Топ-модель (СИ)

Глава 9

Максим

У Лалы, в миру Анастасии, зеленые глаза, русые волосы и до смешного тонкие запястья, вот только мне рядом с ней смешно не было. С пятнадцати лет — на полном серьезе. С момента, когда ее мать пришла в гости к моей, прихватив дочь, дабы показать, как живут зажиточные гаджо. Чужие. Лала никогда не отзывалась на Настю, а я настырно именно так ее и звал, сам не знаю зачем. Может, чтобы привлечь внимание?

Она злилась, психовала, игнорировала, в нашу первую ночь я ей этой самой Настей сознательно мстил. За что? За верность традициям. За свадьбу, во время которой в первый и последний раз напился до скотского состояния. Семнадцать лет — возраст открытий, вот сын посла, студент юрфака МГУ, и открыл для себя водку. Сын посла, проигравший в гонке тупому тунеядцу, который, кроме как жену колотить, по жизни ничего делать не умеет. Сам я, впрочем, в те годы был не намного умнее, мститель неуловимый.

Традиции… Блядь. Всё: жизнь, здоровье… гребаная любовь — всё разбивается об этот краеугольный камень. Лала уважила родителей и вышла за того, кого они выбрали. Рыдать ей было нельзя, но она прибегала ко мне и рыдала. И после брачной ночи, и через год, два, пять. Посылала меня куда подальше, когда предлагал бросить все и переехать ко мне. И с детьми бы ее забрал, вырастил, по фигу. Вот как пекло. И болело.

Пекло и болело в груди при мысли, что ему отдала первый раз и отдается каждый день. Жгло, на пыточном колесе крутило, отравляло. Сейчас уже пусто внутри, ничего не осталось. Спустя годы я и звать перестал, мы просто спали. Лала сбегала ко мне, чтобы глотнуть воздуха, — я был с ней, потому что вело. От одного взгляда зеленых дьявольских глаз вело, от одной улыбки. И до сих пор каждый раз как удар, когда она беременеет.

Цыганское проклятье — как еще скажешь? Женщин люблю страстно. Много их было — и успешных, и простых, и красивых словно с обложки, и просто миленьких. А вело от одной.

С Олеськой вроде как нечестно, но не всем же суждено быть с той, от кого кровь кипит и нутро в узел скручивается. Последнее, кстати, в минус, потому что работе мешает. Отец говорил об этом, но тогда его слова в одно ухо влетали, из другого — вылетали. Впрочем, что-то задержалось посередине, раз в итоге я познал спокойные, комфортные отношения.

Жизнь — намного сложнее, чем кажется в семнадцать, к тридцати ты или неудачник, или научился верно расставлять приоритеты.

Во всем, что касается реальной жизни, нужен порядок, дисциплина — синоним успеха. Анархия и эмоциональность развращают, они допустимы лишь в хобби. Чем масштабнее планы, тем жестче график, а у нас с пацанами масштабные…нет, даже великие планы на Кале́ (выдуманный район в столице. — Прим. автора).

***

Солнечный свет падает на глаза и печет, я морщусь и первым делом тянусь к плетеному браслету на руке — подарку Лалы. Как она пояснила, заговоренному. Когда дарила перед свадьбой своей, я спросил: «Заговор на любовь и верность?» Она расхохоталась и заявила: «Чтобы не убили тебя, дурак, раньше отмеренного срока». Но я все же предпочитал думать, что на первое. Что это все браслет, а не тупой мозг, который пятнадцать лет не может бабу стереть из центра удовольствия.

Со временем он стал талисманом. Уж не знаю, из чего сделан и по какой технологии, но каждое утро я начинаю с того, что поправляю браслет.

Это ж надо было так упиться. Башка будто треснула и продолжает разваливаться, тело ломит. Поспать бы еще час, но, сука, режим. Спорю, сейчас около пяти. Я веду по руке, проверяя браслет, а потом резко открываю глаза.

Потому что пусто. Потерял. Раздражение вспыхивает, воспламеняет кожу, ощущение потери черное, давящее. Следом сквозь похмелье приходит понимание, что в кровати я не один. И пыл этот факт тушит моментально.

Впиваюсь глазами в костлявую спину. Тонкая, полупрозрачная кожа, россыпь веснушек по хрупким плечами. Изгиб талии к округлым, как сердечко на вид, ягодицам.

С каждой новой отмеченной деталью пульс ускоряется. Тело реагирует, о пах каменеет — природа даже сквозь шок берет свое.

Блядь, красиво неимоверно. Дух захватывает.

На подушке копна рыжих волос. Пытаясь удержать рассудок и здравый смысл, я, хотя и довольно лихорадочно, отмечаю, что одежды на девице нет. Вообще никакой, даже трусов. На мне, впрочем, тоже.

Пи-здец.

Сердечная мышца уже крушит ребра. Обрушиваются обрывки прошлой ночи: бешеные поцелуи, вздохи, нетерпение. Неистовая жажда жить и брать. Запах. Голод. Дикий, животный, по венам, к каждой клетке. Такой, сука, голод, что истинное чудо, если девка до сих пор дышит. Внутри такое опустошение, словно всю ночь ее трахал, часами.

Больше ни хрена не помню. Провал. Ощущения — да. Стоны девичьи, ее открытость и податливость, ее откровенные реакции, а потом спазмы. Как сжимала меня там, помню, словно тисками, как подгоняла действовать. Как кусала и царапалась, словно обезумевшая от удовольствия белка. А мне того и надо было — ее. Сейчас. Всю.

Сглатываю.

Как именно трахались, стерто. Причинно-следственные связи — тоже. Почему мы оказались здесь? Кто предложил?

Неужели, блядь, я?!

Убиться об стену, если это был я. На хера?!

Раздражение обрушивается ледяным потом. Мне, блядь, нельзя это все, у меня повышение. И свадьба! Олеська же ж. Все внутри обрывается. Прости, Лисёнок мой маленький. Я Лалу игнорировал, чтобы тебя не обижать, ни разу не сорвался. Леденею. А тут-то с чего? Волосы дыбом, когда осознаю, что сделал.

Встаю с кровати и ищу штаны.

Девица начинает вошкаться, томно вздыхает.

Злость топит. Какого. Блядь. Хрена.

Помню, как выпроводил стриптизершу, которая липла листом банным. А это кто, мать ее, вообще? Откуда взялась?! Трахались с ней всю ночь, удовлетворение служит подлым напоминанием. Этого не должно было случиться. Не должно было ни при каких обстоятельствах.

Память возвращается болезненными волнами. Официантка рыжая. Как ее там? Аля? Аня? А казалась нормальной, знающей себе цену юной барышней.

Даже разочарование чувствую, потому что понравилась. Плевала в лицо, что не шлюха, а в постель-таки прискакала, как поманили.

Поманили? Н-да. К себе, впрочем, вопросов еще больше.

Синяков на теле девицы я не вижу. Сопротивления не помню. Объятия — да, были. Ее крики — застыли в памяти и сейчас, всплывая, простреливают возбуждением в пах.

Блядь, Олеся. Вспоминаю глаза невесты, дабы остудить пыл, не понимая, что происходит и почему так хочется продолжения. Раскаяние давит на виски.

Сука. Сука. Сука.

Где гребаные штаны?! Под ногами куча смятой одежды, не припомню, когда в последний раз я плевал на вещи и вот так швырял их на пол в порыве похоти. Возможно, ни разу. Тянусь к сумке.

Девица умиротворенно потягивается, явно никуда не спеша и ощущая себя превосходно.

— Одевайся и уматывай, пока никто тебя здесь не увидел. — Голос звучит глуше, чем я планировал, но уж как выходит. Кофе варить не буду.

Ладно. Трахнулись и трахнулись, дай бог забудем, словно не было. Надо будет анализы сдать, о резинках я, судя по всему, не думал. По крайней мере, вокруг они не валяются. Схожу к венерологу и психиатру. К психиатру даже раньше надо, голову бы проверить.

Рыжая вдруг застывает. А потом подскакивает на месте. Точно — бешеная белка. Ошарашенно пялится на меня. На себя. Хватает одеяло и прикрывает грудь. Всю себя прячет. А я вижу красные пятна на простынях. Смотрю на свой пах. Снова на простыню.

Она еще белая, сука, как назло — контраст идеальный.

Девица краснеет и пищит, а я опускаю руки, понимая все.

Вот теперь точно пиздец.

Гребаный конец света.