Третья месть Робера Путифара

14. Третья месть

Над толпой, вливавшейся в Дворец культуры, Робер Путифар и его мать возвышались на две головы. Как они ни пригибались, на них все равно оглядывались. На входе им предложили сдать пальто в гардероб, а то в зале им будет жарко.

— Нет, спасибо! — сказал Путифар. — Моя мать очень зябкая, и я тоже.

Не мог же он объяснить билетерше, что у него к поясу привешено пятнадцать пластиковых пакетиков с листовками и столько же примотано к животу его матушки. Они предусмотрительно заняли крайние в ряду места, чтобы обеспечить себе свободу передвижения. А усевшись, воочию убедились, насколько они выделяются из общей массы: в зале были сплошь девочки от восьми до двенадцати лет со своими родителями. Капельдинерша предложила им купить буклет с текстами песен.

— Мы их и так знаем! — отрезала мадам Путифар. — У нас, мадемуазель, дома диск имеется!

В зале яблоку негде было упасть; еще и первая нота не прозвучала, а уже сотни рук взметнулись над морем лиц, и весь зал дружно скандировал: «Од-ри! Од-ри!» Сцена осветилась, и стены дрогнули от единого восторженного крика. Первыми друг за другом вышли музыканты. Сперва ударник, за ним гитарист, за ним еще один гитарист, и каждый добавлял свою долю децибел. «Од-ри! Од-ри!» — взывали две тысячи пронзительных голосов. Затем в круговращении прожекторов появились хористы, человек десять, а то и больше. Наконец свет сосредоточился на тоненькой фигурке в джинсах, которая спускалась по лесенке с правой стороны сцены. Одри! Добрая сотня маленьких зрительниц сорвалась с мест и с истерическим визгом устремилась к сцене. Все остальные повскакали на ноги, кроме Путифара и его матери, которые недоуменно переглядывались. Перед ними какая-то девочка лет девяти судорожно вцепилась в материнскую руку:

— Это правда она, мама? Сама Одри?

— Ну конечно, это она!

Глаза у девочки сделались как плошки. Путифар увидел, что подбородок у нее дрожит, а по щекам катятся слезы. Явно здесь творилось что-то такое, чего он понять не мог. Первую песню подхватил весь зал, следующую тоже.

— Вы бы пригнулись, месье! — ныли дети, сидевшие позади него. — Нам не видно Одри!

Он сдвинулся на край сиденья и втянул голову в плечи. В пальто было невыносимо жарко, и он вздохнул с облегчением, когда мать наконец подтолкнула его в бок:

— Робер, мне надо в туалет…

Они перемигнулись и скромненько покинули свои места. Воспользовались запасным выходом и оказались в просторном круговом коридоре.

— В тот раз я сидел не с этой стороны, но ничего, пойдем в обход, — решил Робер и двинулся вперед широким шагом. — Не отставай, мама!

Они развили огромную скорость, но через три минуты оказались ровно на том же месте.

— Ты, наверно, что-то напутал, Робер, — пропыхтела мадам Путифар. — Я не видела никакой лестницы.

Совершив еще один обход, они решили, что хватит с них бесплодного хождения по кругу, и, проигнорировав табличку «Служебный вход», проникли в другой коридор, поуже. Миновали с десяток закрытых дверей.

— По-моему, это гримерки.

— Да, Робер. Вот теперь мы точно заблудились.

Поскольку спросить дорогу было не у кого, они пошли дальше наудачу. В самом конце коридора одна дверь была приоткрыта.

— Смотри, мама, может, там кто-то есть… Давай заглянем.

Чем ближе они подходили, тем явственней до них доносились музыка и пение, как будто концерт транслировался в эту комнату. Они подошли уже к самой двери — и остолбенели. Под золоченую накладку на двери была подсунута карточка с именем: «Одри».

— Это ее гримерка! — прошептал Путифар. — Но там кто-то есть…

Подстрекаемая любопытством, мадам Путифар просунула голову в проем. Сын придерживал ее за талию и вдруг почувствовал, как она вздрогнула. Она отпрянула назад, отступила на несколько шагов.

— Робер, там… там… там какой-то…

Она заикалась.

— Так кто там, мама?

— Там такой… вроде как гном… он смотрит телевизор.

— Мам, ну что ты говоришь!

Он, в свою очередь, просунул голову в дверь и с опаской окинул взглядом помещение. Комната была просторная и светлая. У стены стоял бежевый кожаный диван, перед ним на журнальном столике — букет красных роз. Во всю длину другой стены — гримировальный стол, оснащенный зеркалами и лампионами. А в углу примостился телевизор, и по нему в прямой трансляции шел концерт.

Путифар увидел сначала только спину того, кто неподвижно сидел на стуле, уставившись в экран. С первого взгляда ему, как и его матери, показалось, что это существо в футболке — персонаж какого-то фантастического фильма. Синяя бейсболка на непропорционально большой голове, оттопыренные уши, кожа на обнаженных предплечьях неестественно бледная и увядшая…

— Ну что? — шепотом спросила мадам Путифар, жмущаяся за спиной сына.

— Хатчинсон — Гилфорд… — прошептал Путифар.

— Его так зовут? Ты его знаешь?

— Нет, мама. У него синдром Хатчинсона — Гилфорда. Это такое генетическое заболевание, очень редкое… один случай на восемь миллионов… это еще называется «прогерия».

— Ох, бедный старичок…

— Это не старичок, мама, это ребенок. Ребенок-старик. Такие дети доживают максимум до тринадцати лет…

— Ужас какой… Дай посмотрю.

Она протиснулась между сыном и дверной створкой. Благодаря расположенным под разными углами зеркалам они увидели все: нос, похожий на птичий клювик, скошенный подбородок, бескровные губы, тонкую до прозрачности кожу, сквозь которую, казалось, видны все косточки. Они не сразу пришли в себя.

— Пойдем, Робер. Он сейчас нас тоже увидит в зеркалах…

Так оно и случилось. Морщинистое личико повернулось к ним и озарилось улыбкой.

— Здравствуйте. Заходите, пожалуйста.

Голос был высокий, звенящий.

— Мы не хотели бы беспокоить… — выдавил Путифар. Он не решался ни уйти, ни переступить порог.

— Я брат Одри. Правда, она хорошо поет?

— О да! Очень хорошо! — в один голос ответили Путифар и его мать и сами удивились, как искренне это прозвучало.

— Я смотрю ее по телевизору, потому что мне нельзя в зал… Если меня хоть немножко толкнут, сразу кости ломаются. Руки, ноги… И потом никак не срастаются… Это очень неудобно… Подойдите поближе, посмотрите на мою сестру.

Они подошли. На сцене Одри исполняла зажигательный танец с акробатическими прыжками в окружении десятка танцоров и танцовщиц. Это был фейерверк юности и жизненной силы. Весь зал ходил ходуном. «Танцуем вместе! Не стой на месте, — пела Одри, — не стой, а то в землю врастешь… Сиднем не сиди, вставай и иди, погляди, как мир хорош…»

— Она и танцует хорошо, правда?

— Да, очень хорошо…

— Она лучше всех, моя сестра.

— Да, лучше всех…

У него не было ни волос, ни бровей, ни ресниц. Синяя бейсболка прикрывала голый череп, белый и шишковатый.

— Через две песни будет моя…

— То есть?

— Песня, которую она сочинила для меня. Подождете?

— Нет, спасибо, — сказал Путифар. — Нам надо вернуться в зал. До свидания.

— До свидания, — сказала его мать.

— До свидания, месье и мадам, — сказал ребенок-старичок и снова сосредоточился на экране.

Несколько минут они плутали какими-то коридорами, сами не зная, куда идут. Мадам Путифар никак не могла оправиться от потрясения.

— Но как же так, Робер, его же лечить надо…

— Это не лечится, мама. Медицина тут бессильна. Такие дети стремительно стареют с самого рождения.

— Господи! А почему так?

— Никто не знает. Причина пока неизвестна…

Случай привел их к той самой лестнице, которую они искали с самого начала. Они быстро вскарабкались по ней и внезапно вновь окунулись в многоголосье концерта. Они взошли на железный мостик над сценой и облокотились о перила. И сцена, и зал были видны как на ладони. Прожектора метались, высвечивая то артистов, то зрителей, это было что-то ослепительное и оглушительное.

— Поспешим! — спохватился Путифар. — А то как бы нас не застукали.

Они чуть не забыли, зачем сюда залезли. Тем не менее, суетясь на неосвещенном мостике, поспешили пересыпать содержимое своих пакетиков в один большой мешок для мусора: надо было вытряхнуть разом все шесть тысяч листовок и тут же удирать. Путифар взял мешок и приготовился.

— Кондиционеры как раз под мостиком, — объяснил он матери. — Это нам на руку.

В этот самый миг все прожектора погасли, только Одри осталась в кругу янтарного света. Настала тишина, едва колеблемая хрупкими звуками фортепьяно. Одри запела, стоя у кулисы перед занавесом, и голос ее звучал так близко, что казалось, она шепчет им на ухо:

Кто ответить готов,

Как быть, если время сорвалось с тормозов?

В чем тайна и в чем секрет

Ребенка, которому тысяча лет?

Путифар с матерью слушали как завороженные.

— Это его песня… — прошептала старая дама.

— Да… — отозвался сын.

Жизнь, я вижу, мчится бегом

В хрупком теле твоем.

Никто не знает, и я не пойму,

Почему,

Почему ты такой,

Вот такой…

— Чего же ты ждешь? — встрепенулась мадам Путифар. — Давай!

Он взял мешок, поставил его на перила.

— Ну, высыпай, Робер!

Он сделал глубокий вдох и опустил мешок.

— Не могу, мама.

— Давай сюда!

Она перехватила у него мешок и приготовилась вытряхнуть.

И чем меньше осталось дней,

Тем люблю я тебя сильней,

С каждым днем все сильней… —

пела Одри, стоя неподвижно и улыбаясь.

Я спешу любить,

Пока не поздно, спешу любить,

Спешу любить…

— Ну что, мама?

— Я… я тоже не могу.

Время не остановить,

И мне хочется выть,

И это ты утешаешь меня,

Не я тебя, а ты меня,

Утешаешь, смешишь

И плакать мне не велишь…

В зале затеплились огоньки зажигалок. Путифар с мамой дослушали песню до конца.

И тогда я жизни славу пою

И плакать сама себе не велю,

Чтоб сравняться с тобой,

Чтобы мог ты гордиться мной,

Потому что ты — такой,

Вот такой…

И чем меньше осталось дней,

Тем люблю я тебя сильней,

С каждым днем все сильней…

Я спешу любить,

Пока не поздно, спешу любить,

Спешу любить…

Грянули аплодисменты, и сцену снова залил яркий свет. Хористы и музыканты сразу, без перехода начали новую песню.

— Ну и как тебе эта песня? — спросил Путифар.

— Немного коряво, — сказала его мать. — Но… за душу берет. Особенно теперь, когда мы знаем…

Она нашарила в кармане платок и промокнула глаза.

— А тебе как?

— То же самое… — буркнул Путифар, стесняясь, что позволил себе расчувствоваться. — Ну, что теперь?

Не сговариваясь, они повернулись и пошли к лестнице, оставив мешок на мостике. На сей раз им сопутствовала удача: они сразу нашли зал и вернулись на свои места.

— Опять они! — зашипели маленькие зрительницы, сидящие за ними. Но они так съежились и пригнулись, что больше претензий не было до конца концерта.

Одри только дважды выходила на вызовы, прежде чем уйти окончательно. Послала воздушные поцелуи всем присутствующим, сказала девочкам, что она их любит, девочки ответили тоже воздушными поцелуями, последний раз прокричали, что и они ее любят. Концерт окончился.

Путифар с матерью почти уже протиснулись к выходу, когда сзади кто-то его окликнул:

— Месье! Секундочку! Вы ведь месье Портифар?

У него душа ушла в пятки. Ну вот, попался! Так он и знал! Кто-то их заметил на мостике. Наверняка нашли мешок. Его удивило только, откуда узнали, как его зовут, — пусть и приблизительно. Что делать? Бежать и затеряться в толпе — а как же мать?.. Так что он обернулся и спросил:

— Что вам угодно?

Юноша в джинсах и футболке вид имел вроде бы не угрожающий.

— Вы — месье Портифар?

— Путифар, — поправил тот.

— Одри хотела бы вас повидать. Она ждет вас в своей гримерке. Пойдемте провожу.