Том 2. Охотница из Аккана

За завесой

СНАЧАЛА Я ПОДУМАЛ, что это какой-то трюк, поэтому встал и обошел кругом крошечную спираль, в которой пылала черная завеса. Том Кельвин попытался рассмеяться, но у него это плохо получилось. Он даже не стал вытирать потный, морщинистый от волнения лоб.

— Нет, Боб, я не дурачу тебя, — сказал он, — хотя мне жаль, что я не могу объяснить принципы его действия.

Мне не хотелось верить ему, хотя я знал, что он говорит правду, поэтому тщательно осмотрел устройство. Несколько электронных ламп, смонтированных на шасси, соединялись с финальной лампой через серию обмоток и конденсаторов. А эта финальная лампа была необычна. Ионы, испускаемые светящейся нитью, летели в две пластины, установленные точно друг против друга, а крошечные сетки образовывали туннели, в которые и влетали эти ионы. Пластины светились красноватым светом, потому что ионы били по ним.

— Это генератор, — сказал Том. — Вся штука в том, что я не знаю, что он генерирует. Уравнения утверждают, что он должен что-то генерировать, но либо уравнения ошибочны, либо ошибочны все наши научные гипотезы относительно фундаментального характера Вселенной.

— Да, знаю. Я уже слышал это от тебя.

Я мельком осмотрел спираль. Это был отрезок медной трубочки, изогнутой по кругу. Наверное, дюймов шести в диаметре. Трубка была прорезана в одном месте, а оба конца ее подключены к финальной лампе этого странного генератора.

И в этой спирали пылала черная завеса. Я знаю, что пламя не может быть черным, но оно было черным и мерцало. Крошечные точки света мерцали и дрожали на этой черной завесе. Это походило на миллионы микроскопических светлячков, запутавшихся в вырезанном куске ночи.

Сквозь завесу ничего не было видно. Я подошел поближе и присмотрелся. Свет не проходил через нее. Но у меня возникло ошеломляющее чувство, словно через нее проходило что-то другое, какая-то тонкая, неприятная вибрация, которая была доступна человеческому уху звуковых волн и, вероятно, так же не доступной для глаза. Но это нечто, чего не слышали уши и не видели глаза, воздействовало на какой-то неведомый центр в мозгу. Я отпрянул.

— Ты почувствовал это, — спросил Том.

— Да, — ответил я, оперся руками о лабораторный стол и глянул на Тома в упор. — Что это?

— Не знаю, — с несчастным видом ответил он.

Я не сводил с него взгляда, пытаясь передать им отвращение, хотя никакого отвращения на самом деле не чувствовал. Я просто испугался. У Тома Кельвина был один из самых мощных разумов, какие только видела старушка-Земля, и когда он сказал, что не знает ответов, это значило, что больше не мог их дать.

Я достал из кармана жилетки карандаш, как всегда делаю, когда поставлен в тупик. Я работаю в газете и давно уже обнаружил, что процесс вытаскивания карандаша из кармана дает мне время обдумать, какие вопросы задавать дальше. Вот я и вытащил карандаш из кармана. В своем ошеломленном состоянии я даже не понял, что делаю, пока не сунул карандаш в черную завесу.

НИЧЕГО НЕ ПРОИЗОШЛО, насколько я мог судить. Я отдернул карандаш, и на мой взгляд он остался таким же, как и был, но у Тома, сидевшего по другую сторону стола, было свое мнение. Он съежился на стуле, лицо его побледнело. Он явно чего-то испугался.

— Я сделал что-то не так? — спросил я.

Том ничего не ответил, вскочил, прошел в угол лаборатории и вернулся с бутылкой и стаканами. Этикетка на бутылке гласила, что она была выпущена восемнадцать лет назад. Он налил себе этот сверхвыдержанный напиток и поставил бутылку на стол. Я уже хотел было спросить, не хочет ли он, чтобы я ушел, но тот уже спохватился и передал бутылку мне.

— Глотни хорошенько, — сказал он. — А потом я хочу, чтобы ты опять сунул карандаш в это вибрационное поле. Всунь его туда на несколько дюймов.

— Зачем? Что произошло?

— Не знаю.

Я сделал, как он просил. Карандаш вошел в завесу и вернулся. Это был обычный металлический карандаш, который можно купить за десять центов, но Том выхватил его у меня, обращаясь с ним так, словно он был из золота. Он провел над ним несколько тестов, используя аппаратуру, находившуюся в лаборатории на другом столе. Очевидно, он воспользовался кислотой, потому что, когда принес карандаш обратно, тот был безнадежно испорчен.

— Это будет стоить тебе десять центов, — сказал я ему.

— Это может стоить мне гораздо больше, — отозвался Том.

Я испытующе посмотрел на него.

— А теперь расскажи дяде Роберту, что произошло?

Но он ничего не ответил. Вместо этого он протянул руку и достал у меня из кармана другой карандаш и, склонившись над спиралью, сунул его в завесу. Я внимательно смотрел, что он делает.

Карандаш вошел с одной стороны в завесу, но с другой ничего не вышло...

Теперь настала моя очередь сделать глоток.

И все же, когда Том вытащил карандаш, это по-прежнему был обычный карандаш, стоимостью в десять центов.

Том сел. Я пододвинул стул поближе к нему и протянул ему сигарету.

— Послушай, Том, — сказал я. — Я знаю тебя очень давно. Мы вместе прошли через колледж, жили в одной комнате, пили пиво из одной кружки и занимались любовью с одними и теми же девчонками. Ты унаследовал кучу денег и, после колледжа, нигде не работал, а лишь забавлялся в этой лаборатории. Я же должен был зарабатывать себе на жизнь, поэтому не видел тебя так часто, как хотелось бы. Но, Том Кельвин, если ты позвал меня сюда сегодня вечером лишь для того, чтобы развлекать каким-то оптическим обманом, то я могу не сдержаться и дать тебе по морде. Итак, ради прежней дружбы, скажи же мне, что у тебя здесь?

Он повертелся на стуле, продолжая играть карандашом. Потом замер и уставился на него, затем наморщил лоб и уставился на спираль. Потом посмотрел на свой генератор, нахмурился.

И, под конец, покачал головой.

— Прости, но я не знаю. Наверное, ты знаком с последними разработками физики полей и знаешь, что математики отказались от механистического представления о Вселенной, которая преобладала последнюю сотню лет. Все начал Эйнштейн. Вероятно, ты слышал о конечной, но неограниченной Вселенной, деформации пространства в присутствии массы, о пространственно-временных отношениях. Но слышал ли ты об Успенском[4]?

Я КИВНУЛ. Чтобы работать в газете, нужно знать немного обо всем. По крайней мере, так утверждали в колледже.

— Да, — сказал я. — Это русский, который взял формулы Эйнштейна и продолжил его работу, развив его обобщения до заключения, которое потрясло половину научного мира. Затем он пошел дальше, чтобы доказать, что все ученые ошибались, но впал в метафизику. Разве он не сошел в итоге с ума или что-то в этом роде?

Том все еще хмурился, рассматривая звездное поле в спирали.

— Не знаю, сошел ли он с ума. Большинство людей предпочло бы этому верить. Вам приходится верить этому, если хотите остаться нормальными сами. Я узнал, что существует его первоначальная рукопись, которая никогда не публиковалась. Мне контрабандой привезли ее из России, это мне стоило целого состояния. Затем я выучил русский язык, чтобы прочитать ее. Это оказалось не таким уж трудным делом. Поскольку рукопись была короткая и состояла почти что из одних уравнений, с которыми я был уже знаком. Я взял уравнения Успенского и стал работать над ними. Я изучил их так хорошо, что мог продекламировать с начала до конца или с конца до начала, а также с любого места из середины. Затем я стал забавляться с ними, меняя величины и исследуя результаты.

Он взглянул на спираль так хмуро, словно хотел укусить ее.

— Эти уравнения представляют собой фундаментальный образ Вселенной. Они выражают так точно, насколько это вообще возможно, все, что когда-либо было и будет. Вращение газа в могучих туманностях, полет планет вокруг родительского солнца, быстрая череда горячих приливов, когда Земля была молода, бесконечный танец атомов вокруг своих ядер, пульсация жизни на основе протоплазмы...

— Минутку, минутку, — прервал я его. — Не лезь в такие дебри и не пытайся мне сказать, что уравнение, которое описывает спиральные туманности, так же объясняет, что происходит в фундаментальной основе жизни — протоплазме.

— Но я ведь это и сказал, верно? — пылко ответил он.

— Да, но люди говорят много о том, чего не знают. Однако, продолжай. Если бы я не видел, как исчезает карандаш, и не чувствовал вибрацию, испускаемую этой спиралью, то давно уже назвал бы тебя лжецом. Но продолжай.

— Я забавлялся этими уравнениями, меняя то одни, то другие переменные... — Том заколебался, и мне показалось, что он говорит вовсе не со мной. — Это заставляет вас почувствовать себя подобным Богу. Вы изменяете факторы, и в вашем воображении возникают новые Небеса и новая Земля.

Я стряхнул сигарету. Мне всего лишь двадцать семь лет, но семь лет из них я проработал в столичной ежедневной газете и беседовал с массой народа. Я бродил по ночным улицам и много чего повидал. Несколько раз я брал интервью у президента и беседовал с банкирами-мультимиллионерами. Я два раза смотрел, как преступники проходят последний путь по «зеленой мили»[5]. Такова моя работа.

Я опять стряхнул сигарету. Когда кто-то начинает думать о том, что чувствует себя как Бог, я тут же начинаю думать о психушке. Но Том Кельвин казался нормальным. Я наблюдал за ним краешком глаза. Он все еще смотрел на свою проклятую спираль. Тот же хмурый взгляд, наморщенный лоб...

— Разумеется, — продолжал он, — вся Вселенная состоит из вибраций. Материя, энергия, все существует в ней из колебаний разной частоты и может быть описано наукой о волновой механике. Развив уравнения Успенского, я создал генератор для демонстрации моей теории. Теоретически генератор должен создавать вибрации на частоте, близкой к частоте космических лучей. Это должно было позволить мне сделать что-нибудь с атомами. — Он помолчал. — Но что-то пошло не так.

— Да, — кивнул я. — Это я уже понял.

А затем я сделал это. Намерение было хорошо, но прицел не точен. Я хотел бросить сигарету через стол в урну, стоявшую у противоположной стены, но промахнулся, и окурок, попав в черную завесу, замер в самом центре ее.

Раздался колокольный звон.

Окурок исчез. Очень жаль, но я не могу описать точно, что произошло. Я зарабатываю на жизнь при помощи слов. Я всегда считал, что знаю большинство из них, и как они употребляются. Но когда я пытаюсь описать тот звук, то упираюсь в тупик. Возможно, люди просто не придумали слова для его описания.

Глубокий звон, чистый и ясный, лавиной пронесся по лаборатории. Казалось, это звонит большой гонг какого-то храма, гонг настолько древний, что время очистило его от всего ненужного. Но не совсем так. Одновременно он походил на самую высокую ноту скрипки Страдивари, на фоне беззвучного симфонического оркестра, но и это не точно.

Он пульсировал, как большой барабан, мягкий, ритмичный и низкий, вот только не существовало таких барабанов. Он ритмично рыдал, словно бубен колдунов ночью, под горячими звездами тропиков. Может, на это он походил? Не знаю. Никогда не слышал бубны в тропиках, но в этом было что-то, заставившее меня задуматься.

Он походил на грохот грома во время весеннего дождя, на тихий шепот ветра над одинокой горной вершиной, на шипение волн, накатывающих на песчаный пляж. И замер, тихонько рыдая.

До сих пор не знаю, черт побери, на что он был похож.

Том застыл на стуле, лицо его опять побелело, поэтому я понял, что он тоже слышал странный звук. И я был рад, что он слышал. Он спас меня от раздумий, уж не сошел ли я с ума.

— Боб, — прошептал он, — ты слышал это?

Я глубоко вздохнул.

— Конечно, слышал. Что это было?

Том удивленно поглядел на меня.

— Я уже говорил тебе, что не знаю.

— Но послушай, — возмутился я, — должен же ты знать, что изобрел!

— Я продолжил уравнения и создал генератор, но я никак не ожидал, что появится эта черная завеса! У меня нет никакой концепции относительно того, чем она может быть.

— Она похожа на дыру, знаешь, такую дыру, куда ты можешь заползти, и она закроется за тобой.

— Действительно, она похожа на дыру, — пробормотал Том, обсасывая в уме эту идею. — Существует дыра в созвездии Лебедя, странная область, которая уже много лет ставит в тупик астрономов...

Он отвел взгляд от этой проклятой спирали и уставился на меня. И я тут же пожалел об этом, потому что в глазах у него стоял такой страх, какой не должен видеть никто посторонний.

— Боб, — прошептал он, — Боб... А, может, это и в самом деле дыра?

Я ПРОМОЛЧАЛ. Вероятно, я думал о том же, что и он. У любой дыры есть два выхода. По крайней мере, это так в нашем мире.

— Ерунда, — ответил я. — Ты просто так долго смотрел на это черное свечение, что оно загипнотизировало тебя.

Том с благодарностью улыбнулся мне, что еще больше усилило мое замешательство. Я мог понять его страх, поскольку человека всегда пугает неизвестность, но не мог понять благодарности.

Но он вернулся к моей идее и присосался к ней, точно пиявка.

— А вот интересно, Боб, неужели мои научные знания заставили меня игнорировать очевидное. Эта завеса похожа на дыру. Я не замечал этого, а ты заметил. Теперь можно будет сделать вывод, что это, возможно, и в самом деле дыра...

— Да какая разница! — воскликнул я, надеясь, что он не вспомнит про два конца у любой дыры.

— О, Боже, очень большая разница!

Я должен был сразу понять, что его мощный ум не упустит суть сказанного.

Он вскочил со стула и снова осмотрел спираль, повозился с карандашом, то и дело толкая его в черную завесу. Затем он решил затолкать карандаш до конца. До черной завесы карандаш существовал наглядно, грубо, зримо, как продукт машинной технологии. В черном пламени он исчезал мгновенно. Том затолкал его целиком.

И, очевидно, прихватил пальцы, потому что карандаш исчез полностью.

Том отскочил, словно в него выстрелили.

— Ты видел это? — прошептал он.

— Видел, — кивнул я. — Ты бросил мой карандаш. Теперь ты мне должен два раза по десять центов.

— Ничего я не бросил! Карандаш выдернули у меня из пальцев. Что-то схватило его и резко дернуло!

Значит, это и в самом деле дыра. И у нее два конца. Один конец был здесь, в лаборатории Тома. Можно только гадать, где был другой. Что мы и делали какое-то время.

Я взял пробирку и сунул ее в завесу. Пробирку выдернули у меня из пальцев.

— Том, — сказал я, стараясь, чтобы голос мой не дрожал, — с той стороны есть что-то живое. То, что мы толкаем в завесу, не исчезает, а проходит сквозь нее куда-то, где их что-то хватает.

— К такому же выводу пришел и я, — с умным видом ответил он, суя в завесу медный стержень.

Я сам испугался своих выводов, когда мне в голову пришла следующая мысль. Если мы толкали свои предметы куда-то, то, вероятно, тамошние обитатели могли протолкнуть свои предметы к нам. Например, бомбу.

Еще не додумав эту мысль, я принялся действовать. Протянув руку, я щелкнул выключателем, подающим ток в генератор. Черная завеса мгновенно исчезла. Том, с глупым выражением лица, держал в руке медный стержень, конец которого был аккуратно отрезан.

Он тупо глядел на этот конец.

— Чистый разрез, — пробормотал он, подавая стержень мне.

На конце стержня не было ни малейших признаков плавления или распила, не было даже царапинки. Место разреза сияло, как новенький пенс.

— Зачем ты выключил генератор? — спросил Том.

— Испугался, — ответил я. — Что-то могло проникнуть через эту дыру и сожрать нас живьем. И я все еще боюсь, если тебя не коробит мое признание. — Я налил себе в стакан.

— Я тоже боюсь, — сказал Том, отбирая у меня бутылку.

— А какого же черта мы вообще боимся? — спросил я.

— Ты боишься, потому что не знаешь, что происходит. Я же просто боюсь строить эти предположения. Я ведь могу и угадать, и тогда мой здравый рассудок может не выдержать.

Правильно говорится, что смелость — на дне бутылки. Я выпил свою порцию, налил Тому и заставил его выпить. Я не знал, есть ли на дне бутылки здравый рассудок, но сейчас мне показалось хорошим поводом узнать это.

Том сел и уткнул лицо в ладони.

— За этой завесой лежит другой мир, а может, другая Вселенная. До сих пор неоткрытая, — потому что математика, намекнувшего на ее существование, мы посчитали безумцем, — и, очевидно, эта Вселенная является смежной с той, в какой существуем мы. Это может быть дыра в пространстве, или во времени, или и там, и там одновременно. С другой стороны, дыра может выходить в туманное будущее или далекое прошлое, или на какой-то планете Сириуса, или в центре молекулы — у нас нет фактов, позволяющих понять, что происходит, когда объект проходит через дыру. Это может быть дыра в пространстве-времени, а может, вообще вне законов нашей Вселенной. Энергия, материя и все, что есть в нашем мире, может не существовать там. В том потустороннем мире может быть совершенно новый порядок вещей. Что же делать... что делать...

Он озадаченно замолчал. У меня было кое-что, что я хотел бы сказать, но единственный раз в жизни я промолчал.

— Если мы объявим об открытии... — снова заговорил было Том, но тут же прервал себя. — Нет, мы не можем этого сделать. Наша цивилизация еще не в состоянии принять то, что лежит за завесой. Нет. Есть только одно, что мы можем сделать...

— Да, только одно, — перебил я его. — Бросить твои уравнения в огонь, разбить генератор и посвятить остаток жизни игре в гольф.

Он, казалось, даже не услышал меня.

— Я должен пройти туда. Да, я сделаю это. Я посмотрю, что там, с другой стороны.

Я рассмеялся. Это было самое неуместное, что я сделал когда-либо в жизни.

— Я уже представляю, как ты пытаешься пролезть в шестидюймовую спираль.

— Мы построим шестифутовую спираль.

— Том, не будь же таким проклятым идиотом! Ты понятия не имеешь, как подействует завеса на органический материал. Она может превратить твое тело в золу.

Он помолчал.

— Об этом я не подумал. В самоубийстве нет никакого смысла. Мы будем должны это проверить. Прости, я на минутку.

Он выскочил из лаборатории, и я услышал, как он возится в своей жилой комнате. Вернулся он с канарейкой. Осторожно, стараясь не поранить птичку, он привязал ее к медному стержню и включил генератор. Мгновенно возникла черная завеса. Не тратя ни секунды, он толкнул птичку в завесу и тут же выдернул ее. Она была жива.

— Вот видишь? — спросил он с таким видом, словно это было его достижение.

Я кивнул.

— Мы построим шестифутовую спираль.

— Валяй, только без меня, — тут же сказал я. — Мне нужно еще зарабатывать на жизнь.

— Сколько ты зарабатываешь?

Я сказал.

— Я удвою эту сумму, — заявил Том.

Мы заспорили. Это был чертовски жаркий спор. В конце концов, он победил. Я согласился помогать ему.

Я плохо спал той ночью. Отзвуки гонга, прозвучавшего из-за завесы, все звенели и звенели у меня в голове. И походили они на панихиду. Это уже должно было подсказать мне, что произойдет в будущем. Но человек не может предвидеть всего, тем более, я не разбирался в высшей математике. И даже если бы у меня возникли какие-либо опасения, я подумал бы, что это действие виски.

К ТОМУ Я приехал на следующий день.

У него не было близких родственников, не считая какого-то там троюродного брата, так что жил он один, не считая экономки, которая занималась своими делами.

Мы принялись за работу. Цена, которую Том заплатил за некоторые детали оборудования, заставила меня просто заплакать, но он выложил денежки, даже не поморщившись. Когда же прибыли сделанные на заказ радиолампы, я зарыдал, увидев счет. Казалось смертным грехом потратить столько денег за ниточки вольфрама и никеля, заключенные в вакуум.

Мы сделали генератор и спираль, включили ток, и завеса была тут как тут, такая же черная и недружелюбная, как и прежде, только высотой в шесть футов. Я хотел подождать, но Тому не терпелось. Он не позволил мне пустить туда собаку или кошку даже после того, как я сообщил ему, что моим самым большим желанием в детстве было увидеть Чеширского кота, который исчезал таким чудесным способом, что когда его уже не было, в воздухе оставалась висеть его улыбка, насколько я помню «Алису в Стране Чудес». Спорить я не стал. Только засвистел.

Том оделся потеплее, взял немного воды и еды, закрепил под подбородком кислородную маску и шагнул в небытие.

Лаборатория внезапно стала такой же пустой, как островок посреди океана. Когда же Том исчез, я вдруг понял, что оказался в затруднительном положении. Я даже не знал, как починить генератор, если он вдруг сломается. Я не знал, как он действует. Я ничего не знал. Том забрал все знания с собой.

Я задавал много вопросов, пока мы собирали аппаратуру, Том отвечал мне, как мог, терпеливо, но большинство того, что он рассказывал, влетало у меня в одно ухо и тут же вылетало в другое. Если, доведенный до крайности, я был способен преследовать по джунглям коварное чудовище, то расчеты были для меня пустым местом. При постройке генератора от меня требовалась лишь физическая сила — подать, принести, унести.

Том не знал, минута ему понадобится, час или вечность. В его уравнениях не было на это ответа. Он не знал, когда вернется. Канарейка вернулась живая, но она была привязана к концу стержня, который оставался по эту сторону завесы, а Том ни к чему не был привязан.

Моей задачей было ждать, наблюдать и, возможно, молиться. Я пошел на компромисс и налил себе изрядную порцию из бутылки Тома.

Мне казалось, что первый оборот по циферблату секундная стрелка делала целый час, на второй ей понадобился день, после чего ее продвижение измерялось годами.

Затем опять прозвенел храмовый гонг. Как мне жаль, что я не могу описать этот звук! Вы слышали когда-нибудь глубокий, печальный, рыдающий колокольный звон, оплакивающий мертвых в ночи? Слышали ли вы бой часов на высокой башне, возвещающих наступление полуночи? А как воет на полную луну голодная собака? Или крик совы в дебрях северных лесов?

В этом звуке было нечто, что напомнило мне обо всем этом. Он плакал, оплакивал, рыдал и голосил. Он умолял, умасливал, угрожал, упрашивал. И исчез с диким воплем, обещавшим приход экстаза, а из завесы, из дыры во времени или в пространстве, вышел Том Кельвин.

В жизни я не был так рад кого-то увидеть! Я вскочил со стула, но тут же застыл и медленно опустился обратно. Внезапно я понял, что не так уж и рад увидеть Тома Кельвина.

Только раз в жизни я видел человека с таким же выражением лица, какое было у Тома. И тот человек сидел на полу сумасшедшего дома, осторожно строя пирамиду из кубиков, рассыпая ее и строя снова и снова.

ФИЗИЧЕСКИ, Том был вроде в порядке, но я уже догадывался, что только физически. Он стянул кислородную маску, в глазах его горел огонь, какой я видел лишь у призраков на старинных картинах.

Он вытянул правую руку и разжал кулак.

— Это — Тот, — сказал он.

В руке у Тома лежал драгоценный камень. Большой такой камень, с яйцо размером. И он сверкал искорками, отражающимися от тысяч граней.

Я ничего не говорил. Я не знал, что тут можно сказать.

Он прошел и сел на стул возле меня.

— Мне нужно выпить, — пробормотал он.

Я налил ему виски. Он залпом выпил, и я тут же налили снова. Потом выпил сам, и это было придало мне храбрости задать кое-какие вопросы, но тут произошло то, что заставило меня передумать.

Том вдруг стал разговаривать со своим драгоценным камнем.

— Тот, — сказал он, — пора исполнить свой долг.

Камень вспыхнул рубиновым светом, поднялся с руки Тома и бесшумно поплыл ко все еще работающему генератору. Он принялся плавать в воздухе вокруг генератора, казалось, пристально изучая его. Я сидел с открытым ртом, когда из камня внезапно ударил ослепительный белый луч. Он попал в финальную лампу и та мгновенно исчезла. Все произошло быстрее, чем я об этом рассказываю. Свет прошелся по остальной аппаратуре, по спирали, и все, чего он касался, исчезало.

Затем эта проклятая штуковина подлетела и спряталась в карман Тома.

— Ради Бога, Том, скажи же, что произошло, а то я сойду с ума! — закричал я.

Ему потребовалось ужасно много времени, чтобы вспомнить. Он вел себя так, словно распутывал в уме клубок ниток и пытался связать оборванные концы.

— Что произошло? А, ты имеешь в виду, что произошло, когда я прошел через завесу? Да ничего. Ничего не произошло. Я просто прошел через нее.

— Том, если ты хочешь, чтобы я оставался в здравом уме, отвечай быстро. Я и так уже повис над пропастью и цепляюсь за край зубами и ногтями. Сколько же может выдержать человек?

— Да, наверное, ты прав. Я расскажу все, что могу. Боюсь только, это будет недостаточно. Они оставили мне слишком мало мыслей.

— Они? Что ты имеешь в виду?

— Ну, тогда, оно. Неважно, что именно: Оно или Они.

— Том, — сказал я, и, очевидно, мой голос прозвучал слишком резко, потому что он повернул голову и озадаченно посмотрел на меня, — Что там, за завесой? Какие Они? Что такое Тот?

— Я прилагаю все силы, старина, но не могу думать быстро. Однако мне нужно спешить, потому что с каждой секундой я думаю все медленнее. Они сказали, что так и будет. Что моя память постепенно будет становиться все туманнее.

Я постарался взять себя в руки и хлебнул прямо из бутылки, а Том продолжал:

— Когда я прошел через завесу, то не знаю, переместился ли на миллион миль в пространстве, на миллион лет во времени, или же в иное измерение, в иной мир, который существует на том же самом месте, что и наш, но в другом измерении. Нет никакой возможности узнать это, потому что нечем измерить, чему равен шаг сквозь завесу. Я прошел через нее и оказался во вселенной чистого разума. Мы связываем разум с деятельностью мозга. Так вот, уверяю тебя, что в той Вселенной разум существует отдельно от материи, по крайней мере, от того, что мы считаем материей, и использует энергию, которую я не могу описать, потому что нет слов для ее описания, причем мыслит этот разум так, как мы мыслить не можем.

НА СЕКУНДУ Том замолчал и похлопал себя по карману, где лежал драгоценный камень.

— Короче говоря, единственный способ правильно описать ту Вселенную, это признать, что она не существует. Наши чувства не могут ощутить ее. Но разум наш может осознать этот потусторонний мир, и только благодаря этому мы можем сказать, что он действительно существует... я хочу сказать, что лишь благодаря разуму мы узнали, что прошли сквозь завесу — и таким же образом потусторонний мир может узнать о нас. В том потустороннем мире нет ничего, но там есть Они. Они следуют по линии развития, непостижимым для нас, идут к целям, которые мы не можем даже вообразить, и достигают состояния чистого разума. Они существуют, как деформация пространства... как изгиб Их пространства, и для них эта пространственная деформация и есть материя, Они ощущают и используют ее, как мы используем нашу материю.

Дрожащей рукой он вытер со лба пот. Можно было сделать лишь одно, и я это сделал. Уровень жидкости в бутылке быстро понижался.

— Мой разум, или часть его, может совсем остановиться. У меня вообще есть чувство, что это Тот говорит с тобой через меня.

— Кто такой Тот? — мне пришлось еще хлебнуть для храбрости, чтобы задать этот вопрос.

— Он — моя защита. Его послали со мной, чтобы увидеть, что я выполнил свою часть сделки.

— Что еще за сделка?

— Уничтожение прохода. Я отвечаю тебе так быстро, как только могу. В том потустороннем мире материя нашего пространства-времени неестественна. Это — смертельный яд для тамошних обитателей. Когда ты бросил сигаретный окурок через завесу, то вызвал огромные разрушения. Они отгородили эту часть своего мира, поставили защиту, и тут появился я. Они ждали меня. Я не могу понять, насколько они разумны. Мои уравнения...

Из кармана Тома, где лежал Тот, раздался сердитый хрип. Огромный драгоценный камень вылетел наружу и вспыхнул, осветив всю комнату. Внезапно стол Тома, заваленный грудами бумаг с невнятно написанными уравнениями, включая и работу Успенского, исчез в белой вспышке. Тот вернулся и снова спрятался в карман Тома.

— Я и забыл о них, — пробормотал Том.

— Давай, соберись и рассказывай дальше, — стал просить я.

— Когда я появился, они ждали меня. Они боялись меня и собирались уничтожить. И они уничтожили бы меня, если бы я не заключил с ними сделку В обмен на жизнь я согласился уничтожить генератор завесы. И чтобы удостовериться, что я больше не представляю для них угрозы, они забрали из моей памяти все знания математики. Не спрашивай меня, как это было сделано, я лишь знаю, что Они сделали это. И они дали мне Тота, чтобы он уничтожил генератор и оставался со мной до конца моей жизни в качестве гарантии, что сделка не будет нарушена. И она не будет нарушена... — пробормотал Том и потерял сознание.

В области биологии имя Тома Кельвина стало знаменитым. Но коллеги считали его эксцентричным и, возможно, даже суеверным, потому что он всегда носил в кармане кусок хрусталя.

Физически он был так же хорош, как и всегда. Мы часто играем с ним в гольф. Вчера он выиграл у меня, набрав семьдесят восемь очков на восемнадцати лунках. Я точно знаю, что семьдесят восемь, потому что счет приходится вести мне. Сам он не может сложить два и два.

Beyond that curtain, (Thrilling Wonder Stories, 1937 №12)