Собрание сочинений в шести томах. Том седьмой (дополнительный)

Переписка с О. В. Ивинской[52]

Туркмен, 20 марта 1956 г.

Дорогая Ольга Всеволодовна. Если Вы помните меня и если Вы сохранили интерес к стихам — то прошу Вас мне написать. Я мог бы показать Вам кое-что, заслуживающее, как мне кажется, внимание. В Вас же я всегда видел человека, чувствующего правду поэзии.

Много, более 20 лет, мы не виделись. Я не бросил стихов — и вот хотел бы показать, что пишется сейчас. Но — и без стихов и без рассказов — я хотел бы видеть Вас.

Я не живу в Москве, но бываю там 2 раза в месяц по воскресеньям. Если Вы хотите меня видеть — напишите, и я приеду в один из субботних вечеров или в одно из воскресных утр. Все сейчас приобретает свою подлинную, естественную окраску, и хотелось бы верить, что это уже навсегда.

Если же (по любой причине) Вы сочтете нашу встречу ненужной — не отвечайте вовсе без всяких угрызений совести.

Ув<ажающий> Вас В. Шаламов.

Шаламов Варлам Тихонович, ст. Решетниково Окт. ж. д., Калининск. обл., п/о «Туркмен», до востребования

Туркмен, 30 марта 1956 г.

Дорогая Люся. Бесконечно счастлив был получить Ваше милое сердечное письмо. Я бы давно написал Вам, но не решался, чувствуя, какую скрытую тревогу год-полтора назад вызывали мои посещения Москвы даже у моих родных и знакомых.

Боязнь доставить огорчение именно тем людям, которым отведено значительное место в моей душе (и Вы — из них), удерживала меня до последнего времени. Справедливо ли было такое суждение или оно было ложно и излишне щепетильно — об этом было трудно судить, не видя Вас двадцать лет. Ну, подробно при личной встрече. С легким и просветленным сердцем прошу прощения за оговорку в конце первого письма — я считал ее морально обязательной.

Письма к нам в «Туркмен» (это торфяные разработки) идут 3–4 дня. Ваше письмо от 26 марта получил я только сегодня. Этот срок следует Вам иметь в виду на будущее.

Я приеду в Москву в субботу 7 апреля и буду в Потаповском[53] в 9 часов вечера. Если, паче чаяния, я задержусь и попаду в Москву позднее, чем намечено сейчас, то буду у Вас в 10 часов утра в воскресенье, 8 апреля.

Привет Вашей дочери.

Взволнован я вовсе необычно, прошу простить за путаное письмо.

Сердечно Вас приветствую.

Ваш В. Шаламов.

Туркмен, 31 марта 1956 г.

Дорогая Люся.

Ждать до 7-го апреля слишком долго, я приехал бы сегодня, но ведь Вы не получите моего письма заранее. Поэтому все остается так, как я писал: 7-го в 9 часов вечера или утром в воскресенье.

Я легко разгадаю Вашу загадку о нашем общем друге (вариантов всего два)[55].

Желаю Вам счастья, бодрости, удач. Сберегите для меня какую-то часть Вашего времени и на будущее. Мне о многом хотелось Вам рассказать и еще больше — услышать. Я написал это короткое письмо потому, как Вы понимаете, что мне хочется говорить с Вами раньше, чем пройдет эта последняя неделя.

Ваш В. Шаламов.

<Без даты>

<Телеграмма>

БУДУ ВЕЧЕРОМ ВОСЬМОГО ВАРЛАМ

Туркмен, 23 апреля 1956 г.

Дорогая Люся.

Вот я и съездил в субботу в Москву и вернулся, и очень сиротливо мне там показалось в этот раз. Как всегда в таких случаях, замечаешь погоду, и апрель становится только апрелем, не больше.

Все это, конечно, пустяки, на это не надо обращать внимания.

Это — просто кусочек дневника человека, которому второй раз в жизни судьба показывает его счастье, показывает в поистине необычайном, фантастическом сплетении обстоятельств, которых никакому прославленному фабулисту не выдумать и которые тем не менее ежедневно, повсечасно выдумывает и создает жизнь. Дело ведь вовсе не в том, что «мир мал», и не только в сюжетных талантах жизни.

Дело в том (и это главное), что существует, реально существует некий идеал, вяжущийся с душой, творчеством и жизнью поэта.

Он может проявляться в идеях, вкусах, склонностях, в персонификации любви и ненависти и т. п. И каждый своей, своеобразной дорогой движется к этому идеалу. Он может подойти к нему из обобщенного опыта человеческой жизни — из гордого и опасного мира книг, выбирая (и этот процесс интуитивен) то, что отвечает этому идеалу, с которым он рожден на свет.

Он может подойти и в личном опыте, вся житейская незавидность которого оказывается в этом случае освещенной блеском драгоценных камней, и понимаешь до перехвата дыхания, как все это жизненно нужно, как все единственно. И этот идеал реально существует, воплощается в реально существующей женщине. Это чрезвычайно важно. Эта женщина принадлежит к той редчайшей породе, которая и делает из поэта — поэта, из художника — художника. Она — закваска тех пяти хлебов, которыми кормят пять тысяч человек. Эта живая женщина и есть свидетельство верности пути.

Я, по понятным причинам, отказываюсь от попытки даже частичной характеристики этого реально существующего идеала, хотя и могу это сделать.

Именно это олицетворение, именно это воплощение и есть доказательство правоты. Это лишний раз убеждающая проба подлинности поэтического металла, всей совершенности его при строжайшей требовательности чувств. (Это — о стихах и идеале Б. Л.)[57]

Я по-новому перечел ряд стихов Б. Л. и с новой силой почувствовал то, что он говорил мне когда-то о честности поэтического чувства. За этот фантастический узор, который жизнь вышила на моей судьбе 14 апреля, я бесконечно ей благодарен. Бесконечно. Я рад также и тому, что она подняла на новую высоту человека, жизнь, идеи и творчество которого столько лет мне дороги.

Вот это и есть, вероятно, мой ответ на то, что Б. Л. просил тебя мне передать при нашей с тобой встрече, этот ответ о моем отношении к нему, больше чем уважение, больше чем симпатия. Это — утверждение жизни, формула ее.

29-го я приеду и доскажу недописанное

В.

Шатура, 12 июня 1956 г.

Люся, хорошая, дорогая моя, — ни черта у меня не выходит — машины нет до сих пор, я вторые сутки торчу в какой-то дурацкой гостинице и, конечно, завтра не уеду и не смогу тебя повидать в среду в Москве.

То, что чуть не заставило меня разреветься на асфальтовой дорожке в Переделкине, становится с каждым часом все неотложней и острей. И Шатура мне не в Шатуру, и Туркмен не в Туркмен.

Для Ирининой[58] библиотеки купил я сегодня однотомник Багрицкого (есть, кажется, все, кроме пресловутых троцкистских стихов «о поэте и романтике»). Привезу в субботу (или в воскресенье). Стихов Мартынова и «Кон-Тики» здесь нет. Диалог при покупке Багрицкого в книжном магазине:

Я: Снимите, пожалуйста, с полки вот эту книжку серенькую. Да-да, Багрицкого... Сколько она стоит?

Продавщица: Семь шестьдесят.

Я: Деньги платить вам или в кассу?

Продавщица (деликатно): Только, товарищ, это ведь стихи...

Я: Ну, ничего, пусть стихи.

В номере со мной живут два молоденьких студента-электрика (на практике) — оба маленькие, худенькие, оба в очках, оба привязывают к кровати гимнастические пружины, оба жмут в карманах резиновые мячи — копят силу, подражая юности Теодора Рузвельта, кто, как известно, сделал из себя, щупленького, подслеповатого юноши, — знаменитого охотника на львов. О Рузвельте я еще с ними побеседую. Четвертая койка была свободна с вечера, но в середине ночи на нее рухнуло какое-то тяжелое тело, зазвенели пружины, и «номерная» девушка, увидев, что я открыл глаза, попросила прочесть ей вслух (она — неграмотная) документы нового соседа: главный инженер котлонадзора по Московской области. Утром он исчез, и я так и не мог рассмотреть эту пьяную рожу при дневном свете.

Люся, милая, думай обо мне побольше. Крепко тебя целую, желаю счастья, здоровья, покоя.

В.

Передай сердечный мой привет, особенно добрый и теплый Ольге Сергеевне[59]. Пусть она поймет меня хорошо и увидит мою глубочайшую привязанность, уважение и доверие, которые прочно утвердились во мне, несмотря на краткое наше знакомство. Евгении Николаевне[60], которая очень, очень, очень мне понравилась, лучшие приветы. Ее любезной запиской я, конечно, не могу воспользоваться — я просто не читал тогда текста, да и не об этом просил. Ну, объясню при личной встрече. К тому же и в четверг, по-видимому, я не смогу быть в Москве.

Нине не забудь передать мои приветы, особым образом для меня важные.

Всем твоим — всегдашние лучшие пожелания. Я приеду в Измалково[61] или в субботу вечером или в воскресенье утром (при любой погоде).

Еще раз — целую.

В.

На поезд я успел попасть — минут за 10 приехал. С заездом в Потаповский.

Самое главное: Если Б. Л. захочет меня видеть, то все перестроить применительно к времени, назначенному им. Если 22-го он видеть меня не сможет, то расширить время моей работы (если Женя не возражает, я хотел бы именно у нее). Пора уже всем этим начать заниматься, «откинув незабудки, здесь помещенные для шутки».

Всем привет.

В.

Видала ли Алигер[62]? Ей можно просто выбрать десятка два из более «нейтральных».

В.

Туркмен, 3 июля 1956 г.

Дорогая Люся.

Счел я за благо в Измалково больше не ездить...<...>[63]

Переписка с О. С. Неклюдовой[64]

Туркмен, 24 июля 1956 г.

Оля, милая, доехал я хорошо и жалею только, что ты так бездарно просидела последние часы пред моим отъездом. Только дома увидел, как я устал — спал полдня и вечер понедельника, ночь и сейчас во вторничное утро безбожно дремлю. Записку эту пишу я напрасно — почтовое ведомство доставит ее, наверное, после моего приезда. Приеду я в субботу вечером, по всей вероятности. Целую.

<В. Ш.>

2/VIII <1956>

От тебя не было ни одного письма, и я написала тебе два. Мне почему-то кажется, что ты ко мне переменился. Что тому причиной — не знаю. Мне кажется все случившееся невероятным, и невероятен благополучный конец. Люди встанут между нами, женщины, которые все, не исключая и Люськи[65], обозлены. Они мелочны и сварливы, любопытны и подлы, суетны и завистливы. Они разлучат нас вот теперь же, в этот твой приезд — я в этом почти уверена. Женя[66] со своей стороны очень об этом постарается — она не потеряла надежду на то, что ты ею увлечешься, и все будет делать для того, чтобы посеять меж нами вражду. <...> У меня скверные предчувствия — мы непременно из-за баб поссоримся. Сейчас я не чувствую, что ты около меня, что ты любишь. Да ведь ты и говорил мне, что ты еще не любишь. Сейчас ты от меня так далеко, что я почти не верю, что ты был. И, действительно, был ли ты? Или это все-таки мое воображение.

7/VIII <1956>

Дорогой мой!

Очень скучаю и все время мысленно с тобой разговариваю. О всякой мелочи хочется рассказать тебе.

Вспомнила, что как-то весной, незадолго до встречи с тобой, а может быть, и после первого знакомства видела странный сон: будто бы в моей комнате за столом, напротив меня, сидит князь Мышкин («Идиот»). Нас разделяет только стол. Я удивилась и спросила его, как это могло случиться, что мы встретились, ведь мы не современники. Он сказал что-то невнятное о времени, которого уже не существует, и добавил: «Нас роднит трагическое несоответствие с действительностью». Что-то в этом роде, обо мне (т. е. об Аде), ты сказал очень хорошо в письме по поводу «Ветра»[67].

Теперь мне кажется, что сон этот был пророческим. Он меня тогда очень удивил: я «Идиота» давно не перечитывала. И о князе Мышкине не думала, хотя вообще люблю его более всех героев Достоевского и всегда думала, что он мне сродни.

Снова сегодня совершила я необдуманный поступок сгоряча, под влиянием вчерашнего охватившего меня чувства любви ко всем почти, кто меня окружает. Я тебе сегодня только отправила письмо, в котором пишу, что с Женей был хороший разговор и что, кажется, мы окончательно помирились. Утром я проснулась с радостью, что так случилось, с большим к ней расположением и написала ей об этом со свойственной мне в иные минуты и смешной, должно быть, экзальтацией. <...> Она меня поблагодарила очень сердечными словами, но тон и взгляд были все те же. Как мне было неприятно, тяжело и досадно. Нет, я теперь убедилась, она мне тебя никогда не простит. Собственно, с этого она и начала вчерашний разговор — я бы не подняла его сама, — а потом внезапно он принял другой оборот. Вначале она мне даже сказала, что это лето многое решило, изменило многие судьбы и отношения, что я потеряла не только ее, но и Люську. <...>

Явно хочет она отнять у меня Люську, настроить ее против меня. Она сказала: «Теперь тебе Люська и я не нужны. У тебя есть Варлам». Как глупо!

Надоело мне все это вранье и притворство, все эти шепоты и науськивания за моей спиной и благодушные мины, которые она делает неизвестно зачем: не можешь примириться, так порви всякие отношения. Я бы сделала так.

13/VIII <1956>

Дорогой Варлам!

Сейчас уже около 3-х часов, а я только кончила возиться с обедом, работать не начинала. В воздухе висит какая-то мгла, и от этого тревожно. Должно быть, будет гроза. Воздух будто расслоился: то теплый и душный, то откуда-то явственно потянет холодом. Тревожат меня и мешают сосредоточиться на своей книге периодические появления моих приятельниц. Вникнуть в их настроение я не могу, но чувствую то враждебную отчужденность, то как будто искреннее расположение. Люська явно встревожена историей с романом Б. Л.[68], боится последствий, но мне не говорит ничего. Я тоже боюсь этих последствий. Тревожит меня и наше с тобой будущее, хотя сейчас меньше, чем прежде. Действительно, в случае если твое переселение в Москву произойдет не так скоро, как нам бы хотелось, я могу на неделе ездить к тебе. Ваш разговор с Женей оставил неприятный осадок (ей я ничего не говорила и держусь, как прежде. Мне не хочется доказывать ей, что ты меня любишь. Пусть думает, что хочет. Доказывать — значит принимать всерьез ее болтовню, верить, что она продиктована заботой обо мне — а ведь это не так). <...> Мне обидно, что они — кажется, и Люся, под влиянием Жени — не верят твоему чувству, хотя это против всякой логики: ни ты, ни я не ищем благополучия в том смысле, как они это понимают. А если бы ты искал благополучия внешнего, зачем тебе было расходиться с женой? И наконец, как показала жизнь, ты женщинам нравишься, и у тебя был выбор. Можно было найти и более «удобную» жену, чем я. И богаче меня, и с квартирой. Кажется, я не та женщина, на которой выгодно жениться — это всякому ясно. Даже Д. С.[69] не того во мне искал. Я стою на шатком мостике, который рухнуть может в любую минуту под напором любого бедствия. Какой все это мерзкий вздор, и, наверное, глупо, что я тебе об этом пишу. Ведь я же верю в твою любовь, и нет у меня оснований сомневаться в ней.

<Приписка по краю письма:> Не сердись на мое письмо, целую тебя, приезжай скорее. Оля.

<адрес на конверте:> Белорусская ж. д. Ст. Баковка, дер. Измалково, д. 10.

Волковой для Ольги Сергеевны Неклюдовой

Туркмен, 14 августа 1956

Оля, дорогая, — это письмо зряшнее — я увижу тебя раньше, чем ты его получишь, но мне все же приятно думать, что ты его прочтешь, хотя ничего нового из него не узнаешь. Я получил все три письма твоих вчера сразу — и нет меры радости моей, милая моя, хорошая. Все понемногу встает на свои места. Получил я письмо от сестры с приглашением нас в Сухум — так что начинай помаленьку собираться, — отпуск я возьму, по-видимому, в половине сентября — раньше, чем «отгуляет» мой начальник. Подумай, что туда нужно тебе брать из вещей и т. п.

Я привезу с собой (завтра я еду в Воскресенск снова) все свои документы, о которых мы говорили. Посмотришь.

Опять не имел времени заняться перепиской стихов для Севера — хотя и письмо и примерный перечень стихотворений мной подготовлен, — в понедельник целый день спал, а вторник (т. е. сегодня) пришлось вертеться в конторе, заполняя всякие документы для поездок.

Завидую тебе, что ты столь энергично продвигаешь вперед «Ветер». Я больше думаю сейчас о тебе, чем о моих стихах или о начатой прозе. Причем и думаю-то как-то тупо: просто тянет к тебе, хочется, чтобы ты была рядом, хочется тебя слушать, что-то тебе говорить.

Письма эти твои были большим облегчением для моих нынешних туркменских дней.

Ну, до завтрашнего вечера я как-нибудь доживу — с ними, с этими письмами, а вечером я тебя увижу.

Крепко целую,

В.

Привет Серёже[70].

<адрес на конверте:> Белорусская ж. д. Ст. Баковка, дер. Измалково, д. 10.

Волковой для Ольги Сергеевны Неклюдовой

Туркмен, 29 августа 1956 г.

Дорогая Оля.

25–26 августа для меня как-то больше, свежее и глубже Измалковских встреч. Может быть потому, что здесь уже не было этих подземных фонтанов, взрывавшихся с завидной регулярностью возле нас. Дай бог, чтобы их не было вовсе и в будущем.

Все с большей и большей неохотой надеваю я на себя свое туркменское ярмо — поистине терпение есть высшее достоинство человека.

1/52 — вот коэффициент нашего теперешнего года[71]. Невысок, невысок.

Начала ли работать над «Ветром»?

При всех наших планах нужно будет танцевать от этой печки — 4-х стодневных «ветряных» часов. В очередной мой приезд потолкуем об этом подробнее.

Написал письмо <жене> и отправил.

Мой начальник еще не приезжал и приедет, говорят, не раньше 1-го числа, что очень огорчительно, конечно, что тем самым оттягивается отпуск.

Ботинок в Калинине не нашел — (нет 45 р<азмера> нигде). Достал только гвозди.

Целую, В.

Привет Серёже.

<на почтовой карточке; адрес:> Ялта, ул. Кирова, 9. Дом творчества писателей им. Чехова «Ялта».

Неклюдовой Ольге Сергеевне. В. Т. Шаламов. Москва, Хорошевское шоссе, д. 10, к. 2

29-X-<19>58. Москва.

Дорогая, родная моя. Все еще я домой не попал, иду с Курского вокзала пешком.

Сейчас — на почтамте.

Желаю тебе хорошо, хорошо отдохнуть, успокоиться — все будет хорошо, все образуется.

Крепко тебя целую, приветствую в Ялте.

В.

<адрес на конверте:> Ялта, ул. Кирова, 9. Дом творчества писателей им. Чехова «Ялта».

Неклюдовой Ольге Сергеевне

1 ноября 1958 г. Москва.

Милая моя, крошечка, больнушечка. Как-то ты отдыхаешь там, родная моя? Дни без тебя какие-то чужие. Сережа послезавтра едет на Игореву работу для окончательных переговоров — он решил остановиться на этом варианте и, когда все будет выяснено, тебе подробно напишет. Панова в «Новом мире» закончила свой «Сентиментальный роман» (получен № 11) — пустячок, конечно, но написан с теплотой. Заходил вчера в «Москву», и если буду чувствовать себя лучше, то возьму заметочку и буду делать. Думаю, что в первую очередь следует постараться для Кондратовича[72]? В том же номере «Н<ового> м<ира>» — весьма странный критический опус Дементьева о «Братьях Ершовых»[73]. Дескать, это очернительный роман, оставляющий гнетущее впечатление своим черным фоном и т. д. (?)

Ну чёрт с ними обоими, и с критиком, и с автором. Писем твоих еще нет. Как ты устроилась? Как погода? Здесь холодные дожди. Купалась ли? Читаешь ли что? Все описывай подробно и помни: как бы мы ни ссорились, но друг в друга мы вложили оба свое самое хорошее, самое лучшее, что у нас было.

Крепко тебя целую. Желаю покоя, душевного мира.

Твой В.

<записка>

Москва, 25 мая 1962 г.

Дорогая Олечка.

Ничего нового нет, кроме того, что отдали котенка одного и Серёжа уехал на дачу: жду тебя с нетерпением. Крепко целую.

Галина Александровна так и не зашла, принесла только письма.

В.

<надпись на конверте:> О. С. Неклюдовой

<далее другими чернилами:> от В. Т. Шаламова.

<На обороте листа с письмом надпись:> О. С.

Олечка, так хочется тебя видеть, так я соскучился, что не могу даже сосредоточиться, чтобы рассказать тебе хоть самое важное, самое нужное. Солженицын еще не приезжал, Варпаховский[74] также о себе не дает знать.

Послал письма к знакомым о справках для стажа. Рындича[75] нашел и видел.

Ремонт вступает в самую грозную фазу — штукатурку.

Но, слава богу, эта работа (она продлится неделю) уже началась. Я бы приехал (пока Сережа будет здесь), но ведь холод такой страшенный. Уж когда потеплеет.

Крепко тебя целую.

Приписка: Очень скучаю по тебе. Великолепная твоя книжка[76] имеет большой читательский успех — в магазине <№> 100 ее уже нет в продаже. Никто — ни из поэтов, ни из прозаиков не дает о себе знать. Целую. В.

(без даты)

<На обороте листа надпись:> О. С. Неклюдовой

Оля, милая, пусть Серёжа поправляется скорей, приезжай.

Ремонт еще идет, и я, к сожалению, ошибся в подсчете кусков обоев, и мою комнату пришлось оклеивать казенными.

Идет вроде ничего дело, но до конца еще далеко, не меньше недели-двух (без линолеума).

Поля мне очень понравилась, вот пусть она и приезжает на той неделе — постараемся ее известить, если в понедельник кто-нибудь будет (Серёжа или ты).

Крепко целую.

Никаких новостей нет, простыня моя не нашлась.

В.

<записка>

6 IV <19>64

Дорогая Оля.

Что ты совсем забыла меня. Хоть бы строчку прислала с Серёжей.

Очень огорчен твоей болезнью.

Может быть, лучше переехать в Москву и в тепле вылечиться.

В.

Москва, 8 апреля 1964 г.

Дорогая Оля.

Варпаховский был, приехал поездом (?! Говорит, что ты ему так посоветовала добираться). Меня он помнит лучше даже, чем я его. Помнит даже место в Магадане, где я сидел во время этапа. Помнит и разговор через два года в комнате старика-художника — словом, все помнит отлично. Взял он ту книжку рассказов, которая лежит в «Советском писателе»[77], обещал через месяц дать ответ.

Я предупредил его, что вряд ли что пойдет так для театра.

Проводил его до метро.

Жизнь моя здесь — как всегда: масштабные удачи перемежаются с небольшими неудачами и т. д.

Получил письмо из Ташкента от Солженицына — отклик на книжку мою и мнение его по поводу «Шелеста листьев». Совашкевич[78] приехал из Вологды (пишет) и говорит, что 10 экземпляров «Шелеста» продали за 1 час. Но что за заказ — 10 экз. для магазина на моей родине? Магазин № 100 на Тверской торговал «Шелестом» до обеда в день продажи. От Льва [выделено Шаламовым. — Сост.] Озерова получил письмо с комментарием по поводу моего «искусного пера». Вот и все книжные новости.

Я никак не могу попасть в «Советский писатель», хотя Серёжа мне предложил несколько раз посидеть дома с Мухой. Котенок (один из трех) умер — опять завалился ночью к той самой проклятой ледяной стене, и на том же самом месте, что и прошлогодний, — застыл. Я уж положил подушки к стене сегодня. Но о холодной стене думал вчера — и отложил — до завтра, так всегда и бывает.

Плотники наши люди очень хорошие, вежливые такие, тихие, и очень хорошие мастера.

Крепко тебя целую, очень горько, что пришлось тебе там жить и болеть в такую сырую холодную погоду. Почтальоншу я видел, деньги выдать она обещала, насчет антресоли Серёжа ошибся, освобождена именно та, которую мы хотели и о которой шла речь.

Будь здорова.

Крепко целую.

В.

<записка>

Олечка, крепко тебя целую, желаю здоровья, покоя.

В. 17.VI.<19>64

<адрес на конверте:> Одесса, Б. Фонтан, Ул. Амундсена, д. 73. Дом творчества писателей.

Неклюдовой Ольге Сергеевне. 23 сентября 1965 г.

Дорогая, милая Олечка.

Сколько бы неладов и размолвок между нами не было — ты должна помнить, что ни к кому на свете не относился я с такой сердечностью и теплотой, как к тебе. И не могу ничего забыть. В размолвках наших есть и твоя, и моя вина. Не сердись на меня, приезжай с миром и будем склеивать нашу жизнь.

С любовью, В.

Переписка с Г. А. Воронской

Москва, 18 октября 1957 г.

Дорогая Галина Александровна!

Мой адрес изменился — теперь надо писать так: Москва, Хорошовское шоссе, д. 10, кв. 3. Переехали мы три дня назад. Здесь две комнаты соединенные. Прошу писать.

Новостей хороших Вам сообщить не могу — Дементьев[79] (с которым говорил Кондратович[80]) высказался против публикации этих Горьковских писем — с аргументацией, напоминающей худшие времена). Моя заметочка (хотя уже была в верстке)[81] снята с номера (в числе многих других); быть может, удастся ее определить в 12-й номер.

Я не теряю надежды.

Привет Ивану Степановичу, Вале и Тане[82].

Ваш Шаламов.

На всякий случай вот и телефон новый мой: Д-3-00-80, доб. 4-35.

Москва, 28 мая 1958 г.

Дорогие Галина Александровна и Иван Степанович.

После ряда самых энергичных моих демаршей, статья-заметка о «Красной нови» была напечатана (в майском № 5 «Москвы») и, если это хоть в какой-то мере — не то, что поможет, а просто подбодрит Галину Александровну — я буду очень рад.

Я длительное время был в больнице (более 3-х месяцев) — но сейчас вышел, получив инвалидность. Работать пока не могу вовсе, что будет дальше — не знаю. Вовсе не знаю, как ваши дела с комиссией по литературному наследству[83].

Напишите.

Заметка («Кр. новь») здорово сокращена и почищена, но и в этом виде едва нашла себе место в журнале[84].

Сердечный привет.

Москва, 25 декабря 1959 г.

Дорогая Галина Александровна!

От всего сердца поздравляю Вас, Ивана Степановича и всю Вашу семью с Новым годом. Желаю счастья, здоровья, душевной бодрости и силы. Оля[85] приветствует и поздравляет Вас.

Приходите, звоните...

Ваш Шаламов.

Москва, 16 июня 1964 г.

Дорогая Галина Александровна. Я болен и не могу Вас навестить. Оля на даче и, когда приезжала, говорила, что ничего о Вас не знает. Почему?

Прошу переговорить с Я. Д. Гродзенским по одному делу[86], важному для меня.

Что слышно? Как здоровье Ивана Степановича? Вали? Тани?

В. Шаламов.

Москва, 22 июня 1964 г.

Дорогая Галина Александровна.

От всего сердца благодарю за письмо. Оно уже запущено в производство — в самый час его получения с дневной почтой. Оля на даче, Серёжа приезжал вчера. Ремонт у нас еще не кончен. Как только будете в наших краях, зайдите хоть на минутку. У меня нет никаких обнадеживающих сведений, но хотелось бы Вам кое-что рассказать из истории с «продолжение следует».

Еще раз благодарю за Вашу сердечную помощь, поддержку.

Ваш В. Шаламов.

2 июля 1964 г.

Дорогая Галина Александровна.

Сегодня я получил из ГУЛАГа справку, о которой просил. Как видите, все сделали быстро и без бюрократизма и вполне по-человечески. Сердечно Вас благодарю за помощь и поддержку. Обращаться в Магадан уже нет надобности.

Приезжала Оля и была очень огорчена, что Вы ей ничего не написали — она писала Вам дважды.

Как только почувствуете себя лучше и попадете в город надолго — прошу зайти ко мне.

Привет И. С. и Вале.

Ваш В. Шаламов.

18 сентября 1964 г.

Дорогая Галина Александровна.

Сердечно рад выходу фрагментов «Гоголя» в «Новом мире»[87]. Я тоже не знал этой работы Александра Константиновича и получил огромное удовольствие от прочтения того немногого, что напечатано. Ваша исключительная заслуга в публикации этой работы.

О. С. вернулась с дачи и очень хотела бы повидаться с Вами.

Привет И. С., Вале, Тане.

В. Шаламов.

Москва, 25 июня 1967 г.

Дорогая Галина Александровна.

Прошу принять мою новую книжку «Дорога и судьба», в которой есть много колымских стихов.

Я привез бы давно лично, но происшествие в Ленинской библиотеке (у меня снова был Меньера приступ) вывело меня из строя.

Привет Вале, Тане и И. С.

Ваш В. Шаламов.

Москва, 15 сентября 1972 г.

Я посылаю Вам свою книжку «Московские облака» с той самой надписью, о которой я говорил Вам в новогоднем письме[88].

Я уже потерял надежду, но с помощью Бориса Николаевича Полевого мне удалось буквально выколотить эту книжку из издательства. Я еще не получил ни авторских, ни заказа в Книжной лавке писателей, но в магазинах «Московские облака» продают.

Мне дали новую квартиру — дом на Хорошевском провалился под землю в яму Метростроя и адрес мой теперь таков: Д-56 Васильевская ул., 2, корп. 6, кв. 59 (напротив Дома кино и через дом от Чехословацкого посольства). Тишина такая, в какой я еще не живал в Москве. Квартира коммунальна<я>, три семьи (одна из них — я).

Я всегда считал идеальной экипировкой человека — это пустая торба, мешок, притом не очень больших размеров. Это — арестантская классика. И вот оказывается, эта торба разрастается до размеров двух грузовых машин + такси.

Я еще не разобрался путем на новом месте.

Я очень хотел бы знать, как Ваши дела издательские и прочие.

С сердечным уважением

В. Шаламов.

Пусть Иван Степанович, Валя и Таня извинят меня, что не делаю общей надписи на книжке. Так задумано в подражание другой надписи[89]. Конечно, мне бы хотелось выпустить свою «За живой и мертвой водой» — разумеется, только в Советском Союзе.

Ваш В. Шаламов.

Москва, 29 декабря 1972 г.

Дорогая Галина Александровна. Поздравляю Вас и всю Вашу семью с Новым годом, желаю добра, счастья.

Во все справочники [нрзб] включена последняя беседа Ленина — с А. К. Воронским и Крестинским[90]. Это — последние визитеры в жизни Ленина 16 декабря 1923 года, за месяц до смерти.

Москва, 2 декабря 1977 г.

Галина Александровна.

Сейчас в Москве во всех аптеках нембутала[91] полно. Чего Вы спите? <...> ждать не надо. Он будет выдаваться только через год.

А вот и стишок специально для Вас:

Привет И. С. и особенно дочерям, о которых и идет речь в этом стишке.

Ваш В. Шаламов.

Переписка с И. Г. Эренбургом

Илье Григорьевичу Эренбургу. Спасибо Вам за Ваши теплые слова о Мандельштаме. 14 мая 1961 г. В. Шаламов[93].

Москва, 28 апреля 1966 г.

Илья Григорьевич!

От всей души благодарю Вас за выступление в библиотеке 9 апреля[94]. Только сегодня мне удалось просмотреть запись Ваших ответов на вопросы (а о самом вечере я и не знал).

Я совершенно согласен с главной мыслью — о необходимости реабилитации совести, о нравственных требованиях, которые предъявляет к человеку подлинное искусство. Ответ — в искусстве, а не в спутниках, не в лунах. Полеты в космос не сделают человека ни хуже, ни лучше, ибо по Вольтеру: «Геометрия оставляет разум таким же, каким она его находит».

Верно и то, что не в Сталине дело. Сталин даже не символ. Дело гораздо, гораздо серьезней, как ни кровавы тени тридцать седьмого года. Вы отвели «неограниченное количество часов» для человека, который может ответить на этот вопрос. Ответ существует, только он ищется десятилетиями, а выговаривается годами.

О письме, адресованном Вам[95]. Эрнст Генри — не из тех людей, которые имели бы право делать Вам замечания, наскоро сколачивая себе «прогрессивный» капитал. Я отказался читать эту рукопись именно по этой причине.

Очень, очень рад, что Вы без обиняков заговорили об отношении к Вашей книге в «Новом мире». Это — журнал конъюнктурный, фальшивый, враждебно относящийся к интеллигенции[96]. Хрущёва они чернят с 18 октября 1964 г., начиная с очерка Троепольского о реках и кончая последними стихами Твардовского о деревне[97].

Рад, что восстановлена глава о Фадееве, зачеркнутая Твардовским. Рад, что воскресло имя Бухарина. Рад, что Вы расширите Тынянова, что Вам обещают 8 и 9 том собрания сочинений[98].

О молодежи. Это очень важно, это страшная вещь: о сорока библейских годах, о погибших поколениях, отравленных этим ядом. Мне скоро шестьдесят лет, и я хотел жить лучше других. Я отвечаю на вопрос о молодежи иначе, чем Вы, но хотел бы жить Вашей верой![99]

М. б., Вы и правы.

Желаю Вам здоровья, сил духовных и физических, необходимых в Вашей огромной работе, за которой я много-много лет слежу с самым теплым чувством.

Ваш В. Шаламов.

Дорогому Илье Григорьевичу Эренбургу, поэту и политику, с глубочайшим уважением и симпатией. Москва, сентябрь 1966. В. Шаламов[100].

Москва, 28 XII <19>66

Дорогой Илья Григорьевич,

От всей души поздравляю Вас с Новым годом, желаю здоровья, силы, долгих лет.

«ЛГЖ» вышли крайне своевременно. Измените Ваше решение — введите в «ЛГЖ» еще лет тридцать[101] — скажем с 1953 по 1983 год. Это и есть мое новогоднее пожелание.

С любовью и уважением

В. Шаламов.

Москва, 25 июня 1967 г.

Дорогой Илья Григорьевич, посылаю Вам свою новую книгу «Дорога и судьба» на Ваш суд.

Это стихи десяти-двадцатилетней давности, обломки Колымских тетрадей.

Прошу принять «Дорогу и судьбу» — с добрым сердцем.

Ваш В. Шаламов[102].

Переписка с К. И. Чуковским

Москва, 8 января 1965 г.

Многоуважаемый Корней Иванович.

В Вашей отличной книжке «Высокое искусство» на странице 280[103] сообщено:

«Трудно было бы назвать сколько-нибудь выдающийся труд, посвященный Шекспиру, которого не прочитал бы Борис Пастернак, принимаясь за перевод. “Отелло” и “Гамлет”. Немецкая шекспириана, равно как и французская, не говоря уже об английской и русской, была им изучена досконально».

Все это правильно, но вот какая есть подробность немаловажная. Пастернак об этой работе (действительно им проделанной) говорил так (в начале 1954 г.):

«Все это оказалось бесполезным (изучение чужих переводов) и только мешало работе. Приступая к переводу “Фауста”, я не повторил этой ошибки. Перед своей новой работой я не прочел ни одного перевода “Фауста” — ни Фета, ни Холодковского... — поступил прямо противоположно тому, как поступал я при работе над Шекспиром». Это замечание Вас должно заинтересовать[104].

Переписка с Л. Н. Карликом

24 мая 1965 г.

Дорогой Лев Наумович!

Позвольте отблагодарить Вас за столь неожиданный — и не заслуженный мной — подарок, книжку о Клоде Бернаре. Я очень, очень рад, что Вам понравились мои стихи и мои прозаические опыты (их лишь приближенно можно назвать рассказами). Верно и замечание Ваше о «медицинской деятельности, которая не может не оставить следа...». Хотя писательские наблюдения по своей психологической природе не похожи на ту медицину наблюдения, о которой писал Клод Бернар, тем не менее формула точных знаний входит важным элементом в принципы работы над рассказом. Не та, сознательная организация рассказа в виде монтажа разного рода «документов», вкрапление в текст газетных заголовков и т. п. — а основанная на точном знании, уверенно и ясно произносимая фраза. Я думаю, что усвоенное мной на фельдшерских курсах имело большее значение (в смысле не только литературных находок, но и писательского лица), чем образование, полученное на юридическом факультете. Кроме того, фельдшерские курсы дали мне независимость — непременное условие всякой писательской деятельности.

И еще: по моему глубокому убеждению писатель не должен иметь литературного образования. Литературное образование может только изуродовать мир, испортить почерк, заглушить собственный голос. Нужные литературные знания должны приобретаться «самотеком».

Наконец, третье. У меня много писательских писем, вернее, писем писателей. И всякий раз я читаю похвалы профессионалов как профессиональные похвалы. Всегда думаешь — что стоит за строчками? Не продиктовано ли письмо каким-нибудь желанием, далеким от искусства? Не хвалят ли петуха затем, чтобы он похвалил кукушку? Не слышится ли в письме голос футбольного болельщика? Нынче любой мемуар служит этой недостойной цели. Тут дело не в том, что Толстой ругал Шекспира и хвалил Семёнова, а в неискренней оценке, продиктованной желанием «привлечь», «завербовать» и т. д.

Ни в одном писательском письме я не нашел нелицеприятной критики (кроме писем одного ныне умершего поэта, которому я не успел показать свою прозу).

Вот видите, как глубоки пласты, тронутые Вашим письмом.

Я очень благодарен Я. Д. Гродзенскому (это мой старый товарищ еще доуниверситетских времен, человек, которого я бесконечно уважаю) за то, что он познакомил Вас с моей скромной работой.

С сердечным уважением В. Шаламов.

Переписка с Н. В. Кинд

Москва, 23 июля 1965 г.

Дорогая Наталья Владимировна.

Спешу ответить на Ваше милое письмо. Нет, никакого «осадка» от разговора не осталось — это могло бы случиться, если бы я покривил душой в разговоре с Вами, в Вашем доме. Благодарю Вас за Вашу деликатность — главную причину Вашего письма ко мне. Приятельницу Вашу я не могу называть Лелей[105]? Вы должны были в тексте исправить эту ошибку — единственную в столь чутком и тонком письме. Прошу как можно скорее сообщить мне, как имя и отчество Лели. Мы с ней говорили о судьбах, страданиях и долге русской интеллигенции — это самый главный вопрос нашей жизни. Передавайте приятельнице Вашей самый мой сердечный привет.

Благодарю Вас за приглашение. Непременно им воспользуюсь и буду у Вас бывать. Да, Вы угадали, мне хотелось, чтобы вы прочли мои рассказы — в них есть кое-что новое для литературы. И чувство это новое лучше воспринимать неутомленным глазом, чувством и сердцем, не налаженными на литературный «вид с высоты». Что касается поездки в Верею[106], то мы обязательно-обязательно туда поедем...

Сердечный привет И. Д.[107] и Вашей знакомой. Покажите ей рассказы. Пусть тоже поставит баллы — без всякой игры, по «гамбургскому счету».

С глубоким уважением и симпатией В. Шаламов.

Москва, 22 октября 1965 г.

Дорогая Наталья Владимировна.

Письмо Ваше неотправленное прочел с большим волнением. Жалею, что письмо не было брошено в почтовый ящик, и радуюсь, что все-таки оказалось у меня. Бесконечно Вас благодарю за тот свет и тепло, которые Вы внесли в мою жизнь.

После вчерашнего вечера столько захотелось сказать Вам, столько спросить у Вас. Все сдвинулось необыкновенно быстро. Я очень волнуюсь, когда читаю собственные вещи — до слепоты, что Вы, наверное, давно заметили — с первого вечера, когда я был у Вас.

Мне очень понравилась Марина Казимировна[108]. Не знаю, понравился ли я ей. Увлечение Сэлинджером[109] — это не беда, этот писатель не хуже любого своего живого современника. В литературных пристрастиях М. К. есть внутренняя правда и глубокий подтекст с оправданием и обоснованием религии живых будд (в Тибете, да и не только в Тибете). Не правда ли? Писатель умерший интересует М. К. меньше, как бы уступает живым. Или я ошибаюсь и все это выдумал?

Один только ущерб ощутил я вчера, и ощутил очень быстро. Это то, что в комнате было слишком мало Вас самой. И это будет всегда, когда Вы будете в роли заботливой хозяйки. Я ведь хотел узнать от Вас — и Вы мне обещали это — подробности самоубийства Вашего знакомого на Севере. Тема северных самоубийств очень интересна, и оба мы знаем, в чем тут суть.

Я даже не успел рассказать Вам о Надежде Яковлевне, об 11 октября, когда вы вернулись и позвонили, и Н. Я. с просветлением лица сказала: «Ну, теперь Наташа вернулась, и мне легко». Я хотел бы, чтобы вы нашли время для рассказа о себе самой... Очень жалею, что не поехали мы тогда в Верею. В сущности, самое важное, самое теплое было сказано во время двух кратких бесед на автобусной остановке. Для меня, по крайней мере.

Разумеется, я готов выполнить все Ваши желания, и люди, с которыми я встречаюсь в Вашем доме, мне интересны и нравятся. Но я прошу не забывать и меня — чтобы можно было говорить с Вами о Вас.

Я буду считать радостью для себя читать у Вас все мои новые вещи. Рассказы, что у Вас, возвращать мне не нужно. При первой же возможности я напишу на них кое-что. Напишите, когда Вы захотите меня видеть, и я приду в тот самый день и час. Сердечный привет И. Д.

В. Ш.

Переписка с Н. В. Савоевой и Б. Н. Лесняком

Москва, 18 января 1962 г.

Дорогие Нина Владимировна и Борис!

У меня — просьба к вам обоим — помочь мне вспомнить одну смерть. На «Беличьей» в 1943 году умер (в отделении Калембета) Роман Кривицкий[110], бывший ответственный секретарь «Известий», доходяга, опухший такой. Койка его стояла рядом с моей, но я выписался, а он — оставался, и судьбы его я не знаю. Слышал, что умер тогда же. Не вспомните ли точнее, подробнее все о нем.

О. С. шлет вам обоим привет.

Как дела с переездом в Москву?

Ваш В. Шаламов.

Москва, 22 февраля 1962 г.

Дорогой Борис!

<...>[111] В последнем номере альманаха (2-1962) напечатана повесть Козлова о Берзине[112]. Первые главы крайне поверхностны, слабы. Вишера (на Северном Урале) занимает в берзинской жизни важное место — он проводил там правительственный эксперимент особого рода (отнюдь не секретный), что и было содержанием его работы на Вишере, — а в повести об этом даже не упомянуто. Козлов даже не догадывается о сути вещей.

Там были люди, его сотрудники, не мельче самого Берзина. Но, конечно, это — не Эпштейн и не Алмазов (бухгалтер и плановик!), и не Эпштейна и Алмазова имеют в виду, когда говорят о «вишерцах» на Колыме. Я ведь Берзина знаю, был с ним на Вишере, знаю все его окружение. В Москве живет немало людей тогдашней Вишеры, и можно только удивляться, что Козлов за 10 лет собрал такой удивительно несерьезный и беспечный материал. Не знаю, что будет дальше. Ну, бог с ним.

Нине Владимировне — мой сердечный привет. Это письмо вам обоим: и Нине Владимировне и тебе.

Здоровье мое плохое. Впрочем, я продолжаю верить, что начатое на 22 съезде партии не остановится и поборет все препятствия, которые очень велики.

Вот тебе сюжет для рассказа. «История болезни» — по форме, по бланку, каких были тысячи, десятки тысяч. С лабораторным анализом, следами переломов от побоев, пеллагры. Анамнез морби и анамнез вита[113]. И смерть. И секционный акт, где диагноз не сходится, но подгоняется под какой-нибудь «нейтральный».

Никогда еще, кажется, такого длинного письма я тебе не писал.

О. С. шлет вам обоим привет. Желает счастья, бодрости. Пиши.

В.

Москва, 8 января 1964 г.

Дорогой Борис!

Жестокий грипп не дает мне возможности поблагодарить тебя достойным образом за твой отличный подарок. Самое удивительное, что стланик[114] оказался невиданным зверем для москвичей, саратовцев, вологжан. Нюхали, главное, говорили: «пахнет елкой». А пахнет стланик не елкой, а хвоей в ее родовом значении, где есть и сосна, и ель, и можжевельник. Словом — жму руку.

Привет Н. В.

Мама твоя звонила перед Новым годом.

Твой В. Шаламов.

Москва, 26 апреля 1964 г.

Дорогой Борис!

В № 4 «Нового мира» за этот год, только что вышедшем, помещены воспоминания о Колыме одного из колымских доходяг — генерала армии Горбатова («Годы и войны»). Речь идет о 1939 годе, о Мальдяке и о больнице 23-го километра. Обязательно найди и прочти. Это — первая вещь о Колыме, в которой есть дыхание лагеря (и истина), хотя в уменьшенном «масштабе». Я думаю, что ты вспомнишь и то, что забыл Горбатов, — фамилию того фельдшера, который работал на Мальдяке в 1939 году. Прошу ответить мне незамедлительно. Привет Н. В.

В. Шаламов.

Москва, 4 июня 1964 г.

Дорогой Борис!

Сердечно тебя благодарю за великолепные фотографии, которые ты прислал. Я давно должен был написать это, да все прибаливаю и не нашел сил для письма. Я не думал, что ты так чудесно делаешь эти вещи. О справках. Я написал письмо (уже давно) начальнику аркагалинской шахты (он на пенсии и живет в Москве), но никакого ответа не получил пока. Напишет и Андрей Максимович (он в Москве сейчас).

Нине Владимировне мой привет самый лучший.

В. Шаламов.

Москва, 5 июня 1964 г.

Дорогой Борис. Пишу карандашом потому, что котята изгрызли авторучку, а новую пока не купил. Посылаю тебе текст свидетельства, заверенного в нотариальной конторе б. начальником аркагалинской шахты И. Ф. Цепковым[115]. Это не б. з/к, а договорник. За первые годы (с 11 авг. 1937 г. по 1 апр. 1939 г.) дает свидетельство доктор Лоскутов (я уже написал ему). Время войны (1942–1945) удостоверит, надо надеяться, А. М. Пантюхов, который сейчас в Москве. Достаточен ли текст нотариального свидетельства Цепкова? Сообщи, и я вышлю тебе подлинник (он выдается в одном экземпляре). И Лоскутов, и Пантюхов были в тех же горных управлениях в годы 1937–1939 и 1942–1945, что и я. И Лоскутов, и Пантюхов дают свидетельства по форме, которую я посылаю.

Привет Н. В.

В. Ш.

Москва, 26 июня 1964 г.

Дорогой Борис!

Почему ты не пишешь? Разве «деловая» сторона — единственная в наших отношениях? Ты не ответил о времени вашего возвращения в Москву, не рассказал о своих издательских делах, магаданских и столичных. Жду писем. Привет Н. В.

О. С. и Серёжа приветствуют вас обоих (они оба на даче сейчас).

В. Ш.

Москва, 2 июля 1964 г.

Дорогой Борис!

Я сердечно тебя благодарю за рецензию[116], где ты выступаешь по всем критическим канонам, заслуживая отличной отметки. Но это — пустяки, я хочу написать (в связи с рецензией твоей) письмо как можно толковей, но чувствую себя очень плохо и не в силах сейчас изложить то, что хочу. Это короткое письмо как бы извинение за задержку ответа.

Фотография с лошадью и университетом — должна что-то озарить? ошеломить? — и вертится уже в голове что-то.

Н. В. привет мой сердечный.

В.

Письмо твое подробное, предваряющее телеграмму, получил, разумеется, и очень благодарен.

В.

Москва, 5 июля 1964 г.

Дорогой Борис!

Необходимые мне документы я уже получил в Москве — сердечно тебя благодарю за все хлопоты и беспокойство.

Рецензия твоя вышла чуть не в один день с рецензией В. М. Инбер (ЛГ) о той же самой книжке.

Разумеется, «трудный» и «сложный» разные понятия. Это ясно и магаданскому редактору.

Тон статьи твоей считаю во многом очень удачным, полезным и обещающим — и для тебя, и для меня. Нехорош заголовок.

Нельзя ли несколько (два-три) экземпляра «Магаданской правды» за 24 июня получить?

В общем, рецензия принадлежит перу квалифицированного литератора, знающего, на какие именно вопросы должна отвечать такая статья. «Рубежи» произвели отличное впечатление.

А если по-серьезному — я очень доволен и грамотностью статьи, и чувством, и умом.

Стихи — это ведь такая тонкая материя, где пейзаж без человеческой речи — нем, мертв. Суть «Шоссе»[117] — в последней строке — в море, которое затаскивает бурлацкой веревкой к ангелам.

Хорошо, что примеры взяты из обеих книжек («Огниво» и «Шелест»).

Когда вы вернетесь в Москву? Осенью? Или будущей весной? Напиши.

Фотографии я все роздал. Ту, что в шапке, презентовал Солженицыну. А у кошки[118] какие-то двойные глаза? Отчего бы это? Я не предполагал столь высокого качества фотографий.

О. С. и Серёжа на даче. Ремонт, начатый в марте, еще не закончен. Сердечный привет Нине Владимировне.

В. Ш.

Москва, 3 декабря 1964 г.

Дорогой Борис!

По встретившейся срочной надобности сообщи мне как можно скорее имя и отчество Уманского[119] (Яков Михайлович или Яков Моисеевич?), а также месяц и год его смерти. Буду очень, очень благодарен. О деньгах (долге) тебе думать не надо. Пусть это будет уплата в самую последнюю очередь.

Нине Владимировне сердечный привет.

Твой В. Шаламов.

И вот еще что. Нельзя ли купить в Магадане все, подобное «Географии Магаданской области», которую ты послал мне. Книжка эта — документ удивительный, очень мне нужный. Вот сочинения такого рода, а также все и всяческие мемуарные работы, вплоть до книжки Вяткина — тоже[120]. Есть ли там что-нибудь путное? Хотелось бы приобрести. Не затруднит ли тебя просьба? Отвечай об Уманском быстрее.

В. Ш.

Москва, 15 декабря 1964 г.

Дорогой Борис.

Спасибо тебе за письмо и сведения об Уманском. Как часто бывает в рассказах, я угадал дочерей героя, угадал отношение их к отцу, хотя и не знал об этом ровным счетом ничего — все выдумал. Я написал рассказ «Вейсманист», где суть — в крепости духа, в надеждах, разбивающихся о жизнь, и т. д. Если бы я получил твое письмо раньше — кое-что, вроде грузинского языка и немытого стакана я бы мог вставить. Но рассказ уже написан. Исправлять его, переписывать — нет сил. Я никогда этого не делаю. Для сути рассказа герой должен умереть 4 марта 1953 года. Но и смерть в 51-м году тоже годится.

Желаю тебе здоровья. Пиши обо всем, что есть интересного в Магадане (или было).

Н. В. сердечный мой привет.

В. Шаламов.

Знал ли Уманский, что изобретен электронный микроскоп и хромосомная теория Моргана и Вейсмана была подтверждена экспериментально? Вот что было бы важно для рассказа. Напиши, пожалуйста.

В.

Конверт заклеен моей собственной рукой, чтоб «не пропадало доброе», как говорили в старину.

В.

Москва, 26 декабря 1964 г.

Дорогие Нина Владимировна и Борис, поздравляю вас с Новым годом, желаю, чтобы позитивные начала нашей текущей жизни укрепились окончательно и бесповоротно. Желаю здоровья, сил. Желаю оставить Дальний Север и переехать в Москву в 1965 году — весной, конечно.

Борис. Твоя мама звонила недавно и говорила с О. С. Ты не получил ответа на свое письмо об Уманском. Я послал ответ за несколько дней до звонка твоей мамы. Сейчас план того рассказа несколько изменился (рассказ сейчас на научной консультации), и если потребуют переделки — я внесу все изменения, которые можно и должно внести по тем материалам, которые есть в твоем письме. Сердечно благодарю. Нельзя ли мне прислать (заказным письмом?) несколько фотографий[121] писем. Сейчас настал момент, когда придется эти письма отсылать в журналы.

Твой В. Шаламов.

О. С. и Серёжа поздравляют вас с Н. г. и шлют вам обоим привет.

В. Ш.

Москва, 14 января 1965 г.

Дорогой Борис!

Спасибо за книжную посылку. Не скрою, что подбор меня удивил. Мне ведь хотелось: описания географические, исторические работы, документы, дневники, записки, мемуары, исследования, все, что угодно, но не бессовестную болтовню господина Вяткина.

Из уважения к затраченному тобой труду по пересылке почтовой я просмотрел роман. Эту «книгу» написал подлец. Ведь печатались и Вронский, Галченко — неужели все исчезло? Учебник географии был превосходным подарком, и я думал, что в издательстве есть и еще кое-что дельное. Рассказ «Вейсманист» я тебе покажу в Москве.

Разумеется, упоминая Вяткина в предыдущем письме, я думал, что это дневник, документ... Прошу прощения. Отрицательная оценка «романа» (о котором мои корреспонденты писали как о книге, в которой есть все, кроме правды) — нежелание получить из Магадана что-либо. Но построже, построже... Без новостей и рассказов.

Н. В. сердечный мой привет. О. С. и Серёжа шлют вам обоим свои добрые пожелания.

В. Ш.

Москва, 1 марта 1965 г.

Борис, некоторое время назад звонила твоя мама — почему я тебе ничего не пишу... Но я тебе ответил на твое письмо и посылку. Мой скептицизм тебе не следует принимать всерьез — в конце концов — то, что тебе покажется интересным и полезным для меня, — то и посылай. У меня вот такая к тебе просьба необычная. Небезызвестная Женя Гинзбург[122] выдает здесь себя не за то, кем она была, и мне хотелось бы получить от тебя разъяснение по этому поводу, справку хотя бы в виде впечатления. Я ее и сам немножко помню и знаю, но очень мало. Привет Нине Владимировне. Жду вас обоих в Москву.

Ваш, твой В. Шаламов.

Удивительная вещь. Никто из тех, кому я показывал присланную тобой ветку стланика, — не представляют, не воображают себе это растение. Им легче химеры с собора Парижской богоматери вообразить, чем стланик. Большое спасибо тебе за подарок.

В. Ш.

Москва, 10 июля 1967 г.

Дорогие Нина Владимировна и Борис!

Прошу принять с добрым сердцем мою новую книжку «Дорога и судьба». Борис, пошли несколько лучших своих фотографий Магадана (бухты, моря, гор), какие ты считаешь лучшими. Все, что у меня было, я давно раздарил. Это надо сделать срочно. Фотография для книжки, как ты видишь, твоя.

С глубокой симпатией В. Шаламов.

Еще просьба. Купить в Магадане все экземпляры книжки О. Мандельштама «Разговор о Данте»[123]. Эту работу только что выпустило изд-во «Искусство». Но в Москве она продавалась час. И еще: если возможно, купи с десяток экземпляров моей книги — пригодится. В Москве ее в продаже нет.

В.

<1967 г., ок. второй половины июля>

Борис!

Вот тебе подарок от Надежды Яковлевны. Книжка Мандельштама вряд ли дойдет. Здесь она продавалась час. Издание этой книги — первой работы Мандельштама за сорок лет — большое событие в истории русской культуры.

Спасибо тебе за фотографии. Кажется, раньше были более выразительные: море, бухта, город, уходящая вверх дорога. Если ты остаешься на зиму в Магадане и на осень — то купи учебник Карпова по Колымской географии для восьмого класса. И поищи старых газет и журналов 1935, 1936, 37, 38 года, журнал «Колыма» и другие[124]. И еще просьба, выясни год и род смерти Александра Александровича Тамарина[125], б. заведующего Колымской опытной с/х станцией и вообще растениевода известного, награжденного вместе с Берзиным в 1935 году орденом Ленина. В 1937 году летом Александр Александрович был еще жив и работал не то на Дукче, не то в Магадане. Я знал его по Вишере.

Привет Н. В.

<1967 г., июль>

Дорогой Борис!

Раз ты остаешься в Магадане, не мог ли бы ты собрать любые материалы о колонистах, о Колонбюро[126]. Когда все это началось и кончилось.

В Магадане, наверно, есть бывшие старые колонисты. Колонбюро имело поселок на Оле, в Весёлой и пр.

Не вышли ли в Магадане любые справочные издания вроде сборника к десятилетию, который ты посылал.

И вообще всю Колымскую географо-историческую прозу, включая ведомственные доклады, что ли.

Магадан выпустил когда-то книгу Н. А. Жихарева — «Очерки Северо-Востока РСФСР». Нельзя ли эту книгу приобрести.

Пиши.

Привет Н. В.

Нельзя ли еще экземпляр получить учебника географии для средней школы (Карпова) и все новое, непредусмотренное.

В. Ш.

Москва, 17 апреля 1969 г.

Дорогой Борис!

Спасибо за книжку Яновского[127]. Эту книжку написал подлец. Учебник географии Кузьмина выглядит много порядочнее. Автор видит решение колымского вопроса в навечном прикреплении людей к Северу — ясно, что для «комплекса» не имеет значения, чем прикрепляют — длинным рублем или колючей проволокой — до концлагерей тут один шаг.

Как ни безразлична мне современная Кольма, я с жадностью ловлю каждую кроху сведений о любом дне из тех двадцати лет нашей колымской жизни. Тот исторический период (с 1932 по 1956 год) бесконечно важнее всей Колымы исторической и всей Колымы современной для русской истории.

Поистине мы с тобой наблюдали «мир в его минуты роковые». Автор брошюры «Человек и Север» хотел бы отменить мороз и ветер, отменить климат. Увы — автор не в силах отменить географию. Он не в силах отменить и историю, как бы ни хотел замолчать, исказить, отрицать все, что было, оболгать мертвецов и прославить убийц.

Привет Н. В.

С уважением и симпатией В. Шаламов.

Москва, 7 мая 1972 г.

Дорогая Нина Владимировна!

Сердечное Вам спасибо за рецепты[128]. Помощь оказалась экстренной, хотя и удалена от Москвы за девять (или двенадцать) тысяч километров.

Даже рецепты с датой магаданской удалось использовать — не прошел еще десятидневный срок.

Борису передайте тысячу приветов в больницу, если он уже (или еще) не вышел оттуда. А что с ним? Опасное что-нибудь, Вы не написали.

Шлю вам обоим привет. Пишите.

Ваш В. Шаламов.

Переписка с А. К. Гладковым

Москва, 25 октября 1966 г.

Дорогой Александр Константинович.

Надежда Яковлевна[129] встревожена Вашей болезнью и просит Вас написать ей, когда Вы приедете в Москву. Я тоже прошу подать голос. Спасибо за добрые слова о стихах в «Юности»[130].

16 февраля 1967 г.

Дорогой Александр Константинович!

Сердечно благодарю за Ваше любезное письмо и газетную вырезку с интервью Куни[131]. Конечно, не только Куни и Орнальдо[132], но все, все темные и тайные силы были мобилизованы и использованы. И почему нет? Разве есть границы морали личной? Жизнь не знает, что такое самое худшее — всегда есть дно дна. Предела тут нет. Смерть, наверное, какой-то предел, но и смерть есть только часть жизни. У меня просто руки опускаются, когда видишь, что все, наиболее выстраданное, наиболее проверенное, подвергается сомнению из-за того, что люди просто не хотят подумать серьезно о многом, начиная с фармакологии букиниста[133] и кончая блатным миром. Никто не хочет знать, что все гораздо серьезней, страшней.

Жму Вашу руку. Сердечный привет Эмме Анатольевне. Я чуть не месяц проболел (грипп) и только-только начал выходить. Ваш привет Надежде Яковлевне я передал письмом и только вчера — лично. Работа Л. Я. Гинзбург о Мандельштаме должна быть первоклассной. Л. Я., по-моему, — единственный сейчас в России человек, который может писать о стихах[134]. Стихи стоят особо в литературе, в искусстве. О них необычайно трудно писать. Белинский, Чернышевский, Добролюбов никогда в жизни не писали о стихах[135]. Еще раз — привет.

Ваш В. Шаламов.

8 июня 1967 г.

Дорогой Александр Константинович.

Спасибо за Ваше доброе письмо[136]. Книжку[137] пришлю, как только придет тираж — в нашей издательской практике эта сторона сильно отстает от «сигнала». Казалось бы, о чем «сигнал»? — о тираже. Сердечный привет Эм. Анат.

Москва, 20 янв. 1969 г.

Дорогие Эмилия Анатольевна и Александр Константинович!

Сейчас я хочу обратить ваше внимание, дорогие Э. А. и А. К., на книжку стихов, которая только что вышла в Ереване (тираж 5 тыс.), Мария Петровых «Дальнее дерево»[138]. Здесь, если отбросить переводы с армянского и ряд проходных и просто слабых стихов, набирается более тридцати первосортных, великолепных стихотворений (на тему стихи — судьба). Книжка могла бы быть событием. Выход «Дальнего дерева» говорит о том, что если и есть поэтические резервы у века — они в нашем поколении. Так долго все было растоптано — распрямляется только теперь. Вот одно из стихотворений:

Пражанин Герман Хохлов[139] — помните, в «Известиях» печатались в тридцатых годах его многочисленные статьи о советской поэзии — уверял меня в Бутырской тюрьме летом тридцать седьмого года, что цитировать, запоминать, применять для характеристики творчества поэта надо не отдельные строфы или строки или куски, а только целые стихотворения. Все остальное противно воле бога и автора.

Сердечный привет. Пишите.

18 сент. 1969.

Дорогой Александр Константинович. Благодарю за книжку о Чернышевском[140]. Привет Э. А.

Ваш В. Шаламов.

С Новым годом, Эмма Анатольевна и Александр Константинович. Желаю самого лучшего.

Ваш В. Шаламов.

А. К. — Мне требуется получить совет по одному литературному делу <нрзб>. Мое летнее монашество кончилось[141]. Речь идет о «Прометее». Я хотел бы выступить по вопросам разрыва <связей?> культурных, исторических, литературных на конкретном фельетонном материале[142]. Год был не очень хорошим, все же лучше прежних ближайших.

Москва, 5 января 1971 г.

Дорогой Александр Константинович.

Спасибо за любезные письма. Шлю и я — Эмилии Анатольевне и Вам новогодние приветы. О встрече. Выбирайте сами любой день и час января — и время и место встречи. Я с удовольствием к Вам приеду и всегда рад видеть Э. А. и Вас у себя.

Ваш В. Шаламов.

Вы поселились в хорошем месте. Там и телефон, вероятно, есть? Словом, нету известия.

В. Ш.

Москва, 2 апреля 1971 года.

Дорогой Александр Константинович.

Я сейчас встретил у книжного магазина Льва Абелевича[143], и он мне сказал, что Вы написали мне письмо (о покупке книжки Рильке для меня и что я — не ответил). Письмо это я получил 16-го марта и тотчас же на него ответил — самое позднее 19-го или 20 марта по адресу Красноармейской ул. Письмо брошено в почтовый ящик — а где — не могу вспомнить. Жаль, что оно затерялось. Восстанавливаю приблизительно его текст: Очень буду рад такому презенту. Меня с Рильке связывает шутливым образом и нечто личное. Я жил в Завидовском районе[144] до возвращения в Москву в 1956 г., и Борис Леонидович, устанавливая мои тогдашние географические координаты, уверял, что я повторяю путь Рильке. Обнаруженное географическое совпадение должно подвигнуть меня на самые высокие дела. Я отвечал, что в моем Колымском багаже — собрались мотивы, которые Рильке и не снились. Рильке, оказывается, жил в Завидовском районе, гостил у Спиридона Дрожжина, крестьянского поэта[145]. Дрожжин — поэт никакой — от сохи, и поэтому его показывали в царское время всем иностранцам. Дрожжин неоднократно был лауреатом <нрзб>[146] премии (была и такая). Стихов Дрожжина нет, а уже то, что босые ноги Рильке бегали по вечерней росе Дрожжинского сенокоса, приводит меня в волнение. Сейчас изба Дрожжина — музей и стоит в поселке Завидово. К сожалению, эта изба, когда в ней бывал Рильке, стояла в другом месте — на дне Московского моря. Вот о том, что Рильке бывал в Завидовском районе, мне как раз и рассказывал Борис Леонидович. Вообще же я к Рильке отношусь с большим пиететом. Вот весь текст пропавшей грамоты... Я просто подавлен этим случаем. Не то что писать — жить не хочется с такой почтой. Желаю Вам всяких добрых жизненных удач, желаю успеха. Шлю привет Э. А.

В. Шаламов.

Еду сейчас на почтамт и в гл. телеграф, чтобы оттуда отправить Вам заказное.

Москва, 6 апр. 1971 г.

Дорогой Александр Константинович.

Книжку получил. Спасибо.

Москва, 27.IV-71

Спасибо за Вашу любезность. Я уже получил по этому сборнику[147] по новой системе оплаты по 30 рублей за стихотворение — всего 90 рублей (аккордно по 2 рубля строка, а построчно там 42 строки). Я получил бы при тираже 100000 — рублей двести.

Ваш В. Шаламов.

Москва, 12 января 1972 г.

Дорогой Александр Константинович.

Ваш адрес на Красноармейской, по которому пишу сейчас, был у меня и раньше, но с упоминанием, что он действует зимой, а так как зима прошла не одна, я не решился им воспользоваться для новогоднего письма. На улицу Грицевецкую[148] в адресной книжке я уже не написал, уповая, что Загорянка[149] скорее перешлет, что и оказалось. Я очень, очень рад выходу книжки Мандельштама[150]. Это, конечно, победа в арьергардных боях, но все же победа. Дымшиц — не самый худший автор предисловия к такому тонкому делу, как стихи, да еще стихи Мандельштама. Самым худшим автором был бы покойный господин Твардовский — стоит только вспомнить некролог Ахматовой, который этот сталинский лауреат написал[151]. У Надежды Яковлевны я не был более четырех лет — оттого и все ее публикации прошли мимо моих ушей и глаз. И о сборнике О. Э. я узнал из Вашего письма. Если будете заказывать через лавку — нельзя ли экземпляр для меня этой книжки. Адрес Н. Я. такой: М-447, Б. Черемушкинская, 50, корп. 1, кв. 4. Телефон 126-67-42. Я рад повидаться с Вами и Э. А. Телефон мой 255-77-49. Но лучше письмом известить, из-за моего слуха потерянного, назначив на любой час любой субботы и воскресенья по Вашему выбору — или у Вас, или у меня. Жму руку и шлю привет Э. А.

Ваш В. Шаламов.

Москва, 28 апреля 1972 г.

Дорогой Александр Константинович.

Вся Москва говорит о «Молодости театра»[152] — и я не могу пропустить такой спектакль. Попытки приобрести билет не дали результата. Обращаюсь к Вам за помощью, зная Ваше всегдашнее расположение ко мне. День мне безразличен. Нас еще не сломали (дом не снесли строительством метро), но день моей разлуки с Хорошевским шоссе близится. Отвечайте на старый мой адрес: Москва — А-284, 125284, Хорошевское шоссе, 10, кв. 3. Мой поклон Эмилии Анатольевне.

Ваш В. Шаламов.

Москва, 27 декабря 1973 г.

Дорогие Эмилия Анатольевна и Александр Константинович.

Шлю вам лучшие новогодние приветы. Желаю самого доброго. С сердечным уважением

В. Шаламов.

Москва, 3 января 1974 г.

Дорогой Александр Константинович[153].

Мой адрес Вы прочли вполне правильно: Москва Д-56, Васильевская, 2, корп. 6, кв. 59 (телефон 2-54–19-25). Небрежность почерка — не из-за небрежности общения: дело в том, что у меня дрожат руки и не дают возможности выводить буковки русского алфавита с достаточной художественной убедительностью и документальной достоверностью. Пальцы мои не дают мне возможности вдеть нитку в иголье ухо и таким образом кратчайшим путем попасть в царство небесное. Не дают мне мои пальцы и печатать на машинке. Вот по этой-то причине я и допустил недопустимое. О встрече. Я готов и хочу увидеться с Вами в любой удобный Вам день и час, лучше всего у Вас. Но можно и у меня. Соседям, если меня не будет дома, передайте, чтоб я позвонил Вам. А можно и письмом, как раньше. Жму руку и еще раз прошу прощения за неразборчивый почерк.

Ваш В. Шаламов.

Переписка с О. Н. Михайловым

<1966>

Дорогой Олег Николаевич.

Спасибо за Ваши заботы[154]. Приезжайте с Чалмаевым (или как Вам будет удобно) в любой день утром (до 12), и я дам для «Нашего современника» рукопись «Очерков преступного мира». И стихи.

С уважением В. Шаламов.

Несмотря на мою глухоту, я думаю, что, если мне удастся разобрать, кто говорит, мы сумеем сговориться о свидании.

22 декабря 1967 г.

Дорогой Олег Николаевич.

Сердечно Вас благодарю за Вашу книгу[155]. Книга разумна, полезна и серьезна. Несколько универсальна, пожалуй. О стихах написано необычайно мало. Асеев, Маяковский писали ведь вовсе не о стихах. Благодарю за страницы 25, 55, 74. Особенно тронут упоминанием «Очерков преступного мира». А как мне получить копию Вашей рецензии на «Дорогу и судьбу»? Нельзя ли ее столкнуть в бурные волны самотека?

От всей души благодарю Вас за рецензию Адамовича[156].

Ваш В. Шаламов.

<1968 г.>

<Фрагмент письма О. Н. Михайлову, не содержавшийся в черновом варианте. (Ср. в т. VI наст. изд.)>

...Дважды уничтожали мои архивы. Утрачено несколько сот стихотворений, тексты давно мной забыты. Некоторые присылают мне только теперь. Утрачено и несколько десятков рассказов, а напечатано в тридцатые годы лишь четыре. Сохранилась лишь часть (большая) колымских стихов — в свое время вывезенных на самолете и врученных мне в 1953 году. Эти колымские тетради (стихи 1937–1956 годов) числом шесть составляют более шестисот стихотворений. Часть из них вошла в сборники, в публикации «Юности».

Таким образом в «Дороге и судьбе» — лучшие стихи — это стихи двадцати- и пятнадцатилетней давности. Я приехал в 1956 году после реабилитации с мешком стихов и прозы за спиной. Около ста стихотворений было взято журналами — каждый брал помаленьку. И я рассчитывал, что до славы остался месяц. Но начался венгерский мятеж, и сразу стало ясно, что ничего моего опубликовано не будет. Так продолжается и по сей день. Мне удается печатать по нескольку стихотворений в год — самых для меня не интересных, участвовать в «Днях поэзии», выпустить за 10 лет три сборника по два-три листа — с усечением и купюрами.

Я смею надеяться, что «Колымские тетради» — это страница русской поэзии, которую никто другой не напишет, кроме меня.

Май 1972 г.

Дорогой Олег Николаевич!

С удовольствием разрешаю Вам использовать мои работы[157], как Вы хотите, — в любых пределах и формах. Это — ответ по пункту «а». По пункту «б» — страничку из «Очерков преступного мира» прилагаю. Эта ли?

...В двадцатые годы литературу нашу охватила мода на налетчиков. Беня Крик из «Одесских рассказов» и пьесы «Закат» Бабеля, «Вор» Леонова, «Ванька Каин» и «Сонька Городушница» Алексея Кручёных, «Вор» и «Мотька Малхамувес» Сельвинского, «Васька свист в переплете» В. Инбер, «Конец хазы» Каверина, налетчик Филипп из «Интервенции» Славина, наконец фармазон Остап Бендер Ильфа и Петрова — кажется, все писатели отдали легкомысленную дань внезапному спросу на уголовную романтику. На эстраде Леонид Утёсов получил всесоюзную аудиторию с блатной песенкой

Утёсову откликался многоголосый рев подражателей, последователей, соревнователей, отражателей, продолжателей, эпигонов:

Безудержная поэтизация уголовщины выдавала себя за «свежую струю» в литературе и соблазнила много опытных литературных перьев. Несмотря на чрезвычайно слабое понимание существа дела, обнаруженное всеми упомянутыми, а также всеми неупомянутыми авторами произведений на подобную тему, эти произведения имели успех у читателя, а следовательно, приносили значительный вред.

Дальше пошло еще хуже. Наступила длительная полоса увлечения пресловутой «перековкой», той самой перековкой, над которой блатные смеялись и не устают смеяться по сей день. Открывались Болшевские и Люберецкие коммуны. Сто двадцать писателей написали «коллективную» книгу о Беломорско-Балтийском канале. Книга эта издана в макете, чрезвычайно похожем на иллюстрированное Евангелие. Одна из притч «История моей жизни» написана М. Зощенко и всегда включалась в сборники его сочинений. Литературным венцом этого периода явились погодинские «Аристократы», где драматург в тысячный раз повторил старую ошибку, не дав себе труда сколько-нибудь серьезно подумать над теми живыми людьми, которые сами в жизни разыграли несложный спектакль перед глазами наивного писателя. Много выпущено книг, кинофильмов, поставлено пьес на темы уголовного мира. Увы!

Преступный мир с Гутенберговских времен и по сей день остается книгой за семью печатями для литераторов и читателей. Бравшиеся за эту тему писатели разрешали эту серьезнейшую тему легкомысленно, увлекаясь и обманываясь фосфорическим блеском уголовщины, наряжая ее в романтическую маску и тем самым укрепляя у читателя вовсе ложное представление об этом коварном, отвратительном мире, не имеющем в себе ничего человеческого. Возня с различными «перековками» создала передышку для многих тысяч воров-профессионалов, спасла «блатарей».

Есть еще и «с»-дополнение, возможно, полезное для Вашей работы. «Одесская школа» — это блеф литературный, очень дорого обошедшийся советскому читателю.

«Дополнение» возникло потому, что моя работа написана крайне сжато, конспективно. Сказать надо было так много, что, как ни важна эта тема — а она очень важна, бесконечно важна, — не было и нет времени на расширение аргументации, примеры и прочее.

Но и сейчас — через пятнадцать лет после записи «Очерков преступного мира» — все остается по-прежнему, ни капли правды не проникло по блатному делу ни в литературу, ни на сцену.

Казалось бы, что страшного в развенчании блатного мира? Недавно появились «Записки серого волка»[158] — очередная «туфта» по этому важному вопросу. Не говоря уж о крайней претенциозности стиля, отвечает на этот вопрос не тот, кому надо отвечать. «Серый волк» — бандит, а не вор (Волжский грузчик — такая кличка для него в блатном мире припасена). «Серый волк» боится воров и врет, что их нет. Берется судить по вопросам, по которым не имеет права судить, судит вместе с «Москвой», вместе с «Литгазетой». Это — очередной опус шейнинского толка. Наш век — век документа. Появляется автобиография бандита. До воровского царства еще очень далеко. Но это все попутно, а «с»-дополнение может выглядеть так.

О Бабеле можно сказать и больше. Кроме «Одесских рассказов» с Беней Криком, имевших огромный читательский успех, есть у Бабеля пьеса «Закат», шедшая в Художественном театре (2-м?), выросшая тоже на шуме блатной романтики «Одесских рассказов». «Закат» пользовался большим успехом, трактовался печатно как новый «Король Лир».

Совсем недавно кинорежиссер Швейцер[159] окунулся в блатную Шекспириану, поставив «Золотого теленка» — программную вещь «одесской школы» — по схеме «Гамлета» с монологами о суетности жизни, с шутом Паниковским и могилой шута. Если биндюжник Мендель Крик — это король Лир, то Остап Бендер Юрского — Гамлет, не меньше. Эллий-Карл Сельвинский, как он себя именовал в те годы для сборника «Мена всех», — каламбур, задуманный в поддержку ямбам Ильфа и Петрова в Вороньей слободке, дал свой фотопортрет в жабо из лебяжьих перьев. Близ портрета было стихотворение «Вор», вошедшее потом во все хрестоматии двадцатых годов и во все сборники стихотворений Эллия-Карла Сельвинского:

И конец:

Неумелое управление блатной лексикой не было никем замечено. На Колыме я читал ворам это стихотворение — для опыта, они отмахивались со злобой, да и верно — не для них ведь оно было написано.

Второе широко известное стихотворение Сельвинского на блатную тему — это «Мотька Малхамувес» — всякий раз с разъяснением, что «Малхамувес» — это Ангел смерти — таких кличек у блатных нет, там все попроще, не так пышно. Это — остросюжетный рассказ об ограблении магазина, с блатной лексикой, более точной, чем в первом, «Воре», почерпнутой на этот раз из какого-нибудь официального пособия по «блатной музыке», где нет таких промашек, как «Вышел на арапа»:

Сюжетный опус «Мотька Малхамувес» пользовался большим успехом. Входил во все сборники Сельвинского.

Вера Михайловна Инбер не хотела отстать от своих товарищей — конструктивистов в разработке этой эффектной темы. Но в отличие от прямой героизации «Вора» и «Мотьки Малхамувеса» блатная поэма В. М. Инбер имела нравоучительный конец с героем милиционером, смертью преступника под пулями власти в перестрелке. Главная же преступница, организовавшая ограбление, подбившая порчака на ограбление, скрывалась. Милиционер говорит своему начальнику:

И конец:

Так говорит перед смертью Васька, герой большой поэмы «Васька Свист в переплете».

У того же автора (В. М. Инбер) есть большое количество «уголовных» стихотворений, входивших во все сборники поэта в те годы, и немалое количество романсов той же тематики.

Отдал дань «перековке» и М. Зощенко, написав скучную документальную повесть «История одной жизни» о исправлении международного фармазона на канале. Даже губы скривить в улыбке не захотел — только восхищался и удивлялся, обводя чернилами бурную жизнь нового Бенвенуто Челлини. Пришвин в «Осударевой дороге» по уши в перековке. Все вещи Шейнина — спекуляция, особенно удивительная для следователя. Впрочем, Шейнин был следователем не по блатным делам. Количество примеров, разумеется, может быть умножено во сто крат.

Я хотел бы напечатать «Очерки преступного мира» в любом журнале — специальном, ведомственном, провинциальном и т. д.[160] Казалось, почему бы издательству бояться решения этой важнейшей темы? Боятся нарушить — не традицию, а душевный покой, свой и начальства.

Желаю Вам всякого добра.

С глубоким уважением В. Шаламов.

20 апреля 1972 г.

Дорогой Олег Николаевич.

Я очень рад, что именно Вы будете писать обо мне для «Литературной энциклопедии»[161], отвечаю на Ваши вопросы. Я родился 18 июня 1907 года в городе Вологде. Список вышедших книг (стихотворных сборников) невелик:

1. «Огниво» — 1961, г. Москва, изд. «Советский писатель». 2. «Шелест листьев», 1964. То же издательство. 3. «Дорога и судьба», 1967. То же издательство. 4. «Московские облака» — выходят в «Советском писателе» в июле нынешнего 1972 года — так мне обещали в издательстве.

Сборников прозы у меня нет, хотя меня хорошо печатали «до»: рассказы «Три смерти доктора Аустино» — в № 1 «Октября» за 1936 г., «Возвращение» — в журнале «Вокруг света» № 12 за 1936 г., «Пава и древо» — в «Литературном современнике» № 3 за 1937 г., очерк «Картофель» был напечатан в «Колхознике» М. Горького в № 9 1935 г., «Мастер, переделывающий природу» (о Мичурине) — в журнале «Прожектор» № 8, 1934 г. Недавно я просмотрел мои старые вещи. Рассказов там просто нет в том понимании жанра, какого я держусь сейчас. Там и нравственные требования были иные, и внутренний толчок иной, и техническое вооружение отличалось от нынешнего.

«После» был напечатан только «Стланик» — один из серии «Колымских рассказов» — в журнале «Сельская молодежь» № 3 за 1965 г. «Вопросы литературы» напечатали мою статью «Работа Бунина над переводом “Песни о Гайавате”».

Первые стихи я напечатал в возрасте 50 лет, хотя пишу стихи с детства, в журнале «Знамя» в 1957 году (№ 5) — цикл «Стихи о Севере». С этого времени печатаю стихи постоянно в журналах «Москва», «Знамя», альманахах «День поэзии». Главный же журнал, где я постоянно печатаю стихи, — это «Юность». Б. Н. Полевой и редакция дали мне возможность, несмотря на запоздание, определить свое поэтическое лицо.

На все мои стихотворные сборники было много рецензий и откликов. Наиболее мне дороги рецензия Слуцкого на «Огниво» — «Огниво высекает огонь» («Литературная газета», 5.X.1961), Ваш разбор «По самой сути бытия» в «Литературной газете». Были рецензии Г. Красухина в «Сибирских огнях» (№ 1 за 1969 г.) и Э. Калмановского в «Звезде» (№ 2, 1965), где были попытки угадать кое-что в моих стихах.

В шестьдесят лет остается немного вещей, которыми по-настоящему дорожишь. Как я ни спешил — а я очень спешил использовать запас и нравственных сил, и таланта, — я не сделал и тысячной части того, что хотел. И в стихах, и в прозе.

В стихах мне казалось, что я вышел на какие-то важные рубежи пейзажной лирики русской поэзии XX века во всей ее технической и духовной оснащенности. Что я нащупал почти предел эмоциональности, уплотненности стихотворной строки при сохранении звуковой опоры канонического русского стиха, чьи возможности — безграничны.

В прозе я считаю себя наследником пушкинской традиции, пушкинской фразы с ее лаконизмом и точностью. Сближение документа с художественной тканью — вот путь русской прозы XX века — века Хиросимы и концлагерей, века войн и революций.

Поэзия и проза взаимно пересекаются в моих вещах, едины, но не внешним, а внутренним единством.

Голова моя свежа, как и пятьдесят лет назад, и перо мое в полном порядке.

С глубочайшим уважением,

В. Шаламов.

На любой Ваш вопрос я готов ответить незамедлительно.

Переписка с Ю. А. Шрейдером

Москва, 7 сентября 1975 г.

Дорогой Юлий Анатольевич!

Вот — нелицеприятная и строгая критика Вашего стихотворения:

Не «на песок», а именно «на висок».

Во всей русской лирике, да и в мировой также, не говоря уж о прозе, нет такого положения человеческого тела, чтобы дождь капал на висок. Дождь может капать (по законам тяжести — отвесно) и попадать — на темя или шапку; на голову, на череп, но не на висок. Поэтому — то, что дождь каплет на висок, — это плюс, огромный плюс, это — стихи. Это та новинка, которая сразу обращает внимание и искушенного, и неискушенного читателя. Создание таких «физических новинок» и есть предмет стихосложения. Вторая новинка этого стихотворения та, что «дождь — святая водичка». Тоже — плюс, хотя такие поэтические истины добывал Бунин — способом «от ума», а не в звуковом потоке. Вот если бы эти стихи писал Пастернак — он бы накручивал на повторы, или, если пользоваться Вашим термином, — «опорные трезвучия», весь близлежащий и далеко лежащий мир.

Вы же вернулись к разуму: «Мы стоим (а что же делать виску?) с тобою в сквере под дождем (плюс за повторы), / В целом мире в полной мере (плюс — за внутреннюю рифму-повтор) мы вдвоем».

Ситуация «в целом мире мы одни» сделала бы честь Вертинскому или популярному автору романса «Рамона»: «Ты от холода дрожала на ветру (плюс за звуковые повторы). / Так бы жизнь начать сначала поутру». (Минус — за крайнюю шаблонность финала. Нельзя ли найти чего-либо посвежее — пусть не по линии мировых вопросов.)

Самый главный недостаток стихотворения «Каплет дождь святой водичкой» в его подражательности: в ритме, теме, размере; это — перепев позднего, а стало быть, худшего Пастернака.

Как исправить? Положить героя на бок, чтобы дождь действительно капал на висок. Такая манипуляция не представляет собой ничего личного, ничего лишнего и ничего обидного, ибо в поэзии находку «на висок» надо хранить и подчинить ей все остальное. А можно поставить вместо «висок» — и «песок», но тогда исчезнет «сестричка», которая в прямом случае играла свою прогрессивную роль. Интонацию же чужую исправить нельзя.

Укороченные строки широко применял Блок.

Вообще в этом коварном ремесле надо выжечь каленым железом все, что хоть напоминает случайно или может напомнить что-то чужое. К сожалению, у нас нет теории интонации (она как раз и может быть основана на Ваших «опорных трезвучиях»). Я сейчас дописываю в черновике краткую работу: «Сергей Есенин под звуковым лучом»[162], где доказываю, что «Выткался на озере алый свет зари» — первое стихотворение, где были звуковые повторы, и что именно поэтому Есенин стал поэтом. Затем идет разбор лучшего стихотворения Есенина — «Письма к матери», где звуковое совершенство и нарочитость не уступают пастернаковской «Метели».

Сердечный привет Татьяне Дмитриевне.

Ваш В. Шаламов.

Приложение: обещанные мною вариации стихотворения «Каплет дождь святой водичкой».

Переписка с К. Н. Злобиным

Москва, 5 ноября 1975 г.

Кирилл!

Произошло недоразумение.

Я принял твоего сына (которого я никогда в жизни не видел) за другое лицо, заслуживающее такого приема.

Я прошу прощения за инцидент[163].

Особенно мне это больно из-за Светланы Михайловны, которую я всегда вспоминаю с величайшей теплотой и глубокой благодарностью.

Ну, еще раз прошу прощения у вас обоих, даже у всех троих.

С сердечным уважением.

В. Шаламов.

Переписка с редакциями

<На официальном бланке альманаха «На Севере Дальнем»>

3 января 1956 г.

Москва, Гоголевский пер., д. 25, кв. 19. Шаламову В. Т.

Уважаемый тов. Шаламов!

Цикл Ваших стихотворений после обсуждения на редколлегии будет готовиться к опубликованию в шестом выпуске альманаха «На Севере Дальнем», который выйдет в свет в марте с. г.

С уважением,

редактор альманаха «На Севере Дальнем»

О. Онищенко

Телеграмма

Москва Гоголевский бульвар кв. 25 Шаламову Москве 15 Мгд18 Магадана 8/7 13 16 0752 ПП 0810

Стихи получены сообщите что публиковалось Козлов[164]

<На официальном бланке альманаха «На Севере Дальнем»>

16 апреля 19<две цифры не вписаны — очевидно, «56»>

Уважаемый Варлам Тихонович!

Извините, что задержали ответ на Ваше письмо. Ваши стихи «Слово к садоводам» напечатать в альманахе не можем.

Желаем Вам всего лучшего.

С уважением,

Редактор альманаха

К. Николаев[165]

Шаламову Варламу Тихоновичу

Присланные стихи — «Камея», «Верю» и другие вполне литературны, они музыкальны, лиричны, но темы малосодержательны [выделено Шаламовым. — Сост.] и потому не заинтересовали отдел поэзии журнала «Нева».

Думаем, что стихи ниже Ваших возможностей.

Литконсультант журнала «Нева»

Журавлев

25/XII-56

<На официальном бланке журнала «Юность». Дата не указана>

Уважаемый тов. Шаламов!

Из стихов, которые Вы предложили нашей редакции, ничего отобрать не удалось.

Может быть, у Вас есть стихи более близкие нам тематически — о юности, о комсомоле?

Рукопись возвращаем.

С приветом,

Редактор отдела поэзии

Н. Старшинов[166]

Из стихов В. Шаламова мне понравились только «Ручей» да «Осенний вечер». Их можно было бы напечатать при наличии стихов на тему труда.

В новых стихах очень уж закрученная метафоричность. Некоторый интерес представляет только «Каменотес».

7/VII-58 Подпись неразборчива. (По всей вероятности, один из членов редколлегии журнала «Москва». — Ред.)

<На бланке газеты «Московский комсомолец»>

<1960 г.>

Уважаемый Варлам Тихонович!

Должна принести Вам свои извинения: стихи, которые Вы любезно передали Л. Поликовской, не были напечатаны. Она мне обещала вернуть их Вам лично. Геннадий Красухин передал мне два Ваших стихотворения из портфеля «Литературной газеты». У нас они были опубликованы 13 сентября. Посылаю Вам газету. Гонорар Вы можете получить в бухгалтерии нашей редакции 1 октября.

С искренним уважением,

Завотделом литерат<уры>

Наташа Дардыкина

<на официальном бланке журнала «Знамя»>

Уважаемый тов. Шаламов!

Еще и еще раз перечитали Ваши стихи. Думается, из этого пока трудно выбрать что-либо, может быть, Вы покажете нам еще, все, что будет нового?

С искренним приветом и уважением,

Зав<едующая> отд<елом> поэзии журнала «Знамя»

О. Кожухова

7/I-59

Уважаемый тов. Шаламов!

По поручению отдела поэзии я внимательно ознакомился с Вашими новыми стихотворениями, переданными в редакцию Ф. Ф. Сучковым. Должен сказать, что мне не сразу и с большим трудом удалось отобрать кое-что для напечатания. В конце концов пришлось ограничиться в некоторой степени связанными между собой по смыслу и содержанию тремя стихотворениями — «Меня застрелят на границе», «Горный водопад» и «Баратынский». Их-то я и буду рекомендовать редакции.

Думается, новые свои стихи Вы не пронесете мимо журнала «Молодая гвардия»!

С искренним уважением,

литконсультант журнала «Молодая гвардия»

В. Савельев

<число не указано> июля 1962 года

Уважаемый тов. Шаламов!

Среди присланного — лучшее «Старая Вологда».

Есть в нем и отчетливое настроение, и слово, емкое и весомое:

Другие стихи эскизного плана, правда, «Шестой континент» тоже закончен, но строфы написаны неумелым стихом, порой даже косноязычны [выделено Шаламовым. — Сост.].

Присылайте что-либо еще, быть может, получится удачнее.

С уважением

Отдел литературы

«Литературной газеты» (Ю. Панкратов)?? [вопросительные знаки В. Т. Шаламова. — Сост.].

Примечание В. Т. Шаламова:

Когда-то в феврале или январе 1962 года, желая отблагодарить «Л. Г.» за сочувственную рецензию на мои стихи (Слуцкого и <Соломина> в 1957 г.), я дал туда:

1. Упала, кажется, звезда;

2. Не в Японии, не на Камчатке;

3. Старая Вологда;

4. Шестой континент;

5. Станционный смотритель.

В половине июня В. Косолапов в частном разговоре интересовался, почему я не даю стихи в «Л. Г.». Я сообщил, что уже дал.

И вот ответ, в точности повторяющий ответ редакции журнала «Знамя» Б. Пастернаку с прямо <нрзб> читательской рецензии в 1954 году[167].

<На бланке издательства «Советский писатель»>

Уважаемый Варлам Тихонович!

Редакция познакомилась с рукописью «Колымские рассказы». При знакомстве со сборником создалось впечатление, что Вы опытный и квалифицированный литератор.

Однако так называемая лагерная тема, взятая Вами в основу сборника, очень сложна, и, чтобы она была правильно понята, необходимо серьезно разобраться в причинах и следствиях описываемых событий.

На наш взгляд, герои Ваших рассказов лишены всего человеческого, а авторская позиция антигуманистична.

Посылаем Вам рецензию и редакционное заключение, которое выражает мнение редакции о Вашей рукописи.

Сборник «Колымские рассказы» возвращаем.

В. Петелин, зам. зав. редакции русской советской прозы[169]

<На официальном бланке издательства «Советский писатель»>

31 августа 1967 г.

Уважаемый Варлам Тихонович!

Мы несколько раз просили Вас зайти в редколлегию для разговора, но, к сожалению, Вы не смогли этого сделать.

Рассмотрение Вашей рукописи закончено. Мы высылаем Вам копии рецензии члена правления издательства Ю. Лаптева и заключение редакции. В них подробно изложены причины, по которым редакция не может рекомендовать Ваши «Очерки преступного мира» к изданию.

Что же касается рассказов, то их, к сожалению, мало и они не могут по своему объему составить книги.

По жанру Ваши «Очерки» являются произведением не столько беллетристическим, сколько публицистическим. Вы не только описываете, но и широко комментируете описываемое. Мысли, высказанные Вами в «Очерках», несомненно, явились плодом длительных размышлений. Однако многие из Ваших утверждений кажутся нам весьма спорными. Трудно, например, согласиться с тем, что единственным способом борьбы с бесчеловечностью «рыцарей» подпольного ордена «воров» является бесчеловечность, обращенная против них самих, т. е. бесконечное увеличение сроков заключения и физическое уничтожение[170]. Подобные эксперименты проводились, но они не давали результатов и не оставили по себе доброй памяти.

Весьма спорной представляется нам Ваша оценка литературных произведений, посвященных «блатному миру». (Заметим в скобках, что, например, по приведенной Вами классификации Жан-Вальжан[171] вовсе не является «блатарем». Он «битый фраер».)

Словом, в Ваших очерках много такого, над чем можно и, видимо, надо поспорить, и в первую очередь специалистам. И в этом смысле нам кажется, что они больше подходят для публикации в каком-нибудь специальном юридическом издании в качестве материала дискуссионного.

Возвращаем Вам рукопись.

С глубоким уважением,

И. о. зам. зав. редакцией русской советской прозы

Ф. Колунцев

<на официальном бланке журнала «Московский комсомолец»>

10 VIII 1968 г.

Уважаемый Варлам Тихонович!

Нам очень бы хотелось видеть Ваши стихи в нашей газете. Да и читатели в письмах часто просят опубликовать Ваши стихи. Может быть, найдется у Вас что-нибудь и для нас. Мы были бы Вам очень благодарны.

С уважением и надеждой, литсотрудник отдела литературы и искусства

Л. Поликовская

<на официальном бланке журнала «Дружба народов»>

22 февраля 1971 г.

Дорогой Варлам Тихонович!

С большим сожалением вынуждена вернуть Вам стихи — их прочитал наш новый член редакции М. К. Луконин[172] и отклонил их.

Как видите, он отмечает высокий уровень исполнения, но не чувствует новизны и взлетов.

Быть может, пока решалась судьба этой рукописи, у Вас появилось что-то новое, более близкое нам?

Тогда — жду!

Жму руку.

Ст. редактор отдела поэзии

В. Дмитриева

<Без даты, из Владивостока>

Уважаемый тов. Шаламов!

Обращаемся к Вам с просьбой принять участие в издании, подробности которого изложены в аннотации.

Собственно, мы с самого начала работы хотели обратиться к Вам, но лишь на днях получили Ваш адрес.

Необходимы 10–12 ваших стихотворений и био-библиосправка о Вас.

Итак, ждем.

По поручению редколлегии

составитель сборника «Дальний Восток в рус. сов. поэзии»

Ю. Кашук[173]

14 февраля 1978 г.

Дорогой Варлам Тихонович!

К сожалению, должна Вам возвратить стихи. Из них для «Знамени» ничего не удалось выбрать. Быть может, со временем Вы сумели бы дать нам еще один цикл.

Надеюсь, что Вы уже здоровы.

Всего Вам самого лучшего.

С уважением, Г. Корнилова

Письма В. Т. Шаламова в издательство Middelhauve Verlag, Кёльн, ФРГ (черновики, октябрь 1968 г.)

Уважаемый господин издатель!

Вами в 1967 г. издан на немецком языке сборник моих рассказов под заглавием «Artikel 58» с пометкой «Autorisierte Übersetzung»[174]. Между тем я Вам ни этих рассказов, ни права на издание их не давал и поэтому категорически протестую против допущенной Вами бесцеремонности.

Поскольку, однако, несмотря на сказанное, Вы книгу все же издали, то не будете ли Вы хотя бы любезны прислать мне как автору один-два экземпляра ее и перевести заодно авторский гонорар.

<Вариант>:

Сборника с названием «Артикль 58» у меня нет, но из оглавления вижу, что эти рассказы — мои. Хотя я этих рассказов не авторизовал (Вы не имели права — зачеркнуто. — Ред.), я выражаю протест против такого характера публикации. Прошу прислать экземпляр для ознакомления. Прошу также, если это полагается по законам Вашей страны, выслать гонорар по адресу: Москва, Хорошевское шоссе, д. 10, кв. 3.

Письмо в редакцию «Литературной газеты»

Мне стало известно, что издающийся в Западной Германии антисоветский журнальчик на русском языке «Посев», а также антисоветский эмигрантский «Новый журнал» в Нью-Йорке решили воспользоваться моим честным именем советского писателя и советского гражданина и публикуют в своих клеветнических изданиях мои «Колымские рассказы».

Считаю необходимым заявить, что я никогда не вступал в сотрудничество с антисоветскими журналами «Посев» или «Новый журнал», а также и с другими зарубежными изданиями, ведущими постыдную антисоветскую деятельность.

Никаких рукописей я им не предоставлял, ни в какие контакты не вступал и, разумеется, вступать не собираюсь.

Я — честный советский писатель. Инвалидность моя не дает мне возможности принимать активное участие в общественной деятельности.

Я — честный советский гражданин, хорошо отдающий себе отчет в значении XX съезда Коммунистической партии в моей жизни и жизни страны.

Подлый способ публикации, применяемый редакцией этих зловонных журнальчиков — по рассказу-два в номере, — имеет целью создать у читателя впечатление, что я — их постоянный сотрудник.

Эта омерзительная змеиная практика господ из «Посева» и «Нового журнала» требует бича, клейма.

Я отдаю себе полный отчет в том, какие грязные цели преследуют подобными издательскими маневрами господа из «Посева» и их так же хорошо известные хозяева. Многолетняя антисоветская практика журнала «Посев» и его издателей имеет совершенно ясное объяснение.

Эти господа, пышущие ненавистью к нашей великой стране, ее народу, ее литературе, идут на любую провокацию, на любой шантаж, на любую клевету, чтобы опорочить, запятнать любое имя.

И в прежние годы, и сейчас «Посев» был, есть и остается изданием, глубоко враждебным нашему строю, нашему народу.

Ни один уважающий себя советский писатель не уронит своего достоинства, не запятнает чести публикацией в этом зловонном антисоветском листке своих произведений.

Все сказанное относится к любым белогвардейским изданиям за границей. Зачем же им понадобился я в свои шестьдесят пять лет?

Проблематика «Колымских рассказов» давно снята жизнью, и представлять меня миру в роли подпольного антисоветчика, «внутреннего эмигранта» господам из «Посева» и «Нового журнала» и их хозяевам не удастся!

С уважением Варлам Шаламов

Москва, 15 февраля 1972 г.

О письме в «Литературную газету» (дневниковая запись)

Смешно думать, что от меня можно добиться какой-то подписи. Под пистолетом. Заявление мое, его язык, стиль принадлежат мне самому.

Я отлично знаю, что мне за любую мою «деятельность», в кавычках или без кавычек, ничего не будет в смысле санкций. Тут сто причин. Первое, что я больной человек. Второе, что государство с уважением и пониманием относится к положению человека, много лет сидевшего в тюрьме, делает скидки. Третье, репутация моя тоже хорошо известна. За двадцать лет я не подписал, не написал ни одного заявления в адрес государства, связываться со мной, да еще в мои 65 лет — не стоит. Четвертое, и самое главное, для государства я представляю собой настолько ничтожную величину, что отвлекаться на мои проблемы государство не будет. И совершенно разумно делает, ибо со своими проблемами я справлюсь сам.

Почему сделано это заявление? Мне надоело причисление меня к «человечеству», беспрерывная спекуляция моим именем: меня останавливают на улице, жмут руки и так далее. Если бы речь шла о газете «Таймс», я бы нашел особый язык, а для «Посева» не существует другого языка, как брань. Письмо мое так и написано, и другого «Посев» не заслуживает. Художественно я уже дал ответ на эту проблему в рассказе «Необращенный», написанном в 1957 году, и ничего не прочувствовали, это заставило меня дать другое толкование этим проблемам.

Я никогда не давал своих рассказов за границу по тысяче причин. Первое — другая история. Второе — полное равнодушие к судьбе. Третье — безнадежность перевода и, вообще, все — в границах языка.