Собрание сочинений в шести томах. Том седьмой (дополнительный)

Я думал, что будут о нас писать

Кантаты, плакаты, тома,

Что шапки будут в воздух бросать

И улицы сойдут с ума.

Когда мы вернемся в город — мы,

Сломавшие цепи зимы и сумы,

Что выстояли среди тьмы.

Но город другое думал о нас,

Скороговоркой он встретил нас.

Вот моя библиотека —

Золотые корешки —

Боровая лесосека

На излучине реки.

Здесь зачинщики рассвета

Темноглазые щеглы

Прославляют наше лето,

Разгоняют хлопья мглы.

Это — записей вокальных

И псалмов, и тропарей —

Старый ящик музыкальный

Соловьев и снегирей.

Будто здесь на сотне кросен

Ткут лесные небеса,

Заплетая в шелест сосен

Человечьи голоса.

Скоро книжки сложат в стопки,

Упакуют, увезут.

Молодой травою тропки

Непременно зарастут.

И в пустом читальном зале

На излучине реки

Упаду я со слезами

На сосновые пеньки...

Дед шагает по болотам

С ветхой сумкою в руке.

Золотятся капли пота

На морщинистой щеке.

Он выходит спозаранку,

Собирая много лет

Горицвет и валерьянку

Зверобой и первоцвет,

Медуницу и щитовник

И боярышник литой,

Сушеницу и шиповник

И очиток золотой.

Ходит он по желтой тине,

По полянам и кустам,

По ромашке и полыни,

По раздавленным цветам.

Он, конечно, не барышник,

И не та теперь пора,

Но яснотка, и ятрышник,

И фиалка, и будра

Пригодятся для больничных

Чудодейственных работ,

Для целителей столичных,

Охраняющих народ.

Дед спасает эти травы

От прожорливых коров

И хранит для вящей славы

Вдохновенных докторов.

С многолетнею сноровкой,

Укрепив на лбу очки,

Вяжет лыковой веревкой

Драгоценные пучки.

И, исполнен ликованья,

Подбирает он в ночи

Для напевности названья

Музыкальные ключи.

Лесная моя сторона,

Задетая черным пожаром,

Где пни точно бочки вина,

Зарытые в землю недаром.

Где хвойный крепчайший настой

В гранитной чудовищной бочке

Хмельной отдает кислотой

И валит на мшистые кочки.

Засохли лесные пруды,

Покрытые пеплом, как штыбом,

Последние капли воды

Достались трепещущим рыбам.

И вытянул окунь губу,

Глазами кося на окрестность,

Как будто бы дует в трубу

Трубач духового оркестра...

Но жирный багровый кипрей

Затянет пожарище скоро,

Приманит и птиц и зверей

В живые лесные просторы.

Поднимайтесь, садоводы,

Против снега, против льда,

Вы содействия природы

Не дождетесь никогда.

Все на север, все на север,

Пусть настойчивый компас

На Анадырь и на Невер

Поскорей приводит вас.

Там морозы сушат реки,

Убивая бедных рыб,

Там ручей застыл навеки

Посреди гранитных глыб...

Пусть ползет на горы зелень,

Вытесняя мох с камней,

Перерезав путь метелям

Бесконечных зимних дней!

Пусть встают гиганты кедры

Вместо крошки кедрача —

Кедрам тамошние ветры

Не достанут до плеча!

Пусть невзрачный куст рябины

Станет деревом в обхват

И садовую малину

Не пугает снегопад!

Пусть овес покроет густо

Берега большой реки,

Пусть листы свои капуста

Там сжимает в кулаки!

Пусть растет в земле картофель,

Презирающий буран,

Пусть покажет римский профиль

Деревенский наш баран.

Пусть земля покроет грязью

Раскрошившийся гранит

И цветов разнообразье

С нами юг соединит.

Пусть веселый рой пчелиный

В соты складывает мед,

И цветы у гнезд орлиных

Старый путник соберет!

Пусть лекарственные травы

Поправляются в тепле

И расти получат право

На полуночной земле!

Чтоб акцент араукарий

Шелестел в речах сосны,

Пусть изменится гербарий

Ледовитой стороны!

Пусть не хлопья снегопада —

Легкий яблоневый цвет

Рассыпает ветер сада

Соловьиной песне вслед!

Пусть глазеют ротозеи,

Как трудится садовод,

Оттесняющий в музеи

Флору северных широт!

Скалами разорванные тучи

Ветром изгоняются с небес,

Когти глухариные, как крючья,

Накрепко обхватывают сучья,

Ибо — засыпает лес...

В ночь уже распахнуты ворота.

Первой торопливою звездой

Сыплется лесная позолота

В медные холодные болота,

Кружится над черною водой.

Рыба вылетает словно птица,

На воду из ивовых кустов.

Рыбе в этот час еще не спится,

Рыбе еще хочется резвиться,

Биться средь затопленных цветов.

Ходит небосвод в рубахе алой,

Гнется над застывшею травой,

Чтобы постепенно засыпала,

Чтобы не ворчала, не шуршала,

Чтобы не качала головой.

В рельефе хребтов, седловин,

Ущелий, распадков и падей,

В судьбе допотопных лавин,

Застывших в немом камнепаде,

Я вижу попытки земли

Возвыситься до поднебесья,

Взметнуться и рухнуть в пыли

И долго искать равновесье.

Коварная осыпь крута,

И ястреб боится садиться

На острые камни хребта

Обветренной горной границы.

В приготовленный дворец

Залетай проворно,

Залетай скорей, скворец

В пиджачишке черном!

Покажи-ка свой талант,

Твой талант — не шутка:

Алеманд, полукурант,

Червякова дудка...

Все леса и небеса,

Все звучит на диво,

Слушай птичьи голоса,

Изучай мотивы.

В приготовленный дворец

Залетай проворно,

Залетай скорей, скворец

В пиджачишке черном.

Так ярок синий небосвод

С гранитною каемкой,

Как будто здесь с утра идет

Для телефильма съемка.

Здесь десять тысяч струн-стволов

Лесной виолончели

Гудели изо всех углов,

Кричали и звенели.

Здесь Моцарт — не магнитофон! —

Подслушать может мессу,

А месса — как сосновый звон,

Благодаренье леса.

Пролетели фары —

Взрыв морозной пыли!

Световым ударом

Сердце ослепили.

Пусть даже мгновенья

Этот взрыв короче —

Хуже станет зренье

Среди зимней ночи.

Сделать хоть полшага

Я боюсь при этом —

Как фотобумага,

Обожженный светом.

Пузырчатая пена

Течет через плетень.

Как вспышка автогена —

Лиловая сирень.

Звезды пятилепестной

Ребяческая цель —

Доселе неизвестной,

Не найденной досель.

Мне кажется, не спать я

И сызнова готов

От влажного пожатья

Разбуженных кустов.

Как факел поднимаю

Дымящийся букет,

Чтоб синей ночью мая

Горел веселый свет.

Хоть сделана гудроном

Московская весна —

Лирическим законам

Она подчинена.

В едином славословье

Горячей синевы —

Лощины Подмосковья

И площади Москвы.

Дыхание сезона

У леса на краю

И в парковом газоне —

В искусственном раю.

Зеленые сережки

У яблони в ушах,

Размокшие дорожки

Глушат неспешный шаг

И в пригородах пенье

Щеглов, скворцов, синиц —

Весеннее кипенье

Без меры и границ.

Чудесная наука —

Озвучить все сады,

Вплести все эти звуки

В листву, в цветы, в плоды.

Я доволен прогулками

По врачебным советам,

Переулками гулкими

И зимою, и летом.

По счастливой случайности

Полуночное время

Облегчает до крайности

Непосильное бремя.

Знаю мненье окрестностей,

Незамеченных Фетом.

Слышу гул неизвестностей,

Обойденных поэтом.

Голос самого лучшего,

Что вмещается в строки, —

Вроде тучи из Тютчева,

Вроде снега из Блока.

Ливня блеск металлический,

Дождевая кольчуга,

Или почерк эпический

Достопамятной вьюги.

Листьев звонкие ворохи,

Небо страшного веса,

Скрипы, шелесты, шорохи

Полуночного леса.

Даже дали заоблачной

Ощущаю давленье.

Давит голову обручем

Облаков появленье...

Это — вовсе не мистика,

Недоступная глазу.

Это — новой баллистики

Закругленная фраза.

Это — соль крупнозвездная,

Чем посыпано небо,

Точно ломоть морозного

Зачерствелого хлеба.

Все, что учил я так давно:

Событья, даты,

Что здесь прорублено окно

Куда-то.

России главные слова,

И залп Авроры,

И славой сильная Нева,

И море.

И монументы с той земли

Под гром орудий

В бомбоубежища ползли,

Как люди.

И на одном из пятисот

Мостов столицы

Сам командор мне руку жмет

Десницей.

Туман висит вдоль берегов,

Как клочья дыма.

На Невском шарканье шагов

Незаглушимо.

А утром улица тиха,

Как роща.

И строфы здания-стиха

Читает площадь.

Вырвалось из комнатного мира

Авторское чтенье — в облака!

Телешова тесная квартира

Нынче романисту не рука.

Вырвалось из комнатного плена,

Из среды земной,

Стало телевизорной антенной,

Радиоструной.

Устремилось авторское чтенье

В космосную высь,

В патефонном диске на мгновенье,

Жизнь, остановись!

Выбери в озвученном романе

Лучшую главу,

Засветись, как слава на экране,

Слово наяву!

Взглянул и понял: море! море!

Как сила велика твоя,

Узнаю я не в разговоре,

И не из книг узнаю я.

Ты — как Сикстинская мадонна,

С которой не свести мне глаз,

Ты пенью соловья подобно,

Услышанному в первый раз.

Луна потрясает моря,

Она потрясает и сушу,

И море в разгар сентября

Грохочет: «Разрушу! Разрушу!»

И волн поднимается ряд,

Как ряд вопросительных знаков.

На первый лишь кажется взгляд,

Что будет ответ одинаков.

Казалось, скала или риф

Задеты волною любою,

И станут подобием рифм

Ритмичные вздохи прибоя.

Но это, конечно, не так.

Любое здесь неповторимо —

И старый платан, и маяк,

И столб золотистого дыма

Над черным рыбацким костром

Вблизи от бетонных надгробий,

И где-то катается гром

В ведро пересыпанной дробью.

И будто бы лепят рукой

В талантливом быстром движенье

Причудливый берег морской,

Меняя камней положенья.

Мозаики этой игра

Промытые, круглые камни —

Водою разбита гора

В каком-то периоде давнем.

И даже я сам не таков,

Как был за минуту до чуда,

До этих внезапных стихов,

Явившихся тоже оттуда.

Оттуда — из той глубины,

Копившихся там постепенно,

Взлетевших на гребне волны,

Как пена, как светлая пена...

Взял высокую ноту с разгона,

Словно тенор, запел паровоз,

И на миг поездные вагоны

Выпрямляются во весь рост.

И дежурный в фуражке дежурной,

В красной шапке на старый покрой,

Театральный, литературный,

Станционный знакомый герой.

Он стоит на подмостках, у рампы —

Пантомимы бывалый актер,

Освещенный единственной лампой,

И безмолвный ведет разговор

С чьей-то радостью или разлукой,

Человеческим горем чужим —

Всем, что в грохоте, лязге и стуке

Пролетело сейчас перед ним...

Есть снег, называемый фирн:

Почти превратившийся в лед,

Опасный безжизненный мир

В расщелинах горных высот.

Луч солнца его доставал,

Но все ж растопить не сумел,

Лежит глубоко между скал,

Зернист, неподвижен и бел...

Есть снег, как цветы, молодой:

Что савана было белей,

Становится вешней водой,

Целебною влагой полей...

Лишь бы твое изображение

Не появилось раньше звука —

Вот весь секрет преображения,

Телеэкранная наука.

Чтоб ты возник, молвой наполненный

И подготовленный звучаньем,

И все же был подобьем молнии,

Неотвратимой и — случайной.

Чтоб шел вперед с расчетной скоростью

С такой, чтоб вслух прочесть успели! —

Был нужен в радости и в горести —

И ты достиг желанной цели.

Там солнцу светить не хватает и дня

И ночь уступает, не споря.

Ступени, как волны, подводят меня

Все ближе к лиловому морю.

Та лестница к морю ведет, и она —

Причина морского волненья.

Ступени доходят до самого дна,

Открытого на мгновенье.

На волнах зубчатых качается кит —

Он сам, как волна штормовая,

Растущий прилив и бурлит, и кипит,

И ноги мои задевает.

У самого пирса в морскую игру

Играют две нерпы азартно,

И солнце влезает сквозь тучу в дыру,

Что прорвана ветром внезапно.

Вижу кости горных хребтов,

Переломленных человеком,

Вижу странную яркость цветов —

Не гербарий, а фильмотеку.

Слышу тысячу птичьих ртов

В оглушительный час рассвета

Там, где каждый снегирь готов

Петь с ответственностью поэта.

Где волшебным своим фонарем

Озаряя распадки и пади,

Бродит в тучи закутанный гром,

Подражая во всем ледопаду.

Могилу роет море-океан.

Мы потерпели кораблекрушенье.

У нас остался компас и секстан

И есть еще надежда на спасенье.

На звезды смотрим, слушаем эфир,

Укрывшиеся в леденелых скалах,

Но нас не ищет равнодушный мир,

И мы не слышим радиосигналов.

И утлый коч наш приплывет туда —

Пробьет тропу ледовых карт и лоций, —

Куда всегда Полярная звезда

Российского вела землепроходца.

Таежное солнце со снегом весною

Расправится и без людей

И, помощью пренебрегая земною,

Не просит у неба дождей.

Без дворников, без снегочисток машинных,

Со снегом один на один,

Оно до полуночи роется в льдинах,

Ломает могущество льдин.

И, с солнцем вступающий в единоборство,

Вчерашний властительный снег

Открыто покажет свое непокорство,

Оставшись в ущельях навек.

И дно ледяное угрюмо блистает,

Но горный ручей по нему

Бежит и, сверкая, на воздух взлетает,

Забыв снеговую тюрьму.

Снег — сыпучее тело.

Он колюч и летуч.

Ослепительно белым

Он просыпан из туч.

Ночью вьюга швыряла

Белый снег в небеса

И, должно быть, устала,

Сотрясая леса.

Задыхаясь от бега,

Затихает пурга

И серебряным снегом

Посыпает снега.

На ветвях — ни снежинки,

И на голой горе

В щелях светятся льдинки,

Как свеча в фонаре.

Подходят горы сзади,

Глядят из-за плеча,

Что я черчу в тетради

Близ горного ключа.

Отображу ли лучше

Художницы воды

Базальтовые кручи,

Фарфоровые льды.

В восторге оробелом

С испуганным лицом

Я мазал небо мелом

И скалы крыл свинцом.

И жарко звал на смену,

Меняя цвет на цвет, —

Индиго и сиену

Палитры детских лет.

Неточность изложенья,

Пробелы мастерства

Осудят и растенья,

И камни, и трава...

Руинами зубчатых башен,

Развалинами крепостей

Был берег сыздавна украшен

И был приятен для гостей.

Но замок, славный красотою

Любой войны и старины,

Был нищ и беден пред простою

Неповторимостью волны.

И что творения Шекспира

В сравненье с сизою водой —

Ровесницей созданья мира

И все же вечно молодой!

В ущелье день идет на убыль,

Весь мир — пока хватает глаз —

Таков, как будто новый Врубель

На вечер пишет под заказ.

Кипрей на скалах темно-серых

Как киноварь на полотне,

Ручей рубиновый в пещере

С камнями черными на дне.

Брусника здесь — почти черешня,

Она крупна и велика.

Расти бы ей — бруснике здешней

Там у подножья Машука...

Море крыто теплой тучей,

Море мерзнет в сентябре,

Связки волн трещат, как сучья

На пылающем костре.

И в скафандре небосвода

Некий город-водолаз

Погрузится хочет в воду

В десяти шагах от нас.

Скалы, красные, как мясо,

Омываются волной,

Сто медуз из плексигласа

Проплывают предо мной...

Сосновый бор, зеленый бор,

Свисающий со склонов гор, —

Ты в голубой плывешь воде

Навстречу утренней звезде

Сосновой дружною семьей

С блестящей желтой чешуей.

Да, сосны вроде окуней

От кроны до кривых корней,

И ветки, будто плавники,

Трепещут на волне реки...

Когда в ущелье на мгновенье

В глазах любой речной волны

Мелькнет обрыва отраженье —

Реки движенья стеснены.

И, потемнев как бы от гнева,

Она ломает берега,

Крушит направо и налево

И в камне чувствует врага.

Река выходит из ущелья

Уже не прежнею рекой.

Она хрипит от возмущенья,

Не веря в счастье и покой.

И все забыто понемногу,

Кругом так зелены луга,

Так утешительно пологи

Ее родные берега.

Но о скале воспоминанье

Рекой навек сохранено —

В любую непогодь волнами

Со дна выносится оно.

Елки ходят в платьях длинных,

Заплетаются в снегу,

Елки ходят в кринолинах,

Украшающих тайгу.

Задрожат у елки плечи,

Елка прячет след пилы.

Зашивать ей рану нечем —

Нет ни нитки, ни иглы.

Правда, хвойные иголки,

Снеговые нити есть,

Только слишком мало толку

От иголок этих здесь...

Те царапины на теле

Ей оставила пила,

Что в метель по снегу ели

Походила и ушла.

Лесорубы еле-еле

Убрались из лесу в дом

В остром свисте той метели

В диком вое ветровом.

Ветер елку спас от смерти

И кричит из-за куста:

— Ветру верьте, ветру верьте,

Ветер дует неспроста.

Он повязку снеговую

Наложил на елку сам —

Елка кровь хранит живую,

Чудодейственный бальзам.

Елки лечат эти раны

Только собственной смолой.

В ожидании бурана

Ветер вертится юлой.

Здесь курья — речная заводь,

Неподвижная вода.

Слишком мелко, чтобы плавать,

И река здесь, как слюда.

И, ступая осторожно

По сырому плитняку,

Босиком добраться можно

К обнаженному песку.

Это — раменье, оплечье

Пашен, пожен и долин,

Вбитый плотно в междуречье

Боровой зеленый клин.

Облака, как горы мела,

Тучи тяжче, чем свинец,

И орлы садятся смело

На малиновый орлец.

Мне небом нынче велено

Питаться зельем зелени,

Вдыхать цветочный яд.

Путями незнакомыми

Скитаться в птичьем гомоне,

Пока глаза глядят.

Уж вечером намечено,

Что будет засекречено

В сегодняшнюю ночь.

Исчезнет конь игреневый,

Исчезнет куст сиреневый,

Уйдут дороги прочь.

Мне лезут в уши оводы,

Насвистывая доводы

Слабеющего дня, —

Как будто небо ясное,

Как будто солнце красное

Уже не для меня.

Как ни хорош

Пейзаж в изображенье,

Он — не похож,

Он — тело без движенья.

Бессилен гнев

Художника в азарте —

Земли рельеф

Не выразить на карте.

Нельзя пером

Одушевить природу:

Негромкий гром,

Рокочущую воду...

Для жизни гор

И надписи некстати:

«Сдано в набор»,

«Подписано к печати»...

Ложатся тяжелые тени

Подсвечников белой сирени.

Кусты в одеянье зеленом

Живут у меня под балконом.

Им ночь навалилась на плечи,

Бессвязны их темные речи.

Я днем занимаюсь разгадкой

Того, что услышал украдкой,

Чтоб вынести мненье растенья

На суд человечьего мненья.

Какое-то апреля,

Полсотни лет назад —

На выставке в Брюсселе

Бесценный экспонат.

Необычайно важный

Научный экспонат —

Простой листок бумажный

Приковывает взгляд.

Незримого свечения

Отравленный поток;

Хранящий излучение

Тетрадочный листок...

Лежит листок полвека,

Зловещий, как анчар,

Он — гордость человека,

Разоблаченье чар.

Природы чар незримых,

Где предвосхищены

Пожары Хиросимы

И ядерной войны.

И ты — открытья жертва,

Склодовская-Кюри,

Листок — твое бессмертье,

Добейся и сгори.

И счетчик излученья

Трепещет у листка —

Всеобщее волненье,

Волненье и тоска.

Не жизни разве ради

Открыла нам она

Вот этот самый радий,

Которым сражена?

И в грязи, и в пыли

Средь рассветного дыма,

Ты чернее земли

И легко различима.

Возле каменных труб,

На земле омертвелой,

Где зарыт этот труп,

Это черное тело.

Но заботиться мне

о могиле не надо —

У меня в той стране

нет ни дома, ни сада.

В перекрестке дорог

это тело зарою,

И оградою строк

от забвенья укрою.

Мучительна бумаги белизна,

Луна блестит на кончике пера,

Акация кричит мне из окна:

Пора, мой друг, пора.

А мне и времени не стало жаль,

И это слишком грозная примета,

Молчит земля, молчит морская даль,

Да я и не ищу у них ответа.

Офелия заплакала навзрыд —

Покоя нет, покоя нет в могилах,

Напрасно Гамлет с морем говорит,

Прибой перекричать не в силах.

У мертвых лица напряженные —

Ни равнодушья, ни покоя,

Вчерашней болью раздраженные

Или вчерашнею тоскою.

И после маски гиппократовой

Закон предсмертного обличия —

Как будто каждый был обрадован

Похожестью, а не отличием.

Не управляя вовсе нервами,

Они не просто умирают —

В минуты после смерти первые

Они особые бывают.

Как будто только в их присутствии,

Как бы казалось ни жестоко,

Как стихотворное напутствие

Читать четверостишье Блока.

Так умирали раньше римляне,

Под музыку вскрывая вены,

Привычки прошлого незыблемы —

Мы их забыли постепенно.

И победитель боли раковой

От нас отходит понемногу,

И нам показывает знаками

Свою последнюю дорогу.

У облака высокопарный вид,

Оно о многом нынче говорит.

Еще с утра ею предупрежден

Что в травах, пересыпанных дождем,

Поднимут голову сегодня над землей

И ландыши, кукушкин лен,

А в черных ямах, где была руда,

Взойдут опять бурьян и лебеда.

Известен способ исстари,

Надежный и нередкий,

Снимать с деревьев изморозь,

Чтоб не сломались ветки.

Чтоб не сломались косточки

Лубками ледяными,

Отростки, ветки, тросточки,

Попавшие под иней.

Садовники, цирюльники,

Земные костоправы,

Для них кусты багульника

Не травы для отравы.

Садовник возле яблони —

Как в операционной,

Изменит ветки дряблые

В тугие и зеленые.

И плод любви неистовой —

Отнюдь не инвалиды —

Лежат в кроватке гипсовой

Разумные гибриды.

Чирикай, веселая птица,

Пред этой затянутой льдом,

Пустой, одинокой страницей —

Заснеженным белым листом.

Обманутый ли на мякине,

Доверчивый ли навсегда,

Ты, как подобает мужчине,

Не бойся проклятого льда.

Не сдерживай жажду ночную,

Взъерошенный мой воробей,

И корочку ту ледяную

В чернильнице клювом разбей.

Излишество науки

В повадке демиурга —

Художниковы руки

Пригодны для хирурга.

Штангист или философ,

Искатель скользких истин,

Решатель всех вопросов

Прикосновеньем кисти.

Большое стадо серых коз,

Еще ловя лучи заката,

Переместилось на откос,

Покрытый глиной синеватой.

И красногрудая овца,

Потея, точно балерина,

Все пляшет, пляшет без конца

Вокруг открытого овина.

Вот бык — египетский святой,

Чья шея точно у лягушки.

Любуясь бычьей красотой,

Ждут на опушке две подружки.

Вода пруда покой хранит,

Давно свои разгладив складки:

Она похожа на гранит

Как бы палеозойской кладки.

А солнце шарит по углам

И нежно, с грацией природной,

Вдруг закрывает веки нам

Своим лучом, почти холодным.

Мне кажется, я не один

Иду в дымящемся морозе,

Что кто-то дышит впереди,

Туманом застилая звезды.

И воздух шелестит, как шелк,

Дыханью эха отвечает,

И чей-то призрак подошел,

Меня порывисто встречая.

Хрустит под тяжестью земля,

Шуршит одежда великана,

Она, как платье короля,

В морозной выкроена ткани.

Она сверкает при луне,

Кроша алмазные осколки,

И колют тело в тишине

Портным забытые иголки.

Портной нам в сказке не солгал:

Крутя невидимые нити,

Он прял морозы и снега,

Он вьюгой думал объявить их.

Он приготовил их к зиме,

Он их выбрасывал на ветер,

Имея, впрочем, на уме,

Что надо все держать в секрете.

И вот почти в одном белье

В дорогах с сентября до мая

Кого-то водят в ателье,

Морозным блеском одевая.

И прав портной, что только тот,

Кто прям и чист и верит клятвам,

В восторг неписанный придет

От этой выкройки стеклянной.

И в накрахмаленный наряд,

Морозом стеганное платье,

Оденут нищих и нерях

И будут королями звать их.

Вот сосновый квадрат, драгоценный подлесок,

Чудеса человеческих рук.

Он растет без ольховых густых занавесок,

Он растет без певучих пичуг.

Каждый стволик сосновый и гибок, и строен —

До мужчины ему далеко,

Хоть в зеленое выкрашен будущий воин,

Еще дышит привольно, легко.

Все ряды аккуратны и четки границы,

И солдатская стать хороша.

Даже места здесь нет для случайной синицы,

А по ней стосковалась душа.

Дожди порой смывают горы

И разрушают города,

Но режет на камнях узоры,

Предупреждая нас, вода.

Напишет не спеша, не сразу

О том, что подступает зло,

Вода, подобная алмазу,

Прорежет камень, как стекло.

И неба замыслы раскрыты,

И сам хранитель городов

С водой небес вступает в битву

И победить ее готов.

Земля, рожденная из пламени,

Из вулканических пород,

Нам не казалась мертвой, каменной,

Мы видели — она живет.

Так безымянная, незваная,

Она стояла у стола,

Пока давали ей название,

Чтобы взорвать ее — дотла.

Высоки, текучи, глубоки

Голубые дальние пески.

Облака — подобия холстин,

Небеса — подобия пустынь.

Море — будто небо, а земля —

Место для движенья корабля.

Всю-то ночь плетется караван

Через тот песчаный океан.

Звезды, как копытные следы,

Нас ведут через пески и льды.

Зелень пьет лучи все лето,

Но лишь к августу она

Этим желтым солнца светом

Досыта напоена.

Отнимая солнца силу,

Зелень будет пламенеть,

Заставляя побледнеть

Утомленное светило.

Капели, вешние капели,

Сосульки, рухнувшие вдруг,

Как будто в тигеле апреля

Расплавлены остатки вьюг.

Прообраз вертикальных линий,

Природой спущенный с небес,

С той высоты безмерно синей, —

Простой строительный отвес.

Загостившаяся совесть

Возвращается домой,

Вот ее простая повесть,

Повесть о себе самой.

Где она пила и ела,

Где любила и спала?

От чего все мышцы тела

Ноют около тепла?

Все поступки, все уступки

Равнодушны и легки,

И метель свивает в трубки

Старые черновики.

Жить бы мне с холодной кровью,

Рыбой прыгать над волной,

Охраняющей здоровье

Золотой водой речной.

Впрочем, быть не стоит рыбой,

Слишком блещет чешуя,

Лучше уж гранитной глыбой,

Минералом буду я.

Лучше буду камнем гулким

На торцовой мостовой,

На прогулке в переулке

По Москве и под Москвой.

Припоминая путь голгофский,

Очарованье крестных мук,

Он прячет камень философский

В облезлый бабушкин сундук.

В сундук с таким хрустальным звоном,

С такой мелодией замка,

Что сходна с человечьим стоном,

Когда безвыходна тоска.

А может, камень тот чудесный —

Простой булыжник иль гранит,

И ни одной звенящей песни

В себе он вовсе не хранит.

Нет, камень — ангельская книга,

Пускай печати изо льда, —

Мы не видали на булыге

Семи печатей никогда.

Исполинской каплей крови

Набухает помидор,

Лисьи мордочки моркови

Свесились через забор.

И подтягивает стропы

Парашютный батальон —

Боевой десант укропа,

Что на грядах приземлен.

Брошен ворох листьев свеклы,

Точно бычьих языков,

На давно немытых стеклах

Приоткрытых парников.

Подорожник бьет в ладоши,

Мак ударил в бубенцы,

Ходят в крокодильей коже

Молодые огурцы.

Веет день медовым духом,

Вьется тополиный пух,

И своим слоновьим ухом

Землю слушает лопух...

Только для чертополоха

Нет дороги в огород,

Говорят: не та эпоха —

И выводят из ворот.

Я сделаю чучело птицы

Такое, чтоб рвалось вперед,

Умело бы жить и стремиться

В высокий небесный полет.

Чтоб проволока стальная

Крепила надежно крыло.

Не старясь и не линяя,

Крыло бы себя берегло.

И, кости железом расправя,

Без возраста и судьбы,

Волшебная птица вправе

Летящей, бегущей быть.

Причесанное оперенье

С кусочком резины в хвосте

Пригодно вполне для паренья

На ангельской высоте.

Мешок этой сморщенной кожи

Пришлось поплотнее набить,

Чтоб было на птицу похоже,

Что птицей готовилось быть.

Останутся пух и перья

От тех, от взаправдашних дней,

Затем, чтобы вызвать доверье

И даже сочувствие к ней.

Останется чуточку мозга

Для памяти и ума,

Затем чтобы рано иль поздно

Во всем разобралась сама.

Но крови не будет ни капли

В бечевочных жилах ее,

И мускулы птичьи — пакля,

Набитое в шкуру тряпье.

Подвел только зрения орган:

Крученная в шарик смола

От солнца иль от восторга

Вдруг черной слезой потекла.

И вытекли птицы глазницы,

Но даже слепая — она

Хотела б в полет устремиться

С распахнутого окна.

Ей ветер поддерживал крылья,

Подняться она не могла.

И были напрасны усилья

Ее оторвать от стола.

Своим ироническим клювом

Она обернулась ко мне,

Надеясь, что скептики-люди

Ее понимают вполне...

Печальную эту игрушку —

Подобие жизни моей —

Тебе подарю я, подружка,

Но только смеяться не смей.

Еще в детстве, спозаранку,

В придорожном ивняке

Нам кукушка, как цыганка,

Погадала по руке.

Нынче эхо — не кукушка —

В ледяном лесу живет

И пророчит на опушке

Для прохожих круглый год.

И вокруг — оцепененье

Напряженной тишины,

Ненавидящей движенье,

Нарушающее сны.

Каждый звук предельно точен

И как детский мяч упруг,

В хрустале лесных обочин

Вырывается из рук.

Каждый звук предельно звонок

И опасен для людских

Барабанных перепонок,

Ненадежных, городских.

Листок дубовый — как гитара,

И сотни тысяч тех гитар

Трясут изорванный и старый

Незасыпающий бульвар.

Притихший город дышит зноем

И жадно дышит тишиной.

А тишина — она иное,

Чем все земное, даже в зной.

Как мне минор шумящих листьев

По нотной лестнице вести,

Каких держаться скользких истин

В таком запутанном пути?

Как звать пейзаж в литературу

И душу дуба оживить,

Как драть с живого дуба шкуру

И сердце с ним соединить?

Быть может, проще слушать пенье

Без кисти, без карандаша,

И как награда за терпенье

Его откроется душа.

Поблескивает озеро,

Качается вода,

И ветер ходит козырем

Перед приходом льда.

На миг тот лед появится

И скроется опять —

Капризнице-красавице

Повадками подстать.

Ползет каймой хрустальною

По заберегам лед,

Пройдя дорогу дальнюю,

Лед очень устает.

Он был ледник медлительный,

Сползающий с горы,

Кидавший в трепет жителей

Далекой той поры.

Хребты и плоскогория

Географам лепил,

И меряли историю

Движеньем этих сил.

Он жил, как князь владетельный,

Хозяин тех времен,

О них живых свидетелей

Не оставляет он.

Наступающим маем

Истончились снега.

И олени снимают

Свои ветви-рога.

Но деревья не станут

Подражать им ни в чем,

Раздвигая туманы

Деревянным плечом.

Они вытянут ветки,

Разожмут кулаки,

И потомки, и предки

Все гибки и крепки.

Хвою, словно перчатки,

Надевают леса,

Клейки листьев зачатки,

И шумят небеса.

Ты — учитель красноречья,

Полноводная река.

Я бреду тебе навстречу,

Вязну в осыпях песка.

Ты гремишь на перекатах,

Возвышаешь голос свой,

Ты купаешься в закатах,

Отливаешь синевой.

Весь гербарий моей страны

На ладонях лежит тишины.

Все лишайники, корни, мхи,

Не записанные в стихи.

Из раскрытых чашек цветов

Я напиться воды готов.

Здесь не властны ничьи снега.

Здесь рассыпаны жемчуга.

Рассыпает моя роса

Незатейливые чудеса.

Я слушаю вблизи окна,

Как просыпается Москва,

Снимает плащ дождя она,

Надетый ночью в рукава.

Вот дальний поезда гудок,

И шорох дворника метлы,

И небо, небо, как цветок,

Растущий из свинцовой мглы.

Следы тысячелетних слез

На липких, серых листьях лип,

И шум машин, как скрип колес,

Стариннейший тележный скрип.

Нарушить все, идти на риск,

Открыть гремящее окно,

Чтоб лучше слышать птичий писк,

Меня тревожащий давно.

Оглушителен капель стук,

Оглушителен капель звук —

Время, выпавшее из рук.

Капли времени. Зимний час.

Равнодушье холодных фраз.

Слезы, вытекшие из глаз.

Заоконной весны капель,

Ледяная звонкая трель,

Ты — растаявшая метель.

Это все не только апрель.

Это время стреляет в цель.

Орудье кружевницы,

Известное давно, —

Коклюшки, а не спицы

И не веретено.

Трещат, как кастаньеты,

И мне уж не до сна,

Трещат коклюшки эти —

Седая старина.

Полна, полна азарта,

Учета всех опор,

Разведочная карта —

Задуманный узор.

И трезвого расчета,

И вымысла полна

Кустарная работа,

Кустарная война.

Крученой белой нитью

В булавочных лесах

Записаны событья —

Рассказ о чудесах.

Походкой величавой

Вдогонку старине

За павой ходит пава

По нитяной стране.

А на другой подушке

Усильем кастаньет —

Ракета на коклюшке

Прелестней всех ракет.

И павы и ракеты

Идут за рядом ряд,

Коклюшки-кастаньеты

Прищелкивают в лад.

Сплетите, кружевницы,

Такие кружева,

Чтоб жителей столицы

Кружилась голова.

Клен, на забор облокотясь,

Внимая ветру, свисту,

Бесшумно сбрасывает в грязь

Изношенные листья.

И если чудом в тот четверг

Весна бы возвратилась,

Клен безусловно бы отверг

Мучительную милость.

Озерная вода прозрачней, чем глаза,

И заглянуть на дно не страшно и не горько,

И если щеки мне щекочет здесь слеза,

То только потому, что горек дым махорки.

И ивовых кустов, сплетенных крепче кос,

Касаться я могу своей рукой усталой,

Лекарством пахнет лес, лекарством — сенокос,

И лесу грусть моя и вовсе не пристала.

Катится луноход,

Шагает по вселенной.

По кратеру ползет

Измеренной Селены.

Безвестен, кто создал

Колесное движенье,

Кто мир завоевал

В круженьи и вращеньи.

В раскопках ранних лет

Любых цивилизаций

Колесный виден след

Любых племен и наций.

Не Рим и Ренессанс —

Неандертальский практик

Имеет верный шанс

Попасть в музей Галактик.

Эмблема всех эмблем,

Стариннейшая тема,

Поэма всех поэм —

Колесная поэма.

Здесь символ и обряд

Всех мировых вопросов,

Надежный аппарат,

Что послан нами в космос.

Гончарный идеал,

Орудье работяги,

Эмблемой мира стал,

На лунный кратер встал,

Как свет людской отваги.

Коварна карта марта,

Коварен месяц март:

Пурга грохочет в марте,

И мягок снегопад.

Апрельские капели,

Январские снега,

Стремятся к высшей цели

Поляны и луга.

Надежна карта марта.

Затем, что каждый год

Весна стоит на старте

И ждет пути вперед.

Наследница Декарта,

Логичная весна,

Ведет по карте Спарты,

Меня лишая сна.

И нет зиме возврата,

Возврата нет зиме,

И только гроз раскаты

У марта на уме.

Стоял я тихо возле скал,

И трепетали скалы,

На фоне шумов выделял

Полезные сигналы.

Сигналы вкладывал в стихи

С завидным постоянством.

И, осторожны и глухи,

Стихи ползли в пространство.

Математический расчет,

Неточный и непрочный,

Меня по-прежнему влечет

Своим путем порочным.

В тот самый край, где возле скал

Я подменял Атланта,

Где утром солнце я поймал

В глазок секстанта.

Читать стихи, сбиваться с шага

При громе гроз,

Чтоб ярче вспыхнула бумага

От жгучих слез.

От слез, какими плакать можно

В высокий час,

Где исповедуют неложно

И малых нас.

Беречь Борободур,

Хранить в веках неплохо

Величие скульптур

Загадочной эпохи.

Роландов рог звучит

Пронзительно и веско,

Надежный найден щит —

Вмешательство ЮНЕСКО.

Конечно, сохранить,

Сберечь там каждый камень —

Крепить искусства нить,

Укрытую веками.

Но, честно говоря,

Искусства не ругая,

Мне видится заря

Рассветная другая.

Пускай зарыт Коран

В подножье Асуана —

Для мира Асуан

Важнее сур Корана.

Важнее пирамид,

Важнее Тадж-Махала

Его бетон, гранит

И свет его накала.

Я вовсе не дикарь —

Аларих перед Римом,

Безвестный готский царь

Судьбы неудержимой.

Возникший среди скал

Тот конус усеченный

Внезапно заблистал

Поэзией ученых.

Могучее, чем был

Фиванский храм в Луксоре,

Перегородит Нил

И превращает в море.

И храм Абу-Симбел —

Спасение выше чести —

От смерти уцелел,

Заняв повыше место.

Распилен на куски

И вновь стоит святыней.

Подобные грехи

Не в счет идут в пустыне.

На новый путь вступил

Сей параллелепипед —

Дорогу уступил

Плотине сам Египет.

Да что Египет — мир

Повергнут в изумленье,

Шекспир пришел в Каир,

Готовя прославленье.

Сместить Абу-Симбел —

Отнюдь не святотатство

Средь миллионов дел

Египетского братства.

Старинная мечеть

Арабского халифа

Сумела уцелеть,

Надев одежду мифа.

Но новый Асуан —

Совсем другое дело:

Подъемный мощный кран,

Чьей силе нет предела.

Здесь будущего свет,

Эмблема дружбы наций,

Здесь Нил и сам — поэт,

Поэт мелиораций.

Не шейх, не фараон —

Ведущая фигура, —

Здесь правит свой закон

Народная культура.

Намечен путь побед

Не только для Каира —

Важнее стройки нет,

Наверно, в целом мире.

Диктуют сами тут

Законы гидросферы,

Сливают вместе труд

Двух наций инженеры.

Здесь гений двух культур —

Советской и арабской, —

Здесь сила двух натур

В их напряженьи братском.

Славно озеро Байкал —

Заповедник с баргузином,

Что музеем мира стал

С гидрографией единой.

Но еще важней канал,

Что пройдет в Сибири вскоре,

Что разрежет минерал,

Орошая плоскогорье.

Вечный водный дефицит

У засушливых районов

Пополняет водный щит —

Сток по горному уклону.

Обь, Иртыш и Енисей —

Каждый пущен в неизвестность

Вниз плывут, как Одиссей,

В небывалую окрестность.

И ложатся на ночлег

В отведенном регионе.

Замедляют быстрый бег

В обозначенном районе.

Клинья: Обь, Иртыш, Тобол —

Закрепляются недаром:

Плоскогорье — это стол

Будущего хлебодара.

Точно вычислен уклон —

Угол водного паденья,

Весь сибирский регион

Взят давно под наблюденье.

Вероятно, Геркулес,

Если веру дать поэмам,

Проявил бы интерес

К нашим нынешним проблемам.

Землеройный наш снаряд —

Не лопата штыковая,

С Геркулесом станет в ряд

Гидротехника живая.

Колоссален поворот

Мифологии вселенной.

Видя водный оборот,

Фауст встал бы на колени.

«Фауста» вторую часть

Мы допишем в Казахстане,

Чья ухватка, сила, власть

Для веков примером станет.

Мощный дальний водопад —

Ждать его уже недолго —

Увеличит во сто крат

Силу мышц рабочей Волги.

Силу трех сибирских рек —

Иртыша, Оби, Тобола —

Сводит вместе человек —

Фаустическая школа!

Современность — суть и свет,

Нерв проблем любой поэмы,

И в твоих руках, поэт,

Эхо современной темы.

Ты минутней всех газет,

Всяких радио и теле,

Отражен вселенной свет

Навсегда в душе и теле.

Не пророчества поток,

А тончайшая отдача,

Мозга каждый завиток

Напряжен такой задачей.

Топограф, знающий тайгу,

Перебираясь через кочки,

Вдруг цепенеет на бегу,

Увидев свежий след в снегу,

След, растянувшийся цепочкой.

Уже ослабевает свет,

И наст, подернутый поземкой,

Способен скрыть легчайший след

На кромке льда, на самой кромке.

И, выходя на рысий след,

Бредет звериною походкой

Добытчик, а не дармоед,

А может быть — в душе поэт,

Взволнованный своей находкой.

Иду, дышу сосновым лесом,

Целебен воздух,

Гляжу на небо с интересом:

Красивы звезды.

Мне нынче только бор потребен,

И к бору руки

Я простираю — лес целебен,

Лес гасит звуки.

Он — враг открытого пространства,

И резкость света

Смягчает с вечным постоянством

Зимой и летом.

Загадки мировой вселенной

Понять мне проще,

Когда я стану на колени

В сосновой роще.

Да... Как все это было?

Ее вела река

Через заносы ила

И донного песка.

И вырублена грубо

Из цельного ствола

Огромнейшего дуба

Та лодочка была.

И берег был пологий,

А лодке — не пройти.

Трудны ее дороги,

Запутаны пути.

И лодка затонула,

Завязла глубоко,

На самом дне уснула,

От жизни далеко.

И камень лег на плечи,

И — с головы до ног —

От взглядов человечьих

Ее закрыл песок.

И через пять столетий

Той лодочки скелет

При звездном найден свете

И вытащен на свет.

Над ней пришел стараться,

Находчив, бодр и смел,

Профессор реставраций,

Знаток музейных дел.

И собрана без клея,

При синтезе наук,

Усилий не жалея,

Не покладая рук...

И видит археолог

Весы добра и зла:

Что лодка — не осколок,

И вся она — цела.

Ту лодочку не надо

В архивный брать учет,

Реакцией распада

И проб на углерод.

В своей судьбе короткой

И днем, а не на дне,

Еще способна лодка

Служить речной волне.

Ну, вот вам мой отчет:

По желтой корке льда,

По наледи течет

Багровая вода.

Бесшумные ручьи

Шныряют там и тут;

Они еще ничьи —

Причала не найдут.

И снег серей свинца

Валяется в лесу

Он вроде леденца,

Я сам его сосу.

И лозы так красны,

Как будто бы во сне

Безмолвие весны

Понравилось весне.

Поверхность мира расстели

По всей длине стола,

По необъятности земли

Скачи, моя юла.

Магический полярный круг

Иглою очерти,

Чтоб по следам ревущих вьюг

Прошли твои пути.

Сердечный выбросил толчок

Тебя на край стола,

И закружился мой волчок,

Усталая юла.

Юла трудилась, как могла,

Не вытирая пот,

Звенела в мире, как пчела,

Сбирающая мед.

Так бейся в голубой бетон,

Плясунья, — до конца,

Покамест пульс и такт и тон

Еще стучат в сердца.

Снег прибегает в сад,

Как будто по ошибке,

Настроить снежный лад

Сосновой зимней скрипке.

Все та же, та же цель,

И нет судьбы важнее.

Метель гудит, как шмель,

Но только пострашнее.

Зимы никому не жалко —

Ни кошкам, ни тучам, ни галкам,

Ни розам и ни фиалкам.

Весь мир ненавидит мороз.

Весна — это вовсе не жалость,

Зимой овладела усталость,

Зимой у природы осталось

Одна только горечь слез.

Как выплакать эти слезы?

Без всякой надуманной позы

Сплошные весенние грозы

Рыдать проливным дождем,

Чтоб вместо свечного огарка

К нам солнце и жарко и ярко

Нежданным небесным подарком

Обрушилось в каждый дом.

Избушка крыта финской стружкой,

Блестит, как рыбья чешуя,

В избушке той — моя подружка,

Моя подружка — жизнь моя.

Она по физики законам

На смерть давно обречена,

Затем и в мире заоконном

Не появляется она.

Она полна того пристрастья,

Какое силу ей дает

Несчастье ощутить как счастье

В ненастье, когда дождик льет.

Короткие дороги

И длинные мосты.

Их было слишком много

Для пленника мечты.

Дорожки, переходы

Подземных галерей,

Где даже и свобода

Сырой земли сырей.

Я видел в самом деле

Посланца звездных мест,

По радио и теле

Следил его приезд.

С ним рядом шел Гагарин,

Солдат земли,

Узбек, грузин, татарин

С ним рядом шли

Бескровной белой кожи

И черной бороды

Нездешний свет, похожий

На свет звезды...

Он был совсем не странен,

Товарищ Че.

Совсем не марсианин —

В другом ключе.

Он мировую славу

Сумел преодолеть,

По собственному праву

Ушел на смерть.

Пример единства дела

И высших слов

Он был душой и телом

Явить готов...

Тишина — это лозунг мира,

Вот в чем суть любой тишины,

Задевающей честь мундира

Делегатов любой войны.

Тишина — это лозунг века

И закон для любых планет,

Чтоб могла работать аптека

И трудиться любой поэт.

Это самая суть прогресса —

Современная тишина.

Тишины боится агрессор.

Тишины боится война.

Как сердечный больной,

Для словесности,

Я живу тишиной

Неизвестности.

Круг вращают земной

Поколения.

Мое время — со мной!

Без сомнения.

Иногда в одиноком походе

Рукавичка — и то тяжела!

Или даже при зимней погоде

Рукавичка не держит тепла.

И таит непомерную тяжесть

Принесенный с земли карандаш,

Карандаш, поднимаемый даже

На плечах на десятый этаж.

Позвякивая монистом,

Целуя цыганок персты,

Дорогой знакомой, тернистой

Блок шел сквозь мираж суеты.

Все зори его, все закаты,

Они одноцветны — желты.

«Двенадцати» резки плакаты,

Матросы, как фрески, чисты.

Менялись на женщинах лица,

И в вечность летящий рысак

В глухих переулках столицы

Замедлил свой бег и свой шаг.

Рысак был конем Фальконета

И Пушкина родствен перу...

Достойно вмешаться поэту

В такую большую игру.

Измерены звездные Леты

И карты миграции птиц,

Разгаданы неба секреты

И лоции дальних границ.

Известны пути возвращенья

К родимому дому, гнезду,

Земля по закону вращенья

Приводит на ту же звезду.

А мне не пришлось возвратиться,

Родную пощупать траву,

Я не перелетная птица.

Я около дома живу.

Выкиньте все гипотезы

О викингах с моря,

Не на Петровом ботике

Плыли мы в сером просторе.

Дежневскими карбасами

Мы устремились к цели,

Мощными контрабасами

Русской виолончели.

Их молодой мелодии

Силы инструментальной

Там, на окраине Родины,

Там, на Севере Дальнем.

Мой день расписан по минутам,

А также — ночь.

Но лишь к душе подступит утро —

Заботы прочь!

Прочь этот ворох старых писем.

Их шорох — гром,

Где ряд необходимых истин

Добыт с трудом.

Прочь эти детские забавы —

Род шелухи,

Отвергнуть их имею право,

Но не стихи.

Московская толчея —

Природа особого рода —

Она и моя и ничья,

Особого рода свобода.

Она — это вид тишины:

Как будто лечебной рукою

В жилы мои введены

Микроэлементы покоя.

Московская толчея

Морскому прибою подобна.

Она и моя, и ничья,

И очень для жизни удобна.

Дождь редкий, точно вертикальный,

Как будто в небе есть отвес

И старый мастер в час прощальный

Сливает капельки с небес.

Земле он перпендикулярен

И растекается не вдруг,

Описывая на бульваре

Почти что совершенный круг.

И в каждом крошечном листочке

Дождем хранится чистота:

Геометрическая точность

Или Эвклида простота.

В зимней шапке не случайно

Я приехал в этот край,

Постигая Ялты тайны,

Ненадежный этот рай.

Я надел тулуп нагольный

И с тулупом на плечах

Чувствовал себя привольно

В белых ялтинских лучах.

Опыт лиственниц повыше,

Чем высокий кипарис;

Когда лиственница дышит,

Ветви ходят вверх и вниз.

На земле полуострова Крыма —

Птичьих стай перелетный пункт.

Все крылатое — мимо, мимо!

Бесконечен воздушный путь.

Это трасса для всех пернатых,

Всех пернатых со всей земли,

Путешественников крылатых,

Что коснулись земной пыли.

Я улавливаю опереньем

Направление ста ветров,

Предназначенных для паренья,

Обеспечивающих кров.

Он покинул дом-комод,

Злое царство медальонов,

Пусть корабль его плывет

На простор чужих широт

С океанским громким звоном.

Где могучая волна

Сахалинской темной силы

Чехова лишила сна,

Обнажила жизнь до дна,

Обнажила, обнажила...

Бывали горы и повыше,

Была покруче крутизна.

Когда сползал с Небесной Крыши

Сползал без отдыха и сна.

Бывали горы и покруче,

Но — опытнейший скалолаз —

Я не спускал с нависшей тучи

Усталых, воспаленных глаз.

В Ялте пишется отлично —

Что скрывать?

Музу здесь вполне прилично

И воистину логично

Энергично и таксично,

В поединке очень личном,

Уложить с собой в кровать.

И вести с ней до света

Важный разговор,

До внезапного рассвета

Затхлых крымских гор.

Прославленный солдат был гибче Тициана,

Карл быстро подскочил, нагнулся, подал кисть,

Дарующую жизнь и смерду, и тирану

Прикосновением магической руки.

Придворный шум застыл при этой странной сцене,

Не виданной от века никогда.

Но Карл сказал: «Я только цезарь,

И Тициану рад служить всегда.

Я закажу ему и тем избегну тлена,

И разрешу бессмертия вопрос,

Портретов будет два: один герой военный,

Второй — старик, иссохший весь от слез».

И сохранилось два прижизненных портрета.

Противоречий истина полна.

Здесь два характера, два мира, два сюжета,

Две философии, а кисть была одна.

Когда на грани глухоты опасной

Мы тщимся бедной мыслью обуздать

Незавершенность музыки прекрасной

И образ Совершенства ей придать —

Так и ваятель, высекая искры,

Стремится в камне душу разбудить,

Так любящий безумствует, неистов

В своем желанье страсть опередить.

Так воин рвется смерть принять в сраженье...

Когда ж нас озарит разгадки свет?

Ведь счастье не в конце, а в продолженье

Мгновенья... Но кончается сонет.

Как отраженье вечности нетленной

Песнь вырывается у времени из плена.

Миллионы прослушал я месс,

Литургий, панихид и обеден.

Миллионы талантливых пьес.

Так что опыт мой вовсе не беден.

Говорят, драматург — демиург!

Я таким сообщеньям не верю.

Не искал и не звал среди пург,

Среди бешенства белого зверя.

Совершив многолетний пробег

В леденящем дыханье движенье,

Не прибег к покровительству Мекк

И подобных сему учреждений.

Я сражался один на один

С этим белым, клокочущим зверем,

И таким я дожил до седин,

До подсчета последним потерям.

Я вспомнил бранные слова,

Какие слышал с неба,

Когда болела голова

И не хватало хлеба.

Я повторял всю эту брань,

Все эти ада бредни,

Когда с Юпитером на брань

Я вышел в час последний.

Сердясь, Юпитер отступил

К какой-то южной трассе.

Я поумерил его пыл,

Утихомирил страсти!

Нас водило перо Пастернака,

Но — в какой-то решительный миг

Обошлось без дорожного знака

Пастернаковских ранних книг.

Остановленное поминутно,

Закрепляя любой миллиметр,

Ощутило, хотя бы и смутно,

Но настойчивый блоковский ветр.

Укрепясь на позициях этих,

Мы опять зашагали вперед,

Подчиненные Блокову ветру,

Слову Блока: «Поэт и народ».

Нет, он сегодня не учитель,

Нет, он сегодня не поэт, —

Он скопидом и расточитель

Того, чего уж в мире нет.

Что называют откровеньем,

Что мы утратили давно,

То, что нам в детстве на мгновенье

Когда-то было вручено.

Что потеряли по дороге,

Едва вступив на крестный путь,

И что мы так просили бога

Нам обязательно вернуть.

И открываются шкатулки,

Грохочут крышки сундуков,

На площади и в переулки

Бросают вороха стихов.

Пока добычей святотатства

Не стало это колдовство,

Но меры нет его богатству

И не успеть раздать всего.

И на пол падают напрасно,

И вовсе некому поднять

Признаний исповедей страстных,

Его прозрений благодать.

И в слов бушующем потоке

Признанье искреннее есть.

Как мало жизнь вместила в строки,

Как много — не успело влезть.

В том, что бросают мимоходом,

Бывают лучшие слова,

И оттого-то с каждым годом

Густей седеет голова...

Торопливой толпы теснота

В новом городе, снова просторном,

Где блестящая зелень щита

Для дыханья его благотворна.

Мой рабочий ночной кабинет,

Это мир его — бренный и тленный,

Окончанья которому нет

В галактической дали Вселенной.

Раздвигающаяся твердь

Повтореньем ракетных аккордов,

Побеждающий самую твердь

Вездесущий, всезнающий город.

Мой рабочий ночной кабинет —

Плавка руд с содержанием грома,

Даже письменный стол, как макет,

Как макет твоего космодрома.

Ведь в этом беспокойном лете

Естественности нет.

Хотел бы верить я примете,

Но — нет примет.

Союз с бессмертием непрочен,

Роль нелегка.

Рука дрожит и шаг неточен,

Дрожит рука.

Кто мы? Служители созвучья,

Бродячей рифмы пастухи?

Для нас и жизнь лишь только случай

Покрепче выстроить стихи.

Чтоб облако — овечье стадо —

Паслось покорно на глазах,

Чтоб не могло сломать ограду

И скрыться где-нибудь в лесах.

И что мне ветер? Что погода?

И то, что буря так близка,

Когда спустились с небосвода

Почти ручные облака.

Сгибающая стебель тяжесть,

Сгибающая шею тяжесть,

Клонящая цветок к земле.

Свинцовые крупинки снега,

Разгоряченные от бега,

Мечтающие о тепле.

Где юности твоей дороги,

Пути мечты,

Что лодку кинула в пороги,

Сожгла мосты?

И юности твоей обличья,

Где стон любой

В слова звериные и птичьи

Одет тобой?

Где юности твоей условья,

Те города,

Где пьют подряд твое здоровье

Всегда, всегда...

Где юности твоей границы,

Когда ж, когда

Заплещут крылья синей птицы

Над толщей льда?

Я поклонюсь на все четыре,

На все четыре стороны,

Не в первый раз в подлунном мире

Прощенья просят без вины.

Прощенье нужно для прощанья.

От века так заведено,

Чтобы сбывались обещанья

И превращалась кровь в вино.

И все решу я сам с собою

Навеки — в несколько минут.

Не рифма — сердца перебои

Мои признанья оборвут.

Твой дед и прадед — плугари.

И по своей природе

Ты пахарь, что ни говори,

В своем, конечно, роде.

И тихо ходит по листу

Твой плуг — перо из стали,

Чтоб люди старую мечту

Для почестей достали.

Как мы выросли здесь! Рвем орехи со старого кедра,

Наклоняясь, срываем зеленые листья берез,

Топчем гроздья рябины — кустов, опрокинутых ветром, —

И так близко до звезд...

Обещай мне, мой друг, что на этих полярных широтах,

Что бы там ни случилось с деревьями и людьми,

Ты останешься мальчиком, даже птенцом желторотым,

И да здравствует день, когда снова мы будем детьми!

Мне трудно, мне душно в часы листопада,

Колеса покрывшего до ступиц.

Не выбраться мне из шуршащего ада

Разметанных жарких страниц.

И нету проезда из желтого царства,

Из странного шороха листьев — туда,

Где все еще правит судьба и знахарство,

Колдуя над прорубью синего льда.

Хрустальные, холодные

Урочища бесплодные,

Безвыходные льды,

Где людям среди лиственниц

Не нужен поиск истины,

А поиски еды.

Где мимо голых лиственниц

Молиться Богу истово

Безбожники идут,

Больные, бестолковые

С лопатами совковыми

Шеренгами встают,

Рядясь в плащи немаркие,

С немецкими овчарками

Гуляют пастухи,

Кружится заметь вьюжная,

И кажутся ненужными

Стихи.

Затерянный в зеленом море,

Обняв сосновый ствол стою,

Как мачту корабля, который

Причалит, может быть, в раю.

И хвои шум, как шум прибоя,

И штормы прячутся в лесу,

И я земли моей с собою

На небеса не унесу...

Мы родине служим — по-своему каждый,

И долг этот наш так похож иногда

На странное чувство арктической жажды,

На сухость во рту среди снега и льда.

Я четко усвоил, где «А» и «Б»,

И русской грамматикой скован.

Мне часто бывало не по себе

От робкой улыбки Рубцова.

За тот поразительный тотемский рай,

Отпущенный роком поэту,

За тот не вполне поэтический край,

В каком расположена Лета.

Поэты, купаясь в горниле столиц,

Испытываются без меры.

И нету предела — глубин и границ,

И нету химерней химеры.

Косноязычие богов —

Неясность таинства для смертных.

И ты, поэт, и ты — таков:

Открытое тебе — несметно.

И не вмещается в тюрьму,

Где снова жесткая решетка,

И ты отыскиваешь тщетно

Равновеликое ему.

Отощавшая скотина,

Блудословя и резвясь,

Опускается в долину,

Переплескивая грязь.

Небеса вгоняя в краску,

Обнажается земля,

Воскрешенные на Пасху,

Поднимаются поля.

Полусонная телега

Заскрипела, наконец.

Недососанного снега

На опушке леденец.

Как мало струн! И как невелика

Земная часть рояля или скрипки,

Но это то, что нас ведет века,

Что учит нас и гневу и улыбке.

Ведь сердце бесконечно, как клавир,

Тот самый строй, куда сумел вместиться

И прошлого и будущего мир,

Трепещущий, как пойманная птица.

И связь искусства с миром так тонка,

Тонка, и все же так неоспорима.

Прикосновенье легче мотылька,

И удаленье торопливей дыма.

Мой метод подсказан тайгою,

Написан тайгою глухою

Фармакологический свод.

Земная лесная малина

Заменит кусок аспирина

И тело мое разожжет.

Над раной колдую любою,

Колдую с пучком зверобоя

В умелых, надежных руках.

Как лучшее средство от страха —

С медведя сдираю рубаху,

И тем изгоняется страх.

А если особенно жарко,

Хлебая брусничной заварки,

Отлично сбивающей жар.

Гоню ревматизма ломоты,

Тружусь до целебного пота

И банный приветствую пар.

Я знаю попытки Галена

Бежать из таежного плена

В науку больших городов,

Я этим попыткам не верю,

Храню свои тайные двери

И тайны звериных следов,

Земных и зеленых растений

Их зимние темные тени

Храню, берегу без труда.

Учил синантропа приемы,

Как надо лечить переломы,

Как каплет живая вода.

Обучен глухою тайгою,

Шагаю московской тропою.

Кошу на московском лугу.

Последний стакан допиваю

Таежного горького чаю,

Таежную честь берегу.

Я читаю газеты —

Образованный лось.

Вести с целого света

Мне свести привелось.

Чуть не каждое утро

Изучаю прогноз:

Как дела лесотундры

Биогеоциноз?

Почерк странного края

Изучил я легко,

Где от ада до рая

Уж не так далеко.

Там холодного пресса

Невысоких небес

Возле карлика леса

Навесает компресс.

Слишком коротко лето,

Бесконечна зима,

Всех дороже на свете

Там лесная кайма.

Ибо тундра — ранима!

Тонок жизненный слой.

Раны — непоправимы,

Резки холод и зной.

Там прогнозом эрозий

Угрожает весна.

И в опасном прогнозе

Там весна — не одна.

Там бывает, что трактор,

Заготовщиком дров, —

Неожиданный автор

Буревых катастроф.

Обнаженные жилы

Вековечного льда

Рвутся солнечной силой —

И приходит беда.

Не беда — катастрофа.

Эрозийный процесс,

И библейские строфы

Учит заново лес.

Миллионы оленей,

Ибо тундра — щедра!

И в утиных селеньях

Тучи пуха, пера.

Драгоценность реликта —

Легендарный глухарь

Скачет прямо на пихту

И токует как царь.

В вымирающей птице,

Обходящей людей,

Много тайны таится

Темных тундровых дней.

. . . . . . . . .

Сбережем этот нежный,

Этот жизненный слой,

Скрытый корочкой снежной

Над застывшей землей.

Дым — это юрта!

Дым — это дом!

Ясное утро

В крае седом.

Падает иней,

Кончен полет.

Призрачно сини

Небо и лед.

Речка и ветер.

Стынет река.

Резче на свете

Нет языка.

Круговым пылало солнце светом

Индигирским, Оймяконским летом.

Все, что пряталось, таилось и молчало, —

Полной жизнью вдруг затрепетало.

Показались в том ущелье узком

Незадолго до Николы трясогузки.

Гусь-пескун и белолобая казарка

Прилегли под каменную арку.

И бекас в манере вертолета

Вверх взмывал в небесные высоты.

Клекотали, клекотали куропатки

В Барагонском лиственном распадке.

Дятла, дятла слышалось жужжанье,

Лошадей заливистое ржанье.

В поединки там вступали турухтаны

И ныряли черные турпаны,

В отмелях на солнце грелись щуки,

Ставя тело вдоль речной излуки.

Проплыла рыжеголовая гагара,

Прячась в воду близ деревьев старых,

И над царством птичьим и звериным

Звон и визг держался комариный.

И над этим торжищем бессонным

Я в кустах стоял с магнитофоном.

Записал все звуки для науки,

Даже те, что издавали щуки.

Стулья — ненужная мебель,

Даже под ангельский гул

Ни на земле, ни на небе

Я не потребую стул.

Вовсе ненужный для тела

Мебельный агрегат

Пущен не может быть в дело,

Рай перед ним или ад.

Не подсказали ни строчки

Стулья натуре моей.

Даже Сизифовы бочки

Были мне краше, важней.

Жизнь свою выслушав стоя,

Я не присел ни на час,

Чтоб отдохнуть после боя,

Чтоб рассчитаться с судьбою

Без аллегорий и фраз.

Я вызываю сон любой.

С любой сражаюсь тенью,

С любой судьбой вступаю в бой,

В моем ночном сраженье.

О будущем своем молчу,

Далек от предсказаний,

Я дятлам в памяти стучу,

Чту дятла показанья.

Небрежный почерк на коре —

Зарубки и засечки —

Подстать моей ночной игре,

Танцующей от печки,

От печки детства моего —

Печурочки железной,

Где все — и грусть и торжество,

Все для меня полезно.

Он многословен, как Гомер,

Тот ледоход,

Ни в чем, ни в чем не знает мер

Бегущий лед.

И солнце чувствует врага —

Разбитый лед.

И с хриплым стоном в берега

Он бьет.

И льдины, как стада свиней,

Бегут на юг,

Несут цвета полярных дней,

Заметы вьюг.

Их размывает дождь — не снег,

Знакомый им,

И этот снег они навек

Сочли своим.

Но льдинкам к морю не дойти,

Как ни ворчи, —

Их всех растопят на пути

Лучей лучи.

Распускаются почки с треском:

Чуть прислушайся — и замри,

Лужи с солнцем поспорят с блеском,

Бестревожны цвета зари.

По асфальту метут метлою

Всю защитную кожуру,

Что мешает во время зноя

На июльском сухом ветру.

Будто осень, цветут апрели,

Ошалевшие от дождей,

Все томительней птичьи трели,

Утешающие людей.

Береза черными ветвями

Стремится окна распахнуть,

Стучит в стекло, качает раму,

Пытаясь в спальню заглянуть.

Береза лезет в разговоры

Мои — с самим собой впотьмах,

Подслушанные эти споры

Запутались в ее ветвях.

Все заглушает шелест, лепет

Той разговорчивой листвы,

Которая приводит в трепет

Меня в преддверии Москвы.

Летний город спозаранку

Проступает сквозь туман,

Как чудовищная гранка,

Свеженабранный роман.

Город пахнет той же краской,

Что газетные листы,

Неожиданной оглаской,

Суеверьем суеты.

И чугунные заборы

Знаменитого литья —

Образцы шрифтов набора

И узоров для шитья.

Утро все — в привычном чтенье

Зданий тех архитектур,

Что знакомы поколеньям

Лучше всех литератур.

Не измерена часами

Служба важная моя,

И лесными голосами

Приглашен к бумаге я.

Отвергаю все приметы

В подготовке новых строк,

Поэтической диеты

Ограниченный паек.

Прославляю не расчеты,

Все расчеты — пустяки!

Неожиданность работы.

Озаренье — и стихи!

В ущелье пышут горны,

Я раздуваю мех,

Ворочаюсь проворно

И слышу грома смех.

Любая спецзакалка

Доступна кузнецу,

Слюны ему не жалко,

Лесному мудрецу.

Все качества азота

Он знает там без книг,

Кипит его работа,

Заполнен каждый миг.

Добавит в воду масло

И выпьет молоко,

Чтоб пламя не погасло

И сталь ковать легко.

Молотобойца место

Я в кузнице достал,

Кувалдой у Гефеста

Машу, мягчу металл.

Волшебным молоточком

Стучит хромой кузнец,

Оттяжка и отточка

Подков, Гвоздей, Сердец.

Звенит, дымит поковка,

Стучит кузнец-мудрец.

Железо свито ловко

И стынет наконец.

Поэзия — не дело вкуса! —

Квалифицированнейший труд

В наисегодняшнем искусстве,

Представленный на строгий суд.

Сегодняшних, а не грядущих

Искателей живой воды,

Что ловят впереди идущих

Меняющиеся следы,

И — не имеющая тайны,

Открытая себе самой,

Приподнятая мощной дланью

С постели бога огневой

И сунутая в повседневность,

В заботы мелкой суеты,

Где ищут мертвую царевну

И клена падают листы.

Ее тавро и иероглиф

(Частотный попросту словарь) —

Случайно пущенный в дороге

Простой садовый инвентарь.

Возделывающая те же нивы,

Что и Вергилий и Назон,

Выращивающая те же сливы

По многу раз в один сезон!

Планёрская — мое название,

А не «Долина синих скал», —

Я не платил татарской дани

За звук арабских придыханий,

Когда мечту свою искал.

Все Коктебели, Коксагызы

Отступят пред тобой, планер,

Что ищет путь воздушной визы

В волне феодосийских бризов,

Воздушных ям, воздушных нор.

Важней завета Магомета

Природы новое лицо

И притяжения планеты,

Что душит нас с начала света,

Разорванное кольцо.

Не «королева» — Королёва

Назвать хотелось бы утес:

Топонимической основой,

Топонимической обновой

Поправки век двадцатый внес.

Своими, своими руками

По Питеру в пятом году

Блок нес это красное знамя,

Что после воспето стихами

В поэмы метельном чаду.

Он сам — тот Христос с красным флагом,

Двенадцать матросов за ним

Патрульным размеренным шагом,

Стихию смиряющим шагом,

Прошли через вьюгу и дым.

Для поэта — нет запрета!

Эскимосская рука

В гранях этого предмета

Из моржового клыка.

Эту подлинность натуры

Засвидетельствовать мог,

Первобытную культуру

Просевая сквозь песок,

Только ты, наш антрополог,

Археолог, скульптор тож, —

Приберег для книжных полок

Века древнего чертеж.

Извлекаются грудами

Вещи палеолита:

Производства орудия

И орудия быта.

Неожиданно крошечны

Те скребки и рубила,

Их кремневые ложечки,

Высекавшие были.

Статуэточки малые

Твердо держатся в пальцах,

Мастерство небывалое

В пальцах неандертальца.

Раньше века железного,

В веке кости и камня

Они дышат поэзией

Глубины самой давней.

Палочка мягче кости,

Палочка — не металл,

Как бы тогда с погоста

Прошлое ты достал?

Крошечной лопаткой

Трогает век-человек —

Тот, древнекаменной кладки,

Палеолитовый век.

Твердым и легким усильем

Вскрыта веков душа.

В палочке скрыта сила,

Сила карандаша.

Наша судьба-надежда

Перед судьбой-пургой

Женщина в меховой одежде

Вместо богини нагой.

Выползла из пещеры

Прямо на звездный свет,

Как меховая Венера,

Сея искусства свет.

В капоре, в грубой шубе

Счастья земного ждет,

Только открыты губы,

Дышит один лишь рот.

То не мадонна Литта,

Славимая в стихах, —

Мадонна палеолита,

Женщина в мехах.

Мальта, крестоносный остров,

Средиземноморский Крит, —

Не на них в открытиях острых

Путь в историю открыт.

Наша Мальта — под Иркутском,

Приангарская вода

Первобытное искусство

Промывает без труда.

Эти сколы древней школы

Делал австралопитек,

Делал сколы в час веселый,

Чтоб учился человек.

Это вы — кремень и яшма,

Безотказный инструмент —

Разрубили мир тогдашний

На период, век, момент...

Рассвет выходит на работу,

Чтоб, никого не разбудя,

Тереть железные ворота

Сырыми щетками дождя.

И дождь ползет, как мокрый бредень,

По улице, как по реке,

А утро двигается следом

С зажженой лампою в руке.

И, укрепив ее повыше,

Пока туманно и темно,

Обсушит солнце нашу крышу

И заблестевшее окно.

И я присутствую при этом,

Забыв несмятую кровать,

В дверях столкнулся я с рассветом

И помогаю солнцу встать.

В ладоши вязы бьют тревогу

И воду пьют.

И тополь в зимнюю дорогу

Пьет, как верблюд.

И, перейдя пески пустыни,

Снегов пески,

Он улыбнется снова синей

Воде реки.

Я включу моторы грома —

Искры в воздухе блеснут,

И на облаке до дома

Мы доедем в пять минут.

Покружим чуть-чуть повыше

Голубиных областей

И замрем над нашей крышей,

Крышей бури и страстей.

И по этой ближней цели

Без прицела бьет и бьет

Наподобие шрапнели

Разлетающийся лед.

Не лес — прямой музей.

И лиственницы шорох

Для всех моих друзей —

Предмет научных споров.

Достаточно ль стара

Музейная фигура,

Ровесница Петра —

Железная натура.

Ей зрелость — триста лет,

Даурская порода,

Я знаю здешний свет

Не хуже лесовода.

В стране пурги и льда

Рублю ее я смело:

Она ведь молода,

Годна еще на дело.

Вот опять нагибаются тучи

И — пройдет, может быть, полчаса —

Будут биться в припадке падучей,

Поднимая леса в небеса.

И похож на растянутый парус

Этот ветром оглаженный наст,

Штормовая знакомая ярость

Разгорается около нас.

Я уйду по разломанной кромке,

Зазвенит позолоченный снег,

И негромко засвищет поземка,

Убыстряя свой радужный бег.

Я вышел в свет дорогой Фета,

И ветер Фета в спину дул,

И Фет испытывал поэта,

И Фета раздавался гул.

В сопровождении поэта

Я прошагал свой малый путь,

Меня хранила Фета мета

И ветром наполняла грудь.

На пушке моего лафета

Не только Пушкина клеймо,

На нем тавро, отмета Фета,

Заметно Фетово письмо.

Нет мелочей в пере поэта,

В оснастке этого пера:

Для профессионала Фета

Советы эти — не игра.

Микроудача микромира

Могла в движенье привести,

Остановить перо Шекспира

И изменить его пути.

...Хочу заимствовать у Фета

Не только свет, не только след,

Но и дыханье, бег поэта,

Рассчитанный на много лет.

Классик мелодекламаций,

Мастер тонкого письма,

Бледным рыцарем скитался.

Тяжела судьбы сума.

Слишком был тогда не к месту

Умирающий романс,

Жанру, жанру нету места,

Если вышел в путь роман.

Слишком был тогда не моден

Голенищева пиджак,

Обращение к природе

Осуждал любой и всяк.

Не найдя сочувствья Блока

По романсовым делам,

Он ошибся так жестоко,

Как жесток в романсе сам.

Не был пухлым, как Апухтин,

Он, отшельник и аскет,

В петербургской где-то бухте

Принял тихо смерти свет.

Он не проявил беспечность,

Крепко вывязал строку,

Подстерег он все же вечность,

Вечность на своем веку.

Мир разглядывал он зорко,

Но имел грехи:

Далевские поговорки

Портили стихи.

Мы не очень дружим с Далем,

Ибо Даль

Унесет от ближней дали

Вдаль.

Вдаль от жизни, вдаль от темы,

От живой борьбы.

Как же нам писать поэмы,

Полные судьбы?

Я ненавижу слово «исподволь»,

В моих стихах ему — нет места.

Движенье мысли словом не неволь

В словах ползучих тесно.

Я современник Пастернака

И не забыл:

В сем теле рок боролся с раком,

Рак победил.

Но уступив дорогу раку,

И смерти вслед

Он в миллион печатных знаков

Свой врезал след.

Отдавал предпочтенье Асееву,

Я входил в его порт звуковой.

Это пальцы Асеева сеяли

Драгоценную зернь предо мной.

В кухне Черного принца накормленный,

Захлебнувшись на слове «гурман»,

Я копировал горло у горлинок,

Сыпал зерна в дырявый карман.

И сейчас, в предпоследнем движении,

Поднимая прощальный сигнал,

Я назвал бы Асеева гением,

Если б бог на меня не ворчал.

Мало секунд у меня на веку,

Их сберегая,

Бью и кую за строкою строку —

Жизнь продолжаю.

Как таежник-эскимос,

Наедаюсь впрок,

Как велит мой тощий мозг

И мой нищий рок.

Самый первый мой глоток —

То, что повкусней,

Чтобы не отнял никто

Корочки моей.

Корку спрячу под матрас,

Если захочу

Подкрепиться до утра —

Ночью размочу.

Наверх выносят плащаницу,

Напоминающую стелу,

Гусей осенних вереница

Плывет над тем Христовым телом.

Я занят службою пасхальной,

Стихи читаю в стихаре,

Порядок мира идеальный

По той мальчишеской поре.

После ужина — кейф,

Наше лучшее время,

Бог открыл свой сейф

Перед всеми.

Головой — в одеяло:

Кабинет мой рабочий,

И стихи все сначала

Повторяю я ночью.

Мозг гудит до утра,

Как и раньше — мгновенно

Выдавая стихи на-гора

Неизменно.

Поэт — не дипломат,

Поэтому — убит.

Смертелен этот яд.

Смертелен этот быт.

Чтоб не быть самосожженцем,

Или Аввакумом,

Я усилием последним

Прогоняю думы.

Я на бреющем полете

Землю облетаю,

И тщеты земной заботы

Я теперь не знаю.

Я прожил жизнь неплохо,

В итоге трудных дней,

Как ни трудна эпоха,

Я был ее сильней.

Я не просил пощады

У высших сил.

У рая или ада

Пощады не просил.

Я был неизвестным солдатом

Подводной подземной войны,

Всей нашей истории даты

С моею судьбой сплетены.

Я забыл, какие свечи

Зажигают в Новый год,

Чем какое горе лечат

В новогодней звонкой встрече

По законам старых мод.

Но всегда лечивший шуткой

Горе, голод и мороз,

И веселой прибауткой

Осушивший много слез,

Я в привете новогоднем,

По привычке давней той,

За здоровье Ваше поднял

Новогодний тост, за то,

Чтоб всегда, ходя на лыжах,

В рифмах Колыма — зима

Вы держались к дому ближе

И старались не хромать.

Всем ветрам и всем морозам

Не желая потакать,

Не высовывали носа

Из пухового платка.

Я хочу, чтоб Вы на пире

Над картошкою в мундире,

Сказкой кулинарных грез,

Над засахаренной пшенкой

И над банкою тушенки

Призадумались всерьез,

И рискнув опять на вольность,

Смело вилку занеся,

Не кричали б снова «больно»,

Не молили небеса,

Чтобы были чудеса.

Я хочу, чтоб с Новым годом

Вас поздравил капитан

Парохода, парохода,

Что везет Ваш чемодан,

Чтобы в легком белом платье,

В белом платье легче вьюг,

Тост поднять Вам, как заклятье

Возвращения на юг.

Чтобы жили Вы сердечно

И любили бы стихи,

Настоящие, конечно,

А не эти пустяки.

От Чекая до Таскана

Магаданские стаканы

В этот миг везде звучат.

Принимайте ж поздравленье

Пожеланье, развлеченье

В новогодний этот час.

Чтоб к обеду сбор омлетов

Запеканок и рулетов

Был бы вкусен, как сейчас,

Чтоб надзор за кухней, печью

Был всегда нам обеспечен

Наблюденьем главврача,

Чтоб больные сотню порций

Гулливеровых пропорций

Получали бы per os,

Обратился бы в преданье

И исчез из мирозданья

Полиавитаминоз.

Чтобы тропик Козерога

К нам подвинулся немного

И тогда среди зимы

Зацвели б везде пионы,

Апельсины и лимоны

И цинги не знали б мы,

Чтобы были нам не чудо,

А текли для нас повсюду

Дело кулинарных чар,

Диэтические реки,

(Берег-манные чуреки,

Во́ды — рисовый отвар)

Не найти б тогда поноса

От Мылчи до Сенокосной,

«Шига» сведена к нулю,

И больные только б знали

Отрицательный анализ,

Только минус, а не плюс.

Чтобы теплый южный воздух

С пневмонией той крупозной

Поборолся средь зимы,

А раздутые аорты

Отвозились на курорты

Самой южной Колымы,

Про кордиты и колиты

Про остеомиэлиты

Позабыли б все врачи

И ушли б из жизни драмы

А различнейшие травмы

Даже Траут не лечил,

Расцвела б кулинария

И сошла б дизентерия

Вон со всех больничных сцен,

Я писал бы здесь поэмы

О кончине эпитемы

О последнем тбц.

Чтоб в больнице с новым годом

Для летального исхода

Равен был нулю процент,

И итогам нашим чтобы

Позавидовали оба

Гиппократ и Парацельс.

Адъютанты Эскулапа

Всем трудам врачей Севлага

Годовой дадут подсчет

Койко-дней, деко до трупов

Калоражу каш и супов,

С кухни выданных за год

В абсолютных единицах,

Сколько выдала больница

Производству работяг

И каких еще новинок —

Сульфидина, никотина —

(Может быть абрикотина,

Аллаша, бенедиктина)

Здесь больные захотят.

И, прослушав все итоги,

Эскулап, накинув тогу,

К нам сойдет с Олимпа вниз,

Скажет: вы в соревнованье

Всех медпунктов мирозданья

Заслужили первый приз.

Но (чтоб не тянуть резины)

По исторьи медицины

Отвечайте мне сейчас,

Ведь незнание событий

Очень важных, но забытых

Неуместно для врача.

Сколько было препаратов

В завещаньи Гиппократа?

Почему гомеопаты

Нынче только повара?

И каким медикаментом

Врачевали импотентов

Древнегреческих студентов

Из каких он элементов

Состоял эт цетера....

И с каким стоял вопросом

За столом с ланцетом острым

Знаменитый Калиостро,

Поднимая важно бровь?

И, скривя в улыбке рожу,

Ловко — герцогу иль дожу —

Выпускал дурную кровь?

Как работала больница

На полях Аустерлица?

Почему Наполеон

(Отвечай логично, просто)

Заболел колитом острым

В самый день Ватерлоо?

Где венок врачебной славы

Подцепил Иосиф Флавий

Робкой трепетной рукой?

Почему лечили нервы

Так удачно у Месмера

И в приемной у Шарко?

Почему Бильрот и Листер

Весь успех хирурга истин

Полагали в чистоте?

Почему Василий Боткин

Для больных сухой чахоткой

Не жалел бутылки водки,

Сбереженной для гостей?

И в скольких стаканах морса

Врач Людовика Каторза

Растворил большой брильянт,

Чтоб Людовик жил, как прежде

На бессмертие в надежде,

Ежедневно сыт и пьян?

И когда алхимик старый

Продал редкие товары

Вечной жизни эликсир

Это были ль — Боже! Боже!

Просто пекарские дрожжи

Сей источник дивных сил!

Не сгорела папироса —

Эскулап на все вопросы

Получил от нас ответ.

Он шепнул тотчас на ухо

Адъютанту — мигом с кухни

Принеси богам обед:

Рыбий жир по целой кружке,

Полновесные ватрушки,

«Пайки» хлеба — все «горбушки».

Отчего такая честь?

Чай богам — весьма горячий,

Что у нас больным ходячим

Можно, только приобресть

Борщ, заправленный свининой,

Точно мы на именинах

Эскулаповых сидим.

По полмиски каши гречки,

А на дне — кусок овечки.

В арьергарде ж сей еды

По три порции компота

Золоченых яблок (то-то,

Урожаем нынче горды

Гесперидовы сады)

И пожавши нежно лапу

На прощанье Эскулапу,

В путь пошли обратный мы

Вновь колоть, вливать и резать

В мир абсцессов и парезов

К диатезам, диурезам —

В боевой больничный мир.

А палатные беседы

Про семейные обеды

Продолжались бы и впредь,

Вспоминали б маринады,

Сомневались в весе лярда

И хвалили вкус котлет.

Поверяли бы друг другу

Тайны щуки и севрюги

На Лукулловых пирах,

Выясняли роль редиса

И нечищеного риса

Для скорбутов и пеллагр.

И в мечтах о реализмах,

О могучих мыльных клизмах

И о прочих пустяках

Засыпали б мало-мало

Под заморским одеялом

У Морфея на руках.