Три фута под килем

Итальянский пруд — наша первая гавань

Катер осторожно приближался к невысокому пирсу. Рулевой вкладывал в эту встречу с берегом все свое искусство. Будто вел корабль среди рифов или минного поля.

Правда, днищу нашего судна не угрожало ни то, ни другое. И все-таки в опасности находилось нечто в высшей степени важное — престиж путешественников. Ведь мы в Кронштадтской гавани. И этим сказано все.

Потому-то один из нас с лоцманской осторожностью приближал катер к невысокому пирсу. И вот на дощатый настил полетели кормовые и носовые концы. Следом метнулся Борис, исполнявший обязанности вахтенного матроса. Мотор умолк, катер замер, накрепко прикрученный к Кронштадту.

Разминая ноги, прошлись по пирсу. Для верности попробовали крепость причала. Пирс как пирс. Ничего особенного. Приткнулись к нему три разъездных катера. Вокруг ничего ошеломляющего. Гавань вся, что пруд средней руки. Правда, со всех сторон в камень взята. II только в двух местах проходы оставлены. Через них просматривается неспокойный Финский залив. Где то слева, за каменными надстройками, высятся мачты корабля. У края пирса к нашим ногам ниспадала гранитная лестница, по широким ступеням которой, видно, прошлись века. А где же, собственно, город?

Окружающее мало походило на возвышенные представления о морских воротах Кронштадта. И мы не без смущения спросили офицера, встречавшего нас:

— Это все… настоящее? Или?..

Капитан третьего ранга Яков Левитин снисходительно объяснил двум пришельцам, что гавань, в которую они только что вошли, ровесница Кронштадта. Название у лее действительно опереточное — Итальянский пруд. Что поделаешь! Такова уж была воля всесильного крестника гавани князя Меншикова.

— Как бы то ни было, — заметил он, окинув взглядом наш катер, — в этом пруду отстаивались парусники российского военно-морского флота.

Подарив нам этот упрек, капитан третьего ранга рассказал, что Итальянский пруд, созданный в типичном стиле портовых сооружений петровской эпохи, в течение десятилетий служил частью бывшей купеческой гавани. Набережная его видывала купцов из разных стран, всевозможные корабли и шумные торжища.

— А то неприметное одноэтажное строение, — Яков Левитин указал на южную стенку пруда, — тоже носит экзотическое название: Голландская кухня.

Мы тут же узнали, что никакой кухни там нет. За каменными стенами здания — местная электростанция. Но лет двести с лишним назад над этой крышей поднимался дымок. На плитах готовили обеды для моряков с судов, стоявших на рейде и в гавани. Городская казна пополнялась за счет морского пансиона, за который расплачивались в английской, голландской, немецкой валюте. Однако дымок над кухней, открытой каким-то предприимчивым голландцем, исчез после того, как торговые суда стали миновать Кронштадт и по прорытому морскому каналу уходить в Петербургский порт. Роль Купеческой гавани сошла на нет. Отпала надобность и в борщах.

Еще одним угощением со стола древностей было сообщение о Кронштадтском футштоке. Футшток — это каменная башня или павильон мареографа. От нуля Кронштадтского футштока в СССР исчисляются абсолютные высоты. К нему приведены глубины моря на всех наших навигационных и топографических картах. О Кронштадтском футштоке знают геодезисты всего мира, как о Пулковском меридиане или географическом обелиске в Кызыле, означающем центр Азиатского материка. И оказывается еще, что футшточная служба ведется в Кронштадте с 1707 года, когда футшток был установлен у западной стенки Купеческой гавани.

Итальянский пруд, Купеческая гавань, Голландская кухня, павильон мареографа — все это было подобно первым страницам захватывающей книги. И такую книгу не отложить в сторону. Хочется побыстрее добраться до самого интересного. Ведь впереди нас ждали нетленные страницы истории Кронштадта.

Нет, мы не устали. И обедать не хотим. Надо отнести в гостиницу вещи? Но все свое мы носим с собой. Так мы сказали любезному капитану третьего ранга. Единственное, чего мы жаждем, — побыстрее попасть в город и сказать ему «здравствуй!».

— Что посмотреть в Кронштадте? — переспросил Яков Левитин. Достав блокнот, он начертил схему маршрута и протянул нам листок.

Уточнив детали путешествия по городу, мы рискнули вымолвить последнюю просьбу:

— Нельзя ли нам на корабль? На настоящий. И обязательно самый большой. Без такого свидания померкнет все наше путешествие.

— Ну что ж, это я беру на себя.

Парад балтийских героев

Если хотите, прогулка по незнакомому городу — занятие непростое. Даже в гостях в чужой квартире не сразу сообразишь, где и что находится. А тут целый город! Но, вспомнив «азы» ориентирования и руководствуясь схемой, мы все же двинулись в путь.

Скоро мы очутились в объятиях старого парка. Могуча и колоннада тополей манила в зеленую глубь, даря щедрую тень. Где-то в вышине ветер и солнце играли листвой. Под ноги ложилась песчаная дорожка. Цветники вели свой нарядный хоровод. Голосистые птахи аккомпанировали величавому молчанию зеленого островка. Молодой папаша в форме морского офицера толкал перед собой детскую коляску.

Мы ни на минуту не забывали, что под ногами кронштадтская земля, а парк — ровесник истории. И может, об этом шумят старые тополя? Ведь и взаправду: кронштадтский парк необыкновенен своей обыкновенностью. Конечно, не вечно прикрывал он тенью южную часть острова. Когда-то тут лежала отмель — одна из бесчисленных вокруг Котлина. Однако люди отняли у моря землю, создав на этом месте центральную площадь молодого тогда Кронштадта. Наверное, в ту пору эти могучие тополя были совсем юными. Под их прозрачной тенью проводились смотры и парады войск гарнизона, жители собирались на праздничные гулянья. Позже, как молвят старожилы, в парке стало тесновато деревьям: привезли немало саженцев из Сибири. Ведь человек любит, когда рядом с ним по весне буйствует зеленая жизнь! Но Кронштадт не раз опаляли огненные бури. И особенно жестоко в минувшую войну. Камень, бетон, броневая сталь и бойцы выдержали все. Старый парк, скрывавший защитников крепости, их батареи, понес урон. На себе он узнал, как беспощадна война. И потому здесь так много молодых деревьев. Пожалуй, им чуть больше двадцати. Они тянутся к солнцу вместе с ветеранами парка и внемлют шелесту тополей старших поколений о прежних временах.

Наверное, каждый из зеленых великанов мог бы стать своеобразным памятником Кронштадта, если бы не было среди них монумента, воплощенного в металл.

Как гвардейцы в карауле, замерли деревья вокруг гранитного камня, на котором высится могучая фигура Петра. В полной адмиральской форме и с обнаженной шпагой, в руке стоит этот бронзовый колосс, попирая ботфортами шведские знамена. На постаменте чеканные, как приказ, слова: «Оборону флота и сего места держать до последней силы и живота, яко наиглавнейшее дело».

Если б не было невского Медного всадника, этой скульптуре надлежало одной пропеть гимн подвигу Петра и русского народа. Старейший памятник первой морской крепости России заставляет вспомнить титаническую энергию тех, кто «прорубил окно в Европу», кто закладывал земляную крепость на Заячьем острове и портовый город в устье Невы, кто дерзко и решительно отодвинул врагов из восточной Балтики, кто, наконец, утвердился на крохотном островке Ретуссари (Котлин) в Финском заливе.

Бронзовая фигура флотоводца и кораблестроителя устремлена к гавани. Той самой гавани, что прославлена не менее, чем грозные форты крепости. Оттуда балтийские эскадры выходили навстречу шведским кораблям. В их паруса дул ветер побед при Гангуте, у острова Эзель и мыса Гренгам. После Гангутского боя вереница плененных судов неприятеля была торжественно проведена мимо Котлина в Петербург под залпы пушечного салюта. Только так — в качестве трофеев — пропускали защитники крепости вражеские корабли за линию своих батарей.

Гавань, подступившая к монументу в старом парке, была свидетельницей одного из замечательных морских празднеств — торжественного вывода на Котлинский рейд привезенного из Москвы знаменитого петровского ботика. Он плавал под парусами на тесной Яузе, служил «водяным потехам» будущего царя на Просяном пруду Измайлова. И на закате дней своих «дедушка русского флота» впервые явился перед могущественным потомством. Ботик, буксируемый шлюпками, торжественно был проведен мимо двадцати кораблей и фрегата. Сам Петр правил рулем. На каждом судне ботик «поздравляли пушками», как называли в те времена орудийный салют, а вымпелы приспускались «до дека».

Вскоре после почетного приема «дедушки русского флота» в балтийских водах на Котлине прошло другое торжество — основание крепости и маленького города, названного Кронштадтом.

У берегов Кронштадта бросал якорь корабль «Перл», который по приказанию Петра I привел из Копенгагена Витус Беринг. За линию входных бочек рейда вышли шлюпы «Надежда» и «Нева», на которых начала кругосветное путешествие первая русская экспедиция Крузенштерна и Лисянского. Из Кронштадтской гавани уходили в походы Беллинсгаузен, Лазарев, Макаров.

Начав путешествие по Кронштадту, мы сумели убедиться, что он не уступает зеленым нарядом небезызвестным ленинградским пригородам — Петродворцу, Ломоносову, Пушкину. Тут зеленые потоки бульваров, парков, улиц, площадей бьют мощным прибоем о камень набережных. И когда мы попали в Сад отдыха, то не без удовольствия отдали себя во власть этого бережно хранимого уголка Кронштадта.

Но пожалуй, не искусством цветоводов, не мастерством архитекторов зелени славен сад. За чугунной оградой мы встретили два монумента, мимо которых пройти равнодушно невозможно. Они стоят почти рядом, хотя их отделяет по времени почти столетие. Оба воспевают величие духа русских моряков.

…Летом 1826 года линейный корабль «Азов» под командованием М. П. Лазарева ушел к берегам древней Эллады. В нескольких милях от сицилийского порта Палермо русскую эскадру настиг жестокий шторм. На «Азове» команда бросилась убирать лишние паруса. Один из матросов сорвался с реи и упал в кипящее море. Увидел гибельное падение моряка за борт мичман Александр Дорошенко. Он бросился в воду, чтобы спасти тонувшего, вдали от корабля подхватил обессилевшего уже матроса. И, держась на плаву, ждал помощи. Но шлюпка не успела к морякам: налетел свирепый вал и отнес их от спасателей. Молодой офицер и матрос утонули вместе. А когда корабль возвратился в Кронштадт, азовцы на свои деньги и по чертежам Лазарева и Нахимова установили памятник отважному мичману.

…На рассвете 16 апреля 1943 года старшина первой статьи Иван Тамбасов стоял на вахте у орудийной башни. Предутренняя чуткая тишина стояла над городом. И вдруг тихий рассвет взорвал фашистский снаряд.

Крейсер «Октябрьская революция» начал огненную дуэль с фашистскими батареями.

В разгар схватки один из снарядов разорвался на палубе неподалеку от орудия, которым командовал Тамбасов. Воздушная волна сбила старшину с ног и швырнула в сторону. Он потерял сознание. Очнувшись, увидел: горит палубный настил, огонь подобрался к самому орудию и облизывает тела снарядов. Взорвись они — крейсеру не сдобровать.

Страшная боль не давала подняться на ноги. Но старшина справился с ней. Голыми руками начал сбрасывать раскаленные снаряды за борт. Последний снаряд взорвался в руках Ивана Тамбасова.

Ныне на красивейшей аллее Сада отдыха стоит пушка в бронированном колпаке. Два зачехленных ствола скорбно склонены в знак почести командиру. «Орудие Ивана Тамбасова», перенесенное кронштадтцами с боевого корабля под тень деревьев сада, навеки останется символом несокрушимого духа советских моряков.

Да, жители Кронштадта бережно хранят память о тех, кто прославил их город, флот, отчизну. Тут не увидишь мемориальных изваяний царских особ, их вельможных приближенных или бездарных адмиралов. Для них в Кронштадте не нашлось ни земли, ни металла, ни гранита, ни доброй памяти. Гордый дух котлинских островитян не опускался до раболепия. Здесь чтимы истинные сыны и патриоты России.

На Июльской улице сохранился одноэтажный домик — бывший Минный офицерский класс, где А. С. Попов открыл новую эпоху в истории науки и техники — эпоху радио. Ныне тут кабинет-музей ученого, а перед фасадом домика его бюст работы бывшего матроса-балтийца скульптора В. Чеботарева. В садике этого дома, а также на учебных кораблях и на большом Кронштадтском рейде проводил А. С. Попов испытания перед тем, как впервые продемонстрировать на заседании Русского физико химического общества свой радиоприемник и послать в эфир первую радиограмму из двух слов.

Среди галереи кронштадтских героев, увековеченных в бронзе или мраморе, памятник Степану Осиповичу Макарову занимает особое место. Как, впрочем, и роль этого моряка и ученого в истории флота. Почетное возвышение, где несет вахту сын боцмана, ставший гордостью русского флота, установлено на самой красивой площади острова. А сам памятник… О нем трудно рассказывать. Его нужно видеть. Нужно взглянуть хоть однажды на четырехметровую фигуру бородатого гиганта в развевающемся на ветру походном плаще, на бронзовые всплески волн у его ног, на якоря и цепи, что огораживают изваяние, наконец, на сам пьедестал — сташестидесятитонный обломок скалы, поднятый со дна рейда «Штандарт» в Выборгском заливе.

На пьедестале высечен девиз Макарова: «Помни войну!» И эти два слова стоят многих. Кронштадтским мальчишкам послевоенного поколения и молодым морякам, ветеранам революционных бурь и домохозяйкам, ленинградским экскурсантам и зарубежным гостям они напоминают: помни страшную и героическую страду! Человек с планеты Земля, ты не должен допустить гибельного пожара. Помни войну!

Гости Кронштадта ищут на Якорной площади якоря, которым долженствовало бы, казалось, оправдывать ее название. Но якорей нет, кроме тех, что лежат у постамента адмиралу Макарову. И тем не менее название площади столь же древнее, как и сам город. В те времена, когда Кронштадт еще не стал Кронштадтом, на атом месте рос густой лес. В 1719 году при закладке дока лес был вырублен. Позже сюда стали свозить якоря и якорные цепи — одни для ремонта, другие, новые, чтобы поставить на корабли.

В каждом городе — малом или столичном — есть места, освященные временем и памятью народной. Все там напоминает о далеком или близком прошлом. Таковы Красная площадь в Москве, Дворцовая в Ленинграде, Якорная в Кронштадте. Над ней промчались революционные бури. Она слышала победные салюты. Ее земля впитала кровь восставших матросов и рабочих. Отсюда уходили на защиту Октября матросские и красногвардейские отряды. В годы первой русской революции площадь превращалась в арену боев против самодержавия. С Якорной площади кронштадтцы уезжали в Петроград на встречу В. И. Ленина в апреле семнадцатого года. А рано утром 25 октября отсюда революционные силы Кронштадта выступили на помощь петроградскому пролетариату.

Сама Якорная площадь, ее камни, земля, принявшая бойцов первой русской революции и участников подавления мятежа на форту Красная горка, хранят величие революционных свершений. И потому нет более святого места в Кронштадте, чем эта площадь. И потому именно здесь собираются наследники Октября в дни самых больших торжеств.

Более 250 лет стоит эта крепость в восточной части Финского залива. Здесь рождался и мужал русский военно-морской флот. Отсюда вышел он на просторы морей и океанов. На маленьком клочке средь Балтики начинали службу и научную деятельность почти все известные флотоводцы. Рейды и гавани Кронштадта держали на своей груди белокрылые шлюпы и фрегаты, затем мощные паровые броненосцы и современные корабли. Крепостная и корабельная артиллерия не раз преграждала путь врагу к столице России, а позже к колыбели Октября. И обо всем этом нельзя не вспомнить, вступив на легендарную землю, где каждый камень — памятник, а каждый памятник — эпоха флота.

На борту прославленного крейсера

— Вестовой с крейсера «Киров»… Заместитель командира по политчасти ждет вас на борту корабля.

Молодой моряк, видно первогодок, задорно и звонко выпалил это приглашение и опустил руку от бескозырки.

Нас ждут? На крейсере «Киров»?

Когда мы подплывали к Кронштадту и увидели величественные монументы кораблей на рейде, то позволили себе помечтать о том, чтобы побывать на одном из них… Пожалуй, вестовой ошибся. Скорее всего он принял нас не за нас. Но ведь мы хотели побывать на одном из кораблей. И просили об этом нашего первого кронштадтского знакомого — капитана третьего ранга Якова Левитина. Конечно, он не забыл нашей просьбы.

Но как мы отправимся на крейсер? Он ведь на рейде. А можно ли подойти к нему на нашем катере?

Скоро мы получаем разрешение начальства и покидаем гостеприимные воды Итальянского пруда.

Трудно сказать, удалось ли нам соблюсти все морские правила при подходе к кораблю… во всяком случае мы стараемся не уронить достоинства речных судоводителей.

На наше счастье, у борта «Кирова» стоит разъездной катер, к которому мы и швартуемся. А если б его не было? Не знаем, сумели бы мы подойти тогда к кораблю. Бронированный борт навис как отвесная скала.

Наверное, нам позавидовали бы альпинисты, когда мы набирались по трапу. По крайней мере такую высоту восходители умеют уважать. А вот последняя веревочная ступенька — и под ногами надежная опора.

Издали крейсер весьма фотогеничен. Над водной гладью вознесся корабль четкого рисунка. Корпус его устремлен вперед. Он весь в порыве, который, кажется, едва сдерживают якорные цепи. Надстройки придают мужественность и мощь. А вблизи, с палубы, «Киров» выглядит по-иному. Мы несмело оглядываемся: зачехленные жерла орудий главного калибра, бесчисленные этажи корабельных надстроек, упершийся в облака клотик… И все это рядом, наяву. Кажется, серая громада металла невидимым грузом легла вдруг на плечи. Отчего-то стало жарко, хотя свежий ветер «простреливал» верхнюю палубу.

Офицер с кортиком на боку занес наши имена в вахтенный журнал. Запомнились его слова: «Поздравляю с прибытием на краснознаменный крейсер».

Заметив несмелость гостей, кареглазый вахтенный матрос с повязкой на рукаве улыбнулся нам.

— Не робейте! Четыре года назад я тоже несмышленышем стоял. Отвели меня в кубрик и сказали: тут будешь жить. А ночью боевую тревогу объявили. Все побежали куда-то. И я тоже. Забежал чуть ли не на капитанский мостик. А нужно было в машинное отделение спускаться. Отвели меня туда и сказали: стой у турбины. Весело службу начал… Ну, а если вам помощь понадобится, спросите старшего матроса Марзыканова из дивизиона главного калибра.

Этот парень, подумали мы, до службы на флоте работал, наверное, диспетчером крупного завода или порта. Какая хватка, цепкость, оперативность! И мы были уверены, что не ошибаемся относительно мирной специальности Абылтая Марзыканова. Каково же было наше удивление, когда он сказал, что работал зоотехником.

А что тут необычного? На «Кирове» любые специальности найдутся. Есть токари высокой квалификации, комбайнеры, электротехники, сталевары, монтажники… Разве все перечислишь? Есть и композиторы, и художники. Из кировцев можно хоть цех на заводе укомплектовать, хоть совхоз пополнить. Если надо, оркестр народных инструментов на гастроли пошлем. Чего дома не знали, тому на корабле обучились.

— Расскажите про себя, Абылтай.

— Служил вот сельскому хозяйству в Казахстане, а теперь служу главному калибру на Балтике. Правда, мечтал о бескозырке, когда еще в школе учился. Повезло мне, конечно: привела меня судьба на крейсер.

А теперь уж скоро демобилизоваться. Жалко с «Кировым» расставаться. Да придется уступить место брату. Амангазы тоже мечтает бескозырку надеть. Когда приезжал домой в отпуск, не отставал от меня. Пришлось рассказать ему о подъеме флага, о штормах, об учениях, о командирах наших замечательных, о дружбе морской. Пусть привыкает к морю. У нас в Семипалатинской области совсем другое море — хлебное.

Всего несколько минут провели мы вместе с кареглазым вахтенным, а запомнился он надолго; запомнился радушием, расположением к юмору, гордостью за свой корабль, которой, впрочем, наделены все кировцы.

Потом пришел офицер, которого назначили к нам во временные командиры. Мы-то журились, что попадем во власть неумолимого начальника. А увидели перед собой коренастого, с открытым лицом и, главное, молодого лейтенанта.

Представившись, Виктор Коваль расставил на палубе ноги, сдвинул на затылок пилотку, нахмурился, покачал головой и тоном, подразумевающим беспрекословное послушание, произнес:

— Двенадцать ноль-ноль! (Мы взглянули на свои часы и убедились, что он говорит чистую правду.) Святой на флоте час… Обед!

Обед? Мы не так давно завтракали… Но ведь мы сейчас не принадлежим себе. С одной стороны, обед — это хорошо: отведаем истинно морской трапезы. С другой стороны, кроме обеда на крейсере есть, вероятно, и более любопытные вещи.

А лейтенант уже перестал хмуриться. На лице его засияла улыбка, которая более шла к нему. Тряхнув головой, он сказал:

— Ничего не поделаешь. Придется знакомиться с нашим командованием за обедом… Пошли!

При входе в кают-компанию Виктор задержался, привычным жестом оставив на вешалке свою пилотку. А тут уже висело десятка полтора фуражек с флотским «крабом».

В открытые иллюминаторы вливались потоки солнечного света. И оттого, наверное, кают-компания казалась слишком просторной. Во всяком случае мы не ощутили недостатка пространства. Прежнее представление — на корабле все должно быть миниатюрным, подчиненным экономии места — сразу исчезает и уступает «наземному» восприятию вещей. Столы тут массивны и навечно прикручены к полу, чтоб ни один шторм не сдвинул их с места. Потолок достаточно высок. И уж во всяком случае не ниже, чем в современных квартирах. Стойки, что кренят потолок, выглядят как удачное декоративное украшение. Широкие диваны, кажется, привезены сюда из ближайшего дома отдыха. Собственно говоря, иначе и быть не должно! Корабль — родной дом моряка. И эта истина банальна только для тех, кто никогда не плавал.

Получилось так, что за обедом говорили гости. Между борщом и пловом мы рассказали об идее путешествия. После второго блюда поведали о маршруте своего плавания. Великолепный компот на десерт помог нам изложить первые кронштадтские впечатления.

И все-таки мы чувствовали себя явно не в своей тарелке. Уж слишком прозаична была обстановка, в которой пришлось знакомиться с командирами крейсера. Но ободрил нас замполит «Кирова» Владимир Степанович:

— Так и быть, зачислим вас временно в личный состав крейсера. — И добавил: — Но у нас молодые моряки сначала должны узнать корабль. От киля до клотика.

И мы вместе с лейтенантом Ковалем отправились в путешествие по «Кирову». По бесчисленным ступенькам трапов опустились так глубоко, что были совсем рядом с килем корабля, погруженным в воды Кронштадтского рейда. Насколько позволяли правила, поднимались над палубой крейсера, чтобы увидеть вытянутое тело бронированной крепости. Стояли рядом с начищенными до блеска мускулами корабля — турбинами, не уступающими по мощности некоторым гидроэлектростанциям. В корабельной типографии держали в руках пахнущую свежей краской газету. Старшина I статьи Виктор Сафронов и его друзья — котельные машинисты в своем четвертом кубрике показали нам свою гордость — знамя ЦК комсомола Казахстана для лучшего подразделения, которое они давно никому не уступают. В той же кают-компании успели посмотреть по телевизору один тайм футбольного состязания, который передавался из Праги.

Словом, скоро мы перестали удивляться, ибо каждый шаг по кораблю готовил новые и новые открытия, поражающие воображение сухопутного человека.

— А теперь на нашем пути самое дорогое, самое святое место на корабле, — сказал Виктор Коваль, когда мы спустились по трапу в неширокий коридорчик.

И мы увидели на двери всего два слова: «Ленинская комната».

Честь флага

Когда крейсер празднует день рождения, на него приезжают уважаемые гости. Молодые моряки встречают у почетного трапа ветеранов «Кирова», участников Великой Отечественной войны. Многие из них уже не носят флотского мундира. Но за сугубо штатскими одеждами скрыто сердце, преданное кораблю.

С волнением моряки старшего поколения, добывшие славу краснознаменному флагу, обходят крейсер, идут на свои прежние боевые посты и в кубрики, где они про жили не один год.

Ветераны вспоминают вслух: «Вот моя койка… А это мой рундучок… За этим столом я писал письма родным из осажденного Ленинграда…»

И непременно гости сойдутся вместе в Ленинской комнате — хранительнице боевой славы кировцев. Тут библиотека — старейшее корабельное книгохранилище на Балтфлоте. Тут музей крейсера. Под стеклом Грамота Президиума Верховного Совета СССР о награждении «Кирова» орденом Красного Знамени. Подарки шефов — первый казахстанский кокс, мешочек с целинной пшеницей… Наконец, тут висит карта, на которой вычерчен боевой путь корабля. Пунктир ложится в синеву Балтики. Рига… Таллин… Кронштадт… Ленинград — таков огненный маршрут «Кирова» в годы войны. Под картой — даты боевого пути. Вместе с фотоальбомами, письмами, листовками, телеграммами, книгами, воспоминаниями ветеранов, портретами героев, заботливо собранными в музее, карта рассказывает об истории корабля. Вот они, страницы славы.

1935 год. Рождение корабля.

На заводском стапеле гигантские стальные листы. Вокруг них люди в спецовках: рабочие и инженеры, мастера судостроительного дела. У них праздник — закладка корабля.

Почетный гость — Михаил Иванович Калинин — бережно принял из чьих-то ладоней маленькую серебряную пластинку, чуть приблизил ее к глазам, рассматривая гравировку — название будущего корабля и дату его закладки. Потом опустил пластинку между двумя стальными листами вертикального киля.

— Большому кораблю — большое плавание, — сказал «всесоюзный староста», завершив церемонию закладки крейсера.

Так описывают очевидцы начало строительства первенца советского военного кораблестроения — крейсера «Киров».

Позже пришел день спуска крейсера на воду. Это был праздник для завода, большое торжество для флота, памятное событие для страны. В то тихое утро золотой осени «Киров», освобожденный от строительных лесов, ждал часа встречи с родной стихией. И люди ждали, ждали рождение корабля. Зазвучала последняя команда:

— Курки отдать! Толкачи нажать!..

И вот разбита о борт «новорожденного» бутылка шампанского. Корабль будто только и ждал момента, чтобы проститься с заводом: вздрогнул и заскользил к водному простору. Потом прогрохотали цепи, упали якоря, едва сдерживая корабль на месте. Он слегка закачался, зарыскал возле заводской стенки.

…На Большом кронштадтском рейде «Киров» поднял военно-морской флаг.

Вот что рассказал нам о том дне капитан первого ранга в отставке преподаватель Ленинградского кораблестроительного института Николай Сергеевич Дебелов, первым поднимавший флаг балтийской надводной крепости.

«Четверть века минуло, но ни время, ни война не смогли стереть из памяти того прекрасного дня. Для нас, ветеранов-кировцев, он был и остается таким же событием, как присяга или первый бой…

Когда «Киров» пришел на Кронштадтский рейд и молодцевато встал рядом с кораблями Балтфлота, мы вспомнили ботик Петра. Двести с лишним лет назад «дедушка русского флота» появился на этом же рейде перед строем своих внуков — парусных кораблей. «Интересно, — говорили тогда моряки, — какое впечатление произвел бы на «дедушку» бронированный и скоростной праправнук?»

Встреча нашего «Кирова» с Балтийским флотом была знаменательной. На смену старым морским бойцам подоспел современный крейсер. Стоявшие тогда слева от нас миноносцы «Ленинград», «Минск» и другие корабли передали семафоры: «Приветствуем нового боевого товарища».

…В положенный час пробили на крейсере склянки, прозвучал сигнал большого сбора. И вот равняется четкий строй — две шеренги вдоль бортов. Это кировцы — первый экипаж новичка Балтфлота. Были среди нас бывалые и молодые моряки. Пришли мы на крейсер с линейных кораблей, таких, как «Октябрьская революция», «Марат». А стали кировцами. И все волновались в тот час — от матросов-первогодков до командира капитана второго ранга Бориса Павловича Птохова. А я волновался, наверное, больше других. Ведь мне же, вахтенному командиру, поднимать в первый раз флаг корабля.

Когда раздалась команда: «Флаг и гюйс поднять!», ощутил я в ладонях легкое шелковое полотнище. Утренний свежий ветер играл им, а оно как птица рвалось в небо. Достигнув вершины флагштока, бело-голубой флаг развернулся во всю ширь, затрепетал над кормой. И в тот же миг вспорхнул над крейсером гюйс, поднятый главным боцманом Андреем Семеновичем Довгаленко.

В молчании мы праздновали первый подъем флага. И это торжественное безмолвие было как клятва верности флотским традициям и долгу перед отчизной. Каждый, наверное, передумал в те короткие минуты о многом. Мне, молодому лейтенанту-артиллеристу, всего второй год служившему на флоте, вспомнилось, как строили мы башню главного калибра, как на «Кирове» вступал я в партию…

А недавно видел тот первый флаг крейсера в Центральном военно-морском музее. Там хранится он. Ныне он — реликвия славы».

24 апреля 1942 года. Крейсер на Неве продолжал сражаться за Ленинград.

Бои под Ригой и Таллином, у Кронштадта были невероятно трудны для кировцев.

Но они выдержали все. Выстояли. Как и в тот страшный и, пожалуй, самый тяжелый для экипажа день, когда фашисты совершили массированный воздушный налет на город Ленина и корабли Балтийского флота.

Три бомбы упали на корабль. Прямое попадание. Три взрыва потрясли крейсер. Разрушены надстройки. Воздушная волна скрутила стволы нескольких установок. Все заволокло дымом. Начался пожар.

Огонь достиг артиллерийского погреба. Сколько секунд ему нужно, чтобы поднять в небо весь корабль? С главного командного пункта поступил приказ: затопить погреб. Навстречу опасности шагнули двое — матросы Терехов и Коковцев. Задыхаясь в дыму, в непроницаемой мгле они отыскали клапаны — и вода ворвалась в погреб, остановив огонь.

А наверху зенитчики сражались с фашистскими эскадрильями. Атаки бомбардировщиков рождали хаос. Небо опрокидывалось, разрываемое воем и грохотом. Бесстрашно сражались зенитчики старшины первой статьи Даниила Павлова. Расчет слышит его требовательное «Огонь!». Вернее, не слышит, а чувствует команду по резкому взмаху руки, разрубающей воздух.

Орудие Павлова встретило гитлеровских пиратов в первый день войны над Рижским заливом. Со своим расчетом бился старшина на Таллинском рейде и в Финском заливе. Зенитчики «безотказного» комендора, как называли Павлова на корабле, уничтожили бомбардировщик в трудном бою у Крондштадта. И в бою на Неве старшина — крепко сбитый парень с простым спокойным лицом — стоял на спардеке. Под дождем осколков, под свист бомб Павлов продолжал бить по чернокрылым. И вел дуэль до тех пор, пока осколок бомбы не рассек ему грудь. Старшина упал на палубу и лежал, подняв руку. Он хотел крикнуть: «Огонь!..» Но не успел.

Те, кто приходят ныне служить на «Киров» и становятся зенитчиками, видят на станине орудия Павлова маленькую серебряную дощечку. На ней имена артиллеристов, которых взяла война. Теперь это огромная честь — командовать павловской зениткой или стать рядовым батарейцем у орудия с памятной серебряной дощечкой.

Флотский порядок

В восемь часов десять минут по корабельной трансляции разнеслась команда вахтенного офицера;

— Начать осмотр!

Матросы и офицеры заняли свои посты.

Положение гостей не обязывало нас подчиняться корабельному расписанию, где каждый час суток имел свое назначение. И все-таки команда вахтенного офицера позвала и нас выполнять свой долг перед своим кораблем.

С помощью дежурного матроса мы сбросили за борт трап и спустились на наш катер. Ему тоже нужен утренний туалет. Как видно, ночь он провел неплохо. Наведение порядка в нашем небольшом хозяйстве не требовало долгих хлопот.

И тут мы вспомнили, что наш корабль не украшен еще именем. Страшно совестно стало перед другом. Привели мы его из Ленинграда в Кронштадт. Отстаивался он в знаменитом Итальянском пруду. Наконец, посчастливилось ему стоять рядом на рейде с краснознаменным крейсером. И все это время борт его был чист, как у недостроенного судна. Мы утешали себя тем, что имя для него придумано. Осталось лишь вывести восемь букв по белоснежному борту. И мы хотели сделать это перед самым началом путешествия. Ну что ж, теперь самое время браться за кисти.

За помощью пошли к Сергею Карымсакову. Накануне нам представили Сергея так: матрос первого года службы, по совместительству корабельный художник.

Сергея нашли в Ленинской комнате. Объяснили, в чем дело: нужны краски и кисть — хотим написать на борту катера его название. Он внимательно посмотрел на нас и отрицательно покачал головой.

Катер на плаву. Борт у него невысокий. Написать не удастся. Но что-нибудь придумаем. Подождите здесь, я за главным боцманом схожу.

Пришел боцман — высокий, атлетического сложения мичман. Он загородил собой дверь. И его могучая фигура вселила надежду: ну, этот человек все может. Иван Иванович Кошель, как говорится, на лету схватил суть проблемы.

— Не горюйте, хлопцы. Было б сало, а хлеб найдется, — резюмировал он. И решительно скомандовал: — Пошли на палубу!

Наверху он перегнулся через поручни, рассматривая катер. Потом обернулся к нам и спросил, есть ли за что уцепить катер, чтобы поднять его на палубу корабля.

— Ну вот и отлично, — произнес он. — А ты, — главный боцман обратился к Сергею, — готовь краски и кисти. Через пять минут катер будет стоять перед тобой как мольберт.

Иван Иванович кликнул одного, другого, третьего. Матросы собрались мигом. Боцман сказал им всего несколько слов. И тут же появились кильблоки, канаты, крюки, а над водой повисла стрела крапа.

Через пять минут катер стоял на палубе, а Иван Иванович обтирал концами руки.

— Так-так… — приговаривал он, оглядывая катер со всех сторон, постукивая по бортам и днищу. — А какое ему имя дали? «Горизонт»? То доброе имя. Пусть плавает до горизонта. Добре его сработали.

Сергей Карымсаков, облаченный в белую парусиновую робу и синий берет, взялся за дело. Матрос дал нам понять, что поскольку катер находится на борту «Кирова», то он, корабельный художник, никому не доверит кисть и краски. Пока Сергей выписывал название, мы расспрашивали парня о службе, о доме, о мирной профессии.

Он не успел получить диплом об окончании алма-атинского художественного училища имени Гоголя. Пришлось идти служить. Но ничего невозвратимого в сущности не произошло. Просто день окончания училища отодвинулся на определенный срок.

Когда уезжал из дому, не взял с собой ни листа бумаги, ни карандаша. Думал: зачем они? Армия ведь не рисовальный класс. И ошибся. Оказывается, его карандаш и кисть помогают ребятам лучше нести службу. Когда корабль в походе, каждая команда выпускает свои боевые листки. А сатирическая газета «Полундра» ни разу не появилась без его карикатур.

Всего полгода служит парень. А из его рисунков уже можно выставку сделать. Карандаш у него наготове. Портреты отличившихся на учениях матросов и офицеров, фотоотчеты о походах, стенды о полетах в космос наших звездных капитанов. Все доверяют рисовать только ему.

Сергей еще считает себя новичком на корабле. Но за полгода службы он успел накопить немало наблюдений. Глубина его мыслей о красках Балтики могла бы заинтересовать профессионального художника. Когда он впервые с бака смотрел на закаты, ему казалось, что никогда не дадутся тонкие мотивы неба и воды. Ведь он привык иметь дело с солнечной, яркой палитрой, которую дарит художнику Казахстан. А тут свои краски. Акварельные едва уловимые тона заставляют думать серьезнее, искать настойчивее.

Когда Сергей кончил дело и наш катер обзавелся алой надписью вдоль борта, пришел главный боцман. Поглядел на ровный ряд букв и похвалил корабельного художника. Подошел дежурный офицер, собрались матросы, свободные от вахты. Многие знали, откуда прибыл к ним катер и его экипаж. Среди моряков нашлись вологжане и горьковчане, уральские и сибирские парни. Им не терпелось узнать, поплывем ли мы мимо их родных деревень и городов. По этому случаю кто-то из волжан угостил всех папиросами домашнего изготовления. Закурили. И заметили мы: ни один из моряков не обронил на палубу спички или пепла. Штрих, достойный внимания!

Мы и прежде примечали: в каютах и кубриках не найти пылинки. В клубе после демонстрации фильма дежурным нет нужды браться за щетки. На камбузе все сияет белизной, как в операционной. У матросов робы так чисты, будто каждый день им выдают новые. А самое большое удивление вызывало обережение палубы — той самой, по которой в день протопает несколько сот ног. На корабле создан — и, очевидно, давно — культ чистоты. Чтобы удостовериться в этом окончательно, стали допрашивать главного боцмана:

— Скажите: откуда на корабле такое повышенное внимание к чистоте? И чем это объяснить?

Иван Иванович хитро подмигнул и принялся рассказывать давние флотские были.

— Недавно книжка в руки мне попала. Историческая. Про то, как в Кронштадте флот содержали. Так, знаете, поверить трудно описаниям. Оказывается, внутри кораблей, на палубах лужи дождевой воды да грязи, плесень по бортам — это самое нормальное явление. В трюме матрос в обморок от зловония падал. Вот при таком порядке простоит корабль года два-три в гавани — и ему ремонт требуется, будто он несколько лет из плаваний не возвращался.

А какие легенды о корабельной службе ходили! Рассказывают, у многих офицеров даже собственных мундиров не было. На вахту заступали в штатской одежде. В служебном помещении надевали общий для всех мундир. Конфузы получались. Написано в книжке, например, про офицера, который ростом был мал. Надел он тот мундир, а рукава болтаются. Хоть отрезай их. И на его беду начальство осмотр делало. По уставу положено было в те времена салютовать саблей при появлении высокого чина. Да запутался в рукавах вахтенный. С тех пор и назначали на вахту офицеров сообразно мундиру.

— Выходит, не всегда флотский порядок правильный был, — заключил главный боцман и добавил: — А про «Киров» объясню по-своему так: я пришел сюда — до меня корабль в порядке держали, уйду со службы — другие будут соблюдать крейсер. Вот и вся правда. Потому что наш флотский порядок — это как пружина всей службы.

Главный фарватер «Маркизовой лужи»

Как прекрасны мгновения подъема корабельного флага!.. Когда полотнище взлетает над головами моряков, кажется, сам крейсер салютует флоту, повторяя клятву: я в строю. Даже бывалый моряк едва сдерживает в душе волну чувств. Что ж до новичка, то он светится счастьем, как сам трепетный флаг…

— На флаг и гюйс смирно!

Лаконично и взволнованно звучит команда вахтенного офицера. И замирают вдоль бортов две шеренги матросов. Лица их торжественны и благородны.

Дежурный офицер следит за бегом секундной стрелки часов, тревожась упустить нужный миг. И вот бьют корабельные склянки. Звонкий пересчет их разбивает тишину, наполняет воздух. Точно эхо, летит встречный бой склянок с других кораблей. Звуки тают в утренней прохладе.

— Флаг и гюйс поднять!

Звучно и напористо играет горн. Все взгляды — на кормовой флагшток, по которому в такт мелодии быстро ползет бело-голубой флаг с серпом, молотом и орденом.

Почти четверть века совершается на «Кирове» этот традиционный ритуал. А для нас это было последнее утро на корабле. В последний раз мы слышали команду. В последний раз видели салют флагом. Через несколько часов мы простимся с моряками, с Кронштадтом, чтобы начать путешествие на восток. И это произойдет в тот миг, когда ударит кронштадтская пушка.

Она стоит на южной стороне Петровского парка — один из многих монументов морской славы. Вот уже более двух веков над балтийской крепостью звучат ровно в полдень мирные залпы. Им вторит бой склянок на кораблях. Пушка отсчитывает шаги истории. Она палила по возвращении русских фрегатов из кругосветных походов и морских сражений. Она гремела во славу Крузенштерна и Беллинсгаузена, Лисянского и Головнина, Лазарева и Пахтусова, Бегичева и Макарова. Мы, разумеется, не собирались приобщаться к истории, но рассудили здраво: пусть традиционный полуденный залп отсалютует и нашему плаванию.

После подъема флага на крейсере «Киров» мы зашли в штурманскую рубку. Нас встретил молодой подтянутый капитан третьего ранга В. И. Муравич. Мы попросили Владимира Ильича рассказать, как нам лучше плыть из Кронштадта в Ленинград.

— Ну, такому кораблю, как ваш «Горизонт», «Маркизова лужа» не обещает неприятных сюрпризов.

— А что такое «Маркизова лужа»?

— Да так в шутку называли прежде Финский залив. Для моряков, плававших в океанах, он действительно может показаться лужей. И в этой луже нет ничего проще посадить корабль на мель. Ходить по заливу всегда было трудно. Даже парусники с их скромной осадкой остерегались тут плавать.

Владимир Ильич подошел к одному из столов в штурманской рубке, накрытых, как скатертью, огромным листом карты. Бесчисленные точки, цифры, линии, пунктиры, стрелки, кружочки покрывали пестрым рисунком эту «скатерть».

В пестроте условных обозначений едва удалось найти контуры острова Котлин.

— Из Финского залива к Неве идут пять фарватеров: Морской канал, Корабельный, Галерный, Петровский и Елагинский. Одни ведут в Большую Неву, другие — в Малую или Среднюю Неву. Выбирайте любой фарватер.

О, если б пройти сразу пятью дорогами, ведущими в Ленинград! И узнать в лицо каждую из них. Увы, так не бывает.

— Во время майских или ноябрьских праздников, — заметил штурман крейсера, — корабли ходят в Ленинград по Морскому каналу. Это парадный въезд в Неву.

Что ж, судно наше невелико. По любому фарватеру пройдет. Раз существует главный фарватер, то у нас нет оснований не плыть по нему. Пусть парадный фарватер «Маркизовой лужи» поведет «Горизонт» на восток.

— Полагаю, что вы не заблудитесь в заливе, — сказал на прощание капитан третьего ранга В. И. Муравич и дал нам основные ориентиры — расположение входных буев в Морской канал — и назвал компасный курс.

В половине двенадцатого мы пришли к рубке вахтенного офицера. Два дня назад мы тут вступали на палубу «Кирова». А теперь тут простимся с кораблем и его экипажем.

Импровизированным торжеством проводов руководил главный боцман. Иван Иванович Кошель делал это непринужденно и с юмором. Будто каждую неделю ему приходилось провожать путешественников.

Мы прощались с кировцами. Наши руки побывали в десятках ладоней. Наконец вахтенный бросил трап, и мы спустились на борт «Горизонта».

Ждем сигнала к началу плавания. И вот над Петровской набережной взметнулось дымное облачко. Над рейдом громыхнул полуденный салют кронштадтской пушки. Бронированная стена корабельного борта с повисшим трапом отодвинулась вправо.

Обогнув крейсер и уходящую в воду у носа якорную цепь, мы скоро очутились в горловине рейда. С поста вывесили для нас разрешающий сигнал. И катер вышел на простор залива.

Сразу после Кронштадтского маяка мы нашли переходной створ: два буя, купавшиеся в волнах залива, дали нам старт плавания по Морскому каналу.

Изумрудный остров в темно-синей оправе залива отдалялся от нас. Остались позади краны Морского завода на южной оконечности Котлина. Потом нырнул за горизонт купол Морского собора — самого высокого здания в Кронштадте. Скоро западный край неба скрыл легендарный город.

Немало дорогих воспоминаний увозили мы с кронштадтских берегов. Ими, казалось, был полон весь наш катер. А в трюме находился драгоценный груз — подарки моряков. И об этом стоит сказать отдельно.

Когда кронштадтцы узнали, что мы поплывем через всю страну и завершим путешествие в столице тихоокеанских моряков — во Владивостоке, они решили передать братьям по оружию реликвии балтийской славы.

Так в наш катер попали кусок брони с героического броненосца «Потемкин», крышка с кнехта (приспособление для закрепления канатов) крейсера «Максим Горький», державшего оборону Ленинграда в годы Отечественной войны, и краснознаменный военно-морской флаг крейсера «Киров». Эти реликвии флотской доблести от имени балтийцев просил нас передать часовым дальневосточных морских рубежей командир корабля.

— Пусть эти чтимые, дорогие нам по воспоминаниям вещи символической эстафетой пройдут от западной морской границы до восточной, — сказал он. — Пусть они скажут товарищам по оружию на Дальнем Востоке: мы верны флотским традициям и присяге беречь балтийский предел нашей отчизны.

Балтика положила перед нами зеркало Финского залива. Где-то на востоке, куда нацелилась стрелка нашего компаса, лежал Ленинград.

Морской канал и впрямь походил на парадный въезд в город на Неве. Мимо нас по широкому водному проспекту величественно плыли торговые караваны под флагами разных стран. Справа появилась башня Петродворецкого маяка. Но он не посылал нам рубиновых сигналов: за него работало солнце.

Видимость хорошая. Бинокль помог приблизить западную окраину Ленинграда, подернутую дымкой. В овалах бинокля все четче проступают знакомые очертания Исаакиевского собора.

Южный и северный берега залива все ближе подходят к фарватеру. Где-то вдали они смыкаются ломаной линией. Там Галерная гавань с ее отмелями и островами. Их названия столь же красивы, сколь и заманчивы: Синефлотская и Белая отмели, Канонерская коса, мель Золотого острова. Но мы оставим их слева. Фарватер поведет нас между берегом и Канонерским островом.

Когда позади остались последний, четвертый буй и последняя, семнадцатая пара вех, мы поняли: перед нами Большая Нева. И, зачерпнув ладонью воду, попробовали ее для верности.