Третий фронт. Секретная дипломатия Второй мировой войны

Читатель наверняка заметил, что мы сфокусировали (и не без оснований) свое внимание на одной стороне «третьего фронта»: на отношениях Германии и западных держав в конце 1930-х — начале 1940-х годов. Но для того, чтобы исследовать весь комплекс тайной дипломатии, надо учитывать еще один аспект: политику Советского Союза. Но не только сложностью освещения этого аспекта автор объясняет свою «задержку». Дело в том, что когда в 60-х годах историки пытались достаточно объективно осветить роль СССР, то этому мешали два идеологических обстоятельства: первое объяснялось «холодной войной» между Западом и СССР, второе — невозможностью объективной оценки положения Советского государства в предвоенный период в условиях «железного занавеса».

Ах, уж эти архивы: автор пережил все эпохи советской закрытости и теперь может поделиться итогами своего нелегкого изучения данной проблемы.

…Это здание в центре московского Кремля издавна примечательно своими архитектурными достоинствами. Правда, оно построено значительно позже знаменитых храмов и колоколен. Зато создано оно вдохновением великого зодчего начала XIX века — Матвея Казакова. Когда Москва уже не была столицей, а лишь «порфироносной вдовой» Русской империи, здесь разместились Сенат, различные судебные учреждения и, как их тогда называли, «присутственные места». Осенью 1918 года из-за угрозы интервенции в Москву из Петрограда поспешно перебралось молодое Советское правительство во главе с Владимиром Лениным (Ульяновым), и надо было срочно найти рабочие помещения и квартиры. Тогда и пригодились кремлевские здания. В бывшем Потешном дворце поселился Ленин, который затем перебрался в здание Сената, где обосновался Совет Народных Комиссаров. В других зданиях поселились сами народные комиссары (министры), в их числе — нарком по делам национальностей Иосиф Джугашвили (Сталин) с семьей. Они разместились в нескольких комнатах Потешного дворца. Но Сталину кремлевская квартира счастья не принесла: в 1932 году при до сих пор не выясненных обстоятельствах покончила с собой его жена Надежда Аллилуева. Сталин — тогда уже генеральный секретарь Центрального Комитета Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков) — чувствовал себя в этой квартире неудобно и неуютно. Он предпочитал дачу бывшего фабриканта Зубалова, а в Кремле решил поменяться жильем со своей будущей жертвой — Николаем Бухариным. Тот жил с молодой женой в здании Сената, в его, цокольном этаже, и не возражал. Обмен состоялся. Он был очень удобен для генсека, так как бывшая квартира Бухарина находилась как раз под рабочим кабинетом Сталина. Впоследствии в подвальном этаже для него оборудовали бомбоубежище. Правда, этими удобствами Сталин нечасто пользовался: до войны еще было далеко, к тому же стареющий генсек пристрастился к так называемой «ближней даче» в подмосковной деревне Волынское. Здесь он и закончил 5 марта 1953 года свой жизненный путь.

С 1953 года его кремлевская квартира опустела. Но ей нашли новое, необычное применение, для которого было несколько оснований. Во-первых, сталинские помещения всегда являлись объектом высочайшей степени секретности и надежнейшей охраны. Во-вторых, высокие потолки разрешали устройство стеллажей. Поэтому и разместился в квартире Сталина… архив Сталина. Именно он составлял фонды знаменитого VI сектора Общего отдела ЦК КПСС.

Итак, что же такое «архив Сталина»? Существовал ли он когда-нибудь, существует ли он сейчас? Ответ на этот вопрос особо важен сейчас, когда после открытия советских архивов, пожалуй, только самый ленивый автор не прибегает в той или иной форме к ссылкам на документы из архива И.В. Сталина. Делает это и автор, что налагает на него особые обязательства, в том числе обязательство внести некоторую — хотя и не последнюю — ясность в понятие «архив Сталина».

Был ли архив?

С самого начала скажу: да, он некогда существовал, этот таинственный и сугубо засекреченный архив. Более того: он не мог не существовать. К тому дню, когда член Центрального Комитета Российской коммунистической партии большевиков (ЦК РКП(б) Иосиф Виссарионович Джугашвили (Сталин) был избран генеральным секретарем ЦК — а это случилось в апреле 1922 года, — уже существовал аппарат ЦК, а следовательно, и его, хотя и небольшой, архив. В то время высшим органом партии являлся Центральный Комитет и его Политическое бюро (Политбюро), созданное 10 (23) октября 1917 года в составе 7 человек (И.В. Сталин — в его составе). Оно первоначально именовалось «бюро ЦК». Название «Политбюро» официально было введено VIII съездом РКП(б) в марте 1919 года. Тогда партия образовала внутри ЦК три органа — Политбюро, Оргбюро и Секретариат. Пленум ЦК 25 марта 1919 года избрал в состав Политбюро (далее ПБ) Владимира Ленина (Ульянова), Льва Каменева, Николая Крестинского, Иосифа Сталина, Льва Троцкого. На заседаниях ПБ (впрочем, как и Совнаркома) председательствовал Ленин, в том числе и после избрания в 1922 году Сталина генсеком. Все документальные дела вел Секретариат ЦК, который был невелик — состоял из двух руководящих и пяти технических работников. В свою очередь, внутри Секретариата был создан ряд отделов, одним из которых и стал его архив. Его первоначальное название — секретный архив ЦК РКП(б). Параллельно существовал и несекретный архив, накапливавшийся с момента создания РСДРП, ее раскола и прихода большевиков к власти в октябре 1917 года. Но это были общеполитические документы, имевшие с 1917 года лишь относительную ценность. Архив, главной задачей которого был сбор документов по истории Октябрьской революции, впоследствии (в 1920 году) получил самостоятельное существование под сокращенным названием «Истпарт». Но нас он меньше интересует. Куда более интересна секретная документация РКП(б).

19 марта 1926 года был создан Секретный отдел ЦК, которому были переданы функции бюро Секретариата, ранее ведавшего делопроизводством руководящих органов партии и занимавшегося ведением секретной переписки. Его возглавил кадровый большевик Иван Товстуха (1889–1935), и здесь уже работало 103 человека (второй по численности отдел ЦК!). Секретный отдел Товстухи был разделен на 7 секторов: VI сектор и составил секретный архив ЦК, то есть в первую очередь архив Сталина. 22 июля 1930 года преемником Товстухи стал Александр Поскребышев (1891–1965). В последующее время Секретный отдел стал обслуживать только Политбюро, и подчинялся он лично и непосредственно Сталину. Затем — в 1934 году — он был преобразован в Особый сектор. Его в течение долгих лет возглавлял вышеупомянутый Александр Поскребышев, одновременно являвшийся личным секретарем Сталина.

С того времени возникло и фактическое слияние этого подразделения ЦК с аппаратом секретной политической службы ОГПУ, взявшей на себя техническое обеспечение (курьерскую службу и т. д.). Затем его функции переняли «по наследству» НКВД, НКГБ и КГБ. Симбиоз оказался долговременным и долгодействующим, существуя — как это ни парадоксально! — даже сейчас, когда сам КГБ ушел в небытие. Нынешние российские секретные службы — ФСК, затем ФСБ — сохранили особые права на архив Политбюро и документы Сталина. Например, когда в 90-е годы по Указу Президента РФ Бориса Ельцина весь архив ЦК КПСС собрались передать в общее пользование, секретные службы сначала затормозили эту передачу, а затем получили права изымать из передаваемых фондов любой документ. Так же произошло и в 1999 году, когда из Президентского архива часть документов Сталина была отдана в общее хранение. Но это — сегодня. В 30-е же годы VI сектор (название сохранилось, и когда Особый сектор был влит в Общий отдел ЦК) находился не в здании ЦК на Старой площади, а в Кремле. Там после смерти Сталина этот сектор занял бывшую квартиру генсека.

Большевиков не надо было учить секретности и конспирации. Конспиративной работе они «учились» в царское время и сохранили приобретенные уроки и после прихода к власти в 1917 году. Так, на пленуме ЦК 19 августа 1924 года было принято специальное постановление об обращении с секретными документами. Ознакомление с ним разрешалось только адресованным лицам. Копирование и «делание выписок» категорически воспрещались. Ознакомившись с документом, адресат должен был поставить на нем свою подпись. Хранить документ разрешалось лишь 24 часа, а затем его надо было вернуть в особый сектор (постановление Политбюро от 5 мая 1927 года).

При Поскребышеве и родился архив Сталина. Сначала это были шифровки, писанные его рукой, его письма и записи сталинских реплик на различных заседаниях, а также документы, на которых генсек ставил пометки «Мой архив» или сокращенно «Арх.». По мере разрастания партийного аппарата увеличивалось и число документов, адресованных лично Сталину. Они принадлежали членам Политбюро или руководителям общесоюзных органов (наркоматов) и формировались по их происхождению. Схема архива того времени, увы, безвозвратно утрачена: после смерти Сталина он неоднократно пересматривался и перетряхивался (не говоря уже о том, что в последние годы жизни сам генсек вполне мог ликвидировать нежелательные документы). Очередная чистка произошла после прихода к власти Н.С. Хрущева, который был заинтересован в ликвидации документов эпохи репрессий, на которых стояла его виза.

В 70-е годы VI сектор неоднократно производил перетасовку старых фондов, не в последнюю очередь в связи с переходом на микрофиширование. Фонды бывшего личного архива Сталина были выделены в специальные единицы (фонды 3 и 45), и в таком виде они перешли в Архив Президента РФ.

Знать все эти «бюрократические» пертурбации небесполезно, дабы понимать сложную судьбу документации КПСС и ее руководителей. Тем более небесполезно для понимания на первый взгляд абсурдного феномена, с которым сталкивается исследователь. Феномен состоит в том, что фактически издавна существовало два архива Сталина. Каждый, кто еще в былые годы обращался в Центральный партийный архив (ЦПА) с просьбой в исследовательских целях ознакомиться с документами И.В. Сталина, мог узнать, что в ЦПА действительно существует фонд И.В. Сталина. Это был и есть фонд под порядковым номером 558, состоящий из 10 описей в размере 16 174 дел. Этот фонд из ЦПА был передан в Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории (РЦХИДНИ), с 1999 года именующийся Российским государственным архивом социально-политической истории (РГАСЦИ). Фонд 558 имел в начале 90~х годов в своем составе 16 174 дела за 1866–1986 гг. Это авторские документы (5112 дел), книги из библиотеки Сталина с его пометками (734 дела), биографические документы (552 дела), приветствия в адрес Сталина (4011 дел), документы. связанные с болезнью и смертью Сталина (5765 дел). Все дела ныне распределены по 10 описям (все они не относились к VI сектору). Но это сталинский архив как бы «второго класса». В нем — документы, мало относящиеся к принятию политических решений. Куда важнее архивные фонды из VI сектора Общего отдела. Главная масса документов, связанных с именем и деятельностью Сталина, до сих пор находится в Архиве Президента. Официально состав и объем этих фондов не публиковался. Классификация их довольно странна: наряду с само собой разумеющимся подразделением по съездам и пленумам ЦК неожиданно выделяются отдельные эпизоды деятельности И.В. Сталина (например, поездка в Сибирь в 1928 году или случайная задержка поезда Сталина в 1929 году). Отдельные описи посвящены экономике, промышленности, транспорту, сельскому хозяйству, внешней торговле, финансам, здравоохранению, науке. Военная деятельность (в том числе — в период Великой Отечественной войны) выделена в особый раздел. Внешняя политика разделена по отдельным странам (внутри них — по хронологии). Переписка Сталина по алфавитному порядку адресатов. Отдельно собраны материалы, поступавшие из различных ведомств (НКИД-МИД, ОГПУ-НКВД, ВЛКСМ, ВЦСПС). Специально выделены документы Коминтерна. Теперь все это — опись 11 в фонде 558.

Повторяю: сейчас нельзя установить, как выглядел этот архив при Сталине. Например: такие разделы как рукописные заметки (и рисунки!), сделанные во время заседаний, безусловно, могли быть созданы при нем. То же можно сказать о коллекции писем и записок, написанных во время пребываний в отпуске. Фонд шифровок, поступавших на имя Сталина, и шифровок, исходивших от него, также складывался вполне естественно. Естественно возникала и коллекция разведывательных донесений спецслужб (ИНО ОГПУ-НКВД или ГРУ). Складывалась даже своеобразная коллекция «доносов» (к примеру, компроматы на членов ПБ Андреева, Маленкова, Хрущева, на Вышинского и Поскребышева). Как свидетельствуют ветераны, Сталин внимательно следил за своим архивом, проявляя незаурядную память, и обнаруживал нехватку того или иного документа.

Здесь будет уместно сказать о т. н. «особых папках». Последнее название — эвфемизм, т. к. оно обозначает не папку как таковую, а лишь высшую степень секретности. Как стало известно, в 1974 году ряд подобных документов типа «особой папки» был снова «прочесан» и заложен в специальные закрытые пакеты. Так, пакет № 1 содержал документы по Катыни, пакет № 34 — подлинники секретных дополнительных протоколов и советско-германских договоров 1939 года. Таких пакетов имелось более 100.

Пакет № 34

У пакета № 34 оказалась странная история, которую следовало бы рассказать специально.

Принято говорить, что истина конкретна. Так будем верны этому правилу и попытаемся отобразить постижение самой конкретной истины предвоенного периода — постижение того беззастенчивого обмана, на котором в течение более полувека была построена концепция предвоенного периода в советской интерпретации. Обман этот был несложен: просто отрицался факт существования секретных приложений к двум советско-германским договорам от 23 августа и 28 сентября 1939 года, определявших характер отношений СССР и Германии вплоть до рокового утра 22 июня 1941 года.

Об их существовании сначала просто молчали. Затем стали активно отрицать, объявляя их «буржуазной фальсификацией истории». Потом уточнили, что опубликованные тексты протоколов подделаны, в том числе и советские подписи под ними (а именно, сделанная латиницей подпись В.М. Молотова). Все официальные советские исторические труды исходили из «презумпции виновности», сиречь подделки секретных протоколов. Когда же анализ копий, опубликованных Западом по немецким секретным архивам, показал их подлинность, тогда в Москве ушли «в глухую оборону» — мол, о копиях говорить не будем, пока не найдутся подлинники, — а их не существует ни в правительственных, ни в дипломатических архивах. Секретных протоколов не было — утверждал престарелый В.М. Молотов. Протоколов нет — повторял многолетний глава дипломатической службы СССР А.А. Громыко.

Вся эта хитроумная конструкция рухнула с приходом перестройки. Но не сразу: сначала даже Горбачев занял позицию, согласно которой признавалось наличие (опубликованных на Западе) копий протоколов, но копий объявлялись недостаточным основанием для признания факта существования самих секретных протоколов. Так Горбачев говорил во время визита в Польшу в 1988 году, так он заявил на I съезде народных депутатов СССР в мае 1989 года, создавшем вопреки желанию Горбачева специальную комиссию для рассмотрения вопроса о протоколах.

Комиссия работала до декабря, но ей пришлось нелегко. При первом рассмотрении доклада ее председателя А.Н. Яковлева консервативно настроенное большинство депутатов отказалось признать наличие протоколов. Лишь на следующий день удалось сломать сопротивление просталинских элементов: это произошло, когда А.Н. Яковлев огласил документ, найденный в архиве Молотова. Это было так называемое дело № 600/700. В нем констатировалось, что подлинники протоколов существовали, но были переданы из МИД СССР в архив ЦК КПСС.

Великий драматург утверждал, что нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте. Перефразируя, можно сказать, что для историков нет повести печальнее, чем повесть о секретных протоколах 1939 года. Но как Монтекки и Капулетти пришлось примириться над телами молодых героев, так и представителям враждующих концепций пришлось прийти к согласию над обломками советской системы, что потребовало еще немало времени и усилий.

Что же содержалось в этом документе? Его главную часть представлял акт, составленный в апреле 1946 года работниками секретариата Молотова Д. Смирновым и Б. Подцеробом. Акт фиксировал наличие восьми документов, в том числе подлинных секретных протоколов от 23 августа и 28 сентября 1939 года. Акт гласил:

«Мы, нижеподписавшиеся, заместитель заведующего секретариата тов. Молотова В.М. тов. Смирнов Д.В. и старший помощник министра иностранных дел СССР т. Подцероб Б.Ф., сего числа первый сдал, второй принял следующие документы Особого архива Министерства иностранных дел СССР:

1. Документы по Германии

1. Подлинный Секретный дополнительный протокол от; 23 августа 1939 г. (на русском и немецком языках). Плюс 3 экземпляра копии этого протокола.

2. Подлинное разъяснение к «Секретному дополнительному протоколу» от 23 августа 1939 г. (на русском и немецком языках). Плюс 2 экземпляра копии разъяснения.

3. Подлинный Доверительный протокол от 28 сентября 1939 г. (на русском и немецком языках). Плюс 2 экземпляра копии этого протокола.

4. Подлинный Секретный дополнительный протокол от 28 сентября 1939 г. («О польской агитации») (на русском и немецком языках). Плюс 2 экземпляра копии этого протокола.

5. Подлинный Секретный дополнительный протокол от 28 сентября 1939 г. (о Литве) (на русском и немецком языках). Плюс 2 экземпляра копии этого протокола.

6. Подлинный Секретный протокол от 10 января 1941 г. (о части территории Литвы) (на русском и немецком языках).

7. Подлинный дополнительный протокол между СССР и Германией от 4 октября 1939 г. (о линии границы) (на русском и немецком языках).

8. Подлинный Протокол — описание прохождения линии госграницы СССР и госграницы интересов Германии (две книги на русском и немецком языках)…»

Понятно, что перед лицом такого документа консерваторы отступили. Второй Съезд народных депутатов СССР утвердил доклад А.Н. Яковлева. Политически вопрос был решен. Но, с точки зрения историографов, надо было все-таки выяснить судьбу оригинала секретных протоколов, которые комиссии Яковлева обнаружить не удалось. Лишь 27 октября 1992 г. свершилось последнее действие в «драме протоколов»: публикация данных т. н. «президентского архива», где был обнаружен пакет № 34. В нем и были обнаружены оригиналы секретных протоколов вместе с подробным описанием их «архивной судьбы». Оказывается, что оригиналы секретных протоколов, находившиеся до октября 1952 г. у В.М. Молотова, 30 октября 1952 г. были переданы в Общий отдел ЦК. Почему именно в это время? В это время звезда министра закатилась: еще до смерти Сталина доверия к нему уже не было, внешним знаком чего был арест супруги Молотова Полины Жемчужиной. В VI секторе Общего отдела ПК протоколу был дан свой номер: фонд № 3, опись № 64, единица хранения № 675-а, на 26 листах. В свою очередь, эта «единица хранения» была вложена в «закрытый пакет» № 34, а сам пакет получил № 46-Г9А/4— 1/ и заголовок «Советско-германский договор 1939 г». Внутри пакета лежала опись документов, Полученных из МИД СССР, — всего восемь документов и две карты:

1) секретный дополнительный протокол «о границах сфер интересов» от 23 августа 1939 г.;

2) разъяснение к нему от 28 августа (включение в разграничительный рубеж р. Писса);

3) доверительный протокол от 28 сентября о переселении польского населения;

4) секретный протокол «об изменении сфер интересов» от 28 сентября;

5) такой же протокол «о недопущении польской агитации» от 28 сентября;

6) протокол об отказе Германии «от притязаний на часть территории Литвы» от 10 января 1941 г.;

7) заявление о взаимной консультации от 28 сентября. 1939 г.;

8) обмен письмами об экономических отношениях (той же даты).

Таков был финал поисков протоколов. Хотя он официально датирован 1992 годом, в действительности он совершился раньше, а именно в декабре 1991 года. В этот день первый и последний президент СССР М.С. Горбачев появился в той самой бывшей квартире Сталина, где с 1950-х годов располагался VI сектор. Здесь в одной из комнат были поставлены длинные столы, на которых лежали некогда закрытые пакеты с документами высшей степени государственной секретности. Был среди них и пакет № 34. Сотрудник сектора Ю.Г. Мурин обратил на него внимание «уходящего» президента. Реакция М.С. Горбачева была по меньшей мере странной: «Ну что же? Мы ведь с самого начала объявили их недействительными»…

Историки и политики по сей день скрещивают копья вокруг решения, принятого Сталиным в августе 1939 года. Именно Сталиным, ибо все поиски в самых секретных архивах не дали документа, в котором было бы записано решение: прекратить переговоры с Англией и Францией о заключении военного союза и принять предложения Гитлера о пакте о ненападении. Подобного документа, оказывается, и не было. Среди протоколов Политбюро и так называемых «особых папок» (высшая степень секретности) нет такого пункта. Оно было — в лучшем случае! — согласовано в узком кругу лиц, приближенных к Сталину.

Не входя в тонкости споров, отметим: не было ничего особенного в том, что в сложной предвоенной ситуации Сталин рассматривал несколько альтернатив. Точно так же поступили Англия и Франция, когда в 1938 году взяли курс на «умиротворение» агрессора. Решающим критерием для оценки августовского решения является не то, с кем именно сговорился Сталин, а то, что Советский Союз в конечном счете извлек для интересов своей безопасности.

Сначала казалось, что критики посрамлены: СССР вынес свои западные и юго-западные границы на 200–300 километров на Запад, «округлил» свой состав на три новые союзные республики Прибалтики. С 1 сентября 1939 года в Европе бушевала Вторая мировая война, а СССР продолжал мирную жизнь. Разве не оправдание «пакта Молотова — Риббентропа»?

Сохранилось очень мало аутентичных свидетельств того, как Сталин объяснял свое решение. Одно из них — беседа Сталина с Георгием Димитровым, генсеком Коминтерна, состоявшаяся 7 сентября 1939 года. Димитров подробно записал этот откровенный (если к Сталину можно вообще применять это слово) разговор. Сталин признал, что договор «в некоторой степени помогает Германии». Но СССР перед лицом конфликта двух групп капиталистических стран «не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга». «Мы, — продолжал Сталин, — можем маневрировать, подталкивать одну сторону против другой, чтобы лучше разодрались». О Польше Сталин сказал однозначно: «Уничтожение этого государства в нынешних условиях означало бы одним буржуазным фашистским государством меньше!» И далее:

— Что плохого было бы, если бы в результате разгрома Польши мы распространили социалистическую систему на новые территории и население…

Гитлер, надеялся Сталин, «сам того не понимая, расшатывает, подрывает капиталистическую систему». Следовательно, для социалистической системы союз — хотя бы временный — с Гитлером приносит пользу.

Таким образом, из уст Сталина мы знаем: расчет был на длительный период, который понадобился «разодравшимся» Германии, Польше, Англии и Франции в их борьбе. Этот период и должен был быть использован для реорганизации и перевооружения Красной Армии. Сколько он мог длиться? В послевоенные годы мне не раз приходилось беседовать с Пантелеймоном Кондратьевичем Пономаренко — тогда уже пенсионером, а в 1941 году первым секретарем ЦК Компартии Белоруссии. В те годы он пользовался доверием Сталина и вспоминал, как Сталин ему несколько раз говорил с досадой, что он рассчитывал на войну в 1942 году, не раньше. Эту же дату называли и другие деятели (А.М. Василевский, Г.К. Жуков). Наконец, сам Сталин признался Черчиллю, что надеялся оттянуть начало войны «на шесть месяцев». На этот период была рассчитана обширная программа производства новых видов вооружения — современных самолетов и танков (в том числе знаменитого Т-34). В протоколах Политбюро 1940-го и 1941 года — десятки, если не сотни, решений на этот счет. Особо занимались авиацией, состоянием старых авиазаводов и строительством новых. Здесь проявились легендарные свойства самого имени «Сталин»: раз Сталин требовал, это неукоснительно выполнялось.

Расчет на 1942 год предполагал, что война Германии с ее противниками будет длительной. Первое разочарование Сталину пришлось пережить в дни польской кампании. Та самая Польша, которую Генштаб Красной Армии считал серьезным противником и еще в 1938 году ждал ее нападения, та самая Польша потерпела поражение за несколько недель. Правда, не без помощи Советского Союза, введшего войска в Западную Белоруссию и Западную Украину. Об этой помощи Молотов напомнил Гитлеру во время их беседы в ноябре 1940 года. Затем — Франция, великая европейская держава. Ее сопротивление длилось также несколько недель, не говоря уже о быстрых успехах вермахта в Дании, Норвегии, Голландии, Бельгии, Люксембурге. В Европе продолжалась лишь воздушная и морская война с Англией.

О том, как Сталин энергично старался «подталкивать одну сторону против другой», говорит и такой малоизвестный эпизод. 1 июля 1940 года английский посол сэр Стаффорд Криппс вручил Сталину секретное послание нового премьера Англии Уинстона Черчилля от 24 июня. Черчилль предлагал Сталину отойти от его прогерманской позиции; предупреждал о том, что Гитлер рано или поздно обратится на Восток. Во имя улучшения англо-советских отношений Черчилль практически был готов отдать в советскую сферу влияния все Балканы. Ответ Сталина был не только негативным. 13 июня он сообщил Гитлеру через немецкого посла Шуленбурга содержание письма Черчилля и о своем отказе от английских предложений!

Используя выражение самого Сталина, он считал себя примером «ясного ума и стойкого характера». И события 1939–1941 годов говорят о том, что «стойкость характера» была им проявлена в специфическом виде.

Сегодня можно составить «энциклопедию» предупреждений, поступавших Сталину. Они шли по всем линиям буквально отовсюду. Их география начиналась Берлином и кончалась Чунцином, откуда дата — 22 июня — была сообщена Чжоу Эньлаем. Что же касалось Берлина, то здесь было полное соответствие между оценками немецких антифашистов (об этом мне рассказывала легендарная Грета Кукхоф) и советских дипломатов и разведчиков. Военная разведка «доносила точно»: по ее данным, 4 апреля у границ СССР стояло 72–73 немецкие дивизии, 26 апреля — 95—100, 5 мая — 103–107, 1 июня — 120–122. Если заглянуть в архивы немецкого генштаба, то цифры примерно совпадают: 60 дивизий — 8 апреля, 120 дивизий — 20 мая, 145 дивизий — 18 июня.

Но нет, Сталин не верил. Одних он обвинял в тупости, других — в распространении «английской дезинформации», третьих — в профессиональной непригодности. Да и как можно было докладывать о нападении, если Лаврентий Берия заверял Сталина:

— Я и мои люди, Иосиф Виссарионович, твердо помним ваше мудрое предначертание: в 1941 году Германия на нас не нападет!

Так пропали все необычайные усилия разведчиков и друзей Советского Союза.

Пакт

Ни одно из хрестоматийных описаний роковой ночи с 21 на 22 июня 1941 года не обходится без упоминания о том, что буквально за час до немецкого нападения через станцию Брест проследовал на Запад грузовой состав с советским Зерном. Это была последняя поставка по советско-германскому торговому соглашению, согласно которому невоюющий Советский Союз экспортировал в воюющую Германию зерно, нефть, лес и другое ценное сырье в обмен на оборудование и технику для советской промышленности и армии.

Советское зерно для гитлеровской Германии? Сегодня это кажется абсурдом, причем не единственным. Немецкий исследователь д-р Генрих Швендеман произвел такой подсчет: к моменту нападения на СССР гитлеровский вермахт располагал запасами горючего для танков и автомашин в 1,7 миллиона тонн. В то же время за годы действия советско-германского соглашения СССР поставил в Германию более 1 миллиона тонн горючего. Ученый спрашивал: а не на советском ли горючем дошли танки вермахта до Москвы?

Уже много лет политики и историки бьются над, кажется, неразрешимой задачей: установить, каковы были подлинные мотивы, подвигнувшие Адольфа Гитлера и Иосифа Сталина на заключение договора, получившего наименование «пакт Молотова— Риббентропа»? В свое время руководители Германии и СССР, выступали с различными объяснениями стратегического и идеологического характера. Гитлер доказывал своим сообщникам, что только при помощи этого «обманного» хода он мог добиться главного — сокрушения Советской России. Сталин же убеждал советский народ, что пошел на пакт с целью выигрыша времени для подготовки к неизбежной войне.

Единственное, в чем сходились все исследователи, — это в том, что договор был заключен по решению лично И.В. Сталина.

Большие надежды исследователи возлагали на архивы Наркоминдела СССР и, разумеется, на архив Политбюро ЦКВКП(б) 1939–1941 гг. Однако они пока не оправдались: дипломатические архивы содержали минимум инструкций Москвы советскому посольству в Берлине по вопросу улучшения советско-германских отношений, которое настойчиво предлагалось немецкой стороной. Первое прямое указание В.М. Молотова по этому поводу последовало в Берлин лишь в конце июля 1939 года, хотя зондажи начались еще в конце предыдущего года. Никакой мотивации обнаруженного в Москве интереса не излагалось. В протоколах Политбюро не обнаружено никаких прямых решений по вопросу немецких предложений. Формального решения о заключении пакта не найдено, и, судя по иным признакам, его не было. Уже в то время концентрация власти в руках И.В. Сталина была столь высокой, что он в подобных формальностях не нуждался.

За послевоенные годы предлагалось много вариантов для объяснения мотивации пакта. Что касается Гитлера, то исследователи сходились на том, что он нуждался в пакте по меньшей мере по следующим мотивам: устранение угрозы «войны на два фронта», предотвращение опасного для него союза Англии, Франции и СССР, обеспечение своего тыла на Востоке. Отмечались и экономические мотивы: Германия остро нуждалась в продовольствии, горючем, сырье для военной промышленности. Такое сырье можно было получить тогда только из Советского Союза.

Сложнее было со сталинскими мотивами. Не говорим уже о том, что — в отличие от своего партнера — он не оставил почти никаких объяснений своего решения. Тем самым становится важным любое суждение, любое высказывание И.В. Сталина — даже косвенное! — которое проливало бы свет на мотивы столь судьбоносного политического решения.

Вот почему особый интерес приобретает записка, написанная рукой И.В. Сталина, которая хранится в одном из дел его личного архива. Архив генсека, ныне находящийся в Архиве Президента РФ, состоит из документов самого различного характера. В их числе — и написанные рукой Сталина записки. Они касаются самых различных тем и писались И.В. Сталиным либо во время заседаний, либо адресовались определенным лицам. Затем они сдавались обратно по исполнении, так как на оригиналах есть отметки секретарей о возвращении записок в личный архив Сталина. Именно такая записка была самим Сталиным возвращена в свой архив 19 июня 1939 года.

Она имеет странный вид: ее верх (видимо, с датой) отрезан, отрезан и содержавшийся в ней пункт 1-й. Текст начинается с пункта 2-го:

«…2) Нашему поверенному в Берлине или — еще лучше — Хильгену в Москве сообщить через Микояна, что хотим прежде всего знать — согласен ли Берлин с нашим проектом (проект Микояна), и лишь после такого согласия Берлина можем пойти на приезд Шнуре, ибо мы не можем допустить, чтобы переговоры еще раз были прерваны немцами неожиданно и по неизвестным причинам».

Прежде чем обратиться к этому весьма важному пункту, продолжу цитирование записки, которое не менее важно, — но не для ее содержания, а для определения даты.

«3) Напечатать речь Чемберлена.

4) Наша установка об Аланд. островах.

5) Напечатать о договоре Германии и Дании.

6) А также — потом — о договоре с Эстонией и Латвией»…

Остается лишь взглянуть на политический календарь 1939 года: Чемберлен выступил в палате общин 7 июня, в тот же день Германия заключила пакт о ненападении с Данией. Газета «Правда», выполняя указание записки, опубликовала эти сообщения 9-го. Следовательно, записка писалась не ранее 7-го, скорее всего 8-го. Теперь к содержанию, тем более что 7 июня к наркому внешней торговли Анастасу Микояну явился советник немецкого посольства Густав Хильгер и поднял вопрос о продолжении медленно шедших советско-германских торговых переговоров и возможном приезде в Москву Карла Шнурре (Сталин в записке пропустил одно «р») — заведующего восточноевропейским рефератом экономического отдела имперского министерства иностранных дел.

Прочитав пункт 2-й, я сразу вспомнил свою беседу сд-ром Карлом Юлиусом Шнурре, в 1990-е годы — пенсионером, ветераном немецкой дипломатии. «Все началось с экономики, с переговоров о кредитах», — считал Шнурре, и кому как не ему это было знать! С конца 1938 года он был ведущей фигурой в этих переговорах. Речь в них формально шла не о политике, а о прозаических нуждах обеих стран. Германии для будущей войны нужно было стратегическое сырье и продовольствие, Советскому Союзу — оборудование и технология для осуществления далеко идущих индустриальных планов и срочного перевооружения Красной Армии. Последнее было ясно немецкой стороне: как констатировало немецкое посольство в октябре 1938 года в Москве, «Сталин будет стремиться усилить свой военный потенциал».

В Москве — и об этом свидетельствуют многие документы из личного архива Сталина — очень серьезно отнеслись к экономическим переговорам с Германией. Когда же Риббентроп затормозил их в январе 1939 года и отменил поездку Шнурре в Москву, то Сталин был возмущен. Именно об этом говорится в его записке.

В чем же состоял «проект Микояна», принятия которого требовал в этой записке Сталин? В нем, кроме поставок советского сырья, предусматривались ответные поставки немецкого оборудования, включая оборудование чисто военное — для ВВС и военно-морского флота. Так называемый список «А» включал станки (в том числе для расточки артиллерийских снарядов) на 125 миллионов марок и военную технику на 28,4 миллиона марок. Сталин позже прямо сказал руководителю немецкой экономической делегации Риттеру:

— Советский Союз хотел учиться у Германии, и особенно в области вооружений…

Конечно, германская сторона стояла весной 1939 года перед трудным решением: проект Микояна был для нее практически неприемлем, так как германская военная промышленность сама нуждалась в том, что хотели получить Микоян и Сталин. Начался долгий и упорный торг, в котором у Сталина оказалось больше козырей, чем у Гитлера. Соглашение с СССР было Гитлеру жизненно необходимо, ибо без него он не мог напасть на Польшу и осуществить другие акты агрессии. Тем более что Сталин предлагал ему такое сырье, которое по оценкам немецких военно-экономических инстанций было жизненно необходимо Германии. А Сталиным, как мы знаем из записки, было прямо сказано: никаких дальнейших соглашений без принятия «проекта Микояна»!

В результате советские условия были приняты. 19 июля немецкая сторона приняла условия поставок в СССР, в результате чего СССР впервые с 1933 года стал получать немецкие военные поставки. Больше всего Москва интересовалась новой авиатехникой и техникой для ВМФ. Эти поставки должны были начаться в 1940 году, продолжаться: в 1941-м, в 1942-м и даже в 1943 годах! Не в этом ли одна из причин того, что Сталин готовился к началу войны лишь в 1942 году?!

Насколько Сталина занимала эта сторона «пакта Молотова — Риббентропа», свидетельствует еще одна записка, обнаруженная в той же коллекции. Она — снова без даты, снова относится к замыслам Сталина, которые двигали его на заключение договора, поразившего весь мир и в первую очередь советский народ. Текст гласит:

«У Германии не хватает:

1) Марганца (хорошего — грузинского)

2) Хрома

3) Меди (которую отчасти заменяет цинк)

4) Олова

5) Никеля

6) Ванадия

7) Молибдена

8) Вольфрама

У Германии много и можно у нее купить:

1) Цинк

2) Магний (для авиапром.)».

В третьей записке (январь 1940 года) Сталин отмечал, что в обмен на сырье СССР получает самолеты, крейсер «Лютцов», металлооборудование, уголь. В любом случае личное внимание, которое Сталин уделял заключению и выполнению советско-германских экономических соглашений, бросается в глаза. Например, Сталин, который крайне редко принимал иностранных гостей и дипломатов, нашел время для двух подробных бесед с руководителем немецкой торговой делегации Риттером. Только после личного вмешательства Сталина в январе 1941 года было заключено новое соглашение. В нем опять-таки делался упор на немецкие поставки для советской военной промышленности, армии, авиации и флота. Все соответствующие советские заказы сперва представлялись Сталину и только после его визы шли в Германию. В 1940-м в СССР пошло 40 процентов всего немецкого экспорта военной техники.

Если верить Никите Хрущеву, которому Сталин в личной беседе говорил, что в 1939 году хотел «перехитрить Гитлера», то неужели и в этой сфере великий вождь трудящихся рассчитывал перехитрить фюрера, перевооружив Красную Армию с помощью нацистской экономики?

Исследования советских архивов могут показать, насколько результативными оказались немецкие благодеяния. Например, знаменитый авиаконструктор А. Яковлев вспоминает, что в самом начале 1940 года в Москву прибыли образцы немецких боевых самолетов, которые подверглись тщательному изучению. Впрочем, в Берлине понимали «двойное дно» подобных поставок. В одном из донесений советской разведки говорилось, что с немецкой точки зрения «поставка Советскому Союзу современных материалов не представляет опасности потому, что Красная Армия будет не в состоянии их использовать». Увы, так и случилось.

Под конец позволю себе еще один «археографический вопрос». В отличие от записки, датированной июнем 1939 года, которую Сталин вернул в свой личный архив через несколько дней, вторая записка без даты вернулась только… 11 октября 1941 года, то есть уже после гитлеровского нападения и страшных поражений на фронте. Почему документ вернулся так поздно?

Ответ может быть таков: лежал где-то в сейфе, и, когда стал ясен печальный результат былых расчетов, их автор отдал записку секретарям. Но есть и другой ответ. Дело в том, что именно в октябре 1941 года Сталин приказал Лаврентию Берии возобновить попытки достичь компромиссного мира с Гитлером, уступив ему по ряду возможных требований. Об этом свидетельствовал в своих мемуарах маршал Г.К. Жуков. Известно, что такие попытки предпринимались и летом 1941 года. Так, может, Сталин в октябре снова вспомнил об «идиллии» советско-германских отношений, когда обе страны мирно «дополняли» друг друга?

Это — лишь предположение, которое некоторые блюстители сталинского престижа сочтут кощунственным. Но история нас жестоко проучила, когда мы боялись ставить вопросы, официально считавшиеся «кощунственными». Оказалось, что кощунство совершали не те, кто злоупотреблял своей безграничной властью. Так будем задавать вопросы о нашем прошлом— и искать ответы, не боясь упреков. Это я и делаю, пользуясь настоящим переизданием моих прежних публикаций, написанных в эпоху запретов «секретных протоколов».