Топ-модель (СИ)

Глава 16

Неделю спустя

Горький октябрь в этом году. Снег выпал и тут же превратился в слякоть, сделав город непроходимым. Каждый шаг — в грязную жижу, в голове, по ощущениям, то же самое, что под ботинками. И сама я такая — грязная, убогая. Бедная моя мамочка.

Я бросаю рассеянный взгляд на часы, но время не остается в памяти.

По городу иду, сколько часов подряд — сама не в курсе. Гуляю, наверное, или как это называется? Когда бездумно прешь вперед, не запоминая ни дороги, ни местности.

Перед глазами пелена. Я так долго раньше не гуляла, в деревне особо некуда ходить. Обычно молодежь тусуется на рынке, у магазинов или киосков, пьет и курит у клубов, мне это было неинтересно. Я думала, что я буду лучше. Тупая жалкая шлюха. Господи! Тут конца у пути нет, можно неделю идти, и город не пройдешь. Масштабы столицы поражают, вот я и шлепаю, умирая от страха и ужаса.

Резко останавливаюсь, поднимаю глаза и вглядываюсь в серое небо. Низко так висит, будто вот-вот рухнет. И хоть бы. Хоть бы это случилось, и мне тогда не придется принимать самые трудные решения. Я к ним не готова. Я… просто не вынесу. Выбор нечеловеческий. Я не могу на маму это повесить, а сама я кто? Руки дрожат. Никто я, место пустое, ничего не достигшее.

Чтобы себя хоть как-то вывести из ступора, шагаю дальше. Думается лучше, когда в движении. У нас дома стояла беговая дорожка, она у меня постоянно была в ходу, особенно зимой, когда на улицу из-за мороза нос страшно высунуть.

О господи. Это какой-то кошмарный сон.

Пульс то опасно ускоряется, то тормозит. Спохватившись, я отскакиваю в сторону, в последний момент избегая столкновения с потоком людей, выходящих из метро. К скорости большого города до сих пор не привыкла, но и чужой себя здесь не чувствую. Мне казалось, в огромной Москве точно найдется местечко и для такой, как я.

Вновь смотрю на часы — половина третьего. С ума сойти. Когда я покинула квартиру, и девяти не было.

Вытираю глаза и делаю глубокий вдох. Слезы-предатели брызгают, я быстро отхожу в сторонку, прячусь в переулке и прижимаю салфетку к носу, чтобы загасить порыв, но в этот раз не справляюсь и бесстыдно рыдаю. Всхлипы один за другим, я не могу больше держаться, захлебываюсь, дрожу. Я хочу к маме. И чтобы ничего этого не было. Господи, страшно-то как. Как страшно. Что же теперь будет?

Кажется, что ничего внутри не осталось. Ни веры, ни надежды, ни любви. Лишь ошеломляющий ужас и картинки такого жуткого будущего, что словами не описать.

Нет, домой с этой проблемой нельзя. Мама точно скажет папе и брату, это так стыдно, что невозможно вынести. Надо самой. Что-то самой решать.

Я сижу на корточках в переулке и смотрю на стену перед собой. Разглядываю царапины на потертом кирпиче.

Долго так сижу, пока от холода дрожать не начинаю. Тогда поднимаюсь, захожу в ресторан бургеров и покупаю горячий чай, точно такой же, каким угощал Максим Одинцов. Пью маленькими глоточками и думаю о том, кто во всем виноват.

Через час пишу ему сообщение:

«Надо поговорить».

Он не отвечает десять минут, и я добавляю:

«Срочно. Я скоро приеду».

Ответ падает еще минут через десять, когда я уже в пути.

«Я в мэрии. Освобожусь не раньше четырех».

«Приеду туда».

«Не вздумай».

«Еду».

Горечь на языке нестерпимая. Слишком горький октябрь в этом году. Когда вижу Максима в его черной, чистой даже при такой поражающей слякоти машине, сердце безнадежно останавливается.

И чего ты от него хочешь? У него своя прекрасная жизнь. Ты — ошибка. Ошибка во всем, с самого рождения до настоящего момента. Ошибка взрослых людей.

Тем не менее на каком-то тупом упорстве я иду в его сторону.

Гул в ушах стоит, не слышу, собственные шаги не слышу, как ботинки по рыхлому снегу чавкают. Мне страшно. Так страшно, что мир расплывается черно-красными линиями.

В салоне тепло. Едва я забираюсь внутрь, Максим выжимает газ нагло встраивается в плотный поток.

После чего Одинцов хватает меня! Сжимает руки, потом колени. Я вспыхиваю, отшатываюсь, не понимая, что ему нужно.

— Я тебе куртку куплю нормальную прямо сейчас. Открывай Вайлдберриз или где вы там шопитесь.

— «Вы» — это нищеброды?

— «Вы» — это бабы. Открывай на моих глазах и выбирай. Пожалуйста. — Волшебное слово Максим выплевывает как проклятие, словно оно ему язык обожгло.

Качаю головой.

— Мне самому это сделать? — усмехается он отчего-то беззаботно, практически весело.

Я смотрю вперед, на грязный, словно только что выруливший из леса крузак, и снова дрожу. У нормальных людей машины грязные, а у этого — все слишком идеально. Я сейчас ему скажу, и он меня точно убьет.

Печка работает на максимум, аж дышать трудно. Одинцов тем временем достает свой телефон и начинает скачивать приложение маркетплейса, демонстрируя этот процесс. Говорит что-то, не имеющее никакого смысла. А я больше не человек — я информация, которая, если не поделюсь, рванет внутри. Чека-то сорвана.

— Максим, я беременна, — слышу собственный негромкий голос.

Он тоже услышал. Объяснял что-то громко, что-то про куртки, про то, что пуховик должен задницу прикрывать, но замолк на полуслове. Молчит теперь. Шокировала.

Раз, два, три. Он молчит.

Силы окончательно иссякают. Я закрываю лицо руками и начинаю реветь. Реветь. Реветь. Сердце болит. Боже, как у меня болит сердце.

— Ты уверена? — доносится от Максима.

Достаю из сумки тесты и показываю.

Единственное, чего сейчас хочется, — чтобы обняли и сказали, что все будет хорошо. Что все наладится. Это именно та реакция, которую можно принять.

— Ты пришла ко мне, потому что думаешь, что отец — я? — Его голос звучит ровно.

Ровно, как октябрь, которому плевать на все. Поддержки тут не будет — сразу это понимаю.

Когда останавливаемся на светофоре, я отстегиваю ремень, толкаю дверь и выскакиваю на улицу. Холод больно кусает пальцы и щеки, машины сигналят оглушительно. Перед глазами — туман.

Бегу вперед, наперерез потоку транспорта. Изо всех сил бегу.

Оглушительный рев грузовика. Я застываю и смотрю на яркие фары. Не могу пошевелиться, дистанция сокращается, небо падает, чувствую. Я смотрю вверх, я жду этого…

Кто-то резко дергает за руку и оттаскивает в сторону. Грузовик с жутким визгом пролетает мимо, окатив водой и ругательствами от водителя. Максим вцепился так крепко, что аж больно. Держит за плечи стальной хваткой, а я понимаю, что он сам мокрый весь. Ладно моя куртка, но и его белоснежная рубашка и пиджак в грязи.

Кричит мне что-то в лицо, злой как дьявол. Но я не слышу, ничего не слышу. Гул в ушах, вой клаксонов объезжающих нас машин.

Максим снова кричит, то ли мне, то ли водителям вокруг. А я дрожу. Он ведет меня за руку к своей машине, брошенной посреди дороги, а я упираюсь, не слушаюсь.

Поднимаю глаза и говорю ему:

— Ты мне жизнь сломал. Всю мою жизнь. Сломал.

Я ведь прошла пробы. Я всё прошла, после меня Жан Рибу никого даже смотреть не стал. Мне купили билет в Париж.

Новая волна грязи окатывает с головой, следом возле нас останавливается машина и водитель справедливо кроет матом. Максим отвечает ему в том же духе и что-то еще добавляет сверху, напоследок дав несколько советов на жизнь будущую.

Потом тащит. Силком тащит к своей машине, запихивает обратно, оббегает капот. Через секунду мы опять едем, мигая аварийкой в качестве извинения.

— Еще раз выскочишь вот так, — говорит он нарочито спокойно, хотя сам запыхался. Достает салфетки из бардачка, нервно вытаскивает несколько и вытирает лицо, пачку же бросает мне на колени. — С моста скину.

— Скинь.

— С ума сошла, дурная. — Максим перестраивается в другой ряд, разворачивается. Вновь трет лоб. — Чуть не сбили тебя сейчас, идиотка.

— Скинь, — повторяю я. — Будь добр. Потому что я в панике. Мне купили билеты в Париж, а я… — Беру салфетки и сжимаю их в руке. Почему-то кричу на него: — Всё потеряла. Нет, ты не понимаешь! У меня ни копейки за душой нет. Ни прописки, ни полиса. Ты мне жизнь сломал! Ты даже не воспользовался презервативами в ту ночь! Просто взял меня пьяную, и все! Ты… даже не подумал о предохранении!

Он смотрит на дорогу и продолжает молчать, словно ему действительно по фигу. Я ожидала всякую реакцию — и крики, и обвинения, и грубые слова. Максим просто ведет машину.

Осмелев, я робко поднимаю глаза. Он с виду и правда спокоен, равнодушен, вот только вены на руках вздуты, будто от напряжения. И желваки на скулах не предвещают ничего хорошего.