Том 4. Пьесы и радиопьесы

Страницкий и Национальный герой

Голоса

Диктор

Министр внутренних дел

Страницкий

Господин с окладистой бородой

Корбмахер

Антон

Мария

Разносчик газет

Флейшер

Зевейн

Продавец памятных значков

Полицейский

Главный редактор Доннер

Национальный герой

Вайтблейк

Фрейлейн Луиза

Бас

Голос сзади и другие голоса

Диктор. Эта история — про болезнь Национального героя Бальдура фон Меве, которого знает и о котором говорит весь мир, и про одного инвалида, которого никто не знает. Болезнь Национального героя вызвала сенсацию.

Министр внутренних дел. Эта болезнь коварна.

Диктор. Как выразился в своем выступлении министр внутренних дел.

Министр внутренних дел. Но наш Национальный герой может быть уверен…

Диктор. Как добавил министр.

Министр внутренних дел. …что в этом тяжком испытании с ним любовь и почитание всей нации.

Диктор. Напротив, случай инвалида.

Страницкий (скромно). Страницкого.

Диктор. Страницкого — лишь один из многих. Конечно, этот случай достоин сожаления, однако времена были нелегкие и мы все достаточно пережили. История начинается в восточных кварталах нашей столицы, вблизи парфюмерной фабрики Губера и трикотажного концерна «Диана и К°», на верхних этажах доходного дома, неоднократно испытавшего на себе мучительные потрясения эпохи, но чудесным образом устоявшего. Мы находимся в комнате четырнадцатой, на шестом этаже, под самой крышей. Полшестого утра. В доме повсюду шум. Отчетливый запах отхожих мест. В соседний номер, пятнадцатый, только что вернулся господин с окладистой бородой, который всегда навеселе и чей род занятий никому не известен.

Господин с окладистой бородой (во все горло).

Диктор. В это время другой соседний номер, тринадцатый, покидает, и не одна, фрейлейн Мюллер, Луиза Мюллер, чей род занятий, напротив, всем известен, — но умолчим об этом. Повсюду детский крик.

Этажом ниже радио играет траурный марш Шопена.

А прямо под четырнадцатой комнатой, у Корбмахеров, как каждое утро в это время, происходит ссора.

Корбмахер. Крыса! Потаскуха!

Диктор. Наверху же, в комнате четырнадцатой, наполненной всеми этими звуками — детским криком, пьяным пением и траурным маршем, а вдобавок храпом огромного человека в изрядно поношенной одежде, расположившегося на ночлег на дырявом матрасе, — как раз напротив него на таком же матрасе лежит инвалид…

Страницкий (скромно). Страницкий.

Диктор. Страницкий, кое-как прикрытый старой шинелью, и, бледный от волнения, пробегает глазами строчки газеты.

Страницкий. Я так взволнован, прямо газета падает из рук! Печальная весть о нашем Национальном герое Бальдуре фон Меве! Как это здорово, что вчера, возвращаясь домой после тарелки супа, я углядел на обочине тротуара газету. Антон, сказал я своему бравому матросу, который всегда толкает мою тележку по улицам столицы и, как ребенка, поднимает меня на пятый этаж и которому в этой окаянной сделке я одалживаю свои глаза в обмен на его ноги, — эй, Антон, сказал я, там лежит газета. Согни-ка два метра десять, на которые ты вымахал, пошарь немного левее, и она будет наша. Я бы хотел взглянуть утром — в полшестого уже светло, а ты все еще храпишь, — что принесла нам нового мировая история взамен твоих глаз и моих ног. И вот когда с пением бородача и потасовкой у Корбмахеров наступило утро и я раскрыл газету, то тут же прочел сообщение. Здесь, прямо на первой странице, большими буквами! Эй, Антон, просыпайся!

Антон. Что такое?

Страницкий. Сенсация, Антон. Шанс!

Антон. Какая сенсация? Что за шанс? Сенсации у меня бывают теперь только во сне! Там я плаваю на глубине в пятьдесят футов в своем водолазном костюме — том самом, которому пришла крышка, когда «Глория» взлетела на воздух, а вместе с ней полетели в небесную синеву и мои глаза, голубые, как морская вода. Я как раз висел на каких-то обломках, прибитых волнами к коралловому рифу, окруженный каракатицами с метровыми извивающимися щупальцами, — и тут-то ты влез со своим дурацким «Эй, Антон, просыпайся!». Вот это и был шанс, Страницкий, — золото, сиявшее мне, пока я спал, из расползшихся кошельков между морскими звездами и медузами.

Страницкий. Ты просыпаешься, а золото-то тю-тю? Плевать мне на твои сны! Я могу предложить тебе реальный шанс, который составит наше счастье, а заодно и счастье всего мира. Слышишь траурный марш?

Антон. А, понимаю! Это играют по радио всегда, когда умирает кто-нибудь важный.

Страницкий. Нет, случилось событие куда более значительное. Меве заболел проказой.

Антон. Меве.

Страницкий. Наш Национальный герой.

Антон. Как же это он умудрился подцепить проказу в наших краях?

Страницкий. Он же ездил в Абиссинию, где должен был продемонстрировать свое сочувствие социальному положению населения. Но перестарался — зашел в какую-то хижину, по обычаю этой страны босиком, и заразился.

Антон. Где она у него?

Страницкий. На большом пальце левой ноги.

Антон. А при чем здесь наш шанс?

Страницкий. Мысль, Антон, совсем простая: все беды происходят от того, что нам, инвалидам, затыкают рот.

Антон. Я и не хочу ничего говорить.

Страницкий. Потому что ты сразу засыпаешь и тебе снятся твои каракатицы. А я, Антон, сплю плохо, я деятельный человек, лежу и размышляю о нашем ничтожестве. В том-то и дело, что мы ничто. Нас не слушают — и это причина всех бед. Но теперь все не так. Теперь с нами Меве. У него проказа, а мы инвалиды. Теперь он нас поймет. Пойдем к Меве. В газете написано, что он лежит в Вифлеемской клинике.

Антон. И что мы там будем делать?

Страницкий. Меве и мы должны образовать правительство.

Антон. Правительство?

Страницкий. Мы будем министрами.

Антон. Министрами?

Страницкий. А кем же еще? Я был футболистом, а ты — водолазом. Но разве могу я играть в футбол без ног, а ты — нырять, когда у тебя нет глаз? Пусть теперь этим займутся здоровые. А чтоб управлять, не так уж нужны здоровые члены.

Антон (смеется). Национальный герой, бесспорно, тебя поймет.

Страницкий. Проказа открыла ему глаза на наше положение. Такая болезнь просветляет.

Антон (осторожно). И когда же ты собираешься пойти к нему?

Страницкий. Сегодня же.

Антон. Чепуха, Страницкий, какая чепуха! Одна из твоих идиотских выдумок.

Страницкий. Теперь наконец наверху должны оказаться те, кто испытал мировую историю на собственной шкуре. А это как раз мы!

Антон. Но ведь мы же совсем не умеем править!

Страницкий. Что значит — мы, Антон? Главное, что я умею. Ты думаешь, что я делал ночами, пока ты храпел? Я набрасывал программу правительства, проводил социальные реформы, ты еще удивишься какие, произносил речи, а когда под утро я засыпал, то снились мне, в отличие от тебя, не какие-нибудь бесполезные пустяки. Мне снились практические сны. Я разъезжал по конференциям. Дай мне только попробовать. Я знаю, как нужно использовать шанс. Когда я забил три гола испанцам…

Женский голос. Господин Страницкий, господин Антон!

Страницкий. «Господин Страницкий! Господин Антон!» Слышишь? Это фрейлейн Мария из девятнадцатой комнаты.

Мария. Доброе утро, господин Страницкий. Доброе утро, господин Антон.

Страницкий. Доброе утро, фрейлейн Мария. Мы долго не виделись. Комната номер девятнадцать пустовала целых три недели.

Мария. Я, господин Страницкий, потеряла место на парфюмерной фабрике и была у сестры. А теперь я устроилась работать в трикотажном концерне «Диана и К°» и вот снова здесь.

Страницкий. Это мне не нравится. Трикотажный концерн не для вас, фрейлейн Мария.

Мария. Я буду мести лестницы и цеха, господин Страницкий. Тридцать пфеннигов в час…

Страницкий. Цеха и лестницы за тридцать пфеннигов! Фрейлейн Мария, я нищий черт, ведь подумайте: я безногий, которого возит по городу слепой, сижу у пострадавших от обстрела стен Святого Себастьяна и сую людям под нос жестяную тарелку. Все это, конечно, так. Но если бы вы, закрыв глаза, хоть разок представили себе меня, фрейлейн Мария, с обеими ногами да еще в черно-красной футболке команды «Патриа», вы бы должны были признаться, что я был парнем что надо.

Мария (смущенно). Господин Страницкий!

Страницкий. Таким парнем, что показал бы директору трикотажного концерна, как заставлять симпатичную девушку вроде вас мыть полы.

Мария (робко). Господин Страницкий!

Страницкий. Вы покраснели, фрейлейн Мария. Ну что ж, понимаю: такую девушку, так вы, смущает, конечно, что безногий объясняется ей в любви. Но это объяснение на тот случай, если бы я был при своих ногах, — чтобы показать вам, каков бы я был, если бы они не валялись в песках Сахары под каким-то холмом.

Мария (горячо). Но ведь вы можете, господин Страницкий, получить ноги от государства, так сказал мне господин из социального обеспечения.

Страницкий. Знаю я этого господина! Он приходил ко мне со своими прописями, фрейлейн Мария. Прекрасно, сказал я, государство вернет мне мои ноги. С его стороны весьма благородно. Хорошая сделка. А что это за ноги? Превосходные протезы, сказал он. А смогу ли я играть на них в футбол? Он ответил мне, что на этих протезах люди одолевали горы. Я не альпинист, сказал я, я футболист. Смогу ли я с ними снова играть левым полузащитником в первом составе команды «Патриа»? Господин Страницкий, ответил тот человек из социального обеспечения, это неисполнимое требование. Тогда мне не нужно ног, сказал я. Я зарабатывал своими ногами, такая у меня была работа, и новые ноги должны помочь мне снова зарабатывать. Государство обязано предоставить мне ноги равноценные тем, которые оно у меня отняло, и баста. Или я останусь тем, что я есть, — живым напоминанием о надругательстве, совершенном надо мной государством.

Мария (плача). Но ведь вы мне нравитесь, господин Страницкий!

Страницкий. Не плакать, фрейлейн, не плакать. Кто знает, что нас ждет, кто знает, что у Страницкого на уме и чего он еще может добиться, если выпадет случай, великий, неповторимый случай! Зря, что ли, я забил четыре гола испанцам! И этот случай подвернулся. Не только для меня, но и для вас и для длинного Антона. Марихен, Марихен, Марихен, разве вы не слышите торжественной траурной музыки, которую целое утро разносит радио из окна Флейшеров? А речь, которую произнес министр внутренних дел?

Министр внутренних дел. …коварна, но наш Национальный герой может быть уверен, что в этом тяжком испытании с ним любовь и почитание всей нации. Мы будем верны герою Финстервальда и Сан-Плинплина, даже если он прокаженный, — произнесем же однажды это страшное, убийственное слово. Именно в этот час мы клянемся.

Диктор. Но предоставим министру внутренних дел продолжать свою привлекшую всеобщее внимание и не раз повторявшуюся в течение дня по радио речь; оставим также и инвалида Станиславского…

Страницкий (скромно). Страницкого.

Диктор. …Страницкого, с его безумными надеждами, Марией и слепым водолазом Антоном, в чердачной комнате номер четырнадцать и обратимся к общественности.

Хотя Национальный герой с течением времени и несколько вышел из моды, хотя над ним у нас втайне даже посмеивались, как над музейным экспонатом, еще игравшим в качестве главы государства некоторую декоративную роль при открытии памятников и государственных визитах, но никем уже не принимавшимся всерьез, болезнь целиком и полностью восстановила его потускневшую славу; никогда еще Меве не был так популярен, как теперь. Его поясной портрет с косой улыбкой, как у Кларка Гейбла[38], но в целом больше напоминающий Гёте, — его поясной портрет сразу появился на всех стенах и в каждой комнате. Газеты пестрели посвященными ему сообщениями. Собирались конгрессы врачей. Забастовки с требованием повышения заработной платы были отменены под предлогом, что материальные разногласия неуместны перед лицом болезни Национального героя. Организовывались комитеты, по улицам шествовали дети, скандировавшие хором, Общество Меве торговало значками с надписью: «Не дадим Меве сгнить заживо!» Был основан Фонд Меве. Короче, возбуждение по поводу редкой в наших местах и потому занимавшей фантазию болезни было велико, и поэтому неудивительно, что на обоих инвалидов обращали еще меньше внимания, чем обычно. Ни одна монетка не упала в их помятую жестяную тарелку, пока они, полные надежд, совершали свой путь по раскаленным от солнца нескончаемым асфальтовым пустошам нашей столицы, направляясь к Вифлеемской клинике, где лежал Национальный герой: слепой — толкая тележку безногого, безногий — направляя шаги слепого.

Разносчик газет. Дневной выпуск: заболевание нашего Национального героя — абиссинская форма лепры. «Ди цайт»! «Ди цайт»! Интервью со специалистом по лепре Модерцаном!

Страницкий.

Продавец. Памятные значки Общества Меве! Покупайте значки Общества Меве!

Страницкий. Сверни направо, Антон! Направо! К собору Святого Себастьяна!

Антон.

Страницкий. Налево, Антон, мимо газового завода!

Антон. Пусто. Ни одного пфеннига. Никто ничего не дает.

Страницкий. На эти деньги, Антон, целый день покупают значки в честь Меве — с чего же тут тебе отчаиваться!

Выкрики. Фонд Меве, жертвуйте в Фонд Меве!

Антон. Есть хочется.

Страницкий. Есть? Сейчас?! Ты что, больной, вроде Меве?

Разносчик газет. «Эпоха»! Организация Объединенных Наций выражает сочувствие!

Антон. Странно. Еще вчера газетчики кричали все больше об экономическом кризисе, а сегодня что ни слово, то Меве.

Страницкий. Тебе этого не понять, Антон. Один разносчик одолжил мне иллюстрированный журнал, так там воспроизведен большой палец нашего героя, тот самый, прокаженный. Что экономический кризис, когда у кого-нибудь растет такое.

Антон. И это помещено в иллюстрированном журнале?

Страницкий. Цветное фото. А ты бы посмотрел на выражение лица нашего Национального героя — какое самообладание!

Антон. А на чем он лежит, на матрасе?

Страницкий. На матрасе? При такой болезни? Он сидит в американском медицинском кресле, которому можно придать любое положение, у каждого подлокотника столик, над головой лампа, предусмотрен телефон и электромотор, чтобы ездить по саду. Ты бы посмотрел, Антон, на это кресло.

Антон. А как выглядят медицинские сестры?

Страницкий. Не девочки, а мечта! Сложены что надо. Но к тому же это, как говорят, почетные медсестры. Одна танцовщица, другая герцогиня фон Тойфелен. А у него таких сестер десять! И при этом как держатся! Прямо, Антон, теперь все время прямо.

Антон (горько). Боже мой, Страницкий, если бы я был прокаженным и к тому же Национальным героем! А тебе было бы так кстати американское кресло с электромотором.

Страницкий (возмущенно). Антон! Не греши! Такая болезнь! Мы можем считать себя счастливыми, что потеряли лишь ноги и глаза. Но нам пора петь, Антон, и протягивать тарелку. Вон идет жирный пивовар Бундхофер. Пой, Антон, пой!

Антон.

Ничего! Снова ничего! Пивовар вынул деньги, только чтобы купить значок!

Диктор. Ничего. Снова ничего. Раскошеливались только на значки в честь Меве, и, когда к вечеру оба инвалида добрались до Вифлеемской клиники, у них по-прежнему ничего не было и они были голодны. Перед клиникой стоял полицейский, державший любопытных в отдалении. Национальному герою был нужен покой.

Полицейский. Проходите. Не задерживайтесь.

Страницкий. Так. Перед нами Вифлеемская клиника. В этом самом парке. И милейший полицейский у входа. Молодчина полицейский в белом шлеме и с коричневой щеточкой усов под носом. Белые перчатки тоже при нем. Мне он нравится, Антон: когда буду в правительстве, дам ему лейтенанта, у меня слабость к полицейским.

Полицейский. Проходите. Проходите.

Страницкий. Я знаю, что делать. У меня опыт обращения с полицией. Не зря я стал почетным членом полицейского спортивного общества, когда забил пять голов испанцам.

Полицейский. Проходите.

Страницкий. Господин полицейский, Вифлеемская клиника здесь, не правда ли?

Полицейский. Проходите. Национальному герою нужен покой. Проходите.

Страницкий. Правильно. Долг прежде всего. Это мне ясно. Так и должно быть в здоровом государстве. Вас удивляют, господин полицейский, мои слова? Понимаю вас. Мы пока еще слишком оборванны, мой друг Антон производит, должно быть, особенно дикое впечатление. Но скоро мы образуем правительство. Мы, собственно, друзья Меве и хотим его навестить. Я представлю вас в лейтенанты, господин полицейский.

Полицейский. Проходите.

Страницкий (с достоинством). Господин полицейский, обращаю ваше внимание на то, что ваше обхождение с будущим министром не настраивает меня на присвоение вам лейтенантского звания. Теперь я мог бы сделать вас разве что вахмистром, но и то если вы будете более вежливы. Вы почти что прохлопали ваш шанс.

Полицейский. Проходите.

Страницкий. Он не хочет. Несмотря на повышение. Но у нас ведь есть еще и твои кулаки, Антон, твои два метра десять! Вдарь-ка его попросту, и мы уж как-нибудь пробьемся вместе с моей тележкой к нашему Национальному герою. Ну, давай, Антон, не жди!

Скорей, Антон, скорей! Вперед, все время вперед. Дорожка прямая, как шнур, и вон уже сквозь деревья и цветы парка светятся белые стены клиники.

Диктор. Все случилось так, как и должно было случиться. Слепой, изодранный и огромный, пронесся по парку, толкая перед собой тележку безногого, испускавшего крики нетерпения. Оба олицетворяли жалкое и безнадежное усилие добраться до рая на земле — до этой самой Вифлеемской клиники, мягко светившейся между стволами деревьев, а со всех сторон спешили полицейские, смущенные странным видом обоих и охваченные вполне понятным испугом перед лицом столь явного посягательства на Национального героя.

Голоса. Стой! Держи их!

Страницкий. Беги, беги, Антон! Все время прямо, прямо!

Диктор. Сцена была мучительная. Как репейники, повисли на великане полицейские в сине-красных мундирах: они и не подозревали, что тот слеп; один из полицейских вскочил ему на спину, так что в конце концов побежденный толпой инвалид со стоном упал, а безногий Страницкий продолжал путь в своей потерявшей управление тележке, пока не угодил в одну из канав парка и не перевернулся.

Голос (издали). Покупайте значки Меве, значки Меве!

Страницкий. И вот я лежу, безногий, в канаве, заросшей травой и цветами, полной жуков и кузнечиков.

Плохо твое дело, Страницкий, а ведь все это чистейшее недоразумение. И придется же побледнеть полицейским, когда они узнают, как они обращались с будущим министром. Лица их будут белы, как маргаритки, среди которых я лежу, потому что, клянусь, я буду именно министром полиции. Министром полиции — моим реформам еще удивится мир! Министр полиции! Вот только бы унялась кровь из носа, проклятая кровь из носа, — даже бабочка, подлетевшая к моему лицу, стала красной!

Голос (издали). Покупайте значки Меве! Значки Меве!

Диктор. Но и после того, как обоих привели в полицейский участок и допросили, правда, ничего не уяснив из их ответов, так что в конце концов их отпустили, еще и накормив при этом наваристым супом с краюхой хлеба, — после всего этого свершилось великое чудо. Й.-П. Вайтблейк, журналист, а в прошлом поэт, проникся сочувствием к этой паре. В тот самый день после полудня Доннер, главный редактор «Эпохи» — кто не читает эту газету! — рявкнул на Вайтблейка таким громовым голосом, который — просим простить намек[40], но он напрашивается сам собой — мы должны при всем нашем уважении назвать несколько слишком сильным.

Главный редактор Доннер. Мне нужна сенсация, сенсация во что бы то ни стало, или мы можем закрыть лавочку и торговать подтяжками! Что-нибудь осязаемое, что-нибудь, что могло бы заставить дражайшую публику реветь и скрежетать зубами. Черт побери, это треклятое газетное дело! Зачем нам нужен такой великолепный Национальный герой? Чтобы люди думали о нем, а не забивали себе головы стачками, коммунизмом и подобной никому не нужной чепухой. Будь вы и десять раз Гёте, мой милый, все равно вы заслужили, чтобы вас окунули в чан с черной типографской краской. Иллюстрированный журнал первым поместил снимок прокаженного пальца, нам же остается только повторять его, когда уже ни одна собака не интересуется костями. «Цайт» опубликовала первое интервью, первое, — а нам что, его перепечатывать? А вот «Boxe» выступает с серией статей. «Я стражду» — автор сам Меве.

Тираж четыре миллиона. Нет-нет, нам пора в архив, я теперь тоже начну писать стихи. А вы, Вайтблейк, что же вы принесли и осмеливаетесь класть мне на стол? «Болезнь Бальдура фон Меве и ее значение для современной духовной жизни». Вон!

Диктор. Такой была речь Доннера, главного редактора «Эпохи». Вы смогли убедиться сами — как это было впечатляюще! Смертельно бледный Вайтблейк бросился прочь из редакции. Внутренне он уже был готов к увольнению, уже собирался разорвать помолвку с Молли Уолли — вы ведь знаете эту прелестную субретку, выступавшую на подмостках многих городов, — как натолкнулся во время своего ежедневного посещения полицейских участков на историю обоих инвалидов, этот запутанный сюжетик, разыгравшийся в саду Вифлеемской клиники, и случилось то самое чудо, о котором мы упоминали: Й.-П. Вайтблейка осенила идея. Сам главный редактор Доннер был очарован, когда услышал о ней.

Главный редактор Доннер (приветливо). Ну вот видите, Вайтблейчик, какая идея выпорхнула из вашей головки. Я сразу подумал: если поэтишка постарается, со временем он что-нибудь да выжмет из высохшего лимона. Ну-ка, пустим в ход наши связи. Завтра же вы будете стоять перед вашим Меве и излагать больному свои соображения.

Диктор. И действительно, на следующий день Й.-П. Вайтблейк стоял в Вифлеемской клинике перед Национальным героем, — американское кресло, в котором сидел Бальдур фон Меве, я вам, пожалуй, могу уже не описывать. Из медицинских сестер его окружали три, среди них — герцогиня фон Тойфелен. Из врачей присутствовал Модерцан. Национальный герой пил томатный сок. В его голосе звучала сдержанная боль, соответствовавшая всему его облику, как будто уже нездешнему, принадлежавшему тому миру, которого мы не знаем.

Национальный герой (устало). Молодой человек, я стражду. Меня посетила госпожа Забота, так прекрасно описанная Гёте во второй части «Фауста», которого я читал еще в Финстервальде, а сейчас читаю в двенадцатый раз.

Вайтблейк. Ваше превосходительство!

Национальный герой (устало). Я боролся, я выстоял при Сан-Плинплине, был весь обращен к моему народу и этой жизни, но теперь, молодой человек, теперь грядет другое, невыразимое.

Вайтблейк. Невыразимое.

Национальный герой (устало). Еще немножко грейпфрутового сока, герцогиня фон Тойфелен, а на полдник прошу приготовить холодную пулярку и подать бутылку «Шатонеф дю пап», хорошо?

Вайтблейк. Ваше превосходительство, все мы глубоко потрясены болезнью вашей правой ноги…

Национальный герой (сердито). У меня болит левая, черт побери, левая нога, большой палец левой ноги.

Вайтблейк. Простите, ваше превосходительство. (Он очень смущен.) Левая, конечно, левая нога вашего превосходительства. (Собирается с духом.) Все мы глубоко потрясены болезнью вашей левой нога. Сверху донизу. Весь народ потрясен и един в этом, как никогда. Болезнь вашего превосходительства имеет политическое значение. Это значение нужно упрочить. Чем больше участия примет народ в страданиях вашего превосходительства, тем лучше.

Национальный герой. С началом моей болезни коммунистической партии пришлось поужаться, молодой человек.

Вайтблейк. И немало.

Национальный герой. Никаких стачек, никаких требований повысить зарплату.

Вайтблейк. Поразительно!

Национальный герой. Меня интервьюировали.

Вайтблейк. Эффектно.

Национальный герой. Фотографировали прокаженный палец.

Вайтблейк. Это заставило нас содрогнуться.

Национальный герой. Меня изображали в кругу моей озабоченной семьи.

Вайтблейк. Мы разделяли ее озабоченность.

Национальный герой. В окружении плачущих школьников.

Вайтблейк. Мы все плакали.

Национальный герой. Я собираюсь написать книгу «Я стражду».

Вайтблейк. Мы страждем вместе с вами.

Национальный герой. Чего же вы хотите еще от смертельно больного? Все в порядке.

Вайтблейк. Конечно, успехи значительные, ваше превосходительство, в этом нет никакого сомнения. Недостает лишь одного документа, который зафиксировал бы весьма существенный момент — любовь и почитание со стороны малых мира сего. Тут-то и необходимо ваше содействие. Изволите вы, ваше превосходительство, принимать кого-либо в клинике?

Национальный герой. Принимать? Но ведь вчера только, кажется, я принял делегацию женского союза?

Вайтблейк. Несомненно.

Национальный герой. И конгресса филологов.

Вайтблейк. Да, действительно.

Национальный герой. Сегодня — железнодорожников и банковских служащих.

Вайтблейк. Совершенно верно.

Национальный герой. Завтра — масонов.

Вайтблейк. Само собой разумеется.

Национальный герой. Епископат и филателистов.

Вайтблейк. Конечно, все это имеет политический вес, кто может в этом усомниться? Но теперь речь пойдет, ваше превосходительство, о более значительном и глубоком. (С теплотой в голосе.) Не соизволите ли вы, ваше превосходительство, принять двух инвалидов? Слепого и безногого.

Национальный герой (удивленно). Двух инвалидов?

Вайтблейк. Двух изувеченных защитников родины, которые желают выразить вам свое сочувствие. Ваше превосходительство, принесите еще и эту жертву. Общественность была бы восхищена этой встречей.

Диктор. Вот в чем состояла вайтблейковская идея. Лицо Национального героя вновь просветлело. Туча, которую нагнала было ошибка Й.-П. Вайтблейка, спутавшего его правую ногу с левой, рассеялась, и после некоторого колебания Бальдур фон Меве заявил о своем согласии. Как «Эпоха», так и присоединившееся к ней радио ждали очень многого от предстоящей трогательной встречи. Все были убеждены, что это даст новый толчок начавшему уже было сникать движению в поддержку Меве. К тому же на конференции врачей не было единодушного мнения по поводу проказы у Национального героя, раздавались даже голоса, выразившие сомнение в диагнозе, — но не будем больше говорить об этом. Кто настроен истинно патриотически, тот убежден в прокаженности Меве. Это ясно. Теперь задачей Вайтблейка было найти обоих инвалидов. И журналист пустился в путь. Рабочие кварталы вблизи парфюмерной фабрики Губера. Улица Моцарта, дом номер четыреста двадцать семь, пятый этаж, комната номер четырнадцать, под самой крышей. Перед подъездом проржавевшая тележка безногого. Внизу на лестнице пахнет фасолью с салом, повыше — кислой капустой, дальше побеждает селедка. Детский крик.

Подвыпивший господин с окладистой бородой, чей род занятий никому не известен.

Господин с окладистой бородой (во все горло).

Диктор. Потом фрейлейн Мюллер, Луиза Мюллер, чей род занятий, напротив, всем хорошо известен. И не одна, но умолчим об этой сцене. В разбитое окно светит весеннее солнце. По радио на четвертом этаже передают «Смерть и девушку» Шуберта.

Корбмахер. Крыса! Потаскуха!

Диктор. Потом комната номер четырнадцать, помещение нам уже известное: на одном матрасе лежит слепой водолаз Антон, на другом — безногий футболист Страницкий, в углу стоит шаткий столик, немного посуды, кружка с водой.

Вайтблейк. Мое имя Вайтблейк. Й.-П. Вайтблейк. Я из газеты. А вы, без сомнения, господин Страницкий?

Страницкий. Страницкий. Адольф Иосиф Страницкий, известный футболист, тот самый, знаете, который забил решающий гол в ворота испанцев. А это мой друг Антон, бывший водолаз.

Вайтблейк. Вчера вечером у Вифлеемской клиники вы, господин Страницкий, высказали желание посетить нашего любимого Национального героя Бальдура фон Меве, чтобы выразить ему свое уважение.

Страницкий (с достоинством). Чтобы выразить ему мое полнейшее уважение.

Вайтблейк. К сожалению, полиция помешала вам…

Страницкий (с достоинством). Недопонимание.

Вайтблейк. Вот именно. Бальдур фон Меве готов принять вас и вашего слепого товарища послезавтра.

Страницкий (поражение). Бог мой!

Вайтблейк. В десять часов утра.

Страницкий (растерянно). В десять часов утра.

Вайтблейк. Ваша беседа прозвучит по радио в передаче «Эхо времени» и будет опубликована на первой странице «Эпохи». С фотоснимками.

Страницкий (глухо). По радио и в «Эпохе». С фотоснимками.

Вайтблейк. Послезавтра в половине десятого я заеду за вами сюда, на улицу Моцарта, на «бьюике» главного редактора Доннера, господа.

Страницкий (оцепенело). На «бьюике».

Вайтблейк. Это мне поручено передать вам, господа, от имени Бальдура фон Меве. Увидимся послезавтра, в этот великий день вашей жизни.

Страницкий (все еще оцепенело). Послезавтра великий день нашей жизни. На «бьюике».

Диктор. Таков был визит, нанесенный Вайтблейком обоим инвалидам, — визит, который при несоразмерности надежд, возлагавшихся Страницким…

Страницкий (скромно). Страницким.

Диктор. …Страницким на Меве, мог иметь только роковые последствия. Вы увидите это сами. Оба инвалида — бывший водолаз и бывший футболист — сидели в своей жалкой каморке, освещенные лучами огромного красного солнца, как раз собиравшегося опуститься за корпуса трикотажного концерна, и молчали. Случилось чудо, они сознавали только это и судорожно сжимали руки перед таким великим негаданным счастьем.

Мария. Господин Страницкий! Господин Антон!

Страницкий. Мария! Входите, фрейлейн Мария.

Мария. Вы бледны как смерть, господин Страницкий, а Антон все время качает головой.

Страницкий. Он все еще не может ничего понять, фрейлейн Мария, потому что послезавтра в десять утра мы приглашены посетить Бальдура фон Меве. На «бьюике».

Мария (робко). Господин Страницкий.

Страницкий. Я всегда предчувствовал, что случится что-нибудь из ряда вон выходящее. Еще вчера, когда нам дали в участке хлеба и супа, я подумал — они, наверно, догадываются, что с нами дело не так просто, и вот вдруг нас приглашают в Вифлеемскую клинику. Теперь я поговорю с Меве и стану министром полиции, фрейлейн Мария, так я решил, когда лежал в канаве.

Мария. Но, господин Страницкий…

Страницкий. Больше я для вас не господин Страницкий. Называйте меня Адольф Иосиф. Потому что вы — моя невеста.

Мария (робко). Адольф Иосиф.

Страницкий. Теперь я закажу себе ноги, не государственные, а в частной мастерской, такие же великолепные, как кресло, на котором сидит Меве. И радио будет вмонтировано чуть выше левого колена, а на подошвах маленькие выдвижные колесики с моторчиком, чтобы просто катить, когда нет охоты идти.

Мария. Страницкий…

Страницкий. А вас, Мария, будут называть госпожой министершей.

Мария. Но я вовсе не хочу этого, Страницкий, мне это совсем не нужно, и Антон не хочет — он не говорит ни слова и качает головой. Только б ты был у меня, а ноги сделаем государственные. Ты же еще совсем не знаешь, что Меве от тебя хочет, а разве из нас кто-нибудь разбирается в национальных героях! Адольф Иосиф, я буду работать, обещаю тебе, на тебя и на Антона, и я буду твоей женой, меня ведь совсем не смущает, что у тебя нет ног.

Страницкий. О работе не может быть и речи. С трикотажным концерном покончено. Ты будешь госпожой министершей, и все тут. А у Антона будут такие же красивые медицинские сестры, как у Меве, включая и герцогиню Тойфелен. У меня тоже есть своя гордость.

Голоса. Страницкий! Страницкий! Да здравствует Страницкий!

Страницкий. Это господин Корбмахер снизу и господин Флейшер с третьего этажа, бородач и фрейлейн Луиза.

Корбмахер. Страницкий, господин из газеты сказал моей жене, что вы приглашены к Меве. Весь дом уже знает об этом. Поздравляю!

Флейшер. Надеюсь, что вы скажете Национальному герою, как живется нам, маленьким людям? Это теперь ваша прямая обязанность, дружище!

Корбмахер. И как плохо платят на парфюмерной фабрике!

Фрейлейн Луиза. И как плохо платят благородные господа!

Господин с окладистой бородой. Как подорожала водка!

Страницкий. Я стажу Меве все. Моя речь будет передаваться по радио, можете послушать! Люди! Жители улицы Моцарта! Настал великий патриотический миг! Болезнь вразумила нашего Национального героя, героя Финстервальда и Сан-Плинплина, он понял, что те, кто наверху, и те, кто внизу, богатые и бедные, должны объединить свои усилия. Поэтому он и позвал к себе меня, инвалида Страницкого, чтобы посоветоваться со мной.

Все. Слушайте! Слушайте!

Страницкий. Предстоят важные преобразования.

Все. Браво.

Страницкий. Давайте поэтому встретим грядущие дни радостно.

Господин с окладистой бородой. Выпьем сливянки!

Корбмахер. Бургундского!

Флейшер. Будем есть курицу!

Фрейлейн Луиза. Торты!

Страницкий. Я плачу за все!

Мария (боязливо). Страницкий! Мой Страницкий! Только бы все хорошо кончилось!

Диктор. И вот настал долгожданный день. Футболист достойно подготовился. Исчезли дырявые матрасы, мы ведь их помним, шаткий столик, старая кружка. Вместо этою появились два дивана, купленные в кредит, мягкое кресло — в кредит, стол в стиле конца века и радио — тоже в кредит, уж не говоря о вине, фруктах и всем прочем, что было заготовлено к празднику — тоже, разумеется, в кредит. Ровно в половине десятого появился Вайтблейк на «бьюике». Собралась почти вся улица Моцарта. С криками «ура!» погрузили безногого в машину. На нем была старая солдатская форма.

Толпа. Ура, ура Страницкому!

Диктор. Рядом с ним, в синем морском мундире, сидел слепой. И они ехали по улицам нашей столицы, мимо собора Святого Себастьяна. Обрамленные черным огромные портреты Национального героя со всех сторон строго взирали на «бьюик», на перекрестках бойко раскупалось. «Я стражду» Меве. Колоссальное дело. «Лайф» предложил за право перевода два миллиона долларов. Без пяти десять машина завернула в парк при Вифлеемской клинике. Главный врач Модерцан поджидал их у входа в госпиталь. Безногого посадили на тележку, и водолаз покатил ее впереди себя. Герцогиня фон Тойфелен, показывавшая инвалидам дорогу, плакала. Процессия достигла большого холла. На камине в дорогих рамках стояли портреты Елизаветы, ее величества королевы Англии, с наследником на коленях, и американского президента, а между ними золотой крест, подаренный нунцием, с надписью: «Страдай за нас». Национальный герой сидел в американском кресле. Увидев двух инвалидов, он отложил в сторону «Фауста» и улыбнулся, хотя и несколько более болезненно, чем всегда, своей знаменитой косой улыбкой. У его ног сражались два молодых льва, подарок безутешного императора Абиссинии. На заднем плане стояли почетные медицинские сестры, врачи и ассистенты, а также некоторые члены кабинета. Царила тишина, торжественная тишина. Почти бесшумно работали кинооператоры, фотографы и звукооператоры. И вот Й.-П. Вайтблейк заговорил.

Вайтблейк. Ваше превосходительство, я имею честь представить вам двух простых людей из народа. Господин Страницкий.

Страницкий. Страницкий. Адольф Иосиф Страницкий.

Вайтблейк. Страницкий и господин Антон.

Национальный герой. Два защитника родины. Я рад. Были под Финстервальдом? Где ранены, в Сан-Плинплине?

Страницкий. В Узбекистане, господин Меве, а Антон — в устье Иравади.

Вайтблейк (шепотом). «Ваше превосходительство», Страницкий, «ваше превосходительство». Национальному герою нужно говорить «ваше превосходительство».

Национальный герой. Но, молодой друг, зачем же этому честному человеку называть меня «ваше превосходительство»!? Мы ведь товарищи.

Все. Браво! Да здравствует наш Национальный герой!

Голос сзади. Какая человечность!

Национальный герой. Защитники нашей родины потеряли глаза и ноги, а у меня проказа. В конечном итоге всем вам приходится страдать.

Для нас троих это значит: держать выше голову и, сжав зубы, исполнять свой долг перед отечеством.

Страницкий. Господин Меве, вы говорили от всей души. Поэтому давайте перейдем к истинной цели нашей встречи.

Вайтблейк (в замешательстве). Но, милейший…

Страницкий. Господин Национальный герой. Мы сидим друг против друга в специальных больничных креслах — вы, знаменитый герой Сан-Плинплина и Финстервальда, премьер-министр нашей страны, прокаженный до самых костей, и я, бывший футболист, бесполезный обрубок.

Вайтблейк. Но, милый…

Страницкий. Таковы факты, и тут ничего не изменишь. Но, господин Национальный герой, мы смотрим фактам в глаза, это нужно сразу отметить, ибо вы позвали меня, а я откликнулся на ваш зов. Теперь вы с нами, с тысячами живущих в нашей стране безруких, безногих или слепых. С гордостью принимаем мы вас в наши необозримые ряды.

Вайтблейк. Но, мой…

Страницкий. Господин Национальный герой! В эту незабываемую минуту на нас смотрит народ. В истории наступил поворотный момент. За вашей спиной власть, учреждения, пресса, армия, за моей — бессилие, бедность, голод. Ваше имя на устах у всех, мое имя забыто. И все же мы не противостоим друг другу, мы существуем один для другого.

Вайтблейк. Но…

Страницкий. Никто не вернет вам обратно ваш палец, никто не вернет мне моих ног. Забудем же об этих частях нашего тела, ну их, и пустим в ход головы. В них теперь нуждается наш народ. Мы не можем избавиться от наших страданий, но можем устранить их причину. В Абиссинии вы посетили бедную хижину. В нашей стране тоже есть такие. Давайте позаботимся о том, чтобы их не было больше нигде. Меня изуродовала война. Так пусть не будет больше войн. Мы оба зависим от помощи наших сограждан. Такая же помощь должна быть оказана всем нуждающимся. Фонд Меве для всех, господин Национальный герой. Того, чего не добились поколения здоровых людей — спортсменов, вегетарианцев и трезвенников, — должны добиться мы — хворые, калеки, изрубленные!

Вайтблейк. Но, мой…

Страницкий. Вместе мы образуем правительство, господин Национальный герой. Это дело безотлагательное, я знаю. Себя я предлагаю в ваше распоряжение в качестве министра полиции. Я охотно приношу эту жертву. Я готов одновременно принять на себя обязанности и министра внутренних дел. А также и внешних, если вы того пожелаете. Антон возглавит финансы и церковь. Никогда еще ни одно правительство, господин Национальный герой, не формировалось в столь благоприятных условиях.

Вайтблейк. Но, мой мил…

Страницкий. Вы тронуты, господин Национальный герой. Из этого я заключаю, что вы — согласны. Я вижу это по вашему лицу, по тому, как беспокойно вы двигаетесь в своем американском кресле. Но терпение. Завтра мы увидимся снова. Сегодняшний день, господин Национальный герой, я хочу провести со своими друзьями, простыми людьми с улицы Моцарта.

Вайтблейк. Но, мой милейший…

Национальный герой (смущенно). Был рад. Желаю такому бравому солдату нашей родины всего лучшего.

Страницкий. Завтра, господин Национальный герой, я предложу вам свою программу правительства и прошу вас, чтобы меня и Антона привел к присяге архиепископ в соборе Святого Себастьяна, как того требует наша старая, достойная уважения традиция.

Вайтблейк. Но, мой милейший…

Национальный герой (слабо). Рад. Был рад. Еще Гёте… Чрезвычайно рад. Портреты, герцогиня фон Тойфелен, портреты, хорошо?

Диктор. Так проходила встреча безногого футболиста и нашего Национального героя. Печальный конец рассказать недолго. Едва герцогиня фон Тойфелен вручила обоим по портрету Меве с собственноручными его подписями, как обоих уже вывели от измученного Меве, которого Модерцан уложил в постель. На одном портрете Национальный герой страдал под Финстервальдом, а на другом не сдавался под Сан-Плинплином. Футболист торжествовал. Настороженного молчания окружающих лиц он не заметил. Он уже видел себя министром. Улица Моцарта, куда его и Антона доставил «бьюик», встретила их с восторгом. На чердаке началось безумное пиршество, продолжавшееся весь день. Все вместе ждали вечерних последних известий по радио. К фрейлейн Луизе и господину с окладистой бородой, к Корбмахеру и Флейшеру, к фрейлейн Марии, испуганно обнимавшей Страницкого, присоединились господин Зевейн и господин Бас. У первого были куплены два дивана, стол в стиле конца века и мягкие кресла, у второго — радиоприемник, на котором теперь красовались оба собственноручно подписанных портрета Бальдура фон Меве. Доверие бывшего футболиста к Национальному герою было безгранично.

Господин с окладистой бородой. Ничего, кроме водки, целый день я пью одну водку во славу политики. Да здравствует водка!

Флейшер. Да здравствует окорок!

Зевейн. Пулярка!

Корбмахер. Мозельское!

Бас. Бургундское!

Фрейлейн Луиза. Торты!

Флейшер. Скоро начнется. Через три минуты «Эхо недели»!

Страницкий (взволнованно). Моя любимая невеста, Мария, мой друг Антон, дорогие друзья! Не забудем же о человеке, которому мы обязаны нашим счастьем, — о Бальдуре фон Меве. Конечно, никто не сомневается в том, что он не струсил под Финстервальдом и вел себя как герой под Сан-Плинплином, но свое подлинное величие он проявил сегодня утром в десять. Я верил в него, но над моей верой смеялись. Однако Меве оправдал мои надежды. Теперь я могу верить в него и впредь, и вы со мной тоже. Мы современники истинного Национального героя, человека, осмелившегося совершить переворот в политике. А для этого, дорогие друзья, необходимо мужество. Да здравствует наш Бальдур фон Меве!

Все. Да здравствует Меве!

Флейшер. Сначала идет сообщение о погоде.

Страницкий. Мы пробились, дорогие друзья! Еще одна ночь в каморке, и фрейлейн Мария, Антон и я переедем в наши апартаменты в «Четырех временах года». Но мы никогда не забудем, откуда мы. Это мы вам торжественно обещаем.

Все. Торжественно обещаем.

Флейшер. Теперь сообщение об уровне воды.

Страницкий. Мир изменится, дорогие друзья. Господин Корбмахер уничтожит бедность, а господин Зевейн упразднит армию.

Все. Мы упраздним все.

Страницкий. Господин с бородой возглавит банки.

Все. Он всем нам откроет кредиты.

Страницкий. Господин Флейшер — железные дороги.

Все. Мы будем ездить бесплатно.

Страницкий. А фрейлейн Луизе мы отдадим домик в стиле рококо во французском парке, с персидскими коврами и кроватками из вишневого дерева, с роскошными креслами и занавесками из брюссельских кружев, с китайскими вазами и фигурками из мейсенского фарфора, с золотыми и серебряными приборами и плюшевыми кушетками.

Все. А мы все будем наведываться к ней.

Фрейлейн Луиза. Наступит рай.

Все. Рай для маленьких людей.

Корбмахер. Считалось, что это будет через сто тысяч недель.

Все. Рай.

Зевейн. Он полз к нам медленно, как вечность.

Все. Рай.

Господин с окладистой бородой. И вдруг он разверз перед нами свои беспредельные дали.

Бас. И не когда-нибудь, когда рак свистнет, а прямо сегодня.

Все. Рай для маленьких людей.

Флейшер (взволнованно). Вот он!

Страницкий. Так давайте послушаем сообщение о моем назначении министром полиции.

Все. Ура!

Страницкий. Министром внутренних и внешних дел.

Все. Ура!

Страницкий. И то, что Антон возглавит церковь и финансы.

Все. Ура!

Женский голос по радио. «Эхо недели» передает: В гостях у Национального героя. Передачу ведет Й.-П. Вайтблейк.

Господин с окладистой бородой. Спокойствие!

Фрейлейн Луиза. Сделайте погромче.

Корбмахер. Тихо!

Вайтблейк (по радио). Дорогие радиослушатели, сегодня мы с нашим микрофоном находимся в Вифлеемской клинике. Мы присутствуем при торжественном акте. Но это не один из тех высоких государственных актов, которые столь часто, будь то подписание мира под Кенигеном или договора в Питанге, требовали благословения нашего Национального героя. Это акт любви к ближнему. Бальдур фон Меве принимает двух простых людей из народа, двух сограждан, особенно тяжело страдающих под пятой времени, двух инвалидов. В то же время этот прием чрезвычайно показателен для нашего Национального героя, потому что кто же, как не он, наш трагически занемогший Национальный герой, знает, что такое сострадание. И поэтому он беседовал с этими простыми солдатами, изувеченными в дальних землях, в духе сердечного — Бальдур фон Меве сам употребил это слово — товарищества.

Национальный герой (по радио). Мы ведь товарищи.

Голоса (по радио). Браво! Да здравствует наш Национальный герой!

Национальный герой (по радио). Защитники нашей родины потеряли глаза и ноги, а у меня проказа. В конечном итоге всем нам приходится страдать.

Для нас троих это значит: держать выше голову и, сжав зубы, исполнять свой долг перед отечествам.

Страницкий (по радио). Господин Меве, вы говорили от всей души.

Страницкий (гордо). Это я говорю.

Вайтблейк (по радио). Что может быть показательней для глубокой любви, которую питает народ к своему Национальному герою, чем такие слова простого инвалида. Поэтому этот непритязательный прием глубоко взволновал всех. Ведь они увидели в Национальном герое человека, заботящегося и о них, несмотря на болезнь, от которой замирает сердце. Один за всех и все за одного. Никогда еще это изречение не доказывало свою истинность очевиднее, чем в это утро в Вифлеемской клинике. В заключение оба инвалида с горящими глазами приняли в дар фотографии нашего Национального героя, добрый, мужественный, отмеченный страданием голос которого вы сейчас еще раз услышите.

Национальный герой (по радио). Рад. Еще Гёте… Чрезвычайно рад. Портреты, герцогиня фон Тойфелен, портреты, хорошо?

Женский голос по радио. «Эхо недели» передавало запись маленького праздника в Вифлеемской клинике. Передачу вел Й.-П. Вайтблейк. Мы переходим теперь к вопросу о расширении рынка для убойного скота. Серьезный разговор между директором боен Вейсбушем и советником…

Флейшер (возмущенно). А где же речь?

Корбмахер. Надувательство!

Фрейлейн Луиза (пронзительно). Страницкий все наврал!

Господин с окладистой бородой. Все вздор!

Флейшер. А кто заплатит за окорок?

Фрейлейн Луиза. За торты?

Корбмахер. За пулярку и шампанское?

Господин с окладистой бородой. За водку?

Зевейн. За мебель?

Бас. За радиоаппаратуру?

Все. Обманщик! Мошенник!

Диктор. Когда надежды инвалида разбились вдребезги, поднялся ужасный кавардак. Господин Корбмахер — к сожалению, мы должны упомянуть об этом — разбил о голову бывшего футболиста сан-плинплинский портрет Меве, Флейшер — финстервальдский. Господин с окладистой бородой бил Страницкого бутылкой из-под шампанского, Зевейн и Бас — креслами, пока наконец слепой не отшвырнул их всех в сторону. Великан подхватил безногого на руки, как ребенка, промчался с ним пять этажей вниз по знакомой лестнице и исчез в темноте ночи, оставив далеко позади не поспевавшую за ними плачущую Марию.

Мария (в отчаянии). Я же хочу стать твоей женой, Адольф Иосиф. Тебе совсем не нужно быть министром. Я хочу работать для тебя, я хочу заботиться о тебе. Страницкий, мой Страницкий!

Продавец. Значки Общества Меве, покупайте значки Меве!

Страницкий. Все правильно, Антон. Ты спас меня, как герой. Дальше, дальше! Какой я был дурак, хотел стать министром! Ну, теперь я опять безногий футболист. Прямо, все время прямо! Всю улицу Моцарта, мимо парфюмерной фабрики Губера, в сторону трикотажного концерна.

Продавец. Памятные значки Общества Меве! Покупайте значки Общества Меве!

Страницкий.

Разносчик газет. «Эпоха»! Национальный герой принял двух инвалидов! «Эпоха»!

Антон.

Продавец. Памятные значки Общества Меве! Покупайте значки Меве!

Антон.

Мария (издалека). Страницкий! Мой Страницкий!

Диктор. Так они и шли. И исчезли в ночи нашего города. Когда пришло утро, из канала вытащили тележку. Безногий направил слепого к их общей гибели. Тела обоих не были обнаружены, канал, наверно, уже унес их в море.

Благодаря этому обстоятельству и состоялось последнее свидание инвалидов с нашим Национальным героем. В мае следующего года Меве возвращался в столицу после длительного пребывания на Ривьере. Он выглядел вполне здоровым, розовощеким и полнотелым, так как Модерцану удалось с помощью американского препарата если не полностью устранить, то, во всяком случае, приостановить проказу. И вот когда торжественная процессия, приветствуемая ликующим населением, вступила на мост, пересекавший канал около собора Святого Себастьяна, вновь показались оба инвалида. Несомые прибоем, они появились со стороны моря; два чудовищно раздутых водой трупа, футболист на спине у слепого, кораллы и водоросли в обесцветившихся волосах, морские звезды и раковины в глазницах. Так вплыли они, освещенные красноватым вечерним светом, в наш город, и безногий как будто грозил своим поднятым кулаком Национальному герою. Потом они погрузились в поток. Напрасно полиция до поздней ночи пыталась шестами и палками положить конец скандальному происшествию. Отлив, видимо, унес призраки обратно в океан. Вот, дамы и господа, и конец истории инвалида Страницкого.