Собрание сочинений в шести томах. Том шестой

Переписка с В. В. Кожиновым

Дорогой Вадим Валерьянович.

Голенищев-Кутузов[453] — огромный кусок поэтической русской классики бесспорно и, кроме стыда за свое опрометчивое суждение в «Дне поэзии 1968»[454], я ничего не испытываю.

Я свой ляпсус увидел давно, но до Вашего письма не представлял себе истинных размеров — и ляпсуса, и поэта.

На другой же день, 2-го января я поступил по Вашему новогоднему совету и — не перечел — а прочел Голенищева-Кутузова во всех русских изданиях.

Прочел его стихи, только не трогал прозы и драмы — с тем, чтобы не задерживать свой ответ Вам. И хотя неделя тоже срок непозволительный, тоже самоуверенный — отвечаю все же.

Как я объясняю себе то суждение в «Дне поэзии», которое я повторил бы и сегодня, не будь Вашего письма.

В жизни каждого грамотного человека, да еще пишущего стихи, постоянно откладываются в памяти имена, четверостишия, строки. Одни вытесняют других, другие — еще крепче врастают в память, и наступает какой-то взрослый день, когда добавить нечего. Тем более что поэзия дело сугубо национальное, все в пределах родного языка. У тебя самым смутным, самым безответственным образом укрепляется в мозгу своя собственная антология русской поэзии. И, встречаясь с любым новым именем, с любым новым стихотворением, их быстро и безапелляционно судите — либо отвергая, либо принимая, давая пришельцу место. Так, например, в мою антологию вошел в свое время Ушаков. И в эту антологию по совершенно случайным причинам не вошел Голенищев-Кутузов. Ты не даешь себе труда прочесть его стихи, даже если они попадаются в современных антологиях.

Считается, что вся эта апухтинская стезя давно потеряла силу и ни один чтец-декламатор — главное орудие классики в борьбе стихов со стихами не подскажет тебе фамилии и стихи Голенищева-Кутузова, хотя, казалось бы, они созданы для мелодекламации, утраченного ныне жанра, весьма популярного в дни моей юности. Твой вкус воспитывается в борьбе с этим классическим потоком — ты целиком разделяешь чисто звуковые искания — в них так много ошеломительных открытий. Время идет, и ты видишь, что открытие звукового строя — не все для поэзии, хотя, конечно, входит в элитарный, как бы рыцарский кодекс писания стихов. Я мог бы и просмотреть тот мелодекламационный вклад, что сделал Голенищев-Кутузов в русской поэзии конца прошлого века. Просмотреть активное содружество с Мусоргским. Я — человек, очень далекий от музыки. У меня, как у Блока, нет музыкального слуха. Общение с Маяковским, который отрицал музыку вовсе, как нельзя лучше совпадало с моими собственными опасениями на сей счет.

По своему лефовскому нигилизму я мог бы и заглазно и заушно выудить по молодости лет тревоги и вкусы Голенищева-Кутузова и утерять большого русского поэта чуть не на всю жизнь. Я просматривал антологии «Поэты 80–90 гг.» (там 34 стихотворения Голенищева-Кутузова), и те стихи сугубо гражданского настроения, которые есть в сборнике «О, русская земля», и не нашел в них ничего, что родило бы в сердце тревогу и заразило бы эмоционально.

Но из собраний сочинений Голенищева-Кутузова я выписал много стихотворений, взволновавших меня[455].

Вот этот краткий список:

1) «Когда святилище души»;

2) «На ветхой скамье при дороге»;

3) «Есть одиночество в глуши...»;

4) «Где-то там, среди лучей, далеко»;

5) «Слепоглухонемому»;

6) «Мой умер дух — хоть плоть еще жива»;

7) «Когда тоску житейской ночи»;

8) «Пронеслись над землей часы забытья»;

9) «Самому себе»;

10) «Зыби и сушь. Мелеют воды»;

11) «Костер»;

12) «Меж тем, кто вкруг тельца златого»;

13) «Бушует буря, ночь темна»;

14) «В дороге»;

15) «Один звук имени ничтожной»;

16) «Счастливый день. Под деревенский кров»;

17) «Прощально заревом горит закат багряный»;

18) «Плакальщицы»;

19) «Я прощался — всю жизнь я прощался»;

20) «Молитва»;

21) «В кибитке»;

22) «Встреча Нового года»;

23) «Как странник под гневом палящих лучей»;

24) «Мне легче дышится на горных высотах»;

25) «В тиши раздумья, в минуты просветленья».

Есть у Голенищева-Кутузова и недостатки. Плохие стихи есть у любого поэта. Есть они и у Пушкина, у Лермонтова. У них есть недочеты, Голенищев-Кутузов — его многословие, шаблонность, особенно многословие. Он не искал путей к лаконизму, к экономии строки. «Плакальщицы» — редкое исключение, «Один звук имени ничтожной».

А ведь все проблемы русского стиха — каноничность русского стиха — могут быть решены на 8 строках, самое большее в 12.

Время было многословное. Голенищев-Кутузов не хотел жертвовать оттенком чувств или мысли, возникавшим при написании стиха, он оставлял. Появлялось многословие.

Со звуковым поиском своих современников Голенищев-Кутузов был, конечно, знаком и отрицал их, считая (возможно, справедливо), что альфа и омега русской поэзии — Пушкин и в этом отношении.

Все это аллитеровано вполне по-пушкински, не больше.

Прекрасны появления если уж не скучного грома, то скучного сумрака. Настойчивое исследование терпения почившего, спящего, безмолвного, мертвого Бога — возникает то и дело.

Много стихов отточено, пущено на классическом русском оселке — Дорога — Листок — Молитва, видно, что свое слово Голенищев-Кутузов умел и мог, и имел право сказать.

Абсолютно оригинальные:

1) «Слепоглухонемому»;

2) «Я прощался. Всю жизнь прощался»[457].

В высшей степени выразительна «Молитва».

Есть и другие недостатки: слишком малое рвение к чисто звуковой стороне дела, вовсе не свойственное Пушкину, — для которого не было секретов в звуковых украшениях стиховой речи, дополнительных колокольчиках к ритму и размеру. Для Пушкина это было воздухом, которым дышал, как поэт. На ограде памятника Пушкину Голенищев-Кутузов написал большое стихотворение.

Именно не растоптан в прах, а низвергнут.

Сам Голенищев-Кутузов мог бы повторить эти слова.

Голенищев-Кутузов знал много иностранных языков, но, конечно, писал только русские стихи. Из Гюго, из Гёте — это все малоудачные пробы, находок тут не было.

Ощущение ухода от людей, сближение с природой, и притом русской природой, находки на этом пути и давали Голенищеву-Кутузову возможность строить свою самозащиту в четырех стенах.

По своему ощущению мира Голенищев-Кутузов принадлежит к числу русских пророков с философией, обгоняющей западные образцы. Но это — и вовсе отдельная тема.

Голенищев-Кутузов достоин встать на полке библиотеки поэта наряду с Блоком, Буниным, Апухтиным.

Открытие нового русского поэта-классика для другого поэта шестидесяти шести лет от роду само по себе — уникальный случай в истории русской литературы.

Но чудеса на этом не кончаются. Совпадают (с моими стихами) эмоциональный тон, интонационный строй, техника (даже названия стихов одинаковы — «Старик», «Орел», «Метель», «Костер»). Прошло ведь сто лет. Тут уж я опускаю руки. Загадку совпадения не могу объяснить.

Подражание, эпигонство, отсутствие новизны считаю главным грехом стихотворца, и загадку Голенищева-Кутузова не могу объяснить. В природе больше необъяснимого и случайного, чем мы знаем. Более поражающих вещей, чем мой, весьма удивительный случай, сверхтелепатические чудеса. Но это все — не главное. А главное в том, что Вы сделали мне редчайший, уникальнейший новогодний подарок — подарили нового русского классика.

Ваш В. Шаламов.

<1973>

Москва, 5 января 1977 года.

Дорогой Вадим Валерьянович!

Скорость московской почты легко компенсирует непоправимую частичную утрату слуха.

Я, как говорится, тугоух. Но я не тугоух ни на стихи, ни на статьи о стихах.

Ваша книжка «Как пишут стихи»[458] пример верного подхода к самой сути стихов. Стихи — это ведь особый мир, очень далекий от, скажем, прозы. В Вашей книжке можно рассматривать отдельные имена, но не метод, не суть метода.

И «Как пишут стихи» — ярчайший пример именно серьезного и умного <подхода> к роковому вопросу русского стихосложения. Поэзия ведь непереводима, и не напиши Вадим Валерьянович Кожинов о Голенищеве-Кутузове, и большой поэт исчезнет, хотя он — наш современник. Цитировать из моего письма я, разумеется, разрешаю сколько угодно, хотя и не надеюсь замолить грех перед Аполлоном и Голенищевым-Кутузовым за свой проступок. В вечных сожалениях за свой просчет.

Ваш В. Шаламов