Три брата-акробата

КИНОКАРЬЕРА Рассказ киношника

Приехал в город. Устроился парикмахером. В гостинице. По четным — я. По нечетным — дядя Миша. Если б трудился ежедневно, может, ничего не случилось. А так сутки свободен. Скучно. Маешься. Ищешь приключений.

Брожу однажды прекрасным нечетным днем, смотрю — на углу толкучка. Подхожу. В центре знакомая прическа. Вот уж кто мне всем обязан. Волосы из проволоки — ножницы гнутся. Кроме меня, наверное, никто стричь не берется. Заметил, подморгнул.

— Фамилия? — орет мне.

— Петя Птицын, — выпаливаю я с опаской.

— Годитесь, — говорит. — Сегодня к семи у ворот киностудии.

В семь собралось человек десять. Мой клиент объяснил:

— Снимаем любовную сцену на верблюдах. Получайте реквизит — и на площадку!

Переодеваемся, разговариваем. Все люди бывалые. Снимаются регулярно. Во всех тонкостях разбираются. Посплетничали о Феллини, пожурили Росселини, похвалили Антониони, поспорили об Уэлсоне. «А ты, спрашивают, что молчишь? Как с верблюдом обращаться будешь? По системе Немировича-Данченко?»

Я честно признался, что с Немировичем-Данченко не знаком. Может, он тоже мой клиент, а может, по нечетным у дяди Миши бреется. Верблюда же не боюсь. Обыкновенная лошадь, только горбатая, его за такое уродство жалеть надо.

Услышали они, переглянулись — и к начальству. Мол, темнота жуткая, стыдно рядом в массовке участвовать.

Вызывают к самому постановщику. Выспрашивал, выпытывал. Пришлось признаться. И что к нам кинопередвижка редко заглядывала и что никаких артистов не помню, кроме Марчелла Мастроянского, актера итальянского.

Ну, думаю, плакали обещанные пять рублей. А постановщик вдруг разволновался.

— Удача, товарищи! — кричит. — Удача! Редкостный индивид на главную роль. Актеров, режиссеров, теорий не знает, в кино ничего не понимает. Лепи, что хочешь!

Ну и начал лепить. Тяжко было. Муторно. На край света сбежать хотел. Выдюжил. Вылепил он меня.

Прошла картина с большим успехом. Получила первый приз. Я удостоился медали на тесемочке. Стал знаменитостью. Кинозвездой. Выступаю. Провожу конференции. Даю советы. Все меня по имени-отчеству, я всех только по отчеству.

— Фанасич, — говорю двукратному лауреату, артисту МХАТа. — Не прав ты, Фанасич, не так играешь, копируешь.

Он соглашается:

— Хорошо вам, Петр Иванович! Нутром ощущаете. Режиссером бы вам быть!

Идею подхватили. Поддержали. Конечно, режиссером. Все есть. Нетронутость воображения, естественность поведения, свой взгляд.

Я не спорил. Режиссером так режиссером. Нехитрое дело. Освоим.

И освоил. Даже понравилось. Крутишь всех. Любую блажь тешишь. Год не прошел — фильм готов. Правда не шедевр. Не всем по душе. Просмотровая комиссия языком цокала. Но приняли на второй экран.

— Это потому, что по чужому сценарию, — утешали друзья. — Тебе впору самому и сценарии делать, и фильм ставить, и главную роль исполнять. Самообслуживание везде. Теперь понятно?

Чего рядить. Я написал. Пять штатных сценаристов переписывали, поправляли. Лирический получился. Почти в стихах. О неоглядных космических далях, о науке, о профессоре, о его любви к мужскому парикмахеру Зине.

Просмотровая комиссия на этот раз и языком не цокала. Молчала. Руками разводила. Убытки подсчитывала.

— Талант ты, братец, — говорят, — бесспорно. А знаний не хватает. Учись.

Поступил во ВГИК. Учился. Окончил. О неореализме рассуждаю. О некоммуникабельности. О документальности. Хроникальности. Эпохальности. Кого хвалить, кого ругать — знаю.

Приехал на родную студию. Встретили с удовольствием. По плечу хлопали. Заглянул к директору. — Простите, говорю, за прежнее. Теперь я ученый. С любой работой справлюсь.

— Молодец, голубчик, — растрогался директор — молодец! Ученых у нас, правда, сколько хочешь, но что-нибудь подыщем. Администратором пойдешь, кладовщиком. В актеры нельзя. Примелькался, знаменит. Зритель тебе не поверит.

Тут в приемную двое режиссеров под руки ввели какого-то мужчину, и директор поспешил навстречу. «Находка! — с гордостью шептал заместитель. — Святая простота. Двадцать лет в кино не был. Читать-писать не умеет. Штампов, шаблонов не ведает».

Мужчина обернулся, и я увидел дядю Мишу.

— Родимый, Петенька, — застонал дядя Миша. — Вернись хоть ты в парикмахерскую. Не дай погибнуть делу.

Я подумал… и вернулся.