить последствия народного негодования».

Вот как, оказывается, обстоит дело. Нападет ли Франция на Англию или нет, это будет зависеть просто от того, распространится или не распространится во Франции речь г-на Джемса, которую рекламирует сама же газета «Constitutionnel». Однако на другой день после такого, можно сказать, объявления войны делается любопытный и поразительный поворот в «Patrie». Французское вторжение в Англию можно-де предотвратить, но только в том случае, если англо-французский союз вступит в новую фазу. Оправдание Бернара обнаружило возрастающую силу анархии в британском обществе. Лорд Дерби должен спасти общество в Англии тем же самым способом, каким Бонапарт спас его во Франции. Вот что должно-де вытекать из этого союза и вот его conditio sine qua non [необходимое условие. Ред.]. Граф Дерби, добавляет газета, «человек с огромным талантом и почти королевскими родственными связями», следовательно, человек, призванный спасти общество в Англии! Английские ежедневные газеты не преминули отметить слабость, непостоянство и беспомощность, скрывающиеся за этим чередованием ярости, угроз и софизмов. Парижский корреспондент «Daily News» воображает, что разгадал загадку этих туманных картин, продемонстрированных в «Univers», «Constitutionnel» и «Patrie», ссылаясь на хорошо известный факт, что Бонапарт имеет два рода советников — пьяных кутил по вечерам и трезвых наставников по утрам. В статьях «Univers» и «Constitutionnel» парижский корреспондент улавливает аромат шато-марьё и сигар, а в статье «Patrie» — брызги холодного душа. Но ведь те же два рода людей орудовали и во время поединка Бонапарта с Французской республикой. Одни после января 1849 г. угрожали со страниц своих вечерних газеток coup d'etat [государственным переворотом. Ред.], в то время как другие на тяжеловесных столбцах «Moniteur» прямо уличали их во лжи. И все же тень грядущих событий обозначилась не в «напыщенных» статьях «Moniteur», а в пьяных выкриках «ура» в «Pouvoir»[346]. Мы, впрочем, далеки от мысли, что Бонапарт располагает средствами для успешной переправы через «широкую канаву» [Ла-Манш. Ред.]. Появившиеся в связи с этим смехотворные плоды ночных бдений, которые принялась публиковать газета «New-York Herald»[347], не могут не вызвать улыбки даже у новичков в военной науке. Но мы твердо убеждены в том, что Бонапарт, как штатский человек — а этого никогда не следует забывать, — стоящий во главе военного правительства, дал на страницах «Patrie» последнее и единственно возможное толкование англо-французского союза, способное удовлетворить его «полковников». Он попал в самое нелепое и в то же время самое опасное положение. Чтобы пустить пыль в глаза иностранным правительствам, он должен потрясать мечом. Чтобы успокоить своих меченосцев и не дать им принять его бахвальство всерьез, он вынужден прибегать к таким невероятным fictiones juris [юридическим фикциям. Ред.], как фикция о том, что англо-французский союз означает спасение английского общества по испытанному бонапартистскому методу. Разумеется, факты неизбежно придут в столкновение с его доктринами и если его царствованию не положит конец революция, как мы склонны думать, то в результате его счастливая звезда закатится так же, как она поднялась — он кончит сумасбродными авантюрами, какой-нибудь expedition de Boulogne[348] в более широком масштабе. Император превратится в авантюриста, как в свое время авантюрист превратился в императора.

Между тем, поскольку «Patrie» высказала все, что Бонапарт в состоянии сообщить миру о смысле англо-французского союза, стоит обратить внимание на то, в каком тоне говорят об этом союзе в настоящее время правящие классы Англии. В этом отношении особый интерес вызывает статья в лондонском «Economist», озаглавленная: «Союз с Францией, что он собой представляет, какова его ценность и во что он обходится». Статья написана в нарочито педантичном тоне, как это подобает бывшему секретарю казначейства при правительстве Пальмерстона и выразителю экономических взглядов английских капиталистов. Г-н Уилсон начинает с тезиса, что «иногда в результате сделки получаешь не совсем то, о чем договаривался». «Едва ли, — говорит он, — можно переоценить значение настоящего союза между Францией и Англией»; но ведь союзы бывают разные — настоящие и искусственные, подлинные союзы и союзы, взращенные в теплицах, «естественные» и «правительственные», «правительственные» и «личные». Прежде всего «Economist» дает полную волю своему «воображению»; а про «Economist» можно сказать то же, что уже было сказано про адвокатов: чем прозаичнее человек, тем больше шуток может сыграть с ним его воображение. «Economist» едва ли может положиться на свое «воображение, чтобы подробно рассмотреть вопрос о том влиянии, которое мог бы оказать на судьбы Европы и на счастье и благосостояние всех других стран подлинный союз между двумя великими народами, стоящими во главе современной цивилизации».

И однако он вынужден признать, что хотя обе нации, как он надеется и верит, «созревают» для подлинного союза, все же «они еще не созрели для него». Но если Англия и Франция еще не созрели для подлинного национального союза, естественно возникает вопрос, что же представляет собой нынешний англо-французский союз?

«Мы допускаем», — признается бывший член правительства Пальмерстона и оракул английских капиталистов, — «что наш недавно заключенный союз по необходимости был в значительной степени союзом скорее с правительством, чем с нацией, скорее с императором, чем с Империей, скорее с Луи Бонапартом, чем с Францией; к тому же значение, которое мы придавали этому союзу, и цена, которую мы за него заплатили, несколько заслонили от нас этот существенный и важный факт».

Бонапарт-де, конечно, избранник французской нации, и прочая ерунда в том же духе, но, к сожалению,

«он представляет лишь численное, а не мыслящее большинство французского народа. К несчастью, получается так, что те классы общества, которые стоят в стороне от Бонапарта, включают в себя именно те партии, взгляды которых почти по всем главнейшим вопросам цивилизации аналогичны нашим собственным»,

Установив, таким образом, в весьма осторожной и вежливой форме и в многословных выражениях, которыми мы не будем утруждать читателя, аксиому, что нынешний так называемый англо-французский союз является скорее правительственным, чем национальным, «Economist» не останавливается перед признанием, что союз этот даже скорее личный, нежели просто правительственный.

«Луи-Наполеон», — пишет он, — «дал понять более ясно, чем это подобает главе великой нации, что именно он является нашим особым другом во Франции, что не столько его народ, сколько он сам желает союза с Англией и поддерживает его; и, быть может, мы согласились с этой точкой зрения с большей готовностью и более безоговорочно, чем этого требовали подлинная осторожность и искренность».

В общем и целом, англо-французский союз — это поддельный, фальсифицированный товар, это союз с Луи Бонапартом, но не союз с Францией. Поэтому естественно возникает вопрос, стоит ли этот поддельный товар той цены, которую за него заплатили? Здесь «Economist» бьет себя в грудь и от имени правящих классов Англии восклицает: «Pater, peccavi!» [ «Грешен, отец мой!» Ред.]. Прежде всего, Англия — конституционное государство, а Бонапарт — самодержец.

«Просто из уважения к самим себе нам следовало бы позаботиться о том, чтобы наша искренняя и лояльная учтивость в отношении de facto [существующего. Ред.] правителя Франции перерастала в сердечный восторг и горячее восхищение лишь постольку и лишь по мере того, как его политика становилась бы такой, какую мы могли бы честно и по праву одобрить».

Вместо того чтобы применять, таким образом, некую скользящую шкалу к своему бонапартизму, английский народ, народ конституционный,

«осыпал императора, уничтожившего конституционные свободы своих подданных, такими знаками внимания, которых никогда прежде не получал ни один конституционный монарх, даровавший эти свободы и уважавший их. Если же Бонапарт бывал гневен и раздражен, мы унижались до того, что успокаивали его в отвратительно льстивых выражениях, которые странно было слышать из уст англичан. Своими поступками и речами мы оттолкнули от себя все те группы французского народа, в глазах которых Луи-Наполеон является либо узурпатором, либо деспотом, опирающимся на военную силу. Это вызвало особенное раздражение и отвращение со стороны парламентской партии Франции как среди республиканцев, так и орлеанистов».

«Economist» обнаруживает, наконец, что такое пресмыкательство перед удачливым узурпатором было весьма неосмотрительным.

«Нельзя считать», — говорит он, — «что существующий во Франции, режим может оказаться тем постоянным режимом, при котором согласится жить эта деятельная и беспокойная нация… Поэтому разумно ли заключать с преходящей фазой правления во Франции такой союз, который способен лишь возбудить вражду к нам на стадии ее будущего и более прочного развития?»

Мало того, Бонапарт-де гораздо больше нуждался в союзе с Англией, чем Англия в союзе с Бонапартом. В 1852 г. он был просто авантюристом — удачливым, но все же авантюристом.

«В Европе его не признали, и еще вопрос, признают ли. Но Англия приняла его быстро и без колебаний; она сразу же признала его права на власть, допустила его в узкий круг коронованных особ и тем самым дала ему право вхождения во все дворы Европы. Более того, обмениваясь визитами и заключая сердечные союзы, наш двор позволил простому знакомству перерасти в близость… Те предприимчивые финансовые и торговые классы, поддержка которых была особенно важна для него, сразу же поняли, как велика была сила, которую он приобрел благодаря тесному и сердечному союзу с Англией».

Этот союз был необходим ему, и он «готов был заплатить за него почти любой ценой». Проявило ли английское правительство коммерческую сметку и необходимую проницательность при назначении этой цены? Оно вовсе не потребовало никакой цены; оно не поставило никаких условий, а подобно восточным сатрапам, ползало в пыли, вручая ему этот союз как дар. Сколь ни велики были те гнусности, которые совершал Бонапарт, они не способны были ни на минуту остановить английское правительство в его порыве «расточительной щедрости», как называет это «Economist», безудержного низкопоклонства, как назвали бы это мы.

«Было бы трудно доказать», — кается английский грешник, — «что из всех разнообразных мероприятий Бонапарта, направленных на угнетение протестантизма, подавление мысли, пресечение деятельности муниципалитетов, превращение деятельности сената и палат в фарс, — в отношении хотя бы одного мы проявили свое неудовольствие каким-либо мимолетным выражением холодности или хотя бы хмуро шевельнув бровями». «Что бы он ни делал, кого бы он ни подвергал гонению, сколько бы газет ни конфисковывал или ни запрещал, под какими бы пустячными предлогами ни смещал со своих постов почтенных и видных профессоров, — наше обращение с ним было неизменным; он оставался для нас все тем же великим человеком, том же мудрым и прозорливым государственным деятелем, выдающимся и твердым правителем».

Англичане не только взлелеяли, поддержали и поощрили, таким образом, гнусную внутреннюю политику Бонапарта, но, по признанию «Economist», еще и позволили ему тормозить, изменять, выхолащивать и сводить на нет их собственную внешнюю политику.

«Если такое ложное положение продлится», — заключает «Economist», — «это не будет способствовать ни нашему престижу, ни нашим доходам, ни общему благу содружества наций».

Сравните это заявление с заявлением «Patrie», и у вас не останется никакого сомнения в том, что англо-французский союз рухнул, а вместе с ним рухнула и единственная международная опора Второй империи.

Написано К. Марксом 22 апреля 1858 г.

Напечатано в газете «New-York Daily Tribune» № 5319, 8 мая 1858 г.

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского

На русском языке публикуется впервые