Три брата-акробата

ОПЯТЬ УШЕЛ

Потапов громыхнул щеколдой и вышел на улицу. До открытия кассы оставалось еще полчаса, и он неторопливо побрел мимо зеленых палисадников. Все вокруг было знакомо, каждодневно. И медленно плыли, цепляясь друг за дружку, привычные думы.

Основных мыслей у Потапова было пять. Он их знал наизусть, но от этого они ему не были противны. О поселке (ладный, лес, речка, божье место!), о дочери (в Москву забралась, зачем?), о хозяйстве, о работе, о своей жизни (совсем неплохая, многим завидная).

Над ухом настырно зажужжало:

— Ты бы пропесочил председателя. Пусть засыплет или понасосит лужу.

— Где нам! — страдальчески морщась, двумя руками отпихивал комариную стаю сотрудник районной газеты Валера. — Вы бы, дядя Петя, сами написали. Как голос масс.

— А что, — сказал Потапов, — можно. Это была новая мысль, хотя и не основная. А нового он не чурался.

Потапов за пятнадцать минут до отправления поезда продал десяток билетов и закрыл окошечко. Станция небольшая, тупиковая, всего два пассажирских в сутки. Теперь свободен до 17.00, когда пойдет рабочий состав.

Он пошутил с уборщицей Феней, помог кладовщику, покрутился возле разгружавшегося товарняка и заглянул к свату, жившему неподалеку. Там и пообедал.

Пропустили по стопарику, съели две жирные селедки баночного посола (у них в Москве очередь, у нас сколь хочешь), умяли миску вареной картошки с мясом, запили чайком. После еды чуток подремали.

Вернулся домой к шести. В комнатах было пустынно — старуха загостилась в городе.

Потапов почистил хлев, насыпал свежего зерна курам, поднял две бадьи воды из колодца — долил в бочки, прибил отскочившую планку.

Он вспомнил разговор с Валерой и почувствовал ответственность.

— И впрямь из лужи малярия пойдет или какая другая болезня. Ишь, комарник развели!

Он достал чистую тетрадь. Сел за стол. Почеркал, почеркал: в голове всего много — а в тетради одни клетки.

Потапов свернул козью ножку. Задымил. Задумался. И придумал хитрость.

Он залез на стул и сгреб со шкафа пыльную груду газет и журналов — все больше дочка баловалась. Читал истово, внимательно. Искал всякие критические реплики, материалы «Под острым углом», фельетоны. Полюбившиеся фразы, умные словечки выписывал на отдельный листок.

Работа увлекла его. В муках рождалось прекрасное детище. Он разбавлял газетные строчки своими редкими словами, ловко подставлял в чужие гладкие абзацы предложения о комарах и луже. А концовку о том, куда смотрит райисполком и сколько он не туда будет смотреть, — переписал целиком, решив, что эта штука обязательная, коль повторяется везде.

Немного задержался на заголовке «Лужа и Пчелкин» (Пчелкин — фамилия председателя колхоза) «Пчелкин в луже», «Комар и Пчелкин». Остановился на «Комар, лужа и Пчелкин».

Потянулись будни. Потапов словно забыл о своем произведении. Продавал билеты, хлопотал по хозяйству. Навещал свата.

Но потихоньку его стало одолевать смутное любопытство. Он уже с особым ощущением листал газету и с некоторым разочарованием откладывал в сторону. «Не время, — рассуждал он. — Пока обсудят. А может, приедут, глянут».

Но, примерно, через месяц странная лихорадка охватила его. Потапов уже не ждал газету дома, а бежал на почту. Он обшаривал глазами, сердце замирало, наткнувшись: «Пчелы в мае», «Комары острова Суматра» — и стремительно падало — не то.

Он стал нервным. Ни с того ни с сего поругался с начальником, чего не случалось много лет. И то обида брала его, то казалось — письмо затерялось. Спал плохо, по ночам иногда вставал, находил черновичок — и вновь вспыхивал огонек — красиво писано!

Кончилось лето. Застучали осенние дожди. На душе у Потапова было тяжело, муторно.

И вдруг… Буквы прыгали, далекие, незнакомые. И подпись внешним видом казенная, только на слух собственная. Но все на месте: и комары, и лужа, и Пчелкин.

Он шептал, повторял статью, аккуратно складывал листы и тут же разворачивал, осторожно разглаживая изгибы.

На станции его поздравляли. Колхозники хвалили. А председатель при встрече укоризненно сказал: «Что ж ты, Петр Иванович. Я, что ли, лужу напустил? Кто ж виноват, что река в половодье овраг затопила?»

Потапов ходил именинником. Немного даже очумелый от всенародного признания.

Но постепенно наваливалась страшная пустота. Исчезло ожидание. А все, что было до него, казалось тусклым, незначительным. «Экая глухань, — тосковал он. — Экая скучища. Никаких событий! В этой реке то и хорошего, что утопиться».

Выручил сосед Кузьма: «Кому рассказать — не поверят, — поделился он, гостеприимно распечатывая бутыль самогона. — Кабан-то мой, Борька, вернулся! Неделю как убег, шастал по лесу, а вчера воротился. А с ним заяц-русак и вот эта здоровая такая корова с рогами, которых из заповедника выпустили, — лось. Чего с ними делать? Выгнать? А может, тут тайна научная? Как они за Борькой увязались? Что ли, он им знак подал? Хрюкнул по-особому?»

Хотя после самогона в голове шумело, Потапов не стал откладывать дела в долгий ящик. На стол со шкафа спустились порыжевшие кипы, зашуршали страницы.

На сей раз он тщательно изучал рубрики «Удивительное рядом», «В мире интересного», «Хотите верьте», «Обо всем понемногу». Вояж кабана в лес и чудесное возвращение славно укладывались в заметочку «Блудный сын». Наутро Потапов сфотографировал беглеца с товарищами, и через день два пакета отправились в путь-дорожку: один в областной город, другой в столицу.

Опять жизнь стала многозначительной, глубокой. Сидел ли он в кассе, доил ли козу, спорил со старухой, — это был не просто Потапов, а Потапов, ОЖИДАЮЩИЙ ИЗВЕСТИЙ.

Он снова и снова бегал на почту, вздрагивал от надежды, хворал от сомнений и отчаяния. Он дивился знакомым, родственникам: как живут без большой цели, без ожидания. И без награды. Почти в одно время ему принесли две газеты: в обеих обольстительнейшим киногероем улыбался Борька.

Теперь Потапова в поселке называли не иначе как писателем. Но он не загордился.

Все так же выходил Потапов из дома за полчаса до открытия кассы. И плыли, цепляясь друг за дружку, основные думы, по счету ровно пять. Но он словно взобрался на пригорок. И с него иначе увидел и поселок, и работу (более для увечного, неспособного), и хозяйство (гнешь горб ради желудка!).

Он забросил козу, огород, курей. Часами сидел над чистой тетрадкой (а чего писать не знал).

— Ты, что ли, заради славы маешься? — робко спросила не на шутку встревоженная жена.

— Дура, — печально ответил Потапов, — при чем слава? При чем?

Ему как-то ближе и роднее стала дочь: мотается на электричках, час на службу, два назад, а не жалуется — интерес. Он до отвращения возненавидел селедку баночного посола.

Весенней слякотной ночью, когда стало вовсе невмоготу, он, выпив для храбрости, пробрался на соседний двор. Задобрив собаку принесенной телячьей ляжкой, ковырнул гвоздем замок на хлеве.

Кабан долго и упорно не понимал намеков. А потом, понукаемый ударами, нехотя выбежал за ворота и засеменил к лесу.

«Удивительно, но факт. Опять ушел кабан Борька», — возбужденно писал Потапов.

Неземная музыка звучала в его ушах.