Три жизни Алексея Рыкова. Беллетризованная биография

1. Внутренние дела

Весь 1917 год большевики жарко спорили и так же яростно мирились, чтобы продолжать борьбу. Рыков в то время постоянно становился для «вождя революции» головной болью — иначе и не скажешь. Он слыл едва ли не самым непокорным и своенравным из близких соратников Ленина и из первых наркомов. В конце 1980-х, когда Рыкова реабилитировали и о нем стали выходить апологетические статьи и книги, эти дискуссии представляли большую проблему для историков. Ведь Ленин в советской традиции оставался непогрешимым, никогда не ошибавшимся гением — и Рыкова реабилитировали как верного солдата ленинской гвардии. А их дискуссии — как правило, заочные — не прекратились и после захвата власти.

Почему в революционном запале Рыков получил именно эту должность — народного комиссара внутренних дел? Раньше он имел дело с полицией только как обвиняемый и ссыльный — впрочем, как и все большевики и левые эсеры, пришедшие к власти. Скрываться, убегать от органов сыска — это он умел. С гордостью вспоминал, что почти 20 лет провел на нелегальном положении в России, лишь изредка и ненадолго выезжая за границу. И вот — ведомство внутренних дел. Первый карательный меч революции. Напомню, в то время Чрезвычайной комиссии еще не существовало. Луначарский так прокомментировал тогдашний расклад Совнаркома: «Мне казалось, что выбор часто слишком случаен, я все боялся слишком большого несоответствия между гигантскими задачами и выбираемыми людьми, которых я хорошо знал и которые казались мне не подготовленными для той или другой специальности. Ленин досадливо отмахивался от меня и в то же время с улыбкой говорил: „Пока — там посмотрим — нужны ответственные люди на все посты; если окажутся негодными — сумеем переменить“»[65]. Да, это верно в отношении некоторых «новых сановников», но к выбору кандидатуры наркома внутренних дел Ленин не мог отнестись легкомысленно. Слишком велика ставка!

В царской России аналогичный пост считался одним из ключевых в правительстве — он котировался наравне с портфелем министра финансов. А в чрезвычайных условиях строительства нового, революционного порядка Ленин доверил Рыкову, пожалуй, главное — инструменты по удержанию власти. Ему же предстояло бороться с разрухой, с конфронтацией всех против всех. Временное правительство эту задачу с треском провалило… По опыту сотрудничества в подполье Ленин считал Рыкова фантастически въедливым и энергичным администратором. Еще одним важным его преимуществом был колоссальный, пожалуй, ни с кем не сравнимый опыт партийной работы. Он несколько раз «с нуля» создавал крупные партийные организации в кризисной ситуации, после погромов. После захвата власти исполнительная власть оказалась важнее партийной работы, а организация ведомства внутренних дел — быть может, важнее всего.

Рыков, возможно, поежился, представив, что стал руководителем новой «охранки» — правда, еще не существовавшей, только задуманной. Понимал ли он, что возглавил это направление работы лишь на полторы недели? Вряд ли. В те часы у него просто не было сил и времени для сомнений.

Рыков знал многих отечественных министров внутренних дел — в революционной среде их презирали, как никого другого. Когда в апреле 1902 года саратовский приятель Рыкова Степан Балмашев убил министра внутренних дел Дмитрия Сипягина — Алексей Иванович, конечно, сочувствовал старому товарищу, а не «царскому сатрапу». В июле 1904 года Рыков, отрицавший терроризм, все-таки мысленно аплодировал эсеру Егору Созонову, который взорвал на столичном Измайловском проспекте Вячеслава фон Плеве — министра, которого социалисты считали худшим олицетворением монархического диктата. Последним российским министром внутренних дел — уже не царским, а республиканским — был Алексей Никитин — известный адвокат, меньшевик. Вместе с Керенским он получил известность, работая в комиссии по расследованию расстрела рабочих на Ленских приисках в 1912 году. Рыков неплохо знал его. Бывало, они даже сиживали в одних и тех же тюрьмах, да и партийные корни у них были одинаковые — РСДРП. С февраля 1917 года Никитин действовал весьма активно: возглавлял Военно-революционный комитет Москвы, затем — Моссовет и московскую милицию. К концу правления «временных» он возглавлял сразу два ключевых министерства — внутренних дел и почт и телеграфов. От него во многом зависело — удержат ли власть «февралисты», сумеют ли довести дело до созыва Учредительного собрания. За 1917 год он заметно «поправел», никакого родства с радикальными революционными партиями не ощущал, боролся с большевиками, анархистами и левыми эсерами решительнее других соратников Александра Керенского. Даже недавние собратья по партии — меньшевики — решительно порвали с Никитиным, когда он проявил себя как ярый борец с рабочими забастовками. Вплоть до приказа задерживать все телеграммы, связанные со стачкой железнодорожников. Это напоминало времена столыпинской реакции, и даже Центральный комитет партии меньшевиков отмежевался от его действий, заявив, что министр «более не является официальным представителем партии в правительстве» «как не поддерживающий контакты с партией».

Накануне октябрьских событий его главной заботой было изъятие оружия у рабочих отрядов. Они с Рыковым оказались по разные стороны баррикад — и Никитин не преуспел в своей борьбе… После низвержения Временного правительства в тюрьме он пребывал четыре дня. Как социалиста, его выпустили. Но сотрудничать с большевиками и тем более помогать Рыкову налаживать работу в наркомате он, конечно, не стал. Напротив — Никитин участвовал в заседаниях подпольного Временного правительства, постоянно упрекая коллег в нерешительности[66]. Рассчитывать на него даже как на мимолетного союзника большевики не могли, даже на дипломатические способности Рыкова тут рассчитывать не приходилось. Наркому пришлось практически в одиночестве осваивать кабинеты замечательного здания на Фонтанке и налаживать связи с опытными бюрократами, которые ответили на Октябрьский переворот саботажем и подпольным сопротивлением.

В те дни приходилось действовать, опираясь на немногих верных людей, не обращая внимания на их непрофессионализм. И трех суток не прошло после взятия Зимнего — а большевики уже вовсю озаботились о новом органе, который занимался бы защитой правопорядка. Их торопливость объяснима: одной Красной гвардии — вооруженных рабочих отрядов, которые принимали участие в захвате власти в Петрограде и Москве, — не хватало. Тем более что в Белокаменной бои «за советскую власть» к тому времени еще не завершились. Милиция, по замыслу Рыкова, должна была подчиняться Советам рабочих и солдатских депутатов. Хотя уже тогда опытным политикам было ясно, что это лишь дань времени: понятно, что руководить милицией должен был наркомат. Просто в первые дни советской власти система Советов в стране была чуть-чуть действеннее, чем вертикаль исполнительной власти, которая в то время существовала только на бумаге. При этом Советы интересовали народных комиссаров лишь как инструмент для легализации большевистско-левоэсеровского большинства. А главной руководящей силой милиции все-таки должна быть партия. И в первую очередь — ВКП(б). Тут сомнений не возникало. Партия для комиссаров, для большевиков, для левых эсеров представлялась куда более важным и широким понятием, чем государство. Ведь она могла вместить в себя весь мир — и не одно поколение, а целую эпоху. А государство — всего лишь временная система, действующая на ограниченной территории. Не более. В первые дни, а тем более часы после захвата власти многим большевикам думалось именно так.

До 25 октября главной заботой Рыкова были споры вокруг возможного захвата власти. А тут, на роковом 37-м году жизни, все резко изменилось. Пришлось работать в исполнительной власти, не только без опыта, но еще и в небывалых условиях «пролетарской революции». Еще недавно он и не задумывался о такой незадаче. А после захвата власти у новоиспеченного наркома и часа на передышку не осталось. Формировались первые милицейские отряды, главным образом из добровольцев и «сознательных рабочих». Профессионалам царской выучки поначалу не доверяли наотрез, как и сотрудникам «государственной милиции» Временного правительства. Хотя строгого отбора кадров и постоянного штата в тогдашней милиции тоже не существовало: в первые послереволюционные месяцы текучка кадров в этом органе власти установилась головокружительная.

Милиция! Тут нужны некоторые пояснения. Это русское слово возникло от латинского mille — тысяча. В Европах так назывались «ополчения», отряды волонтеров, которые боролись с хулиганами, занимались тушением пожаров, а в годы войн превращались в партизан. После Февральской революции слово «полиция» в нашей стране надолго впало в немилость: полицейские считались едва ли не главными «классовыми врагами» революционеров. Поэтому революционеры — еще до Октября — зацепились за слово «милиция», увидев в нем историческую связь с «народной гущей». Ведь традиционно «милицейские отряды» формировались не по воле тиранов, а были своего рода гражданской инициативой.

Большевики отказались от многих февральских нововведений, но милицию решили не просто оставить, но и развивать, перестраивая ее на пролетарский, большевистский лад. И Рыков сыграл в создании советской милиции роль первостепенную, о которой и сегодня вспоминают как минимум каждый год, когда в России отмечается День сотрудника органов внутренних дел (до 2011 года — знаменитый День милиции).

Работа предстояла, как сказал бы Маяковский, «адова». Криминал не просто захлестнул страну, он царил на улицах и дальних дорогах, он превратился в обыденность — и это было самым страшным для миллионов людей. Первой бессонной наркомовской ночью Рыков не без ужаса думал, что, если милиции не удастся укротить эту «всероссийскую малину» — о революционных преобразованиях страны можно забыть. Народ просто сметет власть, которая не способна защитить элементарные основы правопорядка. Нужна новая политическая гвардия, управленцы. Только — кем взять? Когда-то этим вопросом задавался император Александр I, сетуя на невозможность реализации прогрессивных реформ в России. Осенью 1917 года этот вопрос звучал на порядок острее. Кому доверить право с оружием в руках защищать покой обывателя? Рыков крепко знал, что в 1917 году в революционных событиях приняло участие лишь ничтожное меньшинство населения России. А остальные — даже те, кто в перспективе должны были стать опорой нового государства, — испытывали депрессию от разгула преступности. При этом ни Рыков, ни его коллеги-наркомы в то время даже приблизительно не представляли себе, какой будет Россия в ближайшие годы. Будет ли она большевистской, социалистической? Сохранит ли она свое географическое пространство? В первые дни после взятия Зимнего они шагнули в неизвестность — и четких представлений о будущем не имели. Только надежды. Причем у Алексея Ивановича их было несколько меньше, чем у оптимистического крыла ЦК и Совнаркома. Его-то по справедливости числили скептиком — по крайней мере, с апреля безумного революционного года.

Вечером 27 октября Рыков беседовал с Лениным. А на следующий день, 28 октября (10 ноября) 1917 года, именно он — как нарком — подписал постановление «О рабочей милиции», в котором говорилось об учреждении этого вооруженного подразделения, призванного защищать общественный порядок и еще не сложившийся, но уже провозглашенный новый строй. Постановление завершалось любопытной формулировкой: «Военные и гражданские власти обязаны содействовать вооружению рабочей милиции и снабжению ее техническими силами вплоть до снабжения ее казенным оружием» Действительно, «амуниции» в революционной суматохе критически не хватало. По телеграфу приказ Рыкова разнесли по всем губерниям и уездам. С тех пор эта дата считается точкой отсчета в истории советской милиции и даже современной полиции. До сих пор этот день отмечают все российские «служители правопорядка».

Наркому Рыкову довелось разработать и подписать еще один важнейший документ — знаменитый Акт о передаче жилищного фонда в ведение органов городского самоуправления. Без этого рыковского распоряжения невозможно представить атмосферу первых послеоктябрьских месяцев. Отныне органы городского самоуправления получали право учреждать домовые комитеты, формировать жилищные суды и вообще — принимать решения. Они начали «уплотнять» тех, кто занимал слишком просторную, «пустующую» жилплощадь, улучшать жилищные условия нуждающихся — преимущественно рабочих. Из трущоб и бараков их переселяли в роскошные комнаты респектабельных квартир, которые занимали «бывшие». Нельзя сказать, что домкомы перекраивали устоявшуюся жизнь людей в ускоренном темпе. И все-таки «жилищный передел» к весне 1918 года коснулся примерно 40–47 % жителей Москвы[67]. Началась «война этажей», в которой привилегированное положение получали бедняки. Рыков положил начало этому болезненному процессу, хорошо известному многим из нас, например, по повести Михаила Булгакова «Собачье сердце». Там орудует не самый приятный персонаж — председатель домкома Швондер, который действует прямолинейно, но энергично. Булгаков ему явно не сочувствует. Но… если бы ленинцы с первых дней не заварили эту политику — они бы лишились поддержки своей «целевой аудитории» — беднейших рабочих и солдат. Ведь не просто так большевики считали и своим партийным, и новым государственным гимном «Интернационал» с его директивой: «Кто был ничем, тот станет всем». К тому же домкомы считались низовым аналогом «советской власти», органом самым демократическим. И получается, что Рыков стал их крестным отцом.

2. Несостоявшееся единство

Все большевики — в особенности партийцы с приличным стажем — могли по праву считать себя триумфаторами Октября. Как ни назови события тех дней — переворотом, революцией или захватом власти, — все опытные партийцы оказались на коне. В те дни многие (если говорить о социалистах — то не без восхищения) сравнивали захват власти большевиками с Парижской коммуной 1871 года. Тогда в мятежной французской столице в Совет коммуны прошло несколько десятков социалистов — сторонников учений Жозефа Прудона и Огюста Бланки, многие из них были членами Международного товарищества рабочих, более известного как Первый интернационал. Карл Маркс, следивший за парижскими событиями из Лондона, усмотрел в них победу социализма. Удержать власть социалистам тогда не удалось из-за действий «версальского» правительства Франции, развязавшего гражданскую войну и утопившего Коммуну в крови. Эта историческая драма считалась первой попыткой рабочих свергнуть господство буржуазии. Именно поэтому Ленин считал необходимой мифологизацию краткой, почти мимолетной истории Парижской коммуны. Ее именем называли улицы и фабрики. 18 марта ежегодно отмечали как День памяти Парижской коммуны — трагический и величавый. При этом вождь большевиков Парижскую коммуну вовсе не идеализировал: ведь она не сумела себя защитить, не захватила банки — и осталась без финансов; не разгромила «версальское» правительство… Большевики, как известно, постарались не совершить таких ошибок.

Они строили принципиально новое государство. Поначалу не столько строили, сколько провозглашали этот проект. Даже не государство — а глобальную систему, которая должная была объять весь мир. А Россия мыслилась как важное (быть может, самое важное) звено этой системы. Но и ответственность на плечи недавних подпольщиков упала почти неподъемная. Конфликт среди победителей, пожалуй, был неизбежен. Другое дело, что он разгорелся слишком быстро — не прошло и нескольких дней.

Рыков слыл одним из самых убежденных сторонников единого социалистического фронта. Он долго не мог понять, почему в такой экстремальной ситуации Ленин снова отталкивает потенциальных союзников. Почему? Ведь строить новую страну можно только сообща, всем вместе — разумеется, кроме черносотенцев, монархистов и таких сторонников буржуазного развития России, как кадеты и октябристы. Замысел Владимира Ильича состоял в ином. Превратить РСДРП(б) в невиданную прежде в истории государствообразующую партию, которая в будущем может стать стержнем нескольких объединенных государств. Понял ли это Рыков в скором будущем? Скорее всего, да, но не без сомнений в верности ленинской стратегии. Просто строить социализм пришлось действительно почти в одиночестве — не считая «братской Монголии», далекой и малонаселенной. И Рыков искал и находил компромиссы — со старыми специалистами, с оппозиционно настроенными инженерами, с представителями западных компаний и ведомств… Разумеется, все это обсуждалось и в партии, и в правительстве, но Рыков лучше многих умел находить общий язык с потенциальными противниками. Но мы немного забежали вперед…

Важную для взбаламученной страны и опасную для большевиков роль в первые послеоктябрьские дни сыграл ВИКЖЕЛЬ — Всероссийский исполнительный комитет железнодорожного профсоюза, созданный совсем недавно, в августе, на 1-м Всероссийском учредительном съезде железнодорожников. Этот влиятельный профсоюзный штаб — своеобразный «совет сорока» — стал для новой власти яблоком раздора. Он, как казалось многим, мог перехватить революционную инициативу у большевиков в октябре 1917-го. Из сорока членов ВИКЖЕЛя лишь 12 одобряли штурм Зимнего и последовавший за ним захват власти партией Ленина. Из этих двенадцати девять были левыми эсерами и трое (всего лишь!) — большевиками. Снова «ленинская гвардия» оказалась в меньшинстве — как в самые напряженные, сумасшедшие дни дискуссии с Мартовым… И в то же время не считаться с профсоюзниками было невозможно. Через два дня после «триумфа большевиков» ВИКЖЕЛЬ ультимативно потребовал «прекращения гражданской войны и создания однородного социалистического правительства от большевиков до народных социалистов включительно». В противном случае они готовы были организовать масштабную забастовку транспортников. Разрушалась вся постройка, задуманная Лениным… И что же Рыков?

^{Алексей Рыков [РГАСПИ. Ф. 56. Оп. 2. Д. 58. Л. 97]}

Нарком внутренних дел, представьте, стал одним из самых последовательных сторонников компромисса с ВИКЖЕЛем. Для него это была принципиальная позиция: большевик из большевиков, Рыков считал невозможным «однопартийное» будущее страны. Так можно только загубить революцию. Он предлагал утвердить коалиционное правительство — с учетом требований ВИКЖЕЛя.

Так считал не один Рыков. Сразу несколько видных большевиков отказались работать в Совнаркоме. В муравейнике накопилась увесистая сумма противоречий начиная с апреля 1917 года… Конечно, Владимиру Ульянову это прибавило бессонных ночей и рубцов на сердце.

В протокольной записи заседания ЦК РСДРП(б) от 1 (14) ноября читаем: «Предлагает резолюцию о Викжеле. Викжель в Совет не входит, и его туда впускать нельзя; Советы — органы добровольные, а Викжель не имеет опоры в массах»[68]. За этими тезисами — напряженные споры, в которых могла погибнуть революция. Сразу несколько партийцев, на которых рассчитывал Ленин, — Каменев, Рыков, Милютин, Зиновьев и Ногин — выступили за расширение правительства, за соглашение с ВИКЖЕЛем, но их голоса оказались в меньшинстве. Большинство получила ленинская резолюция: «…без измены лозунгу Советской власти нельзя отказаться от большевистского правительства, поскольку Всероссийский съезд Советов вручил власть этому правительству». Для Ленина наиболее болезненной оказалась позиция Рыкова: председатель Совнаркома рассчитывал на него, на его работу в правительстве.

По мнению Ленина и его сторонников, Рыков со товарищи предательски нарушили партийную дисциплину в самые решающие дни, вскоре после захвата Зимнего, сразу после организации Совнаркома. Ленин воспринимал это именно как удар в спину, хотя и не считал «дезертировавших» товарищей бесповоротно отрезанным ломтем. Чем можно оправдать их действия? В те дни мало кто — даже из большевиков — верил в прочность их власти. Не существовало ни продуманного аппарата, ни ясного представления о территориальной целостности страны. Над кем простирается власть «рабочих и крестьян»? Осенью 1917 года вряд ли кто-то мог дельно ответить на этот вопрос. Мало кто тогда мог понять, что «Октябрьский переворот» все-таки станет революцией и даст старт 70-летнему проекту, повлиявшему на судьбы не только России, но и всего мира.

Ленин даже в отсутствие большого аппарата создавал в партии «командно-административную систему». Это отличало большевиков от всех социалистических (да и либеральных, и даже монархических) партий России, а в 1917 году именно «вождизм» помог большевикам одержать неожиданную и эффектную победу. Рыков противоречиво относился к этой тенденции. Обойтись без споров не мог. Впрочем, и Ленин, при всей своей тяге к единовластию, вовсе не отрицал дискуссий — правда, только до принятия генерального решения. Дальше — железное подчинение партийной воле. И в случае в ВИКЖЕЛем Рыков ее нарушил.

Вскоре группа сторонников широкой коалиции обратились во ВЦИК с официальным заявлением: «Мы стоим на точке зрения необходимости образования социалистического правительства из всех советских партий… Мы полагаем, что вне этого есть только один путь: сохранение чисто-большевистского правительства средствами политического террора. На этот путь вступил Совет Народных Комиссаров. Мы на него не можем и не хотим вступать. Мы видим, что это ведет к отстранению массовых пролетарских организаций от руководства политической жизнью, к установлению безответственного режима и к разгрому революции и страны. Нести ответственность за эту политику мы не можем и потому слагаем с себя перед ЦИК звание Народных Комиссаров»[69].

Первой под этим заявлением стояла подпись Ногина, второй — Рыкова, вслед за ними шли нарком земледелия Милютин, нарком по продовольствию Теодорович. Затем шла пометка — «К настоящему заявлению присоединяются». И — фамилии комиссара путей сообщения Рязанова, комиссара государственных типографий И. Арбузова, комиссара Красной гвардии Константина Юренева, заведующего отделом конфликтов в Министерстве труда Г. Федорова, заведующего отделом законодательных предположений комиссара Ю. Ларина[70]. Ушел в отставку и председатель ЦИК Каменев. Их поддержал и нарком труда Александр Шляпников, но он заявил, что считает недопустимым сложение с себя ответственности, и в отставку не подал. Лидерами этого бунта, несомненно, были Ногин и Рыков. Причем демарш Рыкова — наркома по внутренним делам — для ленинского правительства оказался особенно болезненным. Ведь его ведомство должно было стать оплотом Октября и ленинских идей. Предсовнаркома считал, что Рыков, несмотря на его мятежный нрав, в решающий момент от партийной дисциплины не отступит. Он ошибся… Рыков в то время просто недооценил ленинскую конструкцию, не счел ее достаточно прочной. К тому же для него и для Ногина это была сокровенная идея — объединить усилия всех социалистов, примирить их, вместе строить республику. Увидев, что Ленин не способен на компромиссы ради достижения этого единства, они — опытные революционеры-подпольщики — пережили серьезное разочарование. Рыков и Ногин уже тогда, в первые дни зарождения новой власти, опасались перехода к террористическим методам управления, которые неизбежны при диктате одной партии. А террор как средство удержания власти они отрицали не только из гуманистических соображений, но и потому, что считали такой порядок ненадежным. В ноябре 1917 года Рыков полагал, что диктат большевиков окажется кратковременным и может привести страну к торжеству некой формы бонапартизма — например, во главе с популярным в армии генералом Лавром Корниловым.

Для большевистской системы это было первое серьезное испытание на прочность. Сладить с бунтом наркомов оказалось куда труднее, чем с Временным правительством и казаками атамана Краснова. И Ленин показал твердость, в уверенности, что «московские рабочие массы не пойдут за Рыковым и Ногиным»[71]. За москвичей в то время большевики особо тревожились, потому что Рыков и Ногин много работали в Белокаменной и, как считалось, держали в руках московскую партийную организацию.

Ленин ответил едким и основательным заявлением «От ЦК РСДРП(б) ко всем членам партии и ко всем трудящимся классам России»: «В такой большой партии, как наша, несмотря на пролетарски-революционный курс нашей политики, не могло не оказаться отдельных товарищей, недостаточно стойких и твердых в деле борьбы с врагами народа… Вся буржуазия и все ее пособники ликуют по поводу этого, злорадствуют, кричат о развале, пророчат гибель большевистского правительства.

Товарищи! Не верьте этой лжи. Ушедшие товарищи поступили, как дезертиры, не только покинув вверенные им посты, но и сорвав прямое постановление ЦК нашей партии о том, чтобы обождать с уходом хотя бы до решений петроградской и московской партийных организаций. Мы решительно осуждаем это дезертирство…

Но мы заявляем, что ни на минуту и ни на волос дезертирский поступок нескольких человек из верхушки нашей партии не поколеблет единства масс, идущих за нашей партией, и, следовательно, не поколеблет нашей партии»[72].

Звучало это обращение к народу внушительно, Ленин демонстрировал уверенность в правильности своего курса. Великий насмешник и любитель подразниться, он даже придумал для Рыкова со товарищи вполне фельетонное определение «викжеляние». Но избежать панических настроений среди видных большевиков не удалось.

Достаточно вспомнить беседу Александры Коллонтай (она через несколько дней после захвата Зимнего стала народным комиссаром государственного призрения) с Жаком Садулем — членом французской военной миссии в России. Социалист, в те дни он был одним из немногих европейских политиков в Петрограде, искренне сочувствовавших большевикам как «силе, которой никакая другая сила в России не может противостоять». Садуль вспоминал: «Коллонтай сожалеет о неосмотрительном поступке Рыкова и еще одного наркома, подавших в отставку. Они дезертируют с поля боя. Их поступок внесет разлад в большевистские массы. Они сработали против революции. Что до нее лично, то она останется на своем посту, хотя у нее вызывают опасение взбалмошность, импульсивность, нервозность Троцкого и слишком теоретические тенденции Ленина. Она хотела бы привести своих товарищей к союзу с меньшевиками, необходимому для спасения революции»[73]. Таким образом, и Коллонтай, открыто не выступавшая в поддержку Ногина и Рыкова, сомневалась в правоте Ленина и Троцкого — самых последовательных противников многопартийного «социалистического правительства». Коллонтай боялась разлада в партийных рядах — и вполне обоснованно. Ведь к Ногину и Рыкову фактически присоединилось большинство (!) народных комиссаров — тех, кому аплодировал II съезд Советов в ночь переворота. Пожалуй, она недооценила политическую хватку Ленина и Троцкого, а они в те дни играли решающую роль — и большинство членов и активных сторонников партии предпочли объединиться вокруг «вождей», укрепляя централизацию, как это обыкновенно и бывает в чрезвычайной ситуации.

^{В. И. Ленин, А. И. Рыков и Л. Б. Каменев на заседании Совета народных комиссаров в Кремле. 3 октября 1922 года. В 1917 году им не удалось сохранить единства. Негатив (стекло) [РГАСПИ. Ф. 393. Оп. 1. 358]}

^{Григорий Петровский. 1918 год [РГАСПИ. Ф. 421. Оп. 1. Д. 599]}

Джон Рид тогда записал, что где-то на железнодорожной станции «увидел Ногина и Рыкова, отколовшихся комиссаров, которые возвращались в Москву для того, чтобы изложить свои жалобы перед собственным Советом». Это больше похоже на фантазию, чем на правду. Но что-то подобное вполне могло быть.

Подали голоса и сторонники крайних мер против «предателей». Тот же Рид вспоминал об одном из собраний в Московском колонном зале бывшего Благородного собрания. Там от имени «оппозиционеров» выступал Ногин — и аудитория подвергла его настоящей обструкции. «Напрасно пытался он оправдаться, его не хотели слушать. Он оставил Совет Народных Комиссаров, он дезертировал со своего поста в самом разгаре боя!.. На трибуну поднялся взбешенный, неумолимо логичный Бухарин и разнес Ногина в пух и прах. Резолюция о поддержке Совета Народных Комиссаров собрала подавляющее большинство голосов. Так сказала свое слово Москва». Видимо, сторонники Ленина и Троцкого хорошо подготовили это собрание, которое должно было убедить рабочих Первопрестольной, что делать ставку на Ногина и Рыкова глупо. Представитель московского областного партийного комитета Иннокентий Стуков и вовсе — от имени своей парторганизации — призвал к исключению из партии всех «дезертиров», не считаясь с их почтенным прошлым. А ведь Стуков — интеллигент, далеко не самый нетерпимый человек в партийной среде. Резолюции, порицавшие выход Рыкова со товарищи из состава правительства, приняли в те дни десятки комитетов РСДРП(б) — по всей России. Представители «отщепенцев» на Московской общегородской конференции большевиков предлагали созвать партийный съезд, который определил бы политику партии по этому вопросу. Но и на этом собрании большинством голосов была принята резолюция, которая вряд ли устроила Рыкова. Политика его единомышленников была объявлена «дезорганизаторским шагом, заслуживающим осуждения всего рабочего класса»

17 (30) ноября народным комиссаром внутренних дел по предложению Ленина назначили старого большевика Григория Петровского — человека куда более сговорчивого и мягкого, чем его предшественник. Многих удивила эта кадровая идея председателя Совнаркома. Мало кто сомневался, что чересчур осторожный и мягкий Петровский не станет достойной заменой энергичному Рыкову. В состав первой коллегии НКВД вошли Феликс Дзержинский, Мартын Лацис, Моисей Урицкий, Иосиф Уншлихт. Рыков остался вне игры. Возможно, к тому времени он понял, что ведомство внутренних дел — не его призвание. К тому же в те дни Рыков не верил в диктатуру одной партии, считал проект Ленина нереалистичным, а самого Старика — потерявшим политическое чутье. Он надеялся вернуться во власть в те дни, когда большевики объединят усилия с эсерами (и, возможно, не только с левыми!) и меньшевиками, да и с такими профессионалами, как ставленники ВИКЖЕЛя. Ситуация в стране и во власти менялась быстро, менялись и рыковские оценки, но в первые дни после отставки он, судя по его поступкам и высказываниям, считал именно так.

Почти два месяца Рыков держался в стороне — как в ссылке, оставаясь «над схваткой» и почти не общаясь даже с давними друзьями по подпольной борьбе. Конечно, авторитет Алексея Ивановича среди большевиков за это время подтаял. Наконец 29 ноября он, вместе с Каменевым, Ногиным и Милютиным, обратился в ЦК родной партии с просьбой «об обратном приеме их в ЦК». Но Ленин проявил жесткость и настоял на том, чтобы партия отказала им. Он счел, что они еще не искупили вины[74].

Ленин еще какое-то время относился к Рыкову как к противнику, оставался непримирим — даже когда в ЦК напрочь забыли о ВИКЖЕЛе, но вскоре уже стал намечать для него новую работу. Председатель Совнаркома решил бросить бывшего «товарища Власова» на хозяйство, начиная со скромных должностей.

Тот ноябрьский демарш ни председатель Совнаркома, ни его соратники никогда не забывали. Прошло три года. В статье «О борьбе внутри Итальянской социалистической партии» Ленин пустился в рассуждения о послереволюционной внутрипартийной борьбе: «Перед самой Октябрьской революцией в России и вскоре после нее ряд превосходных коммунистов в России сделали ошибку, о которой у нас неохотно теперь вспоминают. Почему неохотно? Потому, что без особой надобности неправильно вспоминать такие ошибки, которые вполне исправлены. Для итальянских рабочих полезно напомнить эту ошибку. Такие виднейшие большевики и коммунисты, как Зиновьев, Каменев, Рыков, Ногин, Милютин, проявили колебания в указанный мною период в сторону опасений, что большевики слишком изолируют себя, слишком рискованно идут на восстание, слишком неуступчивы к известной части меньшевиков и „социалистов-революционеров“. Конфликт дошел до того, что названные товарищи ушли демонстративно со всех ответственных постов и партийной и советской работы, к величайшей радости врагов советской революции. Дело дошло до крайне ожесточенной полемики в печати со стороны Цека нашей партии против ушедших в отставку. А через несколько недель — самое большее через несколько месяцев — все эти товарищи увидели свою ошибку и вернулись на самые ответственные партийные и советские посты»[75]. Да, таково кредо Ленина — не бояться расколов и не ставить крест на людях, которые могут оказаться полезными. Без предрассудков. Он видел в этой тактике одну из причин успеха большевиков. А Рыков как был, так и остался одним из самых сомневающихся вождей Советской России. Ему органически необходимы были колебания, сомнения, споры с товарищами — не ожесточенные, но, по возможности, конструктивные. И такого сотрудника Ленин терпел, хотя не раз имел повод отодвинуть его подальше.

В будущем, когда с Рыковым боролись — Троцкий, Каменев, а затем и Сталин, — ему непременно припоминали это «дезертирство», о котором патетически рассказывал и «Краткий курс истории ВКП(б)».

Тем временем Рыков занялся таким «второстепенным», по мнению Ленина, делом, как выборы в Учредительное собрание. Он возглавил тульских кандидатов на выборах в Учредительное собрание по большевистскому списку № 5. И преуспел. В промышленной Туле, где Рыков той осенью и зимой не раз бывал по снабженческим делам, большевики получили свыше 12 тысяч голосов, кадеты, занявшие второе место, — немногим более 8 тысяч. Убедительная победа! Правда, в целом по губернии, за счет крестьянства, первенствовали эсеры, за которых проголосовали 256 069 человек. Но большевики уступили совсем немного, получив 236 668 честных голосов. Рыков получил опыт политической работы на конкурентных выборах, который больше ему никогда не пригодился. От Тулы в Учредилку прошли пятеро большевиков.

Слабость Учредительного собрания состояла прежде всего в расколе победившей партии — партии социалистов-революционеров. Да, они первенствовали. Но организационно эта партия сильно уступала большевикам, а сумятица 1917 года стала для них роковой. Партия раскололась на две неравные части. Далеко не во всех округах выборы левых и правых эсеров проходили раздельно. Большинство депутатов от партии-победителя представляли правых эсеров, а это не соответствовало политическим вкусам столиц, отдавших предпочтение большевикам… О возвращении Керенского общество не грезило. Все эти противоречия ослабляли не только легитимность, но и политический вес Учредительного собрания.

Результат известен. Совнарком первоначально принял решение открыть работу Собрания 5 января. В итоге в этот день все ограничилось лишь суровым разгоном демонстрации в поддержку Учредилки. Единственное заседание Учредительного собрания открылось 18 января 1918 года в петроградском Таврическом дворце. На нем присутствовали 410 депутатов, большинство принадлежало эсерам-центристам, большевики и левые эсеры имели 155 мандатов. Присутствовал там и Рыков. Заседание затянулось. Все закончилось в пятом часу утра, когда анархист Анатолий Железняков — начальник охраны — произнес свое бессмертное: «Караул устал». Но Рыков этой фразы не слышал: большевики и левые эсеры к тому времени уже покинули Собрание, в знак протеста, когда правоэсеровское большинство отказалось принимать ленинскую «Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа».

На следующий день остатки Собрания просто не пустили в Таврический, от парламента остались одни воспоминания и прожекты, а драка социалистов закончилась тактической победой большевиков. В это время как раз завершился III и готовился IV Всероссийский съезд Советов — и этот орган должен был полностью заслонить разогнанное Собрание.

В будущем, в 1930-е, Рыкову припоминали, что он был противником разгона Учредительного собрания. Возможно, ему действительно хотелось там поработать — не забывая и о съезде Советов.