Том 6

***

Почти все критики романа сходились в одном: история Ильи Ильича впрямую соотнесена у Гончарова с вопросом о прошлом и настоящем страны. Признал это в статье „«Обломов”. Роман И. Гончарова»1 и почвенник А. П. Милюков. Но в романе он увидел клевету на русскую жизнь.

327

В статье Милюкова, пожалуй, впервые был выражен особый, позднее получивший некоторое распространение взгляд на Гончарова как на блестящего бытописателя и не более того, – взгляд, который больно задевал самого романиста. «Эти похвалы, – писал Гончаров в статье «Лучше поздно, чем никогда», – имели бы для меня гораздо более цены, если бы в моей живописи, за которую меня особенно хвалили, найдены были те идеи и вообще всё то, что ‹…› укладывалось в написанные мною образы, картины и простые, несложные события». Милюков отмечает, что автор «Обломова» безусловно мастер («верность рисунка», «поразительная живость красок», «природа», поражающая «отчетливостью форм»), «которого прямо можно поставить наряду с Гоголем», но его идеал, его понимание русской жизни ошибочны. Обломов, считает критик, это всего лишь «врожденная апатия», «человек-тряпка по самой своей природе». Его история – частный случай, касающийся больного человека. А вот апатия русского общества, продолжает свои рассуждения Милюков, зависела от «внешнего гнета». Гнет ослаб – и «натура русская» освободилась от апатии.

Аналитическая конструкция, предложенная Добролюбовым («обломовский ряд» от Онегина до героя Гончарова), воспринимается критиком как несомненная творческая установка самого романиста. Милюков писал в своей статье: «С первого взгляда видно, что ‹…› автор хотел показать нам в Обломове последний тип, в который переродился Онегин» («Обломов» в критике. С. 127-128). Говоря о «лишних» людях в русской литературе, выстраивая «ряд грустных и знаменательных лиц» от Онегина до Рудина, Милюков включает в него и героя поэмы А. Н. Майкова «Две судьбы» Владимира. В каждом из них критик видит «живую силу, испорченную только средою и жизнью» (Там же. С. 130). Иначе у гончаровского героя: «…лень и апатия Обломова происходят не столько от воспитания, как от негодности самой его натуры, от мелкости умственных и душевных сил» (Там же. С. 131).

Добролюбовский тезис о связи искусства и жизни (оттолкнувшись от литературного произведения, можно переходить к анализу жизненных процессов) применяется Милюковым достаточно механистично: он убежден, что именно сопоставление с конкретными жизненными фактами определяет, насколько оправдан созданный художником

328

мир. «Наш крестьянский вопрос, – пишет критик, – шел, может быть, несколько медленно, но где же тут мертвая апатия! ‹…› Со стороны помещиков, что ли? Да разве мы не знаем, что делалось в комитетах, разве не нашлись там благородные личности, энергически стоявшие за дело, разве и сами Обломовы ленились писать письма и проекты и без борьбы лежали колодами на диване в ожидании развязки?» (Там же. С. 128-129). Милюков говорит о стремлении русских людей побывать в других странах, о пробудившемся в них читательском азарте, вспоминает Ломоносова, Дашкову и Пушкина и делает вывод: Илья Ильич – «враг всего, к чему стремится Россия» (Там же. С. 131). Герой романа оказывается в открытом публицистическом пространстве и потому беззащитен, ведь в соответствии с этой традицией Обломова оценивают и судят как реальное историческое лицо.1

Статья Н. Д. Ахшарумова «„Обломов”. Роман И. Гончарова» (РВ. 1860. № 2. С. 600-629) полемична по отношению к тем работам о романе, которые появились раньше ее. В ней предложены неожиданные характеристики главных героев. Так, Илья Ильич, по мысли Ахшарумова, не мечтатель, а настоящий реалист, трезво смотрящий на жизнь. Какова логика рассуждений автора статьи?

Ахшарумов говорит о роли предания, сказки, мифа в формировании человека обломовского мира. Что мечталось сказочному герою, что обещалось мальчику Илье, то получил помещик Обломов. Для помещика труд «отродясь существовал как нечто внешнее и случайное» («Обломов» в критике. С. 151). Илья Ильич видел жизнь «как она есть», понимая, что «для русского барина она действительно не содержит в себе труда как необходимого элемента». «Реалист» Илья Ильич – человек с барским со

329

знанием, в этом выводе Ахшарумов совпадает с Добролюбовым.

Для понимания деятельного героя, считает Ахшарумов, важен вопрос: какой смысл имеет его труд? Если только «личное удовольствие», т. е. удовлетворение личных потребностей, то тогда между трудом Штольца-Мефистофеля, обломовского двойника, и бездельем Ильи Ильича нет существенной разницы (Там же). Ахшарумов говорит о людях, которые противостоят и Обломовым, и Штольцам, – о «смелых пионерах», которые «пролагали для нас дороги и строили мостики на опасных местах» (Там же. С. 165), о людях, действовавших вне личных целей и устремлений.

Драматизм положения Ильи Ильича Ахшарумов объясняет его приверженностью двум противоречащим друг другу жизненным принципам: один «чисто практический и реальный», принцип барского существования, другой «чисто теоретический, навязанный ему насильственно школой», который понятен ему «холодным рассудком», но который не мил его сердцу. Если, по Писареву, Обломов не может шагнуть в новую, «европейскую» жизнь, то, по Ахшарумову, он этого делать и не хочет, потому что эта «европейская», космополитическая жизнь, как она представлена в романе, не может привлечь русского человека. Жизнь, предложенная Штольцем Ольге, считает критик, оказалась «филистерским райком», «огороженным по всем карантинным правилам» «от общего недуга человечества».

При всем критическом отношении к автору «Обломова» как «моралисту и философу» Ахшарумов счел нужным отметить его искусство психологизма – прежде всего в изображении Ольги, которая проходит «целую школу любви ‹…› со всеми малейшими фазами этого чувства». «Давно, – замечает критик, – никто не писал у нас об этом предмете так отчетливо и подробно и не входил в такие микроскопические наблюдения над сердцем женщины ‹…› и надо отдать автору полную справедливость, все это выточено до последней возможности» (Там же. С. 163). По мысли Ахшарумова, романная история Штольца и Ольги не завершена. Говоря о сцене, в которой Штольц объясняет смысл ее странной тоски, критик делает такое замечание: «Сцена эта ‹…› единственная интересная из всех, какие происходят между Ольгой и Штольцем;

330

если бы дело шло собственно о них, то ею бы следовало не кончить, а начать их роман. Ольга, скучающая со Штольцем и требующая от него, как и от Обломова, той жизни, которую он не в силах ей дать… вот интересная задача! Что бы он сделал?» (Там же. С. 155).

Н. К. Михайловский, откликнувшись на публикацию отрывка из романа «Обрыв» «Софья Николаевна Беловодова»,1 выразил неудовлетворенность образом Ольги Ильинской: она «полюбила бы, может быть, Обломова, если бы ей удалось его переработать. Но Обломов не мог перестать быть Обломовым, а потому Ольга не только не любила, но и не могла никогда его любить. Оттого личность Ольги как-то неопределенна, непонятна. Мы не понимаем этой лихорадочной деятельности, порожденной самолюбием и подавляющей все остальные чувства в женщине».2 В той же рецензии, сопоставляя главные сюжетные линии «Обломова» и отрывка из «Обрыва» «Софья Николаевна Беловодова», Михайловский прибег к фольклорным ассоциациям, отчасти восходящим к мотивам романа (особенно к «Сну Обломова»): «В числе мифов других народов есть очарованный сон, и русская фантазия породила целое сонное царство. ‹…› Г. Гончаров вводит нас в настоящее сонное царство. В самом деле, бодрствуют ли Обломов и Софья Николаевна Беловодова? Нет, они спят сном крепким, непробудным, сном очарованным. Их погрузил в этот сон злой волшебник…»; «Даже и в сказках наших сонное царство просыпалось при звуках гуслей-самогудов. ‹…› Долго спали Обломов и Софья Николаевна спокойно; наконец их сон был не нарушен, но несколько обеспокоен – явились гусли-самогуды, это Ольга и Штольц для Обломова и Райский для Беловодовой. Борьба этих

331

элементов спящего и будящего составляет основу этих рассказов».1

Двойное видение обнаружил в «Сне Обломова» и в романе в целом М. Ф. Де-Пуле, расценив его как порабощение искусства утилитарностью. «…„Сон Обломова”, – пишет критик, – вещь, от которой веет таким поэтическим благоуханием, что просто дух захватывает от восторга. Согласитесь, что над подобной вещью остановился бы даже Гоголь, мрачный, желчный Гоголь. Посмотрите же, как относится к собственному своему созданию практический г. Гончаров. Он просто издевается, глумится над ним, – признаюсь вам, в этом явлении я вижу глубокое падение искусства».2

Восприятие Достоевским всего гончаровского романа не было столь определенным и столь положительным,3 как восприятие им «Сна Обломова».4 Крайне негативная

332

оценка его была дана писателем в письме к брату, М. М. Достоевскому, от 9 мая 1859 г., сразу же после завершения журнальной публикации романа: «по-моему, отвратительный» (Достоевский. Т. XXVIII, кн. 1. С. 325).

В февральском номере журнала «Время» за 1861 г. была опубликована анонимная рецензия под названием «Гаваньские чиновники в домашнем быту, или Галерная гавань во всякое время дня и года. (Пейзаж и жанр) Ивана Генслера». В Полном собрании сочинений Достоевского она опубликована в разделе «Dubia», поскольку, по мнению комментаторов, «есть все основания говорить о редакторском вмешательстве Достоевского в рецензию, вероятно написанную Ап. Григорьевым» (Там же. Т. XXVII. С. 412). В рецензии с сочувствием («прекрасно написанный») упоминается разбор «Обломова», сделанный А. П. Милюковым, который достаточно сурово отнесся к роману. Упоминанию Милюкова предшествует пассаж, посвященный некоему «г-ну Х, одному из известных наших писателей»: «Попробуйте, например, сказать ‹…› что прославленный роман его не выдерживает критики, что герой его утрирован, что весь роман растянут и, несмотря на прекрасные детали, скучен; что героиня его хороша и привлекательна только в романе, благодаря той неопределенности очертаний, которая выпала на долю литературы как искусства, но что в жизни героиня эта пренесноснейшее существо, сущее наказание своего мужа. Прибавьте к этому похвалы некоторым второстепенным лицам, некоторым прекрасным страницам…» (Там же. С. 146). Комментаторы указанного тома справедливо полагают, что в этой микрорецензии подразумевается роман «Обломов». Если вспомнить, как отзывался о романе критик, каково было его отношение к Ольге как особому женскому типу, наконец, как был оценен «Обломов» в статье Кушелева-Безбородко, то с большой долей вероятности можно говорить, что абзац о романе «г-на Х» написан именно Григорьевым. Но вряд ли эти резкие суждения о гончаровском романе могли бы присутствовать в отредактированной Достоевским рецензии, если бы

333

они в корне противоречили его собственному восприятию «Обломова».

В 1864 г. в журнале «Эпоха» (№ 8) была опубликована статья Д. В. Аверкиева, посвященная недавно умершему А. А. Григорьеву. В примечаниях к ней, написанных Достоевским, было сказано, что автор статьи говорит «как бы от имени редакции». Аверкиев, в частности, писал об «увлечениях» Григорьева, которые были более «жизненными» и «сочувственными», чем увлечения других критиков. «Так, Григорьев, – заметил Аверкиев, – не мог никогда увлечься, подобно высокоталантливому Добролюбову, и признать гончаровского Штольца за какое-то нравственное совершенство, а бюрократическое произведение г. Гончарова за решение, окончательное и безапелляционное, вопроса о русском человеке, единственно по случаю встречающегося в этом произведении слова „обломовщина”».1 Из примечаний Достоевского видно, что он солидаризуется с этой точкой зрения на роман. Для него, как и для Григорьева, в оценке «Обломова» главным был «вопрос о русском человеке», о его связи с почвой, о национальных началах русской жизни. Пример Штольца как носителя положительного, деятельного начала не поднимался ни Достоевским, ни Григорьевым. Для всякого читавшего статью «Что такое обломовщина?» было очевидно, что Аверкиев исказил точку зрения Добролюбова, который совсем не утверждал, что в Штольце надо видеть «нравственное совершенство». Достоевский пренебрег этой погрешностью своего сотрудника, потому что в целом григорьевский взгляд на этого героя ему был ближе, чем добролюбовский.2

В большинстве случаев, когда Достоевский вспоминает об «Обломове», он говорит о главном герое. Верно или нет представлен в нем русский человек – вот вопрос, который вызывает его короткие, но обычно очень категорические

334

суждения. Одно из них содержится в записной книжке 1864-1865 г.: «Обломов. Русский человек много и часто грешит против любви; но и первый страдалец за это от себя. Он палач себе за это. Это самое характеристичное свойство русского человека. Обломову же было бы только мягко.

Это только лентяй, да еще вдобавок эгоист.

Это даже и не русский человек. Это продукт петербургский. Он также и барич, но и барич-то уже не русский, а петербургский» (Там же. Т. XX. С. 204).1

По предположению комментаторов Полного собрания сочинений Достоевского, процитированная запись связана с замыслом передовой статьи «О помещичестве и белоручничестве в нашей литературе», которая так и не была написана. Этот замысел возник у писателя в связи с вновь вспыхнувшей журнальной полемикой о типе «лишнего человека». Об Онегине, Печорине и Рудине Достоевский говорил в этом плане еще раньше в статье «Книжность и грамотность» (1861). О «белоручничестве» Чацкого сказано в «Зимних заметках о летних впечатлениях» (1863).

В подготовительных материалах к «Подростку» есть заметка о том, что Версилов, перечисляя типы современной литературы, называет в одном ряду Чацкого, Печорина и Обломова (Там же. Т. XVI. С. 277). Судя по этим фактам, типологический ряд, в который попадал у Достоевского Обломов, оказывался близок к добролюбовскому.2 Как и автор статьи «Что такое обломовщина?», Достоевский (в отличие от Герцена) делает упор на исторической вине «лишних».3

335

Обратившись к истолкованию образа Обломова, неожиданную параллель приводит П. В. Анненков. Для него сутью этой личности является «скептицизм по отношению к жизни». И в этом смысле Обломов прямой предтеча… Базарова.

Чтобы понять ход мыслей Анненкова, надо вспомнить об особой типологии, предложенной критиком. Он четко противопоставлял типы, «взятые из толпы», и «типы-понятия». Гончаров, по мнению Анненкова, как и Тургенев, обладает особой «тайной» создания сложных жизненных характеров – типов, взятых из окружающей действительности. В статье «Русская современная история в романе И. С. Тургенева „Дым”» (1867), восхищаясь образом Ирины, критик пишет: «Процесс его создания напоминает

336

почти химический процесс, когда из соединения различных минералов получается как бы новый, самостоятельный минерал. Тайна такого производства образов уже утеряна с Пушкина и его школы, последним представителем которой остается, вместе с И. А. Гончаровым, и автор романа. Как бы то ни было, но Ирина, благодаря художническому воспроизведению типа, выражает уже не одно какое-либо частное лицо, выхваченное из жизни, говорит не за себя только, но делается выражением и олицетворением целого строя жизни в известном отделе общества» (Анненков. С. 343).

Но и у Гончарова, и у Тургенева Анненков нашел примеры «типов-понятий»: таковыми оказываются «знаменитые типы современной нашей литературы» – Обломов и Базаров.1 «Эти понятия-типы, – пишет критик, – нисколько не стыдятся и не могут стыдиться своего происхождения от мышления. Напротив, они беспрестанно и открыто намекают сами об источнике своего существования. Кто, кроме типов-понятий, может быть так беспощадно последователен, кто, кроме их, способен действовать с такой однообразной, скажем, почти отчаянной верностью своему направлению во всякую минуту жизни? От них уже нечего ожидать чего-либо похожего на добродушную измену своему началу или на ветреную попытку освободиться от требования своей природы хоть на мгновение, что так часто случается с типами, взятыми из толпы, и сообщает им прелесть, которая вызывает наше участие и отворяет сердце для потворства всем их заблуждениям. Самые увлечения Обломова и Базарова кажутся не более как припадками умопомешательства, на которые они отвечать не должны, да никогда и не увлекаются они всем существом своим: мысль автора служит им балластом и придерживает к месту, откуда они поднялись» (Там же. С. 261-262).

Выгодное отличие типов-понятий Гончарова и Тургенева от аналогичных образов, например, Н. Г. Помяловского (Молотов и Череванин) в том, что в случае с Обломовым и Базаровым эти типы «даны ‹…› нам жизнию» (Там же. С. 261); «сама мысль, которой они обязаны своим происхождением, родилась из непосредственного созерцания

337

общества, из проникновения, так сказать, в глубь его психологического настроения, из перехваченной тайны его существования» (Там же. С. 264).

Имея в виду «одну только нравственную их сущность, а не физическую», Анненков говорит о «поразительном сходстве» двух знаменитых героев: «…ведь известно, что между самыми противоположными, исключительными понятиями существует родственная связь» (Там же. С. 262). Более того, по логике критика, Обломов и Базаров могут быть поняты как «одно и то же лицо, только взятое в различные минуты своего развития. ‹…› Обломов, переродившийся в Базарова, должен был, конечно, измениться во внешнем виде, в образе жизни и в привычках, но зерно, из которого у одного растет непробудная душевная апатия, а у другого судорожная деятельность, не имеющая никакой нравственной опоры, заложено одно и то же в обеих натурах. Оно знакомо нам как нельзя более как плод, данный свойствами нашего образования, особенностями нашего развития. Лишь только Обломов пробудился и раскрыл свои тяжелые глаза – он должен был действовать не иначе как Базаров;1 мягкая, податливая натура его, покуда он находился в летаргическом состоянии, должна была преобразиться в грубую, животную природу Базарова: на этом условии Обломов только и мог подняться на ноги. Так точно и Базаров, не знающий на свете ничего святее запросов своей не вполне просветленной личности, есть только Обломов, которого расшевелили и который с течением непредвиденных обстоятельств принужден думать и делать что-нибудь. У них одинаковый скептицизм по отношению к жизни: как Обломову все казалось невозможностью, так Базарову все кажется несостоятельным. Где же и было нажить Обломову, в пору его невозмутимой спячки, что-либо похожее на политическую веру, на нравственное правило или научное убеждение?2 Он умер без всякого содержания; вот почему, когда

338

он воскрес, при иных условиях жизни, в Базарове, ему оставалось только сомневаться в достоинстве и значении всего существующего да высоко ценить свою крепкую, живучую натуру. Цель его стремлений при этом не изменилась. Новым скептицизмом своим он достигал точно такого же душевного спокойствия, такой же невозмутимой чистоты совести и твердости в правилах, какими наслаждался и тогда, когда сидел в комнатке своего домика на Петербургской стороне между женой, диким лакеем и кулебяками. Постарайтесь сквозь внешнюю, обманчивую деятельность Базарова пробиться до души его: вы увидите, что он спокоен совершенно по-обломовски; житейские страдания и духовная нужда окружающего мира ему нипочем. Он только презирает их, вместо того чтоб тихо соболезновать о них, как делал его великий предшественник. Прогресс времени! Оба они, однако же, выше бедствий, стремлений, падений и насущных требований человечества, и выше именно по причине морального своего ничтожества;1 они изобрели себе, каждый по-своему, умственное утешение, которое и ограждает их от всякого излишне скорбного чувства к ближним. Разница между ними состоит в том, что Базаров наслаждается сознанием своего превосходства над людьми с примесью злости и порывистых страстей, объясняемых преимущественно физиологическими причинами, а Обломов наслаждается этим сознанием кротко, успев подчинить свои плотские и тоже весьма живые инстинкты заведенному семейному порядку» (Там же. С. 262-263).2

339

И наконец, толкуемое таким образом родство Обломова и Базарова приводит Анненкова к совершенно оригинальному пониманию проблемы «отцов и детей», столь значимой для русской литературы середины XIX в.: «…отцы и дети изображены в литературе нашей не одним романом, что было бы не под силу и такому таланту, как г. Тургенев, а двумя замечательными романами, принадлежащими двум разным художникам, ошибавшимся и касательно выводов, которые могут быть сделаны из основной идеи их произведений. Г. Гончаров думал, что на смену Обломовых идет поколение практических Штольцев, между тем как настоящая смена явилась в образе Базарова; г. Тургенев думал противопоставить Базаровым великого и малого рода их менее развитых отцов и забыл, что истинный родоначальник всех Базаровых есть Обломов, уже давно показанный нашему обществу. Отцы г. Тургенева поэтому кажутся и будут казаться подставными отцами, не имеющими ни малейшей связи с своим племенем, кроме акта рождения, очень достаточного для признания духовного родства между членами ее. По крайней мере для нас слова „обломовщина” и „базаровщина” выражают одно и то же представление, одну и ту же идею, представленную талантливыми авторами с двух противоположных сторон. Это художественные антиномии. И так велико значение творческих типов, хотя бы и обязанных своим происхождением понятию, что одно призвание их открывает мгновенно длинную цепь идей и выясняет отвлеченную мысль до последних ее подробностей» (Там же. С. 263-264).

Уравнивая этих героев и в эстетическом плане (Обломов и Базаров – «понятия-типы»), и в социально-политическом («истинный родоначальник всех Базаровых есть Обломов»), Анненков, как отметил И. Н. Сухих, вступал «в необъявленный спор с Добролюбовым, говорившим об идущих на смену „обломовцам” героях „новой русской жизни”, и с Писаревым, для которого Базаров отменил Печориных и Рудиных».1

В статье «Исторические и эстетические вопросы в романе гр. Л. Н. Толстого „Война и мир”» (1868) Анненков наметил другую параллель: говоря о главных героях толстовского романа, критик первым называет «тяжелого, но

340

гуманно-развитого молодого Безухова, – тип, похожий на Обломова, если Обломова сделать безмерным богачом и побочным сыном одного из екатерининских орлов» (Там же. С. 356).