Торжество Ваала

VI. В ОБЛАСТИ ЗЕМСКИХ ПРЕЛЕСТЕЙ

В первый же воскресный день, как только раздался благовест к обедне, Тамара пошла в церковь. Она все эти дни даже с особенным нетерпением ожидала воскресенья, именно затем, чтоб отправиться к обедне. На это были у нею особые причины, казавшиеся ей чрезвычайно важными. Дело в том, что слухи о ее еврейском происхождении видимо успели уже распространиться по селу, и не чрез Ефимыча, как думала оыло вначале Тамара, а через волостное правление, или вернее, через писаря этого правления, и в этом не было ничего мудреного, так как самая фамилия «Бендавид» указывала на се нерусское происхождение. Но самое невыгодное для нее в этих слухах и толках было то, что большинство крестьян отождествляло ее происхождение в религией: «коли, мол, из жидов, так, стало быть, она и жидовского закону, веры жидовской, значит». Намек на такое заключение она получила уже в самом начале своего первого урока, когда позабыла открыть его молитвой, и Тамара не сомневалась, что если всем этим толкам и сомнениям не противопоставить на первых же порах ясное, наглядное опровержение, то они будут распространяться все больше и дальше, в прямой ущерб не только ей самой, но и ее делу. Поэтому она и рассчитывала воспользоваться первым же воскресным днем, чтобы присутствием своим у обедни, воочию показать всем сомневающимся, что она такая же православная, как и они сами.

Еще в субботу, отпуская своих учеников после утреннего урока, Тамара наказывала им, чтобы завтра утром они собрались к ней в школу.

— Зачем? — удивились те, — нешто и в праздник учиться будем?

Она объяснила, что приглашает их не для ученья, а затем, чтобы вместе с нею идти всею школой к обедне, и спросила, почему они так удивлены? Разве прежде этого не делалось?

Оказалось, что нет.

— Ну, так отныне всегда будет делаться, так вы это и знайте.

Ученики остались очень довольны таким нововведением и обещались прийти непременно. И вот теперь, когда вся ее школьная команда еще до благовеста собралась в классной комнате, одетая во все чистое, по-праздничному, с расчесанными и примасленными волосами, — Тамара начала с того, что громко прочла в русском переводе и растолковала мальчикам сегодняшнее евангелие, которое будет читаться за обедней, удостоверилась из своих вопросов и их ответов — достаточно ли они его поняли и затем, построив учеников попарно, что называется, лесенкою, малышами вперед, — чинным образом повела, их в церковь и поставила в порядке за правым клиросом, а сама стала позади своей школьной команды.

К началу обедни собралось довольно много прихожан, не только своих, гореловских, но и из соседних деревень, приписанных к приходу. Пели на клиросе дьячок с отцом Макарием да двое любителей из крестьян, но нельзя сказать, чтобы пение их отличалось благозвучием и стройностью: дьячок тянул охриплым басом, отец Макарий старчески дребезжащим тенорком, а из любителей всяк старался сам за себя, не сообразуясь с остальными певцами, — было бы только погромче да позакатистей! Здесь у Тамары впервые явилась мысль, что не мешало бы ей воспользоваться своими музыкальными способностями и знаниями, для того, чтобы подготовить на первое время хотя бы небольшой хорик из способных учеников, — по крайней мере, в церкви у них будет хоть сколько- нибудь благообразное пение. Она надеялась, что ни тот, ни другой из «батюшек» не откажут помочь ей своим участием в этом деле. Да и крестьянам должно понравиться, — думалось ей, — : они ведь так определенно высказывали ей в школе свои желания насчет «божественного». По временам она искоса и как бы невзначай оглядывалась в сторону, на молящихся крестьян, с целью удостовериться, видят ли, замечают ли они ее, обращают ли на нее и ее команду хоть какое-нибудь внимание, на этот раз не столько молитва сама по себе, сколько такие именно соображения наполняли ее мысли и волновали душу. Поэтому она не забывала креститься как можно истовей и старалась не упустить ни одного случая, где следовало преклонить голову, или положить земной поклон, раза два поправила двух-трех мальчиков, небрежно и неправильно крестившихся, или оказывавшихся недостаточно внимательными к службе, а во время пения молитвы Господней заставила своих школьников опуститься на колени и сама, с несколько показным благоговением, сделала то же.

Отец Никандр, чтоб показать перед прихожанами свое внимание, — так сказать, отличить ее в их глазах, — нарочно выслал ей из алтаря в конце службы просфору на тарелочке, а когда она, вместе со всею школой, подошла прикладываться ко кресту, он поздравил ее с праздником и пригласил к себе на чай после обедни.

Тамара в том же порядке, попарно, вывела своих мальчиков из церкви и, проходя с ними по паперти, слышала сказанное кем-то вослед ей замечание:

— Вишь ты, школа-то как важно! — Словно приютские в городе!.. И чего это зря болтают, из жидов да из жидов, а она во-как, по правиле все это действует!

— Хорошо!.. Что хорошо, то хорошо — отозвался на это, в похвалу ей, чей-то другой голос.

При этих, случайно подхваченных ею словах, Тамара почувствовала в душе отраду первого нравственного удовлетворения. — «Сфарисействовала я сегодня, прости Господи!» созналась она себе, «и сильно-таки сфарисействовала, да что же делать! Чем убедить их иначе!?»

Доведя команду свою до школы, она распустила ее по домам, дав наказ идти по улице чинно, без озорства и забиячества. а сама отправилась на чай к «батюшкам».

У «батюшек» в «чистой» комнате, на покрытом бумажнокамчатною салфеткой столе пыхтел уже большой, на славу вычищенный, ради праздника, самовар, около которого усердно хлопотала над разнокалиберным чайным прибором «матушка» Анна Макарьевна, в шуршащем праздничном наряде и даже с блондовою наколкою на голове, ы доме слегка припахивало ладаном, которым с утра еще и тоже ради праздника не забыла, в силу старого обычая, покурить по комнатам га же «матушка». Здесь Тамара застала уже нескольких почетных гостей, имевших всегдашнее обыкновение заходить на чашку чая к «батюшкам», после обедни. На диване и креслах восседали тучный управляющий с женою, с соседнего стеклянного завода, сморчкообразный капитан-лейтенант в отставке, с Анною в петлице — мелкий землевладелец из ближней окрестности, да холостяк лесничий, живший тоже по соседству; а у стены, на стульях, сидели в ряд четверо почтенных основательных крестьян, из числа «прилежных радел ьцев храму Божьему», как рекомендовал их отец Макарий, — люди пожилые, почти старики, в синих, смурых и черных чуйках. То были Иван Лобан, Максим Липат, мельник Данило да Силантий кузнец, которого все звали «дедушкой», в виде ласкового ему почета. Все гости степенно кушали чай из стаканов и больших фарфоровых чашек, — господа «внакладку», а крестьяне «вприкуску». Разговор тоже весьма степенно, и вначале даже несколько натянуто, вращался в сфере хозяйственной, насчет того, каков у кого был умолот ржи да овса, сколько кто четвертей ссыпал к себе в закромы, сколько мер картошки накопали на зиму, каково где всходят озими и т. д.

Отец Никандр представил новую учительницу всему обществу своих гостей, и Тамара опять услышала похвалы себе за свое нововведение, особенно со стороны крестьян, — хорошо, мол, это вы делаете, что ребят ко храму Божию привлекаете и в струне содержите: мы-де сегодня очень хорошо примечали, что чуть который зазевается, сейчас вы это легонько до него доторкнетесь и поправите. — Ну, и насчет крестного знамения тоже, все это очень даже прекрасно, одобряли мужики. — А то здешние ребята и от храма-то совсем было отбились: с утра уже, в праздник, то в бабки, гляди, то в войну жарят промеж себя, а нет того, чтобы лоб-то хота перекрестить бы.

Все эти похвалы были Тамаре тем приятнее, что из них она могла видеть, насколько начинает уже примиряться с нею гореловское общественное мнение, и что собственно требуется с ее стороны для этого.

От похвал учительнице общий разговор перешел опять на сельско-хозяйственную часть и ее нужды, да на тяготу нынешних времен, от которой самый естественный переход, конечно, и к «нынешним порядкам», и эта жгуче больная тема сама собою внесла в беседу значительное оживление. Максим Липат пожаловался на подесятинный налог, дошедший в последний год до восемнадцати копеек. — Восемнадцать? — остановил его Иван Лобан, — нет, брат, погоди! На нонешнем земском собрании, сказывают, порешили догнать до двадцати копеек с десятины, вот и вертись тут, как знаешь!

— Как так до двадцати?! Да не может быть?! Господи! — пришли в неподдельный ужас остальные крестьяне. — Что ж это совсем в раззор хотят, что ли?! Да нет Иван, ты это тово… верно ли слышал-то? от кого?

— Чего не верно! — Сам вчерась только, из городу вернулся, свои же гласные в управе сказывали.

— Эко дурость какая!.. Господи! И чего ж они смотрели-то, нашто соглашались? — возмущались старики. — Гласные гоже называются!..

— Что спрашивать зря! — досадливо усмехнулся Лобан. — Сами знаете, «нашто»! — Супротив непременного члена нетто пойдешь? Куда захочет, туда и повернет.

Мужики не менее досадливо кряхтели только да головами потряхивали в неприятном раздумьи. — Вишь ты, грех какой!.. Одна напасть, да и все тут!.. И с чего же это, по двадцати-то?

— А с того, — пояснил Лобан, — что опять растраты большие по многим волостям объявились.

— Как? опять?! — удивились все собеседники, не исключая и «батюшек».

— Опять! — безнадежно махнул Лобан рукою. — Нынче один Свистунов, писарь песчанский, на пятнадцать, слышь тысьчев хватил и казенных, и обчественных, да еще благодарность получил за это самое, — вот так дела!

— Ну!., уж и благодарность! Еще чего! — усомнились почтенные.

— С места не сойти! — подтвердил Лобан. — Да вот, их благородие третьева дни как из городу^— сослался он на лесничего, — тоже, чай, слышали там. Спросите, они вам еще лучше доложат.

Лесничий подтвердил слова Ивана Лобана и рассказал, каким образом случайно раскрылась песчанская растрата. Песчанское волостное правление донесло-де по начальству, что все подати и недоимки взысканы у них в волости сполна и представлены уже в казначейство. Исправник с радости и донеси об этом губернатору, губернатор сейчас же формальную благодарность Песчанскому правлению, — ну, все и радуются, довольны, что без хлопот все обошлось, исправник спокоен, становой тоже, — ездить не надо выколачивать недоимку… Как вдруг требование к исправнику от казначейства, — понудить, наконец, Песчанское волостное правление к уплате одиннадцати тысяч казенной недоимки. Переполох, конечно. Как? Что? Какими судьбами? Поднялась суматоха, пошли писания да справки, да дознания, да то, да се, — ну, и дознались, что деньги эти с крестьян хотя и точно-что собраны, и даже сполна, но только в волостном правлении их нет, тю-тю, значит! Стали проверять отчетность да кассу, ан тут и оказывается, что не хватает ни опекунских сумм, ни общественной сберегательной кассы, ни выручки за гульный скот, ни земского, ни страхового сбора, — словом, чисто!.. Выбрали на сходе учетчиков, а те и досчитались, что всей-то растраты за пятнадцать тысяч будет.

— Ай, Господи владыко! — ужасались и ахали крестьяне, качая головами. — Эки дела какия!.. Ну, а Свистунов-то что ж? А старшина-то как же?

— Старшина, да что ж старшина? — «Знать не знаю, ведать не ведаю, деньги, мол, непременный член приказали Свистунову на отчете держать, он-де грамотнее», — а Свистунова просто от должности уволили, да и вся недолга!.. Но только он себе и в ус не дуст.

— Как же! видел сам его в городе, — заявил Лобан, — видел друга сердечного!.. Мне, говорит, ровно что наплевать, никого я не боюсь и ничего мне не будет, потому как в руках у меня, говорит, документы есть, что я делился и с непременным членом, и с членами управы. — Сами себя, нсбойсь, под суд не потянут, а на собрании большинство-то за ними, — замажут, как ни на есть, не впервой!.

— Врет, чай, Свистунов-то? — усомнились-некоторые.

— А ему что врать! Кабы врал, не то б ему и было, — возразил Лобан, — а то слышь, только и всего, что от должности уволили. Нашто ему с дсньгами-то должность! Невидаль какая!

— Ну, я как же теперича насчет растраты? — спросил дедушка Силантий, пополнять-то кто будет?

Лесничий пояснил, что это уже все члены управы с непременным промеж себя, на собрании, своим большинством порешили. — По бывшим, говорят, примерам, — как в других волостях случалось, так и теперь, — разложить, говорят, взыскание на всех крестьян Песчанской волости да и все тут!

— И разложили? — недоверчиво спросил отец Макарий.

— А то нет! — отзвался Лобан. — Известно, как порешили, так и разложили. Им то чтло! Не самим платить! А мужицкий хребет все вытянет!

— Ну, что ж, — рассудительно заметил Никандр. — Теперь, значит, этот господин Свистунов, того и жди, отъявится в наши Палестины именьице себе приторговывать, землевладельцем сделается, — для ценза, значит, — а там, гляди, со временем и сам в члены управы проскользнет, — тоже «по бывшим примерам».

— Проскользнет! Как пить даст! — Это верное слово ваше, батюшка! — согласились мужики чуть не в один голос. — Еще бы ему-то да не проскользнуть! Парень дошлый, — мозговитый и линию свою ведет твердо, — одно слово, молодец!

Тамара слушала да слушала все эти происходившие при ней разговоры и только делала порою на собеседников, что называется, большие глаза, полные то недоумения, то удивления. Для нее все это было не только ново, но главное ужасно дико, тогда как здесь оно — самое заурядное дело или, в наибольшем случае, сенсационная новость дня, которая через неделю, много через две потонет и забудется в омуте подобных же земских уездных новостей, делишек и плутней.

За воскресным чаем у «батюшек» собирался своего рода дружеский клуб, для обмена всякими уездными и околодковыми новостями, а подчас и сплетнями— нельзя же без этого, дело житейское! Но господствующий тон беседы все же был у них солидный и вращался около предметов серьезных или прямо насущных, хозяйственных, иногда только заходя в отвлеченную и поучительную область «божественного», или сбиваясь на политику, насчет Бисмарка, турка и «англичанки». Тут нередко друзья-крестьяне спрашивали у «батюшек» и доброго совета, как им быть в том или другом случае. Вот и нынче подошло такое, например, дело, что без совета никак невозможно: надумались некоторые крестьяне прошение от целой округи подавать об освобождении их поголовно от обязанностей присяжных заседателей в суде. Тамара слушает и недоумевает, что это за дикие люди такие, что ищут зря, как бы отделаться от столь высокого гражданского права, как обеспечение правосудия своею же общественною совестью? Неужели же они-де до сих пор еще не постигли на самом деле на практике жизни, все громадные преимущества и выгоды такого суда для себя же самих?! Но по мужицкой логике выходит, что этот суд у них уже на загривке десятипудовой гирей висит: дойдет до мужика очередь в присяжные, и изволь он за шестьдесят, а то и больше, верст переть в город на «сецыю», отрываться от полевых работ особенно ежели еще в страдную пору, нанимать за себя батраков, харчиться в дороге, харчиться две недели в городе, и все это даром, ни к чему, — кто-то там проштрафился, уголовщину сделал, а ты за это расстройство в хозяйстве неси, да траться, — ну их, и с присяжством! — одно разорение. Тамара вдумывается в их мужицкие доводы, взвешивает их сама с собою и приходит в конце к заключению, что мужики вовсе не так глупы и дики в этих своих жалобах, как казалось ей всего лишь несколько минут Назад, по первому их слову. Так было с нею и во многом другом. Из тех же сегодняшних разговоров познакомилась она со многими такими сторонами сельской и земской жизни, кoтopaя прежде, из-под призмы журнальных статей и разных «интеллигентных» разговоров, представлялись ей совсем иначе. Здесь довелось ей, между прочим, из уст самих же крестьян услышать и сравнение нынешнего положения деревни с прошлым «доземским» временем, и опять результат вышел для нее самый неожиданный. С их слов узнала она, что теперь на средний крестьянский двор не приходится уже и половины того количества скота, какое повсюду было прежде, что денежные повинности до земства были втрое ниже нынешних, да и отправлялись к тому же все почти натурой, а теперь платеж с одной только земли до того возвысился, что многие земские недоимщики даже вовсе от нее отказываются, — берите, мол, господа земство, ее всю и пользуйтесь сами, как знаете! Надельная крестьянская земля нередко сдастся кому хочешь, дешевле чем за половину повинностей, или за выплату казне только выкупа, да и то почти нет охотников; а есть наделы, которых и даром не берут больше в обработку: вся земля уже выпахана, скотина дробится на семейных разделах, дохнет от чумы, от язвы, от бескормицы, а нет скотины, нет, значит, и удобрения, — ну, и отказывается земля родить, хоть брось ее! Поэтому с каждым годом растет и число бобылей, бросающих свои наделы, затем что оплачивать их нечем.

— Прежде содержали мы одних господ, — жаловались старики-крестьяне, — а ноне содержим и чиновников, и земство, а мало того, содержим еще и несколько неоплатных волостей! Затянет ли волость за два-три года недоимки, аль просто запутается в долгах, сейчас с нее земство все податные платежи долой, да на других и разложит, плати, мол, и за себя, и за неисправного, на то, мат, и круговая порука.

Удивленная всем этим, Тамара решилась наконец скромно спросить отца Никандра, неужели содержание земства может и в самом деле так тяжело ложиться на все крестьянство?

— А вот сейчас мы вам сделаем маленькую справку, — отозвался священник и достал с книжной полки какое-то уездное статистическое издание губернской земской управы. — Вот, изволите ли видеть, — подал он девушке книгу, отыскав в ней нужную страницу, — вот тут пропечатано совершенно точно и ясно, что всего в нашей губернии служащих по земству лиц 858 человек, — чуть не целый полк! — и все они, в совокупности, получают 250 500 рублей жалованья, не считая всех остальных земских расходов. Вот и судите, во что оно обходится крестьянской-то шкуре!

— Да это что!.. Хоть бы какая-нибудь справедливость в раскладке соблюдалась, так и той-то нету! — заметил отец Макарий и, кстати, в подтверждение своих слов, рассказал, как земские дельцы в прошлом 1877 году, под шумок войны, делили все земли Бабьегонского уезда на шесть разрядов, для обложения их налогом, по качеству и доходности. Из этого рассказа оказалось, что некоторые беднейшие волости, только потому, что в них состоит несколько имений, принадлежащих лицам «противной партии», вдруг очутились в двух высших разрядах, тогда как несколько других волостей с лучшими, наивыгоднейшими во всем. уезде землями, поступили, как наихудшие, в четвертый и даже в пятый разряд, если в них попадались имения разных господ Ширрингов, Морсаковых, Агрономских, де-Казатисов, Глагольцевых, — то есть всех воротил торжествующей и потому правящей местной земской шайки, — и это все для того, чтобы всем этим господам самим платить поменьше, а врагам и противникам их побольше. А чтобы такой фортель прошел им глаже и удобнее, придумали воротилы собирать сведения и исследовать почву да покосы в декабре, когда в полях на два аршина уже снег лежал. Наезжали тогда ихние комиссии, сгонялись крестьяне с нескольких волостей в одну какую-нибудь контору, где выставлялась им водка и где собирались у них сведения по расспросам; из этих сведений безапелляционно делался общий вывод, какой хотелось самим «деятелям и сеятелям», — «свой человек» записывал все это в изданную потом на счет земства статистику, — и вот, на основании этой-то книжки и зимних рассматриваний и исследований почвы, явилось, утвержденное земским собранием, разделение всей земли на разряды. А в результате — одна часть населения в уезде плати теперь более другой, без конца и за здорово живешь! Стон стоит по уезду, зато самим воротилам отлично!

— И чего-чего тут не затевалось, и над чем только они не мудрили! — с грустно-досадливой усмешкой покачал головой отец Макарий. — Как же! Мы-де земство, интеллигенция! Мы сами и без крестьян решим, что для них нужно, мы это понимаем лучше, чем они!.. Ну, и решили!.. Позаводили было сельские банки, деньги для этого с населения усиленно сбирали; но не прошло, и. четырех лет, как всё эти банки полопались, за раздачей зря всех сумм, с которых даже и процентов не получалось. Позаводили тоже артели, — и ведь какую еще агитацию вели во всяких столичных газетах! — «Артели, артели одно-де спасение! Самоуправление, самопомощь! — Ничего, мол, народу окроме артелей не надо, ничего он больше не желает, одних артелей жаждет!» — Hv, и наустроили ему артелей — по всему уезду, по всей губернии, и гвоздарных-то там, и кузнечных/и сапожных, и смолокурных, и еще там каких-то, — и все это на научных, изволите видеть, основаниях, — словно бы помешались все на этих артелях да на артельном начале, пораспихали всем им в ссуду несколько десятков тысяч земских денег; те, конечно, порасхватали деньги по рукам, всяк сам за себя; которые попропивали, которые на другое что ухлопали, — хвать за работу, — нет ни работников, ни денег!.. Артели поневоле пришлось закрыть, инвентарь пораспродать, за что ни дай, в вольные руки, а земская ссуда так по сей день и гуляет за ними, — поминай как звали!..

— А сыроварни-то, забыли? — подсказал, ухмыляясь себе в бороду, дедушка Силантий.

— Да, вот еще и это! — вспомнил отец Макарий. — От артелей в сыроварни ударились, и ну благовестить, — вот она где, Америка-то истинная!.. Опять пошел дым коромыслом, земские сыроварни, образцовые фермы и ученые сыровары, сыроварные школы со студентами, с барышнями, с земскими стипендиатками, — чего-чего только тут не было!.. Завели наконец на земские деньги сыроварни эти самые, ан глядь, — на месте-то молока не хватает, приходится выписывать его из других уездов, даже из другой губернии. И вот, с одной стороны, восторги учредителей, восхваления в газетах, а с другой — вопли крестьянских ребятишек, у которых эти самые сыроварни отняли последнюю их питательную пищу. Завопили было наши земцы и на собраниях, и в газетах против жестокосердия сельских отцов и матерей, лишающих млека своих птенцов, да вдруг и язык прикусили. Смотрим, что такое? С чего вдруг такой внезапный молчок? — Ан оказывается, вспомнили голубчики, что деньги-то за молоко идут на пополнение им же самим земских недоимок. Ну, и пускай, значит, голодают деревенские дети, — было бы нам наше жалованье да разъездные с наградными!

— Ну, да все же, сыроварни-то хоть держатся еще покуда, — заметил молчавший доселе капитан-лейтенант.

— Так что ж, что держатся?! — возразил ему мужик Лобан, — эдак-то и ссудо-сберегательные товарищества ихние тоже, пожалуй, держатся, да что проку-то? Опутали только свыше пяти тысьчсй домохозяев в одной лишь нашей округе, да кулакам на пользу порадели… Только одни кулаки от них и пользуются, — нешто мы не знаем!

— Это верно, — поддержали Лобана остальные мужики, — потому кулак, он возьмет ссуду, да успеет сделать с ней пять-шесть оборотов, пока-то ещё до отдачи, — тем же мужикам по мелочи раздаст на двойной рост, — ну, кулаку оно и на руку! А только ни один мужик, опричь кулака, не сказал еще, чтоб кассия эта самая хоть эстолько ему взаправду помогла бы. Только запутаешься с ней на вечных процентах да на пересрочке расписок… Платишь, платишь без конца, а долг почитай что все тот же остается!

— Это вот Агрономскому хорошо, потому как земство его распорядителем кассы этой назначило, — заметил мельник Данило, — ну, он и пользуется за это своим процентом, за распорядительность, значит, да на книги там, да на письмоводителя вычитает себе из доходов, да сам от себя еще вклады на проценты, из двенадцати годовых, делает; ему оно и чудесно: весь доход к нему в карман уходит!

— Потому-то они при этих кассиях везде своих людей и насажали, — пояснил мужик Липат. — Небойсь, знают тоже, где раки зимуют, не ошибутся!.. И так-то все вот!

— Да, так-то все вот, — раздумчиво повторил вслед за ним дедушка Силантий, сложив свои жилистые руки промеж коленей. — Трудно жить становится! — со вздохом тряхнул он головой. — Что год, то труднее! А тут еще выдумали — не надо обчественных магазейнов, пущай капитал продовольственный заместо зерна будет, — зерно, вишь, чего-то им помешало! Зачем?

— Да, уж это и я спрошу, зачем? Понять не могу! — сказал управляющий со стеклянного завода.

— Очень просто-с! — усмехнулся ему капитан-лейтенант. — Зерно в магазинах от времени портится, затхлеет, мышь его ест, крыса ест, а деньги-с крыса не съест.

— Крыса не съест, зачем крысе! — Деньги земство съест, — с юмористической серьезностью вставил слово лесничий.

Мужики слегка засмеялись степенным, наполовину сдержанным смехом.

— Нет, ведь это, в самом деле, курьез, но очень печальный, — обратился с пояснением к Тамаре отец Никандр. — Вместе с тем как порешить запасные магазины, учредили они земскую ссудную кассу и назвали ее кассой «для содействия народному хозяйству и промышленности». Намерения-то ведь какие все благие! И все это на самых широких основаниях: приходи и бери всяк, кто хочет, на обсеменение и на прочие нужды! Мужик и рад: отчего не брать, коли дают! И пошли орать, — кто двадцать пять, кто сорок и пятьдесят рублей, — кому нужно, кому и не нужно, все!.. А тем часом сельские старосты да смотрители хлебных магазинов, самовольно, за штоф водки, без составления приговоров, без разрешения управы, давай раздавать из магазинов зерно направо и налево, — потому, говорят, куда его? Все равно, теперь у нас вместо зерна продовольственные капиталы будут, — ну, и роздали все, дочиста, в какие-нибудь две-три недели, а волостные правления не сочли нужным даже донести об этом. И что же вышло-с? Крестьяне зря растратили и зерно, и денежную ссуду на обсеменение, — ну, и лопнуло все сразу: ни зерна в магазинах, ни продовольственного капитала п кассе, ни возврата ссуды, ни процентов, — ровнехонько-та- ки ничего!.. И теперь из пустующих магазинов растаскивают мужики не только дерево, но и кирпич из фундамента, а хлеб запасный существует лишь на бумаге, в земских отчетах. Ну, а как ежели при этом да вдруг грянет заправский голод, тогда что?

Мужики только вздыхали да потряхивали головами: они сознавали неотразимую, грозную правду этих слов и чувствовали полное свое бессилие перед бедой, если, не дай Бог, она нагрянет.

— Простите, батюшка, но вы рассказываете что-то ужасное, невероятное просто! — сказала отцу Никандру Тамара. — Ведь есть же наконец и власть какая-нибудь!.. Что же власть? Что же земство, администрация, правительство?

— То-то и горе, что властей у нас как быдто и много, а настоящей-то, заправской, ни одной, — заметил кузнец Силантий.

Тамара перевела с него недоумевающий взгляд на отца Никандра, точно бы спрашивая, неужели оно и в самом деле так?

— Это он правильно, — подтвердил его слова священник. — Властей у нас в уезде действительно много, но к какой ни сунься мужик с любым своим делом, ни одна не даст ему ничего определенного, ни твердого. Каждая власть у нас только отпихивается от дела, а особенно от мужицкого, — это-де до меня не касается, это надо к становому; а становой: ступай-де в земскую управу, это не наше дело; управа шлет к непременному члену, а непременный отпихивает к мировому, мировой, «за неподсудностью», к исправнику, или опять же к тому самому «становому, волостному, непременному»— куда угодно, хоть к архиерею, только отстань! — И бродит несчастный мужик вокруг да около властей, нигде не находя себе никакого распорядка, ни участия, ни решения.

— Напутать каждая власть может сколько угодно, а разрешить ни одна ничего на себя не возьмет, это верно, — согласился с отцом Никандром лесничий.

— Но как же жить при таких порядках? — спросила изумленная девушка.

— А вот, именно так, как живет теперь наша деревня, — уж на что лучше жизни! Превосходно! — пояснил он. — Конокрадство, поджоги, воровство, тайное корчемство, кляуза, сутяжничество, — вот главные прелести этой нашей жизни. Ну, вот и живем, пока Бог на нас не оглянется…

— Поверите ли, — добавил к этим словам отец Макарий. — редко даже встретишь теперь такую деревню, где бы не было тайных кабачков и лавчонок, а ведь это все притоны для воров и склады для краденого. И все это знают, и никто пальца о палец ударить не хочет. Ведь вот, давно ли вы у нас, а сколько уже на ваших глазах было окрест пожаров!..

Тамара вспомнила, что действительно, за эту неделю село их три раза было будимо по ночам набатом, возвещавшим пожары в ближайшей окрестности. Горели крестьянские дворы и помещичьи усадьбы, горели овины и хлеоные амбары, горели скирды хлеба и стоги сена, и все это становилось жертвой «красного петуха», то от небрежности, то от неосторожности, то от поджога. Редкий вечер проходил без того, чтобы где-ии будь на горизонте не виднелось отдаленное зарево.

— Которые хрестьяны, — заметил Иван Лобан, — по целым неделям об мну пору даже не раздеваются на ночь: боязно, вишь, как вдруг, не дай Бог, пожар али конокрады.

— «Конокрады», «поджигатели»! — передразнил его капитан-лейтенант. грустно и недовольно подфыркивая себе под нос. — А почему же у вас все эти поджигатели да конокрады остаются безнаказанными? Ну-тка? Ведь все они наперечет, и все вы очень хорошо каждого из них знаете! А попадется который, вы же первые перед следователем в молчанку играете, — знать, мат, не знаем, ведать не ведаем!

— Ну, что не путем толковать-то! — возразил ему мельник Данило. — Знамо дело, хоша и знаешь, а молчишь, — боязно показывать-то. Ты на сво докажешь, а он тебя за это потом сожжет. Нешто конокрад боится суда? Что ему суд!.. В тюрьму приговорят? — Эка важность! Он же первый тебе бахвалиться будет, — кому-де тюрьма, а мне хоромы!.. Потому в тюрьме ему и тепло, и сыто, и компанство приятное, и заботы ни о чем никакой.

— И это тоже верно, — подтвердил отец Макарий. — А между тем, важно-то то, что безнаказанность всех этих ссль- чских преступлений плодит их число и усиливает дерзость злодеев, и что же выходит: — Выходит, что целые тысячи мирных и честных крестьян живут под вечным страхом нескольких негодяев. Террор своего рода!

— Разве что своим судом-расправой, одно только и остается! — порешил мужик Липат, сопровождая свои слова выразительным и всем понятным жестом.

— Да, своим судом, легко сказать! — возразил дедушка Силантий. — А за свой-то суд что? — Самих на каторгу засудят… Нешто мало примеровrl. Нет, брат, тут как ни кинь, все клин выходит… Почему-что страху в людях не стало, а страху нет, затем что строгости нет… Построже-то лучше бы было, — вот что!.. А тегтсрь что? — Одно пьянство да озорство, да послабление. Жалятся, вишь, на безденежье да на нужду, — продолжал он, — а нужда-то, она в кабаке сидит, вон она где:.. Слыханное ли дело было, коша бы десять лет назад, чтоб у мужика приходилось продавать с молотка скотину за недоимки, а ноне сплошь и рядом… Теперича у нас вон целые десятки сел таких, что казенная недоимка зашла за двухгодовой оклад… Мирские-то капиталы порастряслись, магазейны пусты, скот ослаб… Дошло до того, что хрестьяны друг у друга хлеб с полей по ночам воруют, — нешто прежде слыхано было такое зазорное дело!? Уж чего хуже и греха-то нет!

— Жид многому причина, — заметил Иван Лобан. — Без жида куды легче было!

Тамару опять точно бы что в сердце кольнуло при этом «проклятом» слове.

— Какой жид? — не удержалась она, чтоб не спросить, стараясь казаться равнодушной и спокойной.

— Да всякий, какого хошь, — нешто мало сво тут!

— Это, видите ли, — пояснил ей лесничий, — причина вся в том, что благодаря нынешним деревенским порядкам мужики потеряли всякий кредит. Им дают теперь лишь ростовщики на пять процентов в месяц, то есть чисто уже на кабалу! А ростовщики эти — разные Разуваевы с Колупаевыми, даже из интеллигентных, да евреи из отставных барабанщиков, или фельдшера там, писаря, приказчики хлебные и тому подобная жидова.

— Но неужели и здесь есть евреи? — непритворно удивилась Тамара.

— А вы думаете нет?! — в свою очередь удивленно спросил лесничий!

— Да, но как же тогда черта-то оседлости? — возразила она. — Ведь существует же такая черта, я слыхала, — как же это?

— Ну что ж, черта чертой, а еврейский наплыв — наплывом/Конечно, — продолжал он, — большая часть из них формально не имеет ни малейшего права на жительство в здешних местах, но ничего, живут себе припеваючи, благо полиция смотрит сквозь пальцы.

— А в земстве-то разве мало их! — напомнил капитан- лейтенант. — Посчитайте-ка: инспектор технологии Коган, инспектор сыроварения Миквиц, инспектор лесоводства Лифшиц, земский дорожный мастер Шапир. земский врач Гольдштейн, провизор земской аптеки Гюнцоург, а фельдшеров-то сколько — страсть!.. Да даже в волостных писарях сидит еврейчик Кауфман! — Что твоя Минская губерния!

— Но кто же их насажал сюда столько? — спросила, все более удивляясь, Тамара. — Мало ли тут!.. Один Агрономский, по своей протекции, скольких провел!

— Да и кроме Агрономского, — заметил отец Макарий. — Земство в нашем уезде, изволите видеть, считается либеральным, — обратился он к Тамаре, — ну, а в программу либерализма, это уж как хотите, а юдофильство входит обязательно.

Тамара почувствовала себя несколько неловко при этом обороте общего разговора, неосторожно вызванного, к ее сожалению и досаде, ей же самой. Почем знать, может быть, в глазах всех этих господ, и она такая же жидовка, как все эти Коганы и Миквицы; может быть, они думают, что и ее прислали сюда тоже по протекции какого-нибудь земского юдофила. Положим, если они думают так, то очень ошибаются, потому что теперь она скорее даже против жидов, чем симпатизирует им по крови; но все-таки ей оттого не легче, если эти господа заблуждаются на ее счет. Не пойдет же она ни с того ни с сего разуверять их, — нет, мол, я не такая, как вы думаете!.. Но как бы то ни было, а только она никак не ожидала, чтобы в Бабьегонском уезде, в глубине одной из центральных великорусских губерний, могло вдруг найтись столько евреев. Это открытие поразило ее крайне неприятно. Неужели и здесь не суждено ей от них избавиться! Она знала, что такое еврейская кагальная солидарность, и знала, как относятся евреи вообще к своим ренегатам, а потому с полным основанием могла опасаться с их стороны всяких для себя клевет, подвохов и подкопов под свою жизнь, под свой кусок хлеба и под доброе имя. Впрочем, никто, как Бог! Узнают ее покороче, тогда и взгляд на нее переменят, будут глядеть как на свою, на русскую, и не дадут в обиду. Значат же, наконец, что-нибудь русские в России!.. Да может быть, эти господа и теперь не глядят на нее как на «жидовку»… Может быть, это одно се воображение и собственная, чересчур уж чуткая, мнительность. Во всяком случае, все они знают, что она христианка и притом православная. Но дальнейший разговор о евреях в земстве был все-таки ей неприятен, и потому она поспешила переменить эту, неудобную для себя, тему, ухватившись, впрочем, за то же самое земство. Обратясь к лесничему, который, за последнюю свою поездку в Бабьегонск, несколько раз присутствовал на заседаниях земского уездного собрания, она выразила сожаление, что ей за спехом ни разу не удалось побывать там. — так торопили ее в управе с отъездом в Горелово! — а между тем ей так хотелось хоть раз заглянуть в заседание, чтоб иметь понятие о том, что это такое.

— Занимательного для постороннего человека мало, — отвечал ей тот, — да вам и не понравилось бы.

Тамара поинтересовалась узнать, почему он так думает, что не понравилось бы?

— Да чему там нравиться, особенно молодой девушке, как вы! — пожал лесничий плечами. — Ну, представьте себе большую комнату, вроде залы, с голыми стенами; в задней половине длинный стол под зеленым сукном, за столом — «интеллигентная» часть гласных, а позади них, на скамейках, — гласные от крестьян, больше все из волостных старшин, да частью из писарей и старост, — словом, все люд подначальный непременному члену, который и командует им по своему усмотрению, распоряжаясь за кулисами всеми этими крестьянскими голосами.

— Ну, а в другой половине залы? — спросила Тамара.

— А в другой публика: служащие в земстве, несколько любителей и любительниц «прений», в особенности стриженые барышни, — одна барышня интересуется такимгто хлестким оратором, другая таким-то, похлестче, — затем, несколько молодых «интеллигентов» из недоучившихся «учащихся», несколько «поднадзорных» и непременный корреспондент-обыватель. Впрочем, публики вообще немного, но атмосфера невозможная, потому что все это заседает и постоянно пыхтит папиросами, так что даже неисходная пелена дыма стоит в комнате. Курят все: и гласные, и публика, и барышни, и даже сторожа с рассыльными, а от крестьян распространяется, сверх того, букет сивухи. Пока интеллигенты «дебатируют» или грызутся с «меньшинством», гласные от крестьян только потеют да икают, а больше все дремлют себе, с носовым присвистом, самым оезмятежным образом, и просыпаются только тогда, как приходит время баллотировать какой-либо вопрос, — ну. тут уж они, как бараны, только и глядят все на непременного: подымется непременный с места, — подымаются враз и они, сидит он — сидят и они, как пришитые, станет непременный с правой стороны баллотировочного яшика, — значит, надо класть направо, станет с левой, — вали налево! Таким образом и получается «большинство». Механика самая нехитрая!

— И… и только? — удивилась Тамара.

— Да, и только, если не считать иногда скандалов и мордобитий, но это уже дело семейное: милые дерутся…

— А слышно было, и нонешнее собрание тоже чуть было не сокрушилось, — сообщил Иван Лобан всему обществу, что ж, дело заобычное! — нисколько не удивясь, заметили крестьяне.

Тамара, не совсем уяснив себе последнее выражение Лобана, спросила у лесничего, что это значит «сокрушилось», — передралось, что ли?

— Нет, — засмеялся тот, — чуть было не состоялось, значит, за неприбытием законного числа гласных.

— Ведь эти земские собрания у нас то и дело крушатся, — пояснил ей отец Никандр, — то большинство не признает прав нескольких неугодных ему гласных, то вдруг гласные не прибудут, или сбегут куда-то, или разъедутся прежде времени, то одна «партия» явится в собрание в пьяном виде и с треском разнесет в зале все стулья и столы, так что трезвым давай Бог только ноги! — то вдруг председатель заартачится, председательствовать не захочет, или ни один из гласных не пожелает принимать на себя секретарских обязанностей… И все это якобы из-за «политической борьбы», а в сущности, из личных дрязг и пререканий.

— Картинка, однако! — усмехнулась, качнув головой, девушка.

— А, зато это все «лучшие люди», — с иронической важностью заметил лесничии. — Все они сами себя так и величают, — дескать, сок и соль земли нашей, деятели и сеятели общественной нивы, пионеры правовых порядков.

— Хорошо, но ведь должны же эти деятели что-нибудь там делать, заниматься чем? — полюбопытствовала Тамара.

— О, всеконечно, заниматься!.. Но они и занимались, — тем же иронически важным тоном подтвердил лесничий. — Прежде всего, закусывали, каждый день закусывали неукоснительно (на земский счет, разумеется). Интеллигенция закусывала сама по себе, в особой комнате, наверху, с винами знаменитой кашинской фирмы братьев Змиевых. а серо чь внизу, особо, с водкой Агрономского (этот уже за свой счет угощал «меньшую братию»), потом задали в клубе, по подписке, свой «семейный вечер» с акушерками; потом, как и всегда, предлагали и постановляли единогласно благодарить от лица земства то того или другого, приятного себе, члена, то разные земские комиссии, — ну-с, затем награды управским назначали (это, конечно, главное), а потом «дебатировали» разные вопросы.

— Например? — осведомилась Тамара, начиная заинтересовываться этим своеобразным сообщением и не зная еше, верить ли ему или не верить.

— Например… — призадумался на минуту лесничий, — ну вот, например, порешили ходатайствовать перед правительством об уничтожении зловредного института урядников, затем просить шзавительство о предоставлении земской управе возможности безостановочно взыскивать с крестьян понудительными мерами свою земскую недоимку прежде казенной; потом разбирали и одобрили проект о том, чтобы земство мировых судей выбирало, а правительство им жалованье платило; повысили подесятинный налог, установили также новый налог с крестьян за медицинскую помощь (сверх того, что уже ими платится), по пяти копеек за совет и доктору по десяти копеек за рецепт; далее подымали вопрос о наградах священникам законоучителям за их труды по школе…

— И конечно, по прежним примерам, решили отказать? — живо спросил отец Никандр.

— Ну, разумеется, отказать! О чем и спрашивать!? — развел руками лесничий. — Денег, мол, лишних нет на эта Затем, — продолжал он, — приняли предложение почтить литературную деятельность Щедрина и Некрасова учреждением стипендий их имени.

— А на это деньги, небойсь, нашлись? — с грустно иронической усмешкой спросил отец Макарий.

— Как и всегда, конечно, коль скоро делается подобное предложение: ведь о прибавке законоучителям в газетах писать не станут, а об этом напишут и превознесут, — пояснил лесничий. — Ну-с, что же еще?.. Да! — вспомнил он, — выбрали ревизионную комиссию для проверки управских книг и отчетов; но ведь это, вы знаете, одна только дань форме, а суть-то самая — дело, так сказать, семейное и ладится оно всегда между приятелями.

— Ну, еще бы! — воскликнул капитан-лейтенант. — Рука руку моет, и обе чисты бывают.

— Затем-с, — продолжал лесничий. — Разъездные деньги распределяли: двум членам управы по полторы тысячи рублей, да председателю училищного совета две тысячи.

Капитан-лейтенант даже с места вскочил от удивления.

— Как?! Две тысячи! — всплеснул он руками. — Это за то, что всего три раза в год заехал в две ближние школы?!

— Да, но зато они натянули экономию на земских врачах, которым отпущено всего по двести рублей на разъезды.

— Что такое?! Да не может быть!! — изумились уже все присутствующие. — Земским врачам, которые в постоянных разъездах?!.

— Пускай, значит, меньше разъезжают, — зачем мужику врачебная помощь? — может и так себе дохнуть!

— Но двести рублей и две тысячи, это… это, согласитесь…

— Ну, это там уже их дело! — махнул рукой лесничий. — Надо же было им из чего выкраивать, если назначили разъездные и нашему лесному ревизору, и акцизным чиновникам.

— Как?! — всполошились все разом. — Коронным-то чиновникам! Разъездные?.. От земства? — Да ведь они их и от правительства получают, разъездныс-то! С какой же стати еще и от земства? По какому такому праву?

— Ну, вот, еще права захотели! — засмеялся лесничий, как на речи уже совсем наивные. — Назначили… ну, просто, потому что назначили! По благоволению управы, и только!.. Это-уж акцизным Агрономский поусердствовал, — пояснил он, — чтоб подобрее к его заводу были.

— О-ох, трещат земскис денежки, трещат! — с кряхтеньем помотал сокрушенно головой дедушка Силантий.

— Благодетели тоже народу называются! Ироды! — с горечью и злобой воскликнул мужик Липат. — Взять бы этих самых благодстслев за шиворот, да всыпать хорошенько бы… И некому вот за хрестьянскую копейку заступиться!..

— Обидно! Это точно что обидно, — зароптали и остальные крестьяне. — С мужичьей шкуры, небойсь, последнее дерут, не жалеючи, передохнуть не дадут, а тут — вали! Накось!.. За какие заслуги?.. И за что это, право, за какие такие вины государские предали нашего брата земству этому самому? Что мы такого сделали, чем проштрафились?

— Э-ах, братцы! Всего не переговоришь и на всякое горе не наплачешься! — махнул рукой дедушка Силантий, подымаясь с места. — А и что толковать, коли помочь нечем! Себя травить только!.. Ну, их!.. Спасибо вам, отцы, на чае- сахаре вашем, да на ласковом слове! — истово поклонился он в пояс обоим священникам. — И матушке-хозяйке спасибо на угощении!.. А нам пора и ко дворам. Покалякали и буде! Прощайте!

Вслед за дедушкой поднялись и прочие крестьяне, а затем разошлись и остальные гости — до следующего праздничного чая.

— Что, поучительно? — с улыбкой обратился отец Никандр, по уходе их, к призадумавшейся девушке.

Та с грустью подняла на него глаза.

— Не поучительно, а… страшно! — промолвила она, стараясь дать самой себе отчет в своих впечатлениях. — За себя страшно становится, вот что!

— За себя-а? — удивился священник. — Да чего же вам за себя-то бояться?

— Как чего! Ведь если правда все то, о чем здесь говорилось…

— Правда ль? — перебил он. — Вы сомневаетесь, правда ль? Ну, так я вам скажу, не то что правда, а разве десятая доля всей правды-то.

— Тем хуже! — воскликнула она. — Ведь если так, то как же с такими людьми жить, как с ними дело иметь?! Подумайте!.. С одной стороны, крестьяне смотрят на тебя как-то странно, чуть не враждебно, не доверяют тебе, выражают свое недовольство школой; с другой — эти все Агрономские, от которых зависит твоя судьба… Знаете, — схватилась она за голову, быстро вставая с места. — Я просто начинаю пугаться будущего, и… если бы только была мне возможность уйти куда от всего того, я бы, кажется, ушла хоть сию минуту!.. Мне все это представлялось совсем иначе — и деревня, и служба в земстве, и само земство…

— Эка вы, еще ничего не видя и не испытав, да уж и уходить, с одного послуху-то! — пожурил ее отец Никандр.

— Да что ж, если рвать, так уж лучше вначале и самой, чем ждать, пока тобой распорядятся другие.

— Уходить незачем и бояться нечего, — успокоил он Тамару, подумав над ее словами, — а надо только знать, с кем имеешь дело, и не строить себе напрасных иллюзий. Тогда и разочарований не будет.

— Совет, пожалуй, хорош, — согласилась девушка, — да не совсем-то по моей натуре.

— О, полноте! Смотрите на все на это несколько со стороны; представьте себе, — продолжал он, — что вы зритель в театре, и перед вами разыгрывается современная комедия из земской жизни, от которой вам порой смешно, или грустно, порой досадно, даже противно местами; но — какова бы ни была мораль пьесы — это все-таки не помешает вам возвратиться из театра домой такой, какая вы есть, и заняться своим собственным делом.

— То есть, другими словами, ваш совет — относиться ко всему и ко всем безразлично, — не так ли? — спросила Тамара.

— Ну, конечно, — согласился отец Никандр. — Было бы из-за чего копья ломать! А то из-за плохих актеров и плохо поставленной пьесы!

— Да, но ведь я от этих актеров завишу, — возразила она, — и притом же, мне самой приходится играть некоторую роль в этой пьесе.

— Что ж делать! — пожал он плечами. — Все мы, более или менее, от каких-нибудь актеров зависим, — на то и жизнь, и с этим ничего не поделаешь. А что до вашей роли, то извините, — поклонился он ей, — роль эта настолько маленькая, незаметная, что ею вам смущаться не приходится.

— Полно, отец Никандр1 Не дело ты говоришь! — вступился не совсем довольным тоном старик Макарий. — И роль совсем не маленькая, и дело вовсе не ничтожное… И если не верить, что оно благое и большое дело, так лучше за него и не браться! А оне, — указал он на Тамару, — слава Тебе, Господи, принялись как должно… Тут, брат, смущать или проповедовать равнодушие не годится… Где бы поддержать, а ты…

— Да, но вот, если этому-то делу мешать станут, тоща что? — поспешила заговорить Тамара из опасения, как бы дальнейший разговор в этом роде не принял между тестем и зятем несколько острого характера.

— Мешать? — повторил за ней отец Макарий. — А вы все-таки продолжайте его по совести, как Бог велит… И ежели сознание в вас крепко, тогда нечего смущаться. Бог не выдаст, Агрономский не съест!

— И то правда! — беззаботно согласился молодой батюшка. — Крестьянские батьки с матками за вас будут.