Том 8. Барнеби Радж

Глава семнадцатая

Ночь была холодная, а огонь в камине едва тлел. Странный гость посадил миссис Радж на стул, затем, наклонясь к камину, сгреб полуостывшую золу в кучку в стал раздувать огонь своей шляпой. По временам он посматривал через плечо на женщину, словно желая убедиться, что она сидит смирно и не пытается убежать от него, — и снова принимался раздувать огонь.

Недаром он так старался — одежда на нем насквозь промокла, он стучал зубами и дрожал от холода. Всю прошлую ночь, да и с утра несколько часов лил дождь, прояснилось только после полудня. А незнакомец, видимо, много времени провел под открытым небом. Он был весь в грязи, намокшая одежда плотно облепила тело, лицо его с глубоко запавшими щеками было тоже грязно и небрито — трудно было представить себе что-нибудь более жалкое, чем этот несчастный, который сейчас сидел на корточках перед камином в столовой миссис Радж и налитыми кровью глазами смотрел на разгоравшееся пламя.

Вдова закрыла лицо руками — казалось, ей страшно было и взглянуть на этого человека. Оба некоторое время молчали. Наконец незнакомец оглянулся на нее и спросил:

— Это твой дом?

— Да. Ради бога, уходи! Как ты смеешь позорить его своим присутствием?

— Дай мне поесть и выпить чего-нибудь, — ответил он угрюмо. — Иначе я посмею сделать еще кое-что по хуже. Я продрог до костей и голоден. Мне надо поесть и обогреться. Никуда я не уйду.

— Это ты грабил на Чигуэлской дороге?

— Я.

— И чуть не убил человека!

— Хотел, да не вышло. Кто-то прибежал и поднял крик. Не будь он такой прыткий, не ушел бы и он от моих рук. Я чуть не проткнул его.

— Ты поднял шпагу на него! — вскрикнула вдова. Господи, ты слышишь! Ты слышишь, и ты видел это!

Незнакомец снова посмотрел на нее. Откинув голову и крепко сжав руки, она произнесла эта слова, как страстный, полный муки призыв к небу. Когда она встала, он вскочил и шагнул к ней.

— Берегись! — воскликнула она сдавленным голосом, так решительно, что он невольно остановился. — Если ты хоть пальцем меня тронешь, ты пропал. Да, да, ты погубишь и тело и душу.

— Слушай! — сказал он с угрожающим жестом. Я человек, а веду жизнь загнанного зверя. Я, как привидение, как дух, брожу по земле, и все живое бежит от меня, только проклятые выходцы с того света не дают мне покоя. Я дошел до того, что меня ничто уже не страшит, только тот ад, в котором я живу изо дня в день. Кричи, если хочешь, зови на помощь, гони меня отсюда. Тебя я не трону. Но живым меня не возьмут — я лягу мертвым на этом пороге, это так же верно, как то, что ты только что угрожала мне. И если моя кровь прольется здесь, пусть она падет на тебя и твоих близких во имя дьявола, который соблазняет людей им на погибель!

Говоря это, он вынул из-за пазухи пистолет и решительно сжал его в руке.

— О боже, избавь меня от этого человека! — крикнула миссис Радж. — Смилуйся, пошли ему минуту раскаяния и порази его на месте!

— Бог не намерен исполнить твое желание, — сказал он, подойдя к ней вплотную. — Он глух. Дай же мне поесть и чего-нибудь выпить, иначе я сделаю то, чего ты тщетно просишь у бога, и даже он не сможет помешать мне.

— А поев, ты уйдешь? И больше никогда не придешь сюда?

— Никаких обещаний я не даю, — возразил он, садясь за стол. — Одно обещаю твердо — если ты меня выдашь, я сделаю так, как сказал.

Миссис Радж поднялась, наконец, и, подойдя к двери, за которой находился не то чулан, не то стенной шкаф, достала оттуда тарелку с остатками холодного мяса и хлеб, поставила все на стол. Незнакомец потребовал виски и воды. Она подала то и другое, и он принялся за еду с жадностью изголодавшейся собаки. А она, пока он ел, седела в дальнем углу и с ужасом наблюдала за ним. За все время она ни разу не отвернулась. И хотя, проходя от шкафа к столу и обратно, подбирала юбки, как будто ей было страшно даже краем платья коснуться этого человека, она при всем своем отвращении не сводила с него глаз, следила за каждым его движением. Кончив есть (если можно так назвать пожирание пищи с жадностью голодного зверя), ночной гость придвинул стул к камину и, греясь у огня, теперь ярко пылавшего, снова обратился к миссис Радж:

— Я — отверженный, кров над головой для меня великая роскошь, еда, которой брезгает даже нищий, самое изысканное угощение. А ты, видно, ни в чем не нуждаешься. Одна тут живешь?

— Нет, — ответила она с усилием. — А кто же еще? — Один… Ну, да это тебя не касается. Уходи поскорее, чтобы он не застал тебя здесь. Чего тебе еще надо? — Отогреться, — ответил он, протягивая руки к огню. — Отогреться как следует. Ты богата?

— Еще бы! — сказала она слабым голосом. — Богачка, что и говорить!

— Ну, все-таки деньжонки у тебя, наверно, водятся, не сидишь без гроша, как я. Ты сегодня делала какие-то покупки. — У меня осталось совсем мало, только несколько шиллингов. — Давай-ка свой кошелек. Ты же держала его в руках, когда открывала дверь. Давай его сюда.

Она подошла и положила кошелек на стол. Незнакомец протянул руку, взял его и, высыпав деньги на ладонь, пересчитал их. Вдруг миссис Радж, уже с минуту к чему-то прислушивавшаяся, метнулась к нему:

— Бери все, что есть, все возьми, только уходи скорее, пока не поздно! Я слышу шаги около дома, я знаю, чьи это шаги. Он сейчас войдет. Беги! — Кто войдет? — Не мешкай и не задавай вопросов, я все равно не отвечу. Как ни страшно мне дотронуться до тебя, я бы вытолкала тебя за дверь, если бы хватило силы. Не теряй ни минуты, беги отсюда, несчастный!

— Если на улице шпионы, так мне безопасней оставаться здесь, — растерянно возразил незнакомец. — Я не выйду отсюда, пока не минет опасность. — Поздно! — вдруг вскрикнула женщина, все время настороженно прислушивавшаяся к шагам на улице. Слышишь, идет? Что, дрожишь? Это мой сын, мой полоумный сын!

Не успели отзвучать эти полные ужаса слова, как кто-то снаружи громко забарабанил в дверь. Незнакомец и миссис Радж обменялись взглядами. — Впусти его, — сказал он хрипло. — Лучше встретиться с ним, чем бродить темной ночью, как бездомный пес… Вот он опять стучит. Отопри же!

— Не отопру! — сказала женщина. — Всю жизнь я боялась этой минуты… Если вы с ним встретитесь лицом к лицу, это плохо кончится для него. Бедный мальчик! Ангелы небесные, вы знаете всю правду, услышьте же молитву несчастной матери и спасите моего сына от этого человека!

— Он стучит в ставни, — воскликнул незнакомец. Зовет тебя… Ага! Я узнал этот голос. Это он схватился со мной той ночью на дороге. Он? Ведь верно?

Вдова упала на колени, губы ее шевелились, но слов не было слышно. Пока незнакомец смотрел на нее в не решимости, не зная, что делать, кто-то дернул ставни снаружи с такой силой, что они распахнулись. Едва незнакомец успел схватить со стола нож, сунуть его в широкий рукав и спрятаться в чулане — все это было про делано с быстротой молнии, — как Барнеби, стукнув уже в стекло, с торжеством поднял, наконец, раму.

— Что же это, разве можно нас с Грипом оставлять на улице? — крикнул он, просунув голову внутрь и оглядывая комнату. — Ты здесь, мама? Как долго ты не пускаешь нас к огню и свету!

Мать, запинаясь, пробормотала что-то в свое оправдание и протянула ему руку. Но Барнеби и без ее помощи легко перескочил через подоконник. Очутившись подле матери, он обнял ее и осыпал ее лицо бессчетными поцелуями. — Знаешь, мы были в поле. Прыгали через канавы, пролезали через изгороди, бегали по берегу вверх, вниз, вперед и назад. Ветер дул здорово, а камыши и трава так гнулись, так низко кланялись ему — они его боятся, этакие трусишки! Ха-ха-ха! А вот Грип, Грип — молодец, ему ничего не страшно: ветер опрокидывает его и катает в пыли, а он оборачивается и пробует укусить его… Мой смельчак Грип схватывался с каждой веткой когда ветки качались, он думал, что это они его дразнят, так он сам сказал мне. И ты бы видела, как он их трепал, — как настоящий бульдог, ха-ха-ха!

Ворон, сидевший в корзинке за спиной у своего хозяина, услышав, что его имя поминается так часто и восторженно, выразил свое удовольствие тем, что запел петухом, а потом прокричал одну за другой все выученные им фразы с такой быстротой и разнообразием оттенков, что его хриплые выкрики можно было принять за гомон целой толпы.

— И если бы ты знала, как он обо мне заботится, продолжал Барнеби, — просто удивительно, мама! Когда я сплю, он сторожит меня. Если я лежу с закрытыми глазами и притворяюсь спящим, он тихонько заучивает вслух что-нибудь новенькое, но все время не спускает с меня глаз и, как увидит, что я улыбаюсь, хотя бы чуть-чуть, тотчас замолчит: это потому, что он хочет сначала заучить хорошенько новые слова и потом обрадовать меня.

Ворон снова радостно запел петухом, как бы говоря: «Все это верно, и я горжусь собой!» Между тем Барнеби закрыл окно, запер его на задвижку и, подойдя к камину, хотел было сесть у огня лицом к чулану, но мать поспешила сама занять этот стул, а ему указала на другой.

— Как ты сегодня бледна, — сказал Барнеби и, опершись на свою палку, наклонился к матери. — Грип, Грип, мы с тобой заставили ее беспокоиться. Какие мы злые!

Да, она беспокоилась, и еще как! Сердце у нее замирало от страха: ведь невидимый слушатель приоткрыл дверцу своего убежища и пристально смотрел на ее сына! А Грип, чуткий ко всему, что часто ускользало от его хозяина, уже высунул голову из корзины и в свою очередь уставился блестящими глазками на приоткрытую дверь чулана.

— Он хлопает крыльями, как будто здесь есть чужие, — сказал Барнеби, обернувшись так быстро, что незнакомец едва успел снова спрятаться и прикрыть дверь. — Но ты же умница, Грип, так не воображай то, чего нет. Ну, вылезай!

Приняв это приглашение со свойственным ему достоинством, ворон взлетел к Барнеби на плечо и оттуда перебрался на его протянутую руку. Барнеби поставил корзинку в углу, и через минуту Грип, спрыгнув с его руки на пол, первым делом поспешил захлопнуть ее крышку и сел на нее. Решив, по-видимому, что таким об разом он лишил возможности кого бы то ни было запрятать его обратно в корзину, он от радости принялся откупоривать бутылки, сопровождая каждое щелканье криком «ура!».

— Мама, — сказал Барнеби, после того как отнес на место шляпу и палку и вернулся к камину. — Я тебе сей час расскажу, где мы сегодня побывали и что делали. — Хочешь?

Мать взяла его за руку и вместо ответа только головой кивнула — говорить она не могла.

— Только ты об этом никому ни слова! — Барнеби предостерегающе поднял палец. — Это тайна, понимаешь, и знаем ее только мы с Грипом да Хью. С нами была еще собака Хью, но держу пари, что она ни о чем не догадалась. Как ни умна она, а далеко ей до Грипа…

Почему ты все смотришь куда-то через мое плечо, мама?

— Разве? Это я так, не нарочно. Придвинься ко мне поближе, — едва слышно отозвалась мать.

— Ты чего-то испугалась? — Барнеби вдруг переменился в лице. — Мама… может, ты увидела то…

— Что увидела? — Здесь нигде нет… вот этого?.. — шепотом спросил Барнеби, придвинувшись к ней и сжав пальцами красное родимое пятно у себя на руке. — Я боюсь, что оно где-нибудь здесь… Ох, не гляди же так, у меня мороз подирает по коже и волосы, я чувствую, стали дыбом!.. Может, оно здесь в комнате? Я не раз видел во сне, как что-то красное заливает и стены и потолок. Ну, скажи, ты это видишь там, у меня за спиной?

Задавая этот вопрос, Барнеби трясся, как в лихорадке, и закрыл глаза руками. Через некоторое время, когда приступ страха прошел, он поднял голову и осмотрелся по сторонам. — Его больше нет? — Здесь ничего и не было, дорогой мой, — сказала мать, стараясь его успокоить. — Право, ничего, ну, поверь мне! Посмотри сам, в комнате только ты да я. Бариеби устремил на нее блуждающий взгляд, но постепенно успокоился и, наконец, дико захохотал. — Постой, постой, — сказал он вдруг в раздумье. Мы с тобой о чем-то говорили, да? Я и ты… А где же мы были? — Здесь, и нигде больше. — Ага… Это я был не с тобой, а с Хью… Да, вспомнил! Хью из «Майского Древа», я и Грип — мы все трое засели в лесу, когда стемнело… среди деревьев у дороги… у нас был с собой потайной фонарь и собака на сворке. Мы хотели ее спустить на того человека, как только он покажется…

— Какого человека?

— Разбойника, того, на которого нам подмигивали Звезды. Мы уже много вечеров подстерегаем его и непременно поймаем. Я его узнал бы среди тысячи. Вот смотри, мама, сейчас я покажу тебе его. Гляди!

Он обернул голову носовым платком, надвинул шляпу до самых бровей, закутался в свой плащ и стал перед матерью, настолько похожий на того, кого изображал, что мрачный субъект, наблюдавший из-за приоткрытой двери за его спиной, казался бледной копией этого портрета.

— Ха-ха-ха! Мы его непременно поймаем! — воскликнул Барнеби, принимая свой обычный вид так же быстро, как изменил его. — Увидишь, мама, его привезут в Лондон связанного по рукам и ногам, прикрученного к седлу. И, если нам это удастся, он еще будет болтаться на Тайбернском Дереве[42]. Так говорит Хью… Ну, вот ты опять побледнела, вся дрожишь. И зачем ты так смотришь туда, через мою голову?

— Пустяки, — ответила она. — Мне просто нездоровится. Иди ложись в постель, родной, а я еще посижу здесь.

— В постель? Я не люблю спать в постели. Я люблю лежать перед огнем и смотреть на горящие уголья — чего только не увидишь в огне — и реки, и холмы, и леса в красном свете заката, и разные необыкновенные лица… И, кроме того, я не лягу спать без ужина. Я голоден, да и Грип не ел ничего с самого полудня. Давай поужинаем. Эй, Грип, дружище, ужинать!

Ворон захлопал крыльями и, одобрительно каркнув, вприпрыжку направился к хозяину. Остановившись у его ног, он разинул клюв, готовясь хватать куски мяса, которые Барнеби стал ему бросать. Он хватал их быстро, один за другим и без малейшей заминки проглотил кус ков двадцать.

— Все, — сказал Барнеби.

— Еще! — крикнул Грип. — Еще!

Только убедившись окончательно, что больше ничего не подучит, он удалился со своим запасом в угол, и здесь, выбросив из зоба все кусочки, принялся прятать их по углам и закоулкам. Однако чулан он при этом старательно обходил, будто сомневался в способности укрывшегося там чужого человека устоять перед соблазном.

Окончив все эти приготовления, Грип сделал два-три рейса вокруг комнаты с видом беззаботного фланера (а между тем одним глазом все время зорко следил, не посягнет ли кто на его драгоценные запасы) и только после этого принялся вытаскивать кусок за куском и лакомиться ими с величайшим наслаждением.

Барнеби тоже ужинал с большим аппетитом, тщетно уговаривая мать поесть чего-нибудь. Ему не хватило хлеба, и он встал, чтобы принести еще из чулана, но мать поспешно остановила его и, призвав на помощь все свое мужество, сама вошла туда и принесла хлеб.

— Мама, — сказал Барнеби, пристально вглядываясь в ее лицо, когда она вернулась и села подле него. — Сегодня — мое рождение?

— Сегодня? Да что ты! — возразила мать. — Разве ты Забыл, что оно было неделю тому назад? Теперь пройдет лето, осень и зима, и только тогда опять будет день твоего рождения.

— Да, я помню, так всегда бывало. А все-таки, мне думается, что сегодня тоже мое рождение.

— Почему? — спросила мать.

— Да потому, что в этот день ты всегда так печальна, И как сегодня. Я это и раньше замечал, только виду не показывал. Мы с Грипом в этот день радуемся, а ты плачешь и как будто чего-то боишься… И руки у тебя бывают тогда холодные — вот как сейчас. А один раз В день моего рождения, когда Грип и я уже ушли наверх спать, мы стали думать, отчего бы это. И после полуночи пошли вниз и заглянули к тебе в комнату, чтобы посмотреть, не заболела ли ты. А ты стояла на коленях и… Забыл, что ты тогда говорила. Грип, какие слова она говорила в ту ночь?

— Я — дьявол! — немедленно прокричал Грип. — Нет, нет, совсем не то! — сказал Барнеби. — Ты как будто молилась, мама. А когда поднялась и стала ходить по комнате, у тебя было точно такое лицо, как сейчас, такое, как всегда в этот день. Видишь, я хоть и дурачок, а это заметил. И значит, ты ошиблась, а я прав: сегодня наверное мое рождение. Слышишь, Грип, мое рождение!

Ворон ответил на это сообщение таким продолжительным кукареку, каким разве самый одаренный из петухов мог бы приветствовать самый длинный день в году. Затем, по зрелом размышлении, решив, по-видимому, что для дня рождения это не годится, прокричал много раз подряд: «Не вешай носа!», для пущей выразительности хлопая крыльями.

Миссис Радж постаралась замять разговор и отвлечь внимание сына — она знала по опыту, что это очень легко. Поужинав, Барнеби, несмотря на все ее уговоры, наверх не ушел, а растянулся на коврике у огня. Грип сел ему на ногу и то дремал, разнеженный приятным теплом, то пробовал припомнить новые заученные им фразы, которые твердил весь день.

Долго в комнате царила глубокая тишина, и только по временам Барнеби, неотступно глядевший в огонь широко открытыми глазами, ворочался, чтобы лечь поудобнее, или Грип, делая усилия восстановить в памяти свои познания, тихо вскрикивал: «Полли, подай чайн…», но сразу умолкал, забыв, что дальше, и снова засыпал. Через некоторое время дыхание Барнеби стало ровнее и глубже, глаза его сомкнулись. Но неугомонный ворон вскрикнул опять: «Полли, подай чайник», и разбудил хозяина.

Наконец Барнеби уснул крепко, да и Грип, свесив клюв на грудь, выпяченную колесом, как у какого-нибудь олдермэна, и все чаще и чаще жмуря свои блестящие глаза, тоже как будто окончательно успокоился. Время от времени он еще бормотал замогильным голосом: «Полли, подай чайн…», но совсем уже сонно и не внятно, скорее как пьяный человек, чем как мыслящий ворон. Миссис Радж, боясь даже вздохнуть, чтобы не разбудить их, встала с места. Незнакомец выскользнул из чулана и потушил свечу на столе. «Подай чайн…» — с необычайным оживлением вдруг крикнул Грин, видимо вспомнив внезапно всю фразу. «Урра! Полли, подай чайник, мы все будем пить чай. Ура! Ура! Я дьявол, я дьявол, я чайник! Никогда не вешай носа! Веселей! Кра, кра, кра! Я дьявол, я… Полли, подай чайник, мы все будем пить чай!»

Миссис Радж и ее незваный гость так и приросли к полу, словно услышав голос с того света.

Но даже этот крик не разбудил Барнеби. Он только повернулся лицом к огню, рука его свесилась на пол, а голова упала на руку. Его мать и незнакомец с минуту смотрели на него, потом-друг на друга, и она указала незнакомцу на дверь.

— Погоди, — сказал он шепотом. — Хорошим же вещам ты учишь своего сына!

— Всему тому, что ты сегодня слышал, я его не учила. Уходи сейчас же, или я разбужу его.

— Что ж, буди. А может, мне разбудить его?

— Не смей! — Я тебе уже сказал — я все посмею. Он, видно, хорошо меня запомнил. Так не мешает и мне запомнить его лицо. — Неужели ты убьешь его спящего? — воскликнула вдова, заслоняя собой сына.

— Отойди, женщина, — процедил гость сквозь зубы, отстраняя ее. — Мне нужно рассмотреть его поближе и я это сделаю. А если хочешь, чтобы один из нас убил другого, буди его!

Он подошел к камину и, наклонясь над распростертым на полу Барнеби, осторожно отогнул назад его голову и заглянул в лицо. Свет ярко озарил это лицо, отчетливо выделив каждую его черточку. Минуту-другую незнакомец внимательно смотрел на спящего, затем быстро выпрямился. — Помни, — сказал он шепотом на ухо миссис Радж, — этот сын, о существовании которого я до сих пор не подозревал, отдает тебя мне во власть. Поэтому будь осторожна, не выводи меня из себя. Я голодаю, я бездомный и нищий странник на земле, и мне терять нечего. Я могу мстить тебе медленно, но верно.

— В твоих словах какая-то страшная угроза. Но я не понимаю ее.

— Да, это угроза, и я вижу, что ты отлично поняла ее. Ты сама мне сказала, что много лет боялась этого. Так вот теперь поразмысли хорошенько и не забывай моего предупреждения.

Он указал на Барнеби и крадучись вышел из комнаты. А миссис Радж упала на колени подле спящего сына и замерла, словно окаменев в этой позе, пока благодетельные слезы, до тех пор замороженные страхом, не принесли ей облегчения.

— Господи, — говорила она, — ты вложил в меня. великую любовь к сыну, он — единственное, что мне осталось. Быть может, его несчастье сделало его таким любящим и преданным, годы не состарят и не охладят его сердца, он и сильным мужчиной будет так же нуждаться в моей любви и заботах, как в младенчестве. Охраняй же его на его скорбном пути в этой жизни, не дай ему погибнуть, не разбивай моего бедного сердца!