Третья месть Робера Путифара

3. Пьер-Ив Лелюк

В череде учеников, за тридцать семь лет прошедших через третий класс Робера Путифара, одним из самых вредных был Пьер-Ив Лелюк (1966/67 учебный год). Единственный сын известного на всю округу ресторатора, этот заносчивый юный бездельник в школу ходил только затем, чтобы самоутверждаться за чужой счет. Следуя примеру своего отца, он с нескрываемым презрением относился к учителям вообще и к Путифару в частности. Зачем было ему, заранее уверенному, что он унаследует отцовский ресторан вместе со всем состоянием, унижаться до изучения истории, орфографии и прочих бесполезных предметов? Его интересовал исключительно устный счет — несомненно, с прицелом на то, чтобы впоследствии побыстрее подсчитывать свои доходы.

По вине этого маленького засранца, как он его про себя называл, 14 апреля 1967 года стало для Путифара самым ужасным днем за всю его службу. По правде говоря, он так по-настоящему от этого и не оправился.

Но прежде — необходимое пояснение: как известно, учителя и учительницы время от времени удостаиваются визита инспектора. Тот присутствует на их уроках, а потом дает им советы… и оценку. Казалось бы, учителя и учительницы должны радоваться, что им советуют, как лучше учить детей. Так ведь нет: им, наоборот, посещения инспектора внушают страх. Они боятся получить плохую оценку.

Роберу было двадцать шесть лет, и близился к концу пятый год его преподавательской деятельности, когда в один прекрасный вторник ему объявили, что в пятницу его будут инспектировать. Его тут же обметало нервной сыпью, и ночью пришлось дважды менять мокрые от пота простыни.

— Ну что ты с ума сходишь, Робер, — ворчал отец, который тогда еще был жив.

— Будем повторять таблицу умножения весь четверг, — пообещала мать.

Так они и сделали: утром — умножение на семь, после обеда — на восемь, вечером после ужина — самое страшное (особенно если не по порядку) умножение на девять. Робер лег спать, вконец обессилевший, и всю ночь практически не сомкнул глаз.

В 8.30, минута в минуту, инспектор вошел в учительскую и оказался… инспектрисой. Высокая, прекрасные стройные загорелые ноги, приталенный ярко-розовый костюм — она напоминала стюардессу. Путифар, который отчаянно робел перед женщинами, судорожно сглотнул. Он бы уж точно предпочел какого-нибудь ворчливого, противного старикашку.

— Мадемуазель Стефани, инспектор народного образования, — представилась она, и нежная ручка скользнула в огромную лапу Путифара. — Приятно познакомиться.

— Я тоже! — ляпнул он, выбитый из колеи улыбкой дамы.

Хоть он и поправился уже через секунду — «мне тоже», — лицо его залилось краской, которая так и не сошла до самой перемены (10.30).

В классе инспектриса с чарующей непринужденностью представилась детям:

— Не пугайтесь, я просто посижу в гостях у вашего учителя. Считайте, что меня тут нет.

После чего, покачивая бедрами, проследовала в конец класса и уселась, закинув ногу на ногу, на приготовленный для нее стул. Достала из сумочки обычный блокнот и авторучку и, взмахнув ресницами, устремила на Путифара цепенящий взгляд, словно говорила: «Приступайте, я смотрю и слушаю…»

До самого звонка все было более или менее неплохо. Писали диктант, делали упражнения по теме «прошедшее время совершенного вида»: я ем — я поел, я прихожу — я пришел… Дети вели себя вполне сносно. Юный Лелюк, обычно всегда готовый на какую-нибудь каверзу, был на удивление смирным и благонравным. Путифар даже подумал: «В сущности, не такой уж он, оказывается, плохой. Понимает, что этот день для меня имеет решающее значение. Надо будет поблагодарить его после уроков».

Во время перемены инспектрисе подали кофе в учительской, и коллеги-мужчины бросали на Путифара завистливые взгляды, в которых читалось: «Красиво живешь, Робер!» Путифару, хоть он и был тут вовсе ни при чем, это некоторым образом льстило, и, возвращаясь в класс, он испытал нечто почти похожее на уверенность в себе.

— Математика! — твердым голосом объявил он.

Трагедия разыгралась около 10.40, и начало ей положила поднятая рука Пьер-Ива Лелюка на задней парте.

— Месье, сколько будет семь на девять?

Он заранее сиял, с садистской радостью предвкушая, как сейчас опозорится учитель. По классу пробежала дрожь: Пьер-Ив Лелюк осмелился!

Любой учитель справился бы с этой задачкой глазом не моргнув: «Пьер-Ив, мой мальчик, если ты не знаешь ответа, значит, плохо учил уроки. Ну-ка, дети, подскажите ему, сколько будет семь на девять?» Кто-нибудь поднял бы руку и ответил: «Шестьдесят три, месье». И урок продолжился бы как ни в чем не бывало. Но Путифар не был любым учителем. Огорошить вопросом, сколько будет семь на девять, этого стодвадцативосьмикилограммового гиганта было все равно что помахать живой мышью перед хоботом слона: ничтожная причина, сокрушительные последствия.

— Семь на девять… — замялся он. — Семь на девять… это будет… э…

Тридцать учеников третьего класса затаили дыхание и с тревогой смотрели на учителя. Они знали ответ, и руки поднимались одна за другой в знак готовности его дать. Инспектриса слегка нахмурилась: происходило что-то необычное.

В зловещей тишине Путифар отчаянно напрягал память: «Так, сейчас… семь на девять — это все равно что девять на семь… умножение на девять… всякий раз прибавляем десять и отнимаем один… мама, мама, помоги… начнем с девяти на пять, это я помню, сорок пять… значит, девять на шесть — сорок пять плюс десять, будет пятьдесят пять, и минус один — пятьдесят четыре… а девять на семь — это будет… сколько сейчас было, пятьдесят четыре или пятьдесят три? Мама, о мама…»

Вконец отчаявшись и не в силах больше вынести гробовое молчание в этом лесу поднятых рук, он выпалил наобум:

— Семь на девять? Это будет… сто двадцать два.

Не будь здесь инспектрисы, класс покатился бы со смеху, а он в очередной раз заорал бы: «Прекратите! Молчать, я сказал!»

На этот раз все обернулось еще хуже. Дети по-прежнему безмолвствовали, только обернулись все как один к инспектрисе, словно призывая ее в свидетели: «Вы слышали, мадам? Наш учитель не знает таблицу умножения. Что вы с ним сделаете?»

Тогда Путифар совершил непоправимое: он сделал вид, будто просто оговорился по рассеянности, и сделал новую попытку:

— То есть, простите, я хотел сказать — девяносто четыре…

Пот градом катился по его вискам. Инспектриса не сводила с него удивленного взгляда своих прекрасных зеленых глаз. Он почувствовал, что вот-вот упадет в обморок.

— Что-то… что-то жарко, правда? — пролепетал он. — Такая духота… Я сейчас…

И устремился к окну, чтобы его открыть.

А надо сказать, что под этим самым окном сидела за первой партой хрупкая, чувствительная, болезненная и добродетельная Катрин Шосс. Старшая дочь в небогатой многодетной семье, эта девочка, не жалея сил, ухаживала за шестью братишками и сестренками. Хоть Катрин часто пропускала уроки по болезни или из-за переутомления, она тем не менее была в классе первой ученицей, особенно по французскому, в котором ей не было равных. В любой ситуации она была неизменно безукоризненно вежливой, чуткой к окружающим, а главное, уважала и любила своего учителя. Тот, не привыкший к подобному отношению, проникся чем-то вроде приязни к этой тихой бледненькой девочке. Итак, он ринулся к окну. И вот что, увы, произошло:

Робер Путифар (метр девяносто шесть и сто двадцать восемь килограммов) распахнул окно с такой силой, что острый угол рамы врезался в надбровье маленькой Катрин Шосс (метр двадцать два и двадцать семь килограммов), пропоров борозду длиной в добрых пять сантиметров. Она испустила душераздирающий крик, и все лицо ее залилось кровью.

— О черт! — вырвалось у Путифара.

Дальше ситуация окончательно вышла из-под контроля. Половина класса выбежала в коридор звать на помощь. Другая половина столпилась вокруг несчастной Катрин, как группа поддержки. А та, вся в крови и в слезах, так и сидела на своем месте, жалобно стеная. Очки у нее разбились.

— Успокойтесь! Успокойтесь! — взывал Путифар, но никто его не слушал.

Соседка Катрин по парте, маленькая Брижит Лавандье, медленно осела на пол.

— Месье! Месье! Брижит в обмороке! — закричали дети.

Путифар склонился над девочкой, побелевшей как полотно, и стал хлопать ее по щекам. Поскольку она не приходила в себя, он хлопнул посильнее. Но более срочных мер требовало другое: Катрин Шосс истекала кровью, заливая свою безукоризненную тетрадь по математике.

Среди всеобщего смятения Путифара каким-то чудом осенила здравая мысль: надо звонить доктору, и как можно скорее! Он ринулся кратчайшей дорогой к телефону, сшибая столы и стулья. Увы, спеша схватить трубку, он с такой силой заехал своей непомерно длинной ручищей по аквариуму, что тот опрокинулся. Во все стороны разлетелось битое стекло, а на пол выплеснулось двести литров воды и семь рыбок, в том числе Большой Плюх, которого дети обожали, потому что он всегда как будто улыбался.

Инспектриса, которая до этого оставалась в своем углу и не вмешивалась, сочла, что пора ей что-нибудь предпринять: она устремилась к центру событий. Это было ошибкой. В самом деле, не преодолела она и двух метров, как под каблучок ее левой туфли подвернулся Большой Плюх, который бился на полу, она тяжело грохнулась навзничь в воду и в битое стекло; юбка задралась, и великолепные загорелые ноги предстали во всей красе. Кинувшись к ней на помощь, Путифар, в свою очередь, поскользнулся на еще одной рыбке и обрушился во весь рост… прямо на завизжавшую инспектрису. В этот самый миг в дверях класса появился вызванный учениками директор. Итоги того незабываемого утра были таковы:

1. Бедняжке Катрин Шосс наложили на лоб четырнадцать швов, и целых две недели она не ходила в школу. Ей пришлось купить новые очки.

2. Маленькая Брижит Лавандье отделалась вывихом челюсти и синяком на левой скуле.

3. Мадемуазель Стефани, инспектриса народного образования, попала в больницу с множественными порезами спины, причиненными осколками стекла, а главное, со сложным переломом правой локтевой кости, который обошелся ей в пять недель гипса и два с половиной месяца восстановительной физиотерапии.

4. Робер Путифар, учитель третьего класса, получил наихудшую оценку из всех когда-либо выставленных какому-либо учителю.

5. Семь рыбок погибли.