Том 7

Глава VIII. Призрак судьбы

Наше путешествие по ущелью, которое соединяет равнину и плоскогорье Мур, было долгим и по-своему замечательным. Не думаю, чтобы во всем мире существовала еще одна твердыня, так изумительно укрепленная самой природой. Дорога, по которой мы шли, первоначально была проложена, по-видимому, не человеческими руками, а водой, стремившейся из озера, которое, без сомнения, некогда занимало все окруженное горами пространство, — теперь оно имеет всего двадцать миль в длину и около десяти в ширину. Позднее люди тоже приложили руку к стенам этого ущелья, и следы их работы все еще были видны на скалах.

На протяжении одной или двух миль дорога широка и подъем так отлог, что моя лошадь была в состоянии мчаться здесь вскачь в ту ужасную ночь, когда я, увидев своего сына, вынужден был бежать от фенгов. Но начиная от того места, где львы загрызли бедное животное, характер дороги сильно меняется. Кое-где она так узка, что путникам приходится двигаться по ней гуськом между отвесными скалами, вздымающимися на сотни футов. Небо высоко над головами кажется отсюда синей полоской, и даже в полдень в ущелье царит полутьма. Вьючные животные с трудом переставляют ноги, идя по узкой тропинке по краю пропасти. Вскоре нам пришлось сойти с верблюдов и пересесть на лошадей, более привычных к скалистой дороге. Там же, где она круто поворачивает, полдюжины воинов, спрятавшись за таким углом, могут отражать натиск целого войска. Два раза нам пришлось проезжать даже туннелями — искусственными или естественными, не знаю.

Помимо этих природных препятствий всякому вторжению извне, на некотором расстоянии друг от друга возведены мощные ворота, охраняемые круглые сутки, и вырыты канавы или сухие рвы перед ними, через которые можно перебраться только с помощью подъемных мостов.

Теперь читатель поймет, почему абати, несмотря на всю свою трусость, в течение стольких лет держались против фенгов, как говорят, изначальных властителей этой древней твердыни, которую пришельцы заняли только с помощью какой-то восточной хитрости.

К сказанному следует добавить, что, хотя существуют еще две дороги на равнину — та, по которой прошли верблюды, когда я отправлялся в Египет, и северная, ведущая к большому болоту, — но они столь же, если не более, непроходимы, во всяком случае для врага, атакующего их снизу.

Мы, должно быть, являли собой престранное зрелище, поднимаясь по этому жуткому ущелью. Впереди выступал отряд знатных всадников абати, вытянувшийся в длинную цепочку и переливавшийся яркими красками одежд и сверкающей стали. Они не переставали болтать, потому что, по-видимому, не имели ни малейшего понятия о дисциплине. За ними шел отряд пехотинцев, вооруженных копьями, вернее, два отряда, между которыми ехали Дочь Царей, несколько человек ее приближенных и военачальников и мы. Квик высказал предположение, что нас поместили среди пехоты потому, быть может, что ей труднее обратиться в бегство, нежели тем, кто сидит на лошадях. Позади всех ехал другой отряд всадников, обязанностью которого было время от времени поворачивать головы и, осмотревшись, кричать, что нас не преследуют.

Нашу группу, занимавшую центр всей колонны, нельзя было назвать веселой. К Орму, по-видимому совершенно больному после сотрясения от взрыва, пришлось приставить двух всадников, которые следили бы, чтобы он не упал с седла. Кроме того, его сильно удручала мысль, что нам пришлось покинуть Хиггса, когда тому угрожает неминуемая смерть. А я — что должен был чувствовать я, оставивший в руках дикарей не только своего друга, но также и своего сына?

Лицо Македы было скрыто полупрозрачным покрывалом, но в самой позе ее чувствовались стыд и отчаяние. Я думаю также, что ее сильно беспокоило состояние здоровья Орма, потому что она часто оборачивалась к нему, как бы желая увидеть, что с ним. Кроме того, я был убежден, что она сильно разгневалась на Джошуа и других своих военачальников. Когда они заговаривали с ней, она ничего не отвечала, а только выпрямлялась в седле. Что касается принца, он, видно, тоже был подавлен, хотя ушиб, помешавший ему, по его словам, принять вызов султана, очевидно, прошел. На опасных участках дороги он слезал с коня и передвигался по земле с достаточной быстротой. Как бы то ни было, на все вопросы своих подчиненных он отвечал только бранью, а на нас, европейцев, в частности на Квика, поглядывал совсем не дружелюбно. Если бы взгляды имели смертоносную силу, мы все были бы мертвы задолго до того, как добрались до Ворот Мура.

Так назывался выход из ущелья, откуда мы впервые увидели перед собой обширную, окруженную горами равнину. Ее освещало солнце, и она была изумительно красива. Почти у наших ног, полускрытый пальмами и другими деревьями, лежал, показывая нам плоские крыши домов, сам город, раскинувшийся широко, потому что каждый дом стоял посреди сада — ведь здесь не было нужды в стенах и оградах. Дальше к северу, насколько хватало глаз, тянулась почти пологая равнина, доходящая до самых берегов большого сверкающего озера. Вся земля была тщательно обработана, и среди зелени всюду виднелись деревни и загородные дома.

Абати, несмотря на все свои недостатки, были, по-видимому, хорошими хозяевами. Не находя другого выхода для своей энергии и лишенные возможности торговать с кем бы то ни было, они все свои помыслы сосредоточили на обработке земли. Земля кормила их, на земле они жили и умирали. Весь кругозор их был замкнут горами, и имеющий много земли почитался знатным, а тот, у кого было ее мало — ничтожным; совсем же не имеющий земли был рабом. Законы абати были настоящими законами земледельческого народа; обходясь без денег, они все расчеты переводили на меру хлеба или другие сельскохозяйственные продукты, а часто на лошадей и верблюдов или на соответствующий участок земли.

В то же время страна абати — наиболее богатая золотом страна в Африке; она так богата, что, по словам Хиггса, древние египтяне ежегодно вывозили отсюда золота на много миллионов фунтов.

Но вернемся к прерванному повествованию. Принц Джошуа, который был, по-видимому, генералиссимусом армии абати, остановился у последних ворот и стал убеждать стражей быть отважными и биться с язычниками. В ответ на это он принял от них поздравление с благополучным исходом путешествия.

Когда были выполнены эти формальности, исключавшие самую возможность какой бы то ни было военной дисциплины, мы, вернее, абати, веселой толпой отправились вкушать мирные удовольствия. В самом деле, победителей, возвращающихся из какой-либо отважной экспедиции, не могли бы встретить более радостными приветствиями. Когда мы въехали в город, нас окружила целая толпа женщин, многие из которых были очень хороши собой; они бросились к своим мужьям или возлюбленным и стали обнимать и целовать их, а несколько поодаль стояли дети, усыпавшие наш путь цветами. И все это лишь за то, что «отважные воины» проехались по ущелью вперед и назад.

— Послушайте, доктор, — сказал мне Квик, с горечью смотревший на пышную демонстрацию, — каким же героем я чувствую себя после всего этого! Я был ранен навылет в грудь, меня бросили в Спайон Копе, сочтя убитым, и обо мне написали в официальном отчете, — а в моем родном городишке никто и не встретил меня, хотя я телеграфировал мужу своей сестры и сообщил, когда пребудет поезд, которым я приеду. Говорю вам, доктор, никто не поднес мне даже пинты пива, не говоря уж о вине. — И он указал на женщину, угощавшую вином одного из всадников.

Проехав по нескольким улицам этого восхитительного города, мы добрались наконец до главной его площади — обширного пространства земли, пышно заросшего цветами и деревьями. Площадь со всех сторон окружали скрывавшиеся в садах дома знати и чиновников. А в конце этой площади стояло длинное невысокое белоснежное здание с позолоченными куполами. Его окружали два ряда стен, между которыми на случай нападения был вырыт ров, заполненный водой. Позади здания, на некотором расстоянии, возвышалась огромная скала. Это был дворец, в который я во время своего предыдущего посещения Мура входил всего два раза, когда Дочь Царей принимала меня на официальной аудиенции.

У ворот дворца мы остановились, и Джошуа, подъехав к Македе, сердито спросил ее, следует ли ему проводить «язычников» (это вежливое определение относилось к нам) в караван-сарай в западной части города.

— Нет, дядя, — возразила Македа, — эти чужестранцы будут жить во флигеле дворца, где обычно помещаются гости.

— Во флигеле дворца? Это противно обычаю! — воскликнул Джошуа, надувшись и сделавшись похожим на большого турецкого петуха. — Помни, племянница, что ты еще не замужем. Меня еще нет во дворце, и тебя там некому защитить.

— Там мне придется искать другого защитника, — ответила она, — хотя до сих пор я умела сама постоять за себя. Прошу тебя, довольно говорить об этом. Я считаю необходимым поместить своих гостей там, где уже находятся их вещи, в самом безопасном месте во всем Муре. Ты, дядя, сам сказал, что, упав с лошади, получил жестокий удар, который помешал тебе сразиться с султаном фенгов. Ступай отдохни; я немедленно же пришлю к тебе своего придворного врача. Спокойной ночи, дядя. Когда ты выздоровеешь, нам надо будет повидаться, потому что есть о чем побеседовать. Нет, нет, ты очень добр, но я не хочу задерживать тебя ни на минуту. Скорее отправляйся в постель и не забудь поблагодарить бога за то, что спасся от стольких опасностей.

Уловив скрытую насмешку, Джошуа побледнел от ярости. Но раньше чем он успел открыть рот, Македа уже исчезла под аркой, так что ему осталось только обратить свои проклятия против нас, в частности же против Квика, который был причиной его падения с лошади. К несчастью, сержант достаточно хорошо понимал по-арабски и не замедлил отреагировать на его слова.

— Заткни глотку, ты, свинья! — крикнул он. — И не таращи глаза, а то вывалятся.

— Что сказал чужестранец? — завопил Джошуа, и Орм, на мгновение выйдя из своей летаргии, ответил ему по-арабски:

— Он сказал, что просит тебя, о принц, закрыть твой благородный рот и не давать твоим высокорожденным глазам вылезать из орбит, а то он боится, как бы ты не потерял их.

Когда окружавшие нас абати услышали это, они начали громко хохотать, так как были не лишены чувства юмора.

Что произошло дальше, я помню не очень хорошо, так как в это время Орм лишился чувств и мне пришлось хлопотать около него. Когда я оглянулся, вокруг уже никого не было, и пестро разодетые слуги повели нас в отведенный нам флигель дворца.

Они проводили нас в наши покои — большие прохладные комнаты убранные яркими материями, с мебелью из дорогого дерева. Этот флигель дворца не соединялся с главным его корпусом, а был отдельным домом с отдельными воротами. Перед ним раскинулся небольшой сад, а позади располагались двор и службы, где, как нам сказали, уже находились наши верблюды. Тогда мы ни на что больше не обратили внимания, так как приближалась ночь, да и мы были слишком утомлены, чтобы производить какие-либо изыскания.

Кроме того, Орм совсем обессилел — он едва мог идти, даже опираясь на нас. Однако он не хотел успокоиться, пока не убедился в том, что все наши вещи в сохранности, и не потребовал, чтобы его подвели к обитой медью двери и открыли ее. Слуги открыли дверь, и за ней мы увидели тюки, снятые с наших верблюдов.

— Пересчитайте их, сержант, — сказал он, и Квик исполнил его распоряжение при свете лампы, которую один из слуг держал, стоя в дверях.

— Все в порядке, сэр, — ответил он.

— Прекрасно, сержант. Заприте дверь и возьмите с собой ключи.

Сержант снова исполнил приказание, а когда слуга попробовал было отказаться передать ему ключи, он с таким грозным видом посмотрел на него, что тот немедленно послушался и ушел, пожимая плечами, с тем, вероятно, чтобы тотчас же доложить об этом своему начальству.

Только теперь нам удалось уложить Орма в постель. Он жаловался на ужасную головную боль и согласился выпить немного молока. Я первым делом постарался убедиться в том, что черепная коробка у него не повреждена, а потом дал ему сильное снотворное из своей походной аптечки. К нашей радости, оно скоро подействовало, и минут через двадцать Орм погрузился в забытье, от которого очнулся только много часов спустя.

Мы с Квиком помылись, поели, что нам принесли, и стали поочередно дежурить около него. Во время моего дежурства Оливер проснулся и попросил пить. Я напоил его. Напившись, он начал бредить, и, измерив температуру, я обнаружил, что у него очень сильный жар.

В конце ночи он заснул снова и только время от времени просыпался и требовал пить.

В течение ночи и рано утром Македа два раза присылала справляться о состоянии здоровья больного, а около десяти часов утра пришла сама в сопровождении двух придворных дам и длиннобородого старого господина, который, как я понял, был придворным врачом.

— Можно мне увидеть его? — спросила она боязливо.

Я ответил, что можно, если она и ее спутники не будут шуметь. Потом я провел ее в полутемную комнату, где Квик стоял у изголовья кровати, как статуя, и дал понять, что заметил Македу, только слегка поклонившись ей. Она долго глядела на измученное лицо Оливера и на его почерневший от действия газов лоб, и я видел, как ее глаза цвета фиалок наполнились слезами. Потом она резко повернулась и вышла из комнаты. Выйдя за дверь, она властно приказала сопровождающим ее отойти и шепотом спросила меня:

— Он не умрет?

— Не знаю, — ответил я, потому что счел за лучшее сказать ей правду. — Если он страдает только от сотрясения, усталости и лихорадки, он выздоровеет, но если взрыв повредил череп, тогда…

— Спаси его, — прошептала она, — и я дам тебе все… Нет, прости меня; к чему обещать тебе что бы то ни было, тебе, его другу? Но только спаси его, спаси его!

— Я сделаю все, что в моих силах, госпожа, но не знаю, удастся ли мне достичь желаемого, — ответил я.

Тут ее приближенные подошли к нам, и мы были вынуждены прекратить разговор.

До сих пор воспоминание о старом олухе, придворном враче, который не отходил от меня и уговаривал воспользоваться его лечебными средствами, кажется мне каким-то чудовищным кошмаром: из всех безумцев, которые когда-либо лечили людей, он был, вероятно, наиболее безумным. Его лечебные средства были бы невозможны даже в самые глухие времена средневековья. Он предлагал мне обложить голову Орма маслом и костями новорожденного младенца и дать ему выпить какого-то отвара, который благословили жрецы.

Наконец я отделался от него и вернулся к больному.

Три дня прошли, а Орм был все в том же состоянии. Хотя я и не говорил этого никому, но сам сильно опасался, что череп его поврежден, что он умрет или что его, в лучшем случае, разобьет паралич. Квик придерживался другого мнения. По его словам, он видел двух человек, контуженных разорвавшимися вблизи них снарядами большого калибра, и оба они выздоровели, хотя один из них сошел с ума.

Но первой, подавшей мне настоящую надежду на выздоровление Орма, была Македа. Вечером третьего дня она пришла и некоторое время сидела подле него, а ее приближенные стояли несколько поодаль. Когда она отошла от постели Оливера, на ее лице было совсем иное выражение, и я спросил ее, что случилось.

— Он будет жить, — сказала она.

Я поинтересовался, что же убеждает ее в этом.

— Вот что, — ответила она, сияя. — Он вдруг взглянул на меня и на моем родном языке спросил, какого цвета мои глаза. Я сказала, что цвет их зависит от освещения.

«Нет, нет, — возразил он, — они всегда синие, цвета фиалок». Объясни мне, доктор Адамс, что такое фиалка?

— Это небольшой цветок, который распускается на Западе весной. О Македа, это очень красивый и благоуханный цветок, темно-синий, как твои глаза.

— Я не знаю этого цветка, доктор, — улыбнулась она, — но что из того? Твой друг будет жить и скоро выздоровеет. Умирающий не станет думать о том, какого цвета глаза женщины, а сумасшедший не назовет правильно их цвет.

— Ты рада этому, Дочь Царей? — спросил я.

— Разумеется, — ответила она, — ведь мне сказали, что этот воин один умеет управлять теми производящими огонь материалами, которые вы привезли с собой, и поэтому мне нужно, чтобы он остался в живых.

— Понимаю, — согласился я. — Надеюсь, что он останется жив. Но только существует много разных источников, производящих пламя, о Македа, и я не уверен, что мой друг сможет управиться с одним из них, рождающим пламя синее, как твои глаза. А в вашей стране этот источник, быть может, один из самых опасных.

Выслушав мои слова, Дочь Царей гневно взглянула на меня, потом внезапно рассмеялась, позвала свою свиту и удалилась.

С того времени Орм начал поправляться. Выздоровление шло быстрыми шагами, так как он, скорее всего, страдал только от легкого сотрясения мозга и лихорадки. И все это время, пока он выздоравливал, Дочь Царей много раз посещала его — если мне не изменяет память, каждый день. Разумеется, ее посещения были обставлены со всей придворной помпой, и ее сопровождали приближенные к ее особе дамы, старый врач, один вид которого приводил меня в бешенство, и один или два секретаря или адъютанта.

Это не мешало ей тем не менее вести с Ормом разговоры частного характера, потому что своих провожатых она оставляла в одном конце комнаты, а с Оливером разговаривала в другом, где поблизости были только Квик и я. К тому же и мы иногда отсутствовали, так как теперь, когда мой пациент оправился, мы с Квиком часто выезжали верхом посмотреть Мур и его окрестности.

Меня могут спросить, о чем же они говорили. Насколько я слышал, главными темами их разговора были политика Мура и постоянные войны с фенгами. Вероятно, они говорили также о разных других вещах, когда я не слушал их, так как вскоре я убедился, что Оливер был знаком с очень многим, касавшимся Македы лично, и узнать это он мог только от нее самой.

Так, когда я обмолвился, что неблагоразумно со стороны молодого человека в его положении вступать в столь близкие отношения с наследственной правительницей такого племени, как абати, он весело возразил мне, что это не имеет ровно никакого значения, так как она по древним законам страны может выйти замуж только за представителя своего же рода, и это, естественно, устраняет какие бы то ни было осложнения. Я спросил его, кто же из ее двоюродных братьев (а их, я знал это, у нее было несколько) будет удостоен этого счастья. Он ответил:

— Никто. Насколько я понимаю, она официально помолвлена со своим толстым дядей, трусом и болтуном, но ни к чему говорить, что это пустая формальность, на которую она пошла, чтобы отвадить остальных.

— Ага! — сказал я. — Сомневаюсь, чтобы принц Джошуа считал это пустой формальностью.

— Не знаю, что и как он считает, и мало интересуюсь этим, — ответил Орм, зевая, — знаю только, что дело обстоит именно таким образом и что толстая свинья так же может надеяться стать супругом Македы, как вы — взять в жены китайскую императрицу. Теперь поговорим о более важных делах: вы слышали что-нибудь про Хиггса и про вашего сына?

— У вас гораздо больше возможностей узнать государственные тайны, — ответил я насмешливо, потому что меня занимало все происходившее и, в частности, его поведение. — Что вы знаете?

— Вот что, старый друг: не могу сказать вам, откуда это стало известно ей, но Македа сообщила мне, что они оба вполне здоровы и что с ними хорошо обращаются. Только ваш друг Барунг не отказался от своего намерения и ровно через две недели от сегодняшнего дня собирается принести старого доброго Хиггса в жертву Хармаку. Во что бы то ни стало, мы должны предупредить жертвоприношение, и я готов достичь цели хотя бы ценой своей жизни. Все время я думаю о том, как спасти их, но пока мне ничего не удается придумать.

— Как же быть, Орм? Я не хотел беспокоить вас, когда вы были больны, но теперь вы выздоровели, и мы должны принять какое-нибудь решение.

— Знаю, знаю, — ответил он серьезно, — и я скорей отдамся в руки Барунга, чем позволю Хиггсу умереть одному. Если я не смогу спасти его, я претерплю с ним вместе все мучения. Слушайте: послезавтра соберется Совет Дочери Царей, на котором мы должны присутствовать, потому что его откладывали до моего выздоровления. На этом Совете будут судить Шадраха за его предательство и, надеюсь, приговорят его к смерти. Кроме того, нам придется официально вернуть Македе тот перстень, который она одолжила нам. Там мы, вероятно, узнаем что-нибудь новое и, во всяком случае, сможем тогда принять какое-то решение. А теперь я в первый раз проедусь верхом, ведь можно? За мной, Фараон! — позвал он пса, не отходившего от его постели все время, пока он был болен. — Мы прогуляемся немного, слышишь ты, верный зверь?