Торжество Ваала

VIII. НА ШКОЛЬНОЙ ПРАКТИКЕ

Волостной старшина был прав, когда, успокаивая Тамару после пробного урока, сказал относительно разобидевшихся на нее крестьянских отцов, что «поартачатся да таковы же будут». Действительно, спустя несколько дней после этого пробного урока, мальчики, уведенные тоща своими отцами из школы, явились в нее частию сами, частию в сопровождении своих маток, которые пришли опять-таки с «поклонным» и, прося учительницу не серчать на их мужиков, а заняться с ребятами построже, высказывались, что в обучении главное дело для них — это заручка льготными свидетельствами.

— Только из-за этого самого свидетельства и неволим ребят, — говорили они. — А без того, что в ней, в школе-то!

Таким образом, Гореловская школа мало-помалу с каждым днем пополнялась учениками. Тамара отделяла «звуковиков», только что приступавших и изучению азбуки по «звуковой системе», от остальных мальчиков, поглотивших уже прежде легкую премудрость «звуковки», и посвящала первым утренние, а последним послеобеденные часы занятий. Пока «звуковики» постигали смысл разных «б», «в», «г», старшее отделение упражнялось в списывании отдельных букв и слов с классной доски, на которой учительница предварительно писала для них каллиграфически эти слова и буквы.

По окончании урока со «звуковиками», она либо отпускала их домой, либо удерживала на некоторое время в школе, для упражнения в хоровом пении вместе со старшими. Но прежний характер пения был совершенно изменен сю; согласно желаниям самих крестьян, вместо разных припевок насчет котов, козлов и т. п., дети у нес пели «Отчс наш», «Достойно есть» и другие молитвы, в чем помогал ей и отец Макарий, а также познакомились и с народным гимном, и все обучение это шло у нее прямо «с голоса», на слух. Крестьяне были этим очень довольны и уже мечтали о том, что вот, Бог даст, вскоре их Ванюшки и Павлушки будут петь и в церкви, за обедней. Это их утешало, да и самим детям очень нравилось. Изменила она прежнюю систему обучения и со старшим отделением, вместо того, чтобы морить его скукою на сухом и голом перечне рек, морей, гор и городов «по Водовозову», или на зоологическом и ботаническом отделах «Детского мира» Ушинского, где подробно описываются разные суставчики, членики, усики и сяжки насекомых, или пестики да тычинки явнобрачных и тайнобрачных растений в их постепенном развитии, что крестьянских детей вовсе не интересовало, она, по совету отца Макария, занялась с ними прежде всего рассказами из священной и русской истории, а затем арифметикой и упражнениями на костяшковых счетах. Благодаря всему этому, в классе се обнаружилось у мальчиков живое отношение к делу: они не скучали, слушали се охотно, сами задавали ей вопросы, если чего не поймут, и отвечали из пройденного осмысленно и толково. Да и отцы с матерями начинали менее недоверчиво относиться к «новой учительнице», хотя все-таки осуждали ее — зачем она оканчивает занятия с детьми еще засветло, когда могла бы длить их до сумерек, или зачем учить-де «голосовать», а не «буки-аз-ба», и зачем позволяет ребятам иногда поиграть и порезвиться на несколько минут на дворе или в классе, во время перемены между уроками, — «в школу-де не играть ходят, а дело делать». Но на сетования подобного рода Тамара уже менее обращала внимания, находя их не совсем основательными. Что было дельного и справедливого в замечаниях и притязаниях отцов, все то приняла она к сведению, и с самого же начала старалась удовлетворить им, по мере своих сил и возможности, в общем, школа ее делала заметные успехи, ученики шли к ней охотно, и отцы, вообще говоря, если и не были ей вполне довольны, то все же значительно примирились с нею, видя, что ребята их поют уже «от божественного», и рассказывают дома про божественное.

Вначале ей стоило немалого труда сладить с ребятишками, которые, привыкнув дома к «улице» и ее нравам, были очень подвижны, резвы, резки и упрямы. Неусидчивость их и рассеянность, непривычка к умственному труду и продолжительному напряжению мысли, зачастую крупная, грубая брань и драки с товарищами, даже отчасти воровство друг у друга разных мелких вещей, в роде грифелей, ручек от перьев, бумаги или карандаша, — все это доставляло ей в начале дела много неприятных и тяжелых минут и потребовало от нее большого запаса терпения, хладнокровия и настойчивости, чтобы сломить все эти недостатки. Уходя из школы и расходясь по домам, ребятишки Обыкновенно разделялись на две партии — на «гореловских» и «суседских», то есть приходящих из ближних деревень, и затевали между собою на улице войну, которая почти всегда кончалась подбитыми глазами и расквашенными носами. Но на вопрос учительницы — из-за чего они так ссорятся, вся школа отвечала ей, что они вовсе-де не ссорятся, а только провожают партия партию и играют «в казаков и разбойников», это-де игра такая, а не ссора. Отцы и матки приходили к ней с выговорами и жалобами На озорство ребят, — «вы-де горазд их распущаете, баловаться много даете, пристрастить бы следовало», — и Тамара пыталась было и стращать, и уговаривать, и стыдить драчунов перед всем классом, но ничто не помогало, пока она не догадалась оставлять наиболее задорных и зачинщиков на час или на два в школе, после уроков. Средство подействовало, и драки прекратились, а затем, благодаря тому же средству, прекратились постепенно и брань, и взаимные ссоры. Таким образом, дело у нее мало-помалу наладилось, и ученики старшего возраста настолько уже облюбовали школу и самую учительницу, что приходили к ней небольшими группами даже и в праздничные дни, — «пришли-де вас проведать да попросить книжек, нет ли каких почитать?» Но вот это-то последнее требование и ставило зачастую Тамару просто в тупик. Выбор книжек школьной библиотеки был так ограничен, даже скуден, если не считать томов «Дела» и «Современника», что давать было решительно нечего, а новых взять неоткуда; управа же земская о выписке книжек по списку, составленному самою Тамарою, и слышать не хочет, ссылаясь в отзыве своем на то, что в Гореловской школе книг-де более, чем достаточно, благодаря просвещенному и щедрому пожертвованию ее почтенного попечителя, г. Агрономского, и предложила «госпоже учительнице» удовлетворять потребность к чтению своих учеников из наличного запаса библиотеки, «где имеются даже литературные журналы и такие первоклассные писатели, как Щедрин, Слепцов, Решетников и проч.». Но Тамара, обсудив ответ управы вместе с отцом Макарием, не рискнула по совести последовать ее совету и предпочла выписать из Москвы несколько дешевых духовно-нравственных и общеполезных книжек и брошюр на свои собственные деньги. В се положении это была немалая жертва; зато крестьянские батьки с матклми были ей очень признательны.

— Уж так-то мы тебе, сударыня, благодарни, уж так-то довольни, что книжек хороших на дом от пущать стала деткам! И нам-то ведь послухать лестно, как зачнет этта Васютка читать про царей православных, да про святых жития, да про войны, что цари-то наши супротив врагов Христовых воевали, про Суворова, да про Петра-царя… или вот тоже про Афон-гору аль про Соловецкую обитель, — и ах, сколь это все чудесно да занятно! Не оторвался бы!

Эти книжки, так понравившиеся батькам с матками, сделали то, что у них в душе сгладились последние следы недоверия к новой учительнице, убедив их окончательно, что учит она «по-божью», настоящему делу, а не пустым «побаскам».

Вскоре после этого доверие к ней крестьян начало еще нагляднее выражаться в том, что они стали приходить к ней за врачебными советами и помощью. Одна придет с жалобою, что нутро у нес пало и что чего-чего уж ей не делали, и горшок-то на брюхо ставили, и кудель-то в этом горшке зажигали, чтобы подтянуть нутро на место, да все нет легче. Другой жалуется, что жернов, сказывают, нутре перевернулся у него книзу, хлебушка не может перемалывать, и что его уже подвешивали кверху ногами на прясло, и трясли, и били по животу круглым полсном, да ничто не помогает… И тот, и другой просят лекарствица, полегчить бы им чем ни на есть, заявляя, что они ходили уж и к бабс-знахаркс в село Княжево, и к матушке-попадье за крещенскою водою, и к батюшке с просьбой «отчитать» их, и все ни к чему! — Тамару вначале все это крайне удивляло.

— Да вы, чем невесть куда ходить, лучше бы к доктору пошли! Почему же вы к докторам не обращаетесь? — допытьн валась она у приходящих к ней за помощью. — Ведь у вас есть теперь и земские врачи, и фельдшера с фельдшерицами, и приемные покои, и больница земская?

Но мужики только открещивались да отплевывались и от врачей, и от больницы:

— Не про нас все это, больно дорого! В больнице-то надо платить по полтине в день, — шутка-ль!.. Пропадай она и совсем!

Такое враждебное отношение к больнице у всех крестьян вообще, столь озадачившее Тамару на первых порах, стало ей совершенно понятно потом, когда она узнала, что в их же селе у одного мужика за земскую больничную недоимку было продано с молотка все его имущество, а с другой крестьянской семьи, оказавшейся поголовно зараженною от одного из своих же членов, возвратившегося с заработков из Питера, и целиком отправленной поэтому на излечение в земскую больницу, было взыскано за лечение 165 рублей; но так как платеж этой огромной суммы был для семьи окончательно непосилен, то у нес, по распоряжению земской управы, продали с аукциона все имущество, не покрывшее и половины взыска, вследствие чего взыскание остальных денег управа обратила, через полицию, на все сельское общество. Вот почему-де мужик и идет лечиться куда угодно и к кому попало, только бы не к докторам и не в больницу. — Нечего делать, пришлось Тамаре волей-неволей принять участие в этом беспомощном положении крестьян, и в особенности горсловских женщин и детей, преимущественно обращавшихся к ней за помощью. Пришлось выписать из Москвы популярный печебник, и из Бабьегонска несколько необходимых, наиболее употребительных врачебных снадобий, — и все это опять-таки на свои собственные деньги. Эта новая жертва была для Тамары тем чувствительнее, что ради нее пришлось ей отказаться на три месяца вперед от многого, необходимого в своих жизненных, и без того уже очень скромных, потребностях. Зато крестьяне, веря ей, охотно шли к ней лечиться и принимали ее простые, но верные средства, и слава ее не только как учительницы, но и как лекарки, росла по вссй округе. Вылеченные ею являлись к ней благодарить за помощь, непременно с «поклонным», в виде десятка яиц, или мешочка крупы, или живой курицы и т. п. Сначала она, было, очень стеснялась принимать все эти вещественные благодарности, но ничего не поделаешь, — надо было принимать, так как отказ от них крестьяне считали для себя за обнду.

Между тем наступила глубокая, мокрая осень, а затем и зима, и Гореловская школа наполнилась учениками так, что в классной комнате стало уже и весьма тесновато. Недостаток парт поневоле заставлял мальчиков тесниться и жаться друг к другу; оказывался уже некоторый недостаток в букварях и книгах, которые приходилось делить по одной на трех-четы- рех учеников разом. Если, бывало, пишет старшее отделение, то остальным не хватает или чернильниц, или ручек для перьев. Вместе с этим обнаружились и другие неудобства. Нередко приходилось воевать со старостой из-за топлива, если не привезут его вовремя, а это случалось сплошь и рядом, так как обязанность отапливать школу была разложена на всех крестьян, в виде мирской повинности. Поэтому классная комната зачастую оставалась истопленною, так что у мальчиков, бывало, руки стынут от холода, до невозможности держать перо в пальцах, а сама учительница сидит все время закутавшись с головою в шерстяной платок и завернувшись в теплую шубейку. Приходя в школу, ученики приносили на ногах осенью грязь, а зимою снег, и тем разводили ежедневную сырость в классе. Одежда их в эти месяцы состояла только из полушубков поверх портков и сорочки; полушубки эти, отсырев под дождем или снегом, прели и издавали неприятный запах, а мальчики, по привычке, оставались в них по пяти, шести часов в классе, не снимая с плеч: без полушубка холодно, в полушубке же, при этой тесноте, духоте и сырости, становится под конец жарко, — и дети сидят все в поту, и потные выходят из школы домой, а до дому иным мальчуганам из окрестных деревень надо идти в непогодь от двух до трех верст. От этого у них постоянно являлись простудные болезни, особенно же воспаление горла. В классе, бывало, все время раздается неумолкаемый кашель, воздуха мало, вентиляции ни малейшей, — поэтому начинаются головные боли, и дети ежедневно к концу занятий становятся утомлены, невнимательны, вялы, да и хама учительница нередко возвращалась после занятий в свою комнату с одурманенною головою, со стуком в висках и шумом в ушах, и кидалась, вся закутанная, на холодную постель отлеживаться часа два в тяжелом забытьи, ради необходимого отдыха.

Гореловская школа, как и все вообще училища в уезде, находилась вне всякого врачебного надзора, служа, подобно им, рассадником, всяких заразных болезней: кори, скарлатины, чесотки. Ни уездный, ни земские врачи в нес и не заглядывали, как и во все остальные школы, потому что на это требовалось особое разрешение или приглашение общего собрания училищного совета; а этот совет на самовольное появление того или другого врача в любом училище смотрел неприязненно, как на вторжение в круг действий, врачам не подлежащих. Зараза и на этот раз не замедлила своим появлением. В окрестных деревнях, а затем и в Горелове обнаружилось несколько случаев дифтерита на детях. Земская управа распорядилась закрыть на время школу и поспала на место своего члена и. с ним врача Гольдштейна, да несколько набранных сим последним специальных «дифтеритных дезинфекторов» из каких-то недоучившихся медицинских студентов, молодых еврейчиков, некончалых семинаристов и блыкающихся без дела девиц в звании курсисток. Я вилась вся эта компания на место в сопровождении станового и двух урядников и принялась за дело столь усердно не по разуму/ что на первых же порах вызвала со стороны крестьян не только нет довольство и ропот, но и явное сопротивление. И немудрено: земский член не распорядился предупредить крестьян заранее, а добровольцы-дезинфекторы, нагрянув на село, врывались не разбирая и в зараженные, и в здоровые избы, делали в семьях переполох, немедленно выдворяли всех людей на двор, на улицу, в сараи, клети, амбары, — «ступай, куда знаешь, хоть к черту, а нет, — сейчас урядника!»— затем переворачивали вверх дном весь дом, всю рухлядь, утварь, посуду, производили полный кавардак — Мамаево нашествие, да и только! — и начинали выкуривать заразу из каждого дома зажженною серой. Но при этом в одном месте забудут предупредить хозяйку, чтобы вынесла из избы домашнюю птицу, — и все эти куры-наседки, утки, индюшки задыхаются насмерть в серных парах; в другом — нальют в помои дезинфицирующей жидкости, не предупредив о том хозяев, а свиньи, собаки и коровы хлебнут этих помоев и дохнут. Делалось все это, вероятно, по недомыслию; но на взгляд крестьян, выходило оно как будто умышленное озорство, как будто нарочно для того, чтобы вызвать со стороны населения недовольство и тревогу. — Начальство-дс так приказало! — Стали наконец донага раздевать мужчин и женщин, от мала до велика, чтоб выкуривать их оелье и одежду, — бабы и девки подняли вой «от сорому», а мужики, возмущенные всем этим, вышли из последнего терпения и приняли дезинфекторов в колья. Тс, было, под благодетельную защиту к урядникам, но мужики, в азарте, и урядникам бока намяли. «Дезинфекционная комиссия» струсила, разбежалась и попряталась со всеми своими «шпициальными» жилками и курсистками, и сейчас же, конечно, полетели от се членов вопиющие и взывающие депеши к губернатору, к жандармскому штаб-офицеру, к непременному члену, к председателю земской управы: «бунт! разгром! помогите! спасайте, выручайте!»— и пошла писать губерния!.. Немедленно же было распоряжено по телеграфу — выслать на место «бунта» исправника, товарища прокурора, судебного следователя; экстренно привезли туда же на подводах воинскую команду, «для устрашения и усмирения бунтовщиков»; волостному старшине приказано заготовить целый воз розог, и дело чуть было не дошло до стреляний и «секуций»; но к счастью, с приездом губернского начальства, все ограничилось только протоколами, дознанием да волостною кутузкой для «зачинщиков» (разумеется, из крестьян), а в эпилоге — «мировым» со штрафами и тюремным заключением для тех же «зачинщиков». По мнению доктора Гольдштейна и других просвещенных деятелей, при всем их либерализме, — крестьяне несомненно выходили кругом виноваты, и их следовало бы наказать примерным образом, а вовсе не так, за то, что осмелились противиться благодетельным действиям дезинфекторов и поднять руку на таких самоотверженных служителей народу.

Недель около трех спустя, разрешено было вновь открыть Гореловскую шкапу, после того как все се помещение подверглось самой строгой дезинфекции, выкурившей на это время и самое учительницу к «батюшкам». На все неудобства и недостатки этой школы Тамара еще раньше жаловалась волостному старшине, но тот посоветовал ей только дождаться приезда Агрономского, — «заявите-де ему, как вернется: он почетный попечитель, он все это может, и насчет тесноты, и насчет пособиев, а я тут что же? — мое дело сторона». Пыталась она писать и в земскую управу, прося волостного подтвердить и со своей стороны справедливость се представлений, но волостной и от этого отказалася. — «Пиши, не пиши, без Агрономского все равно ничего не будет и ничего вам не разрешат, напрасно только бумагу марать будете». — Но Агрономского не было на месте. Отправившись на земское собрание в Бабьегонск, он разъехался с Тамарой в пути, не будучи еще с нею знаком, а по окончании земского съезда, уехал по собственным делам в Москву; из Москвы же проехал прямо на губернское земское собрание, в качестве гласного, а там — кто его знает! — может, опять в Москву, либо в Питер укатит, а может, и домой вернется, — в точности пока неизвестно. Воспользовавшись пребыванием в Горелове члена управы, по случаю дифтеритной дезинфекции, Тамара обратилась к нему с теми же представлениями, прося его в особенности походатайствовать о скорейшей присылке недостающих учебных пособий. Тот выслушал ее очень внимательно, но на все ее жалобы только сочувственно покачивал головой, приговаривая: «Ах, Боже мой!.. Ах, это ужасно!.. Ах, бедные вы, бедные!» А чуть коснулось до собственного его содействия, член сейчас же на попятный: «мнс-дс неудобно подымать такие вопросы, это дело совета», — и посоветовал ей, точно так же, как и старшина, дождаться Агрономского. — «Вы уж это к нему… Наш многоуважаемый Алоизий Маркович, он так все это близко к сердцу принимает… он, конечно, войдет в ваше положение, пожалеет этих бедных детей… он сам увидит и сделает вам все, что лишь возможно… Вы уж лучше его подождите».

Тамара просила члена, чтобы он, по крайней мере, приказал старшине хотя бы насчет топлива, пускай бы хоть дрова доставляли аккуратно, а то когда привезут, а когда и нет, и школа суток по двое, по трое остается нетопленною.

— Да я уж приказывал и скольки разов говорил! — оправдывался старшина перед членом. — Да что ж тут поделаешь, коли не слухают! Народец тоже! Анафемский!..Я уж и старосте, и сотскому, — свое же дети, говорю, терпят, — да вот поди ж ты, заставь-то мужика!

— Ну, вот видите, он приказывал, — обратился член к учительнице. — Он с своей стороны и рад бы, но что ж, если мужики такие… не слушают…

— Я полагаю, — заметила Тамара, — настолько-то у господина старшины есть власти, чтобы заставить себя послушать.

— Да, это вы полагаете, — высокомерно возразил старшина, — а я полагаю так, что власть-то тоже с умом прилагать надо… Не штрафовать же мне мужиков из-за ваших дров!.. Везут, когда можно; а коли недосуг, — не беда, ежели когда и не вытопите, — нашим мальчишкам это ничего, дело заобычное!

— Да, вот видите ли, иногда, значит, и нельзя бывает, — снова обратился член к Тамаре, словно бы стараясь всячески оправдать старшину и хватаясь за первый попавшийся повод, лишь бы сказать в его пользу. — Он тоже должен сообразоваться… Что ж тут делать!.. Очень жаль, конечно, сердечно жаль, и я от души вам сочувствую… Но, мне кажется… я думаю, — добавил он в утешение учительнице, — я думаю, что наш почтеннейший Алоизий Маркович, — пусть только приедет, он все это вам устроит, он и способы, и средства изыщет… Уж вы лучше потерпите как-нибудь до его приезда.

Так и не добилась Тамара никакого толку.

— Нашли тоже к кому обращаться! — с дружескою иронией попенял ей потом отец Никандр, когда она рассказала ему этот свой разговор. — Станет член старшине приказывать! Старшина ему понужнее вас, ссориться с ним ему не расчет, потому, как никак, все же лишний голос за него на выборах… А старшине, — тому и подавно не до дров. Что ему, и в самом деле, ваши дрова, когда он теперь всю округу в кабалу к себе прикарманивает! Есть ему когда думать о таких мелочах!

— Как в кабалу? — удивилась, не вполне поняв его, Тамара.

— А вы и не знали?!. Как же, помилуй-то! И все это из- за собственного своего великодушия — очень уж великодушный он у нас человек!.. Ну, зато и к медали на шею представлен.

И отец Никандр объяснил ей, что, пользуясь, по случаю неурожая, безвыходным положением крестьян соседних с волостью деревень, старшина великодушно предложил им брать у него хлеб в долг, но обставил этот кредит такими условиями, что мужик, взявший взаймы известное количество хлеба, обязан, во-первых, возвратить такое же количество его ко времени нового сбора и, во-вторых, остальной свой хлеб, после сбора, продать ему же, старшине, по 30 копеек за пуд, и это в то время, когда цена на хлеб в данной местности держится обыкновенно около рубля за пуд, а то и более.

— Да ведь это же называется кулачество! — возмутилась Тамара.

— Самое настоящее, а вы как полагаете?

— И это старшина!.. И такого старшину терпят?!

— А кто ж его сменит? Закабаленные крестьяне, что ли? — усмехнулся священник. — Поверьте, они же первые подадут за него голос и при следующих выборах! Да и как не подать, если все они у него в лапах, благодаря все тому же «кредиту»… Ну, а для непременного члена и прочих, — продолжал отец Никандр, — он самый удобный человек и первый друг и приятель. Еще бы! — деньги взаймы дает без расписок — разве можно эдаким-то человеком пожертвовать?! Напротив, медаль ему на шею! «За усердие!» И поверьте, что выхлопочут!.. А впрочем, — прибавил он, пораздумав, — почему ему и не кулачить, если и друг его, господин Агрономский, да и другие там, кое-кто из интеллигентных, занимаются точно таким же «кредитом» и кулачат еще почище!

И Тамара узнала, что со времени войны, в последние два года, благодаря неурожаям, кулачество развилось до небывалых размеров, и не в одной только ихнеи округе, но и повсюду. В деревне, чем дороже хлеб, тем больше рабочих рук и тем они дешевле. Поэтому, хочешь не хочешь, приходится тереться около людей денежных, у себя ли в селе, или в соседней усадьбе, и работать на них, буквально-таки, даром. Не уродился у мужика хлеб, — нечем ему ни семью прокормить, ни податей заплатить, — и идет он к кулаку с поклоном, закладывает ему сначала пашню свою под пар или под засев. И если в скудный год цена пашни всего четыре рубля с десятины, то кулак дает ему только два рубля, а этих денег мужику даже и на подати не хватит, — .и вот, поневоле, снова делает он заем у кулака, но на этот раз уже под будущую свою полевую работу, а затем закабалит себя ему же и на сенокос, за пятнадцать копеек в день, тогда как везде в уезде нормальная цена за день косьбы стоит не ниже тридцати копеек. Приходит весна, мужику нечем засеять поле, — он опять к кулаку со слезным поклоном: «благодетель, не погуби!»— и получает зерно на засев по страшно повышенной цене. Но торговаться ему уже не приходится, благо, дают!.. Наступает срок для расплаты, а у мужика обыкновенно денег — «два била, три колотила». Кулак отбирает у него за проценты корову или лошадь, а на капитал требует новую расписку, с другим сроком, — до 1-го марта, и еще с большими процентами… И если мужик имел несчастие раз попасть в этот круговорот переписывания своих расписок, то уже друзья и соседи прямо говорят ему: «и духови твоему, аминь!» И сам он знает, что «аминь», что действительно пропал он уже навеки с мертвою петлею на шее. Проценты нарастают скоро, так что и их-то он платить не в состоянии, а не то, чтоб капитал уплачивать; долг его растет и растет с каждым полугодием, и попадает он таким-то образом к сельскому своему кулаку или к помещику новой формации в кабалу неисходную, пожалуй, что похуже прежнего крепостного состояния.