Глава 13. Зарево разногласий
Дорог мне друг, но полезен и враг: наблюдения друга
Силу оценят мою; враг мне укажет мой долг.
1. Сражение за хлеб
Когда это началось? Раскол недавних соратников — еще по подпольной карусели, а в недавние дни — по борьбе с левой оппозицией, с троцкистами?..
В своем отчетном докладе на XV съезде в декабре 1927 года Сталин констатировал: «Темп развития нашего сельского хозяйства нельзя признать достаточно удовлетворительным».
Генеральный секретарь объяснял это обстоятельство «как чрезмерной отсталостью нашей сельскохозяйственной техники и слишком низким уровнем культурного состояния деревни, так и, особенно, тем, что наше распыленное сельскохозяйственное производство не имеет тех преимуществ, которыми обладает наша крупная объединенная национализированная промышленность». Эти слова через год сильно аукнутся и партийной верхушке, и всей стране. Но тогда Рыков воспринимал их как обычную, во многом заслуженную, отчасти популистскую критику со стороны партийного руководства. Кого удивишь критикой? Для того и существует ЦК, чтобы иной раз публично «покрикивать» на Совнарком. В целом для Рыкова XV съезд был периодом «медового месяца» со сталинским секретариатом.
Тогда Алексей Иванович — по большому счету, в последний раз — был чрезвычайно полезен и партийному вождю, и его сторонникам. Одну из своих съездовских речей Рыков тогда произнес после Каменева, которого делегаты перебивали презрительным шиканьем. Председателя Совнаркома встретили бурными овациями и возгласами «Ура товарищу Рыкову!». И его как будто захватила энергия борьбы, которая, как электрический разряд, витала на этом съезде.
Плакат 1930 года
Делегаты снова провозглашали здравицы в честь председателя двух Совнаркомов, преемника Ленина, который так решительно выступил против оппозиции. Мало кто тогда подумал, что, по существу, Рыков, как и другие ораторы XV съезда, бил лежачих, уже поверженных противников. Такими выступлениями (а их было несколько) Рыков невольно принял участие в череде процессов, которые физически уничтожат оппозицию и почти всю «старую гвардию» руководителей партии и правительства, включая самого Алексея Ивановича. И это драма, не обращать внимания на которую не получится.
1928 год, в соответствии с решениями съезда, к которым прямое отношение имел и Рыков, должен был стать стартом советской плановой экономики. Формально 1 октября 1928 года началась первая пятилетка, которая должна была превратить страну из аграрной в индустриальную — с колоссальным перенапряжением сил, с участием иностранных специалистов, с нажимом на крестьянские хозяйства. Мир узнал о нюансах пятилетнего плана только в апреле 1929 года, когда о нем подробно заговорили на XVI партконференции. Но правила менялись с первых недель 1928 года — и этот болезненный процесс привел к расколу недавних победителей оппозиции…
Экономические итоги 1927 года можно было выразить в двух словах — кризис НЭПа. Не первый и, как казалось Рыкову, не последний. Крестьяне отказывались обменивать излишки хлеба на промтовары — потому что той «мануфактуры», которая отвечала их потребностям, не хватало. Получился заколдованный круг: слабая промышленность влияла на оскудение государственных продовольственных закромов. Дефицит хлебозаготовок составил около 100 миллионов пудов при общем плане госзаготовок в последние годы в 600–650 миллионов пудов зерновых и маслосемян. А ведь это — экспорт, золото, выполнение амбициозного плана по индустриализации. На экспорт шло 170–200 миллионов пудов[131]. Половины от этого богатства государство недосчиталось. 18 декабря сложившуюся обстановку обсуждали на расширенном заседании Совнаркома. Секретарь Саратовского губкома партии Иосиф Варейкис (человек неожиданных решений) выступил за повышение цен, то есть за рыночное решение проблемы. Но Рыков, зная настроения в ЦК (а может быть, и по другим резонам), категорически отверг эту идею. Недополученный хлеб решили не закупать, а изымать. Позже, десятилетие спустя, тот же Варейкис обвинял Рыкова в намеренном игнорировании самого рационального выхода из положения, то есть во вредительстве. Но это случилось уже в эпоху взаимных обвинений.
Сталин, Рыков, Эйхе, Радек и др. 1927 год [РГАКФД]
6 января 1928 года от имени Политбюро ВКП(б) секретариат ЦК направил парторганизациям на местах «чрезвычайные директивы» об изымании хлеба у крестьян. Специальные заградительные отряды должны были блокировать хлебозаготовительные районы и отбирать хлеб. Попытки реализовать его рыночным путем трактовались как спекуляция, уголовное преступление. Бедняки, как и в пору военного коммунизма, получили привилегию в виде 25 % конфискованного хлеба — и снова стали опорой власти в деревне. За это решение Политбюро проголосовало единогласно. Другое дело, что Рыков считал эту меру действительно чрезвычайной и единовременной, а Микоян, Каганович и некоторые другие выступали за более широкое использование конфискационной политики. Сам Сталин той же зимой отправился в командировку в Сибирь, где хлебозаготовки шли скверно. В итоге те самые 100 миллионов пудов собрать удалось, но и крестьянские мятежи насчитывались десятками — как в царские времена, когда их называли «аграрными беспорядками». Первым громким выступлением оппозиции стало совещание руководителей Московской парторганизации, которую возглавлял Николай Угланов, осудивший «перегибы», допущенные при хлебозаготовках. Угланов — по собственному свидетельству — донес эту точку зрения до Сталина, но не убедил его.
Рыков, Ворошилов, Сталин и другие в президиуме VIII съезда профсоюзов. 1928 год [РГАКФД]
25 апреля секретариат ЦК издал директиву об усилении кампании хлебозаготовок. Партия взяла курс на борьбу с кулаками. 16 мая было принято обращение ЦК «За социалистическое переустройство деревни», допускавшее раскулачивание — ликвидацию зажиточных крестьянских хозяйств, раздачу имущества беднякам и выселение кулаков. Деревня ответила вспышкой восстаний: 185 — в мае, более 220 — в июне. Их удалось подавить, но долго ли можно так управлять крестьянской, все еще крестьянской страной?
В марте стало ясно, что сторонники чрезвычайных мер намерены переложить ответственность за все неудачи и рыночной, и чрезвычайной политики в деревне на Рыкова. Определились и противники «завинчивания гаек» — умеренные, которых уже называли правыми. Рыков, Бухарин, Угланов. Колебался и Калинин.
В начале марта, на заседании Политбюро, Молотов резко критиковал очередной промфинплан — детище Совнаркома и Госплана. Рыков тогда, может быть, впервые ощутил, что его авторитет серьезно пошатнулся, — и понимал, что Молотов никогда бы не решился на такое выступление, не имея поддержки в партийном руководстве. В пылу дискуссии Рыков повторил ленинский финт — заявил, что готов уйти в отставку. Все члены Политбюро, включая Сталина, решительно воспротивились этому порыву предсовнаркома. А если бы тогда он все-таки ушел?
2. Кризис политического стиля
Рыков давно привык работать на свой лад — и к его манерам привыкли подчиненные. Он редко демонстрировал рвение. Чаще выглядел усталым, настроенным несколько скептически. В таком обращении можно было почувствовать ноты высокомерия. А можно было подумать, что он утомился от бремени решений и ответственности — и просто не поспевает за переменами. Рыков окружил себя помощниками и консультантами, держался с ними корректно, дружелюбно, но использовал их мозги и усидчивость в своих интересах — и это тоже некоторые считали «барством». Мол, без референтов, без «костылей» он не способен действовать. Он редко демонстрировал собранность, нервное возбуждение, еще реже взрывался. Работалось с ним спокойно и надежно, но и молодых да ранних поклонников такой стиль поведения не привлекал. Им он казался слишком скучным для революционера, для борца. У него не сверкали глаза, как у Троцкого. Рыкова трудно было представить красным командиром, он не горел энтузиазмом, предпочитал поспешать не торопясь. Нередко подолгу не заглядывал в служебный кабинет из-за недомоганий. Здоровье подводило, он, бывало, на неделю-другую задерживался в больницах, отлеживался и в собственной кремлевской квартире. Некоторые видели в этом проявление социалистического барства. Он и на фоне соратников по «правой оппозиции» выделялся вечной маской равнодушия на лице и грустной иронией. Очевидный контраст с бурным прожектером Бухариным и жестким руководителем «от сохи» Томским, который даже при первом знакомстве на многих наводил страх: иногда казалось, вот-вот он достанет из кармана револьвер. Это почувствовала даже вдова Бухарина — Анна Михайловна Ларина, знавшая Рыкова, будучи совсем юной. В своих воспоминаниях она оставила такую его характеристику: «Алексей Иванович был человеком практического склада ума, у него было больше трезвого благоразумия. Они очень любили друг друга — Рыков и Бухарин, хотя бывало, что Н. И. доставалось от старшего товарища, потому что никогда нельзя было с точностью предсказать, чего можно ждать от Н. И., ибо политический расчет в конечном итоге был ему чужд»[132]. Это сказано, думается, слишком мягко. Действительно, двух столь разных по характеру членов Политбюро непросто было подобрать. И объединял их главным образом крестьянский вопрос, неприятие коллективизации. Близким другом Бухарина Рыков не был, часто они контактировали только в 1928-м, когда вместе пытались бороться против «левого поворота», а после 1929 года они вообще опасались контактов, понимая, что любую встречу будут трактовать в лучшем случае как заседание фракции. Бухарин — открыто эмоциональный, подверженный частым депрессиям, бросающийся из крайности в крайность, в то же время — «теоретик» не только по партийному амплуа, но и по духу. Рыкова, как известно, даже когда он был профессиональным революционером, привлекала практическая деятельность. Доброжелательные отношения с Бухариным он поддерживал с ленинских времен, но ни особого доверия, ни старой душевной дружбы между ними не было. Их связали обстоятельства. А позже — следствие, умевшее преподносить общественному мнению гранитные формулировки.
Выступление Рыкова на съезде горняков [РГАКФД]
Большевиков рыковского поколения, пришедших в исполнительную власть, возглавивших заводы и города, нередко критиковали и критикуют. Мало кто из них получил достойное образование, и уж совсем единицы работали по дипломной профессии. В выступлениях и статьях Рыков предстает экономистом-прагматиком. Трудно было обвинить председателя Совнаркома в элементарной неграмотности: он действительно немало занимался самообразованием и требовал того же от помощников. Но для критиков все это выглядело притворством, дымовой завесой, игрой в профессионала, за которой скрывался мало что понимающий вечный подпольщик. И в рассуждениях Ленина, а тем более Сталина проскальзывало, что пройдет время — и правящую элиту придется менять на подросших отечественных специалистов, глубоких знатоков своего дела. Рыков относился к старейшим большевикам и, по сути, был во многом комиссаром, а не управленцем. Для Сталина это было важным аргументом: строптивого уклониста пора снимать с высокого поста. Правда, кандидатами на место председателя Совнаркома СССР во время обсуждения в «сталинской группе» оставались всё те же «старые большевики»: сам генеральный секретарь и второй среди равных в сонме его соратников — Вячеслав Молотов. Да и решительного большинства в Политбюро у Сталина не было — в особенности когда речь шла о крестьянском вопросе — традиционно самом обоюдоостром. И потому торопиться с отставкой Рыкова никто не собирался.
3. Шахтинское дело и «перегибы»
Слухи о тайном подковерном конфликте в высшем руководстве ходили всегда. Это были даже не столько «схватки бульдогов под ковром» (по известному выражению Черчилля), сколько отзвуки непроверенных сплетен. Все могло бы оказаться очередным миражом, но… Сразу на нескольких фронтах заваривалась кампания, которую мало кто мог предсказать, — и кампания с самыми опасными перспективами. Ударили по крестьянству — теперь последовал громкий удар по прорехам в промышленности.
Алексей Иванович узнал об этом деле одним из первых. 9 февраля 1928 года заместитель председателя ОГПУ Генрих Ягода (все еще ориентировавшийся на Рыкова) доложил ему о раскрытии мощной контрреволюционной организации, несколько лет орудовавшей в шахтоуправлениях Шахтинского района и в «Донугле». Он рассказал, что ее деятельность направлялась и велась на средства Польши и Германии и что в зарубежных банках на имя главных персонажей открыты счета со значительными суммами как вознаграждение за контрреволюционную деятельность в СССР. Первоначально акцент делался именно на враждебные действия немецких специалистов.
Наконец 10 марта советская пресса сообщила, что в индустриальном, пропахшем пылью городе Шахты, что в Донбасском горнопромышленном районе, в городе со старыми производственными традициями, доблестным органам ГПУ удалось раскрыть контрреволюционный заговор технических специалистов (граждан СССР и зарубежных инженеров и техников), сотрудничавших с иностранными разведками. Общество, еще не перекормленное такими делами, не сомневалось в профессионализме органов. Больше пятидесяти человек подпали под обвинения, многие из них почти сразу сознались. Один из немцев оказался связан с националистической (и явно антикоммунистической) организацией «Стальной шлем», действовавшей в Германии. Это косвенно бросало тень на политику Рыкова — главного куратора всех «специалистов», славившегося умеренной позицией и, соответственно, потерявшего бдительность. Конечно, в первых публикациях о Шахтинском деле фамилия председателя Совнаркома не звучала, но он принял это дело и его широкую пропагандистскую трактовку как вызов.
Молотов, Андреев, Ворошилов, Бубнов, Рыков и др. в президиуме 1920-е годы [РГАКФД]
Еще до этих публикаций, 5 марта, Шахтинское дело обсуждали на заседании Политбюро. Зазвучали обвинения самые широкие — по адресу не только выявленных врагов, но и потенциальных. Рыков, как мог, защищал беспартийных специалистов, говорил об их необходимости для экономики, стремился деполитизировать шпионскую историю, не превращать ее в образец для других предприятий и партийных организаций, которые готовы утроить бдительность, обнаруживая все новых и новых вредителей. Впрочем, Председатель Совнаркома отстаивал свои интересы, планы главы правительства. При этом он не подвергал сомнениям обвинения, звучавшие по адресу шахтинцев. Не отрицал, что здесь речь идет о диверсии. Просто высказывал опасения, что теперь всех старых и иностранных специалистов будут причесывать под одну гребенку, а это вредно в первую очередь для индустриализации. Его точка зрения стала в те дни еще ближе к позициям Бухарина и Томского. Это не могло не вызывать раздражения сталинской группы: получалось, что во власти действует некая «тройка», некая опасная спайка влиятельных лидеров. Постепенно стало ясно, что Шахтинское дело — это серьезный рубеж, после которого политическая жизнь пойдет по новому курсу и в более напряженном ритме. Для Сталина шпионский скандал с разоблачением несоветизированных спецов ложился лыком в строку в систему доказательств о необходимости великого перелома — как в экономике, так и в политике.
Но будем иметь в виду, что ситуация и расклад сил во власти были намного сложнее прямолинейных представлений о борьбе двух групп. Например, непосредственно по «Делу об экономической контрреволюции в Донбассе» Томский — профсоюзный лидер СССР — на записку Ворошилова «Миша, скажи откровенно, не вляпаемся мы при открытии суда в „Шахтинском деле“? Нет ли перегиба в этом деле местных работников, в частности краевого ОГПУ?» ответил однозначно: «По шахтинскому и вообще по угольному делу такой опасности нет. Это картина ясная. Главные персонажи в сознании. Мое отношение таково, что не мешало бы еще полдюжины коммунистов посадить». Бухарин вошел в комиссию (вместе с Молотовым, Сталиным и другими), которая разрабатывала идеологию дела, работала над формулировками, которые «пошли в народ». Рыков в этой комиссии не работал. Но и он не спорил с товарищами и не позволил себе публично усомниться в политической подоплеке дела. 11 апреля на объединенном Пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) Рыков — именно он — сделал доклад «О практических мероприятиях по ликвидации недостатков, обнаруженных в связи с шахтинским делом», по которому партийный ареопаг и принял руководящую резолюцию. Рыков тогда заявил: «Полностью подтверждена связь всех этих „деятелей“ с польской разведкой, причем интересно, что они рассчитывали создать в результате вредительской работы кризис топливного хозяйства Союза к моменту завершения реорганизации польской армии, приблизительно к 1929–1931 гг.». Грозное заявление, вполне в духе тех, кто хотел «завинчивать гайки». Впрочем, Алексей Иванович выступал в своеём стиле — со множеством оговорок, как политический гроссмейстер, возможно, несколько заигравшийся: «Вообще говоря, политическая партия должна подчинять те или иные процессы вопросам политики, а вовсе не руководствоваться абстрактным принципом наказания виновных по справедливости. Если нам выгодно, то можно, конечно, и заведомых жуликов оставить на свободе. Ничего преступного с точки зрения интересов рабочего класса в этом нет».
Судебное заседание по процессу «Шахтинское дело». Июль 1928 года
«Шахтинское дело и практические задачи в деле борьбы с недостатками хозяйственного строительства» — так назывался доклад, в котором провозглашалось, что «дело приобрело явно общесоюзное значение, так как вскрыло новые формы и новые методы борьбы буржуазной контрреволюции против пролетарского государства, против социалистической индустриализации»[133].
Несмотря на бурную реакцию дружественной Германии, накал борьбы с инженерами-вредителями не смягчили. Всего по Шахтинскому делу проходило 53 человека, пятерых из которых расстреляли.
Между тем явного преимущества в ЦК у Сталина тогда еще не было. В то время его предложения нередко не набирали большинства голосов. Симптом: объединенный Пленум ЦК и ЦКК в апреле 1928 года показал, что коммунисты не готовы поддержать жесткую позицию генерального секретаря по борьбе с кулачеством. Пленум принял компромиссные резолюции — в них, с одной стороны, подчеркивалось, что чрезвычайные меры «обеспечили крупнейшие успехи в деле усиления хлебозаготовок», а с другой — осуждались «извращения и перегибы, допущенные местами со стороны советских и партийных органов». За этим решением противники видели козни правых, но можно говорить и о тревогах местных руководителей перед крестьянскими волнениями.
Сталин мог опираться только на свой штаб — секретариат ЦК. За его оппонентами (поначалу очень робкими) стояли профсоюзы, аппарат Совнаркома, большинство хозяйственных руководителей и в значительной степени газета «Правда», которую — хотя и все более опасливо — возглавлял Бухарин. Готовы ли они были на войну на уничтожение против сталинской группы, на откровенную борьбу за власть? Любопытно, что ожесточенную пропагандистскую кампанию против Зиновьева и Каменева — которых постепенно превратили во врагов, которые ничем не лучше Троцкого, — «Правда» провела при участии Бухарина, Радека, Пятакова. Свою серьезную лепту в эту кампанию внес и Рыков. Считать их противниками чисток и репрессивной политики не получается. Все они взвинчивали градус политического противостояния, градус ненависти, не сомневаясь в справедливости приговоров зиновьевцам — главным образом потому, что с давних пор не симпатизировали этим людям. «Правые» могли надеяться, что уход троцкистов и зиновьевцев «освободит поляну», развяжет руки тому же Рыкову, которому до сих пор удавалось найти компромисс со Сталиным — при всех разногласиях. Какое-то время так и было — после отставок, но задолго до расстрелов «левой оппозиции». Рыков и весной 1928-го верил в такой компромисс.
Постепенно главным центром сопротивления рыковской политике стал ВСНХ (прежняя рыковская вотчина!) с Валерианом Куйбышевым во главе. В будущем Куйбышев не раз станет горевестником для Рыкова, со споров с ним для Алексея Ивановича начнется череда отставок с главных должностей. Сталин не считал Куйбышева надежным соратником — вроде Молотова и Кагановича. Такой мог под влиянием обстоятельств качнуться в другую сторону. Поэтому осторожное, на мягких лапах, обхаживание Куйбышева было для сталинской группы задачей важнейшей, и они выполнили ее уверенно. Такие попытки, вероятно, совершал и Рыков, конечно, не напрямую, через доверенных лиц, но — безуспешно. Это вообще характерно для «правой оппозиции» — слабо налаженная внутренняя дипломатия. Конечно, позже их упрекали в обратном, создавая образ хитрых хамелеонов, тайных врагов советской власти. В реальности коллеги Рыкова в смысле привлечения союзников выглядели несколько наивно — как, наверное, и подобает технарям.
6 мая на VIII съезде ВЛКСМ Бухарин эмоционально критиковал безответственные призывы к «классовой войне» и некоему быстрому рывку в области сельского хозяйства. Чуть позже он обрушился в своей статье на проповедников «индустриального чудовища»[134], паразитирующего на сельском хозяйстве. Это был серьезный вызов Сталину, на который Рыков не решился. Или — сознательно не считал такую, слишком острую, дискуссию полезной. А Бухарин пошел ва-банк, и не в одиночестве, а с поддержкой учеников. Сталин действовал быстро. Ровно день спустя, 28 мая, в своей беседе со студентами Института красной профессуры, Комакадемии и Свердловского университета он произнес речь, в которой явно выступил против Бухарина — хотя и не заклеймил его лично: «Может быть, следовало бы для большей „осторожности“ задержать развитие тяжелой промышленности с тем, чтобы сделать легкую промышленность, работающую, главным образом, на крестьянский рынок, базой нашей промышленности? Ни в коем случае! Это было бы самоубийством, подрывом всей нашей промышленности, в том числе и легкой промышленности. Это означало бы отход от лозунга индустриализации нашей страны, превращение нашей страны в придаток мировой капиталистической системы хозяйства».
Рыков действовал осторожнее. Например, на встрече с московским активом он привел данные Наркомюста о том, что борьба с кулаками на селе ударила и по середнякам, и даже по беднякам. Среди осужденных за спекуляцию за горячий апрель таковых оказалось 20 %… Так предсовнаркома критиковал «перегибы». Но в мае — июне заседания Политбюро стали горячее: представители двух направлений спорили все чаще и ожесточеннее, понимая, что речь идет о стратегии — о формировании крестьянской политики на несколько лет.
Сторонникам Сталина, несмотря на сопротивление Бухарина, удалось перехватить инициативу в пропаганде. Сначала критиковали просто неких правых — хотя было ясно, что борьба идет прежде всего с Бухариным, Рыковым и Томским. Первым «правым», которого принялись открыто называть по имени, стал Моисей Ильич Фрумкин, заместитель наркома финансов Николая Брюханова, до этого занимавший такую же должность в Наркомате внешней торговли. Фрумкин заслужил репутацию выдающегося экономистом, многие профессионалы прислушивались к нему и считали его не просто опытным и цепким хозяйственником, но и своего рода экономическим серым кардиналом — то есть человеком влиятельным. Многие смотрели на него снизу вверх. Для Рыкова он, конечно, не был авторитетом. В то время для Алексея Ивановича вообще авторитетов не было — по крайней мере, в СССР.
Фрумкин стал первым не случайно: он действительно бросился в бой, выступил с инициативой, постаравшись проверить силы оппонентов. 15 июня он разослал членам ЦК совершенно секретное письмо, адресованное прежде всего Сталину, с критикой «чрезвычайных мер»: «Объявление кулака вне закона привело к беззакониям по отношению ко всему крестьянству. Недопустимо, чтобы на 11-м году Советской власти гражданин на селе не знал грани между законным и беззаконным, чтобы власти издавали такие постановления, которые формально являются законами, а по существу являются издевательством над законностью. (Например, штрафы в 100–200 р. за долгоносик, за содержание собак не на привязи.)»[135]
Фрумкин, опираясь на хозяйственную целесообразность, предлагал ограничить борьбу с кулаками только экономическими мерами. Сталин счел предложения Фрумкина обыкновенным буржуазным либерализмом. Тревогу вызывал и финал письма, в котором нетрудно было увидеть завуалированную угрозу: «Я просил бы учесть, что основные мысли, весьма схематически изложенные в этом письме, присущи не только мне. О них говорят сотни и тысячи товарищей, которые не были в оппозиции, но которые не причислялись до сих пор к лагерю правых, которые полностью разделяют линию партии, но считают взятый темп осуществления линии гибельным»[136]. Фрумкину грозно ответили Сталин и Молотов — в такой же внутренней партийной переписке.
Позднее, на ноябрьском Пленуме ЦК, Фрумкин пытался доказать, что его слова были искажены и он выступал против перекосов раскулачивания, а не против ограничения экономической свободы кулаков. На том же пленуме Рыков критически оценил предложения экономиста: «Я заявляю, что тов. Фрумкин в своем последнем письме (которое я не успел еще прочитать до конца) допустил известные ошибки, связанные с недооценкой революционизирующего влияния промышленности на сельское хозяйство, с некоторым перегибом палки в отношении характеристики отрицательных явлений в области с/х производства, с преуменьшением значения коллективных форм с/х производства и т. п.». И, рассказав о том, что Фрумкин приходил к нему с просьбой об отставке, даже вступил в перепалку с Постышевым, который заметил, что не большевистское это дело — подавать в отставку. Рыков напомнил пленуму, что и Ленин дважды подавал в отставку… Двусмысленность ситуации состояла в том, что, поругивая Фрумкина, Рыков фактически отстаивал основные идеи его письма. И отставку заместителя наркома финансов не принял. Так и зарабатывалась репутация хитроумного Одиссея партии, но атмосфера складывалась невыигрышная для столь тонких маневров.
Анастас Микоян. 1920-е годы [РГАСПИ. Ф. 421. Оп. 1. Д. 529]
Мы немного забежали вперед, а многие важные бои состоялись летом — например, когда Угланов предложил в повестку июльского Пленума ЦК доклад Рыкова об общехозяйственном положении. Напористый вождь московских коммунистов надеялся, что уж тогда Рыков даст бой всем «перегибщикам». Но предложение отвергли. Вместо него прошел вариант Сталина: тема — хлебозаготовки, докладчик — Микоян.
Рыков от борьбы уклонился. Но — в то время политики еще пытались договариваться — сформировали группу для составления тезисов по хлебозаготовкам, в которую вошли и Рыков, и Бухарин, и Сталин, и Микоян. Им удалось выработать совместную позицию — и разногласия не просочились в прессу. Даже в партийных организациях о них имели туманное представление. В итоге доклад Микояна, в соответствии с договоренностями, вышел сбалансированным. Он не говорил о прекращении рыночных отношений, настаивал, что экстраординарные меры не должны превращаться в постоянные, призывал к гибкости. Многие с ним согласились. Но не Лазарь Каганович, который в то время возглавлял ЦК ВКП(б) Украины. Он, в свойственной ему наступательной, грубоватой манере, утверждал, что с кулачеством, которое не подчиняется государству, пора покончить и «чрезвычайные меры» вскоре понадобятся вновь: кулачество ведет войну против советской власти. По сути, Каганович утверждал, что сельское хозяйство должно служить пролетариату.
Все понимали, что за Кагановичем стоит группа Сталина, ее ядро, хотя он и выражает лишь крайние настроения этой группы. И Рыков, не желая встревать в публичный спор с генеральным секретарем, конечно, вышел на трибуну и в своей речи накинулся на Кагановича, который так и не понял, что «НЭП все-таки отличается чем-то от военного коммунизма!» Возможно — понимая, что у этого резкого и грубоватого партийного руководителя в любой аудитории найдется немало недоброжелателей. Рыков обвинил Лазаря Моисеевича в необоснованной апологетике любой чрезвычайщины и заметил: «Мы зашли в применении чрезвычайных мер довольно далеко и теперь можем и должны подвести итоги пройденного. Я не могу похвастаться тем, что, применяя чрезвычайные меры, мы добились большого успеха»
Рыков отметил обострение в отношениях с деревней — первое за годы НЭПа — и оценил эти катаклизмы как следствие ошибок всего руководства. Он выступал в лекторском стиле, рассказывая о разнице в экономических подходах первых послереволюционных лет и нынешнего времени, говорил, что «мужик привык к революционной законности», а тут — снова продотряды… Ссылался на решения XV съезда, в которых не говорилось о таком административном нажиме на крестьянство. Рыков отметил, что в случившемся кризисе виноваты все руководители — и потому большевики имеют право критиковать и его, Рыкова, и Бухарина, и Сталина. Если не проанализировать ошибки — кризис повторится не раз. Рыков, атакуя Кагановича, держался уверенно, даже немного снисходительно — его позиции и в партии, и в системе государственной власти позволяли избрать такой тон. И пленум выслушал председателя Совнаркома не без пиетета. К тому же Рыков явно говорил экспромтом, фехтуя с аргументами Кагановича, — и это выглядело выигрышно.
Сталин в своем выступлении мягко подправил председателя Совнаркома и заявил, «что по мере нашего продвижения вперед, сопротивление капиталистических элементов будет возрастать, классовая борьба будет обостряться, а советская власть, силы которой будут возрастать все больше и больше, будет проводить политику изоляции этих элементов, политику подавления сопротивления эксплуататоров»[137]. Эта логика надолго станет определяющей в политике партии. В такой ситуации вполне оправданными выглядели чрезвычайные меры. Обстановка накалялась. Сталин прямо сказал, что в случае новых затруднений с хлебом к ним придется вернуться. Но в итоге пленум принял резолюцию, которая вряд ли не устроила Рыкова — главным провозглашалось повышение производительности труда в совхозах.
В конце июля Рыков выступил перед благодарной аудиторией — активом Московской парторганизации — и снова сетовал на ошибки по крестьянской части: «Я думал, что при помощи чрезвычайных мер мы совершенно ликвидируем кризис хлебоснабжения. Этого мы не добились. Я надеялся, что вся кампания по хлебозаготовкам пройдет при опоре на бедняка и полной устойчивости связи с середняцкими массами. И в этом отношении я тоже ошибся»[138].
И тут, когда, казалось бы, политический кризис удалось преодолеть, шаг вперед сделал Куйбышев, выступивший в Ленинграде с боевитой речью, в которой призывал к усиленной индустриализации — не считаясь с социальным напряжением. То есть — за счет села. «Не дано нам историей тише идти» — этот лозунг, брошенный Куйбышевым, потонул в овациях молодежи.
От эмоционального ответа председателю ВСНХ не удержался Бухарин. В сентябре 1928 года в «Правде» вышли его «Заметки экономиста», в которых «теоретик партии» снова выступил против дисбаланса в развитии промышленности и сельского хозяйства. Он резко критиковал применение чрезвычайных экономических мер. Сталин (теперь на сцену вышел и он!), тоже находившийся тогда в неплохой публицистической форме, ответил быстро и достаточно убедительно, обратив внимание на «эклектизм» статьи Бухарина, которая, с одной стороны, призывает к «переносу центра тяжести на производство средств производства», а с другой — «обставляет капитальное строительство и капитальные вложения такими лимитами (решительное усиление легкой индустрии, предварительное устранение дефицитности… строительной промышленности, ликвидация напряженности госбюджета и т. д., и т. п.), что так и напрашивается вывод: снизить нынешний темп развития индустрии, закрыть Днепрогэс, притушить Свирьстрой, прекратить строительство Турксиба, не начинать строительство автомобильного завода»[139]. Сталин не окончил эту статью, но её тезисы получили известность. Рыков (скорее всего — к немалому удивлению Бухарина) поддержал эту статью Сталина — действительно, логичную и боевитую. И согласился с пересмотром плана первой пятилетки в сторону его значительного повышения. Здесь можно предполагать различные мотивы. И искреннее согласие со Сталиным по большинству позиций, и нежелание портить отношения с целой группой коллег по Политбюро, и стремление более-менее спокойно сохранить власть, подстраиваясь под конъюнктуру, и продуманное лукавство — Рыков мог учитывать все. К тому же настал момент, когда ему следовало раз за разом подчеркивать свою роль в строительстве гигантов советской индустрии, чтобы не превратиться для партии в эдакого упрямого теоретика. И Рыков решился присоединиться к Сталину в критике очередной бухаринской «шалости» — вероятно, в надежде на ответную благодарность.
И Сталин, и Рыков понимали, что этот жест имеет не только экономическое, но и пропагандистское значение. Заодно на время удалось и пригасить конфликт с ВСНХ. Ведь госплановцы занялись перекраиванием плана вместе со специалистами из ведомства Куйбышева.
Если считать (подобно прокурору Андрею Вышинскому) правую оппозицию спаянной организацией с развитой иерархией и террористическими группами, то Рыков капитулировал, прекратил сопротивление, вышел из игры, перешел на сторону врага. Или, наоборот, проявил дьявольскую хитрость, перебежав на сторону противника как лазутчик, чтобы тайно действовать против Сталина. Любая трактовка в то время казалась вполне возможной. Политики после 1936 года на несколько лет вообще разучились удивляться самым невероятным комбинациям с диверсиями, двурушниками и быстрым превращением обвинителей в обвиняемых, а всеми почитаемых вождей — в презренных врагов народа. В 1928-м все воспринималось иначе, куда мягче, но тенденции уже постепенно проявлялись.
А может быть, Алексей Иванович просто стал осмотрительнее — по возрасту, который давал о себе знать. Рыков образца 1928 года шел на конфликт только в том случае, когда считал его неизбежным. Как в случае с попыткой раздуть Шахтинское дело во всесоюзное «спецеедство» (тогда все понимали, что означает этот термин — борьбу с профессионалами старой школы). В то же время он не отказывал Сталину в праве на корректировку экономической программы. Тем более что экономика в советском государстве была неотделима от партийной политики.
Пока вожди спорили и мирились, план по хлебозаготовкам снова не выполнялся. Одни говорили — из-за прекращения «чрезвычайных мер», другие — из-за упадка в хозяйствах, к которому привели те самые чрезвычайные меры. Стратегические вопросы должен был решить ноябрьский Пленум ЦК. Накануне его открытия Бухарин, Рыков и Томский, недовольные развернувшейся против них кампанией, снова заявили о желании уйти в отставку. Но тогда это скорее было угрозой.
Пленум открылся 16 ноября с доклада Рыкова «О контрольных цифрах на 1928–1929 гг.». Затронув вопрос о темпе хозяйственного развития, он прямо заявил, что «нельзя думать так, что каким-то „законом“ всего переходного периода является постоянное возрастание темпа или даже удержание из года в год одного и того же темпа».
Затронул он и проблему критериев в определении кулака. Рыков поведал: «Вот по каким признакам зачислялись в „индивидуалы“, т. е. в верхушку кулацкого слоя, — производство ценных с.-х. культур, большое количество молодняка, наличие нового дома, изготовление и продажа односельчанам радиоприемников, наличие племенного скота, хорошая обработка земли, использование в прошлом наемных рабочих, наличие своего сельскохозяйственного инвентаря, занятие не в этом году, а когда-либо в своей жизни торговлей и т. д.».
Конечно, хорошая обработка земли как критерий в определении принадлежности к кулачеству — это звучит впечатляюще.
Рыков, по существу, выступал в защиту НЭПа, охарактеризовав прошедшие 5 лет как в целом успешные. Ведь у нас наконец ВВП промышленности превысилВВП сельского хозяйства. Когда мы могли об этом мечтать? При этом председатель Совнаркома сетовал на замедление в развитии сельского хозяйства при росте городского населения и необходимости экспорта. Выступление получилось достаточно противоречивое, не без слабых мест. Но Рыков не забывал и про политические козыри: излишнее увлечение административными мерами, поспешное огосударствление он решительно отнес к троцкизму. Троцкисты, по его мнению, могут усилиться, спекулируя на экономических трудностях и противоречиях. Алексей Иванович также заметил, что «правых уклонистов» нельзя отметать от партии, что среди них немало полезных специалистов. Себя он при этом к «уклонистам» не относил. Но самые спорные тезисы рыковского выступления касались темпов роста промышленности. Он считал экономической утопией постоянный усиленный рост в «геометрической прогрессии». С этими положениями выступления председателя Совнаркома согласился только Глеб Кржижановский, академично предложивший не менять устоявшегося курса. Ян Гамарник, известный армейский комиссар, в то время возглавлявший ЦК КП(б) Белоруссии, внушительно заявил, что внешняя обстановка заставляет нас усиленно развивать промышленность. Идею усиленной индустриализации предсказуемо отстаивал и Куйбышев. Другие ораторы нападали на нэпмана и кулака… Виссарион Ломинадзе — бывший первый секретарь грузинского ЦК, работавший в Коминтерне, — наиболее резко выступил против Рыкова, сравнив его выступление с бухаринскими «Заметками экономиста», внесшими сумятицу в партийную жизнь. В глазах Ломинадзе Алексей Иванович, несомненно, был правым уклонистом. Рыков не сдался. В заключительном слове он жестко ответил оппонентам, приравнивая левачество и нападки на середняка к контрреволюции.
Другим полем боя правых со всеми остальными партийцами оставалась Московская партийная организация, которой руководил Николай Угланов — еще не раскаявшийся сторонник правых. Товарищи из группы Сталина — Ворошилов, Орджоникидзе — немало времени и сил потратили на увещевания Угланова, пытаясь перетянуть его на свою сторону. Но — первое время — тщетно.
Калинин, Молотов и Угланов. 1927 год [РГАСПИ. Ф. 56. Оп. 2. Д. 58. Л. 93]
В сентябре 1928 года Угланов выступал с докладом «О ближайших задачах московской организации» на Пленуме МК и МКК ВКП(б). Содержание этого выступления абсолютно не устроило Сталина. В результате он от имени ЦК настоял на внесении в текст нескольких поправок принципиального характера. Опубликовали доклад в сильно переработанном виде.
2 октября на бюро МК после острой дискуссии был утвержден текст открытого письма ко всем членам Московской организации ВКП(б). Сторонникам генсека хоть и со скрипом, но все-таки удалось включить в него положение о необходимости борьбы с правым уклоном и примиренческими настроениями.
Оказалось, что в Москве у правых осталось немало сторонников. Спокойно взирать на такой ход событий были согласны вовсе не все противники политики генерального секретаря. Уже на следующий день на собрании партактива Рогожско-Симоновского райкома выступил его секретарь Пеньков. Он настаивал на тех формулировках, которые прозвучали на сентябрьском Пленуме Московского комитета партии. Кроме того, 12 октября Пеньков собрал закрытое собрание своих сторонников из числа членов бюро райкома. Он ориентировал их на то, чтобы на предстоящих партсобраниях они добивались одобрения сентябрьских решений. Добавим, что схожую линию в начале октября в Краснопресненском и Замоскворецком райкомах проводили их секретари Рютин (он сыграет в будущих событиях весьма важную роль) и Куликов.
Емельян Ярославский впоследствии сравнивал происходившее в Москве «с методами работы ленинградской оппозиции ее первоначального периода, когда в районах Замоскворецком, Краснопресненском и Хамовническом руководящие товарищи собирали узкий актив и накачивали насчет того, что нынешние затруднения являются результатом неправильной политики, неправильного руководства, и говорили о том, что необходимо изменить как самую политику, так и руководство».
Противники правых ответили мобилизацией своих сторонников. 16 октября группа активистов Рогожско-Симоновского района в количестве 58 человек обратилась с письмом в райком, одновременно направив копии в МК, ЦК и ЦКК ВКП(б). Действия сторонников Пенькова в письме расценивались как попытка «вести фракционную работу в духе правого уклона и примиренчества с ним, направленную против принципиальной линии ЦК». При этом особо подчеркивалось, что эти действия «не выражают мнения нашей организации».
18 октября Политбюро принимает обращение «Ко всем членам Московской организации ВКП(б)». В нем говорилось, что «отдельные члены МК и руководители некоторых районов проявили за последнее время известную неустойчивость и колебания в деле борьбы с правыми уклонами от ленинской линии, допустив неприемлемое для большевистской партии примиренческое отношение». Но далее с удовлетворением признавалось, что в письме от 2 октября МК «уже принял все необходимые меры для исправления допущенных отдельных ошибок». В результате этого ЦК осудил «как не соответствующие действительности» разговоры о том, что МК противопоставляет себя ЦК. Бросив в бой большие батальоны, Сталин выиграл это отчаянное сражение с правыми. И, думается, активность московской организации, в которой традиционно сильны были сторонники Рыкова и Бухарина, сослужила дурную службу председателю Совнаркома. Генеральный секретарь мог посчитать, что за спинами Пенькова со товарищи стоят лидеры правых — а значит, Рыков переходит границы, агрессивно действуя на партийной территории — в епархии Сталина. Так председатель Совнаркома из союзника превратился в оппонента, а из оппонента — почти во врага.
Но Рыков этого еще не знал. 30 ноября он выступил перед представителями Ленинградской партийной организации, разъясняя решения пленума. Держался он в тот день уверенно — и у аудитории могло сложиться впечатление, что он (в отличие от того же Бухарина) остается с партийным большинством и готов к дальнейшей работе, спокойно относясь к любой критике. Конечно, он чувствовал, что аудиторию прежде всего интересует главное — разногласия между правыми и сторонниками «перелома». И он не стал отмалчиваться. Упрямо защищал середняка, предостерегал от перегибов в борьбе с зажиточными крестьянскими хозяйствами и рассуждал о необходимости дискуссий во власти: «Было бы непонятно, дико, странно, если бы этих споров и этого рассуждения не было, если бы мы все, как один, думали „тютелька в тютельку“. При Ильиче и при его участии мы тоже спорили друг с другом, но ничего от этого, кроме хорошего, не происходило… Вы нас выбрали в ЦК, мы были выбраны в Политбюро — для чего? Для того, чтобы мы рассуждали, спорили и решали. Но если во всяких спорах видеть уклоны, то поставьте тогда куклы или манекены. Но кто бы стал тогда за этих манекенов думать?»[140] В то же время он говорил о стратегическом единстве в Политбюро. О критике товарища Сталина и речи не было.
Кажется, после этого Рыков никогда не демонстрировал публично такого темперамента в сочетании с самоуверенностью. В будущем ему доводилось нажимать на педаль эмоций, как правило, в речах покаянных и оправдательных. Но в конце 1928-го у него еще имелись ресурсы, чтобы выступать перед однопартийцами, кого-то переубеждать и даже выпускать эти мысли в виде брошюры.
4. Правый уклон
К переменам советские люди привыкли. Эпоху иногда называли патетически, а иногда — просто, «переходным периодом». О покое и стабильности мечтать не приходилось — кстати, именно поэтому общество так ценило минимальные признаки стабильности, которые пропагандировал Сталин с середины 1930-х. Но 1929 год стал испытанием не только для вершителей судеб страны, которые враждовали, интриговали и каялись. Ветер новых — как всегда, нежданных — перемен чувствовали все, вольно или невольно.
«К троцкистам относились отрицательно, а к борьбе с ними как к чему-то само собой разумеющемуся. Но представления о Сталине как о главном борце с троцкизмом, сколько помню, тогда не возникало. Где-то до двадцать восьмого, даже до двадцать девятого года имена Рыкова, Сталина, Бухарина, Калинина, Чичерина, Луначарского существовали как-то в одном ряду. В предыдущие годы так же примерно звучали имена Зиновьева, Каменева, позже они исчезли из обихода»[141], — вспоминал Константин Симонов, мемуарист внимательный и трезвый. Он же считал, что политику Рыкова в народе связывали с чем-то человечным, как тарелка супа, но не столь романтичным, как «будни великих строек».
Николай Бухарин. Декабрь 1927 года [РГАСПИ. Ф. 56. Оп. 2. Д. 58. Л. 98]
В ноябре 1929 года немецкая левая газета Volkswille опубликовала рассказ некоего троцкиста о беседе с Карлом Радеком в июне того же года. Главному советскому острослову там приписывается такая оценка положения дел: «Положение в ЦК катастрофическое. Правые — Бухарин — Томский и центровики — Сталин — Молотов подготовляются к арестам противников… Блок правых и центра распался, и против правых ведется ожесточенная борьба. Правые сильны. Их 16 голосов могут удвоиться и даже утроиться. В Москве нет хлеба. Недовольство масс… Мы накануне крестьянских восстаний. Это положение вынуждает нас во что бы то ни стало вернуться в партию. Наше заявление будет исходить из оценки общего положения в партии и констатирования раскола в оппозиции и будет сопровождаться просьбой об обратном приеме в ВКП. С Троцким мы совершенно порвали… Почему он опять вытащил перманентную революцию? А если мы завтра сделаем новые уступки крестьянам, он снова будет пугать нас мужиками и кричать о термидоре?»[142]
Рыков здесь вовсе не упомянут. Но его трудно не подразумевать среди тех самых «правых». Рассуждения несколько путаные. Но тревогу Радек (или его интерпретатор) ощущал не зря. Борьба обострялась — правда, пока подковерно. И никакого единства в партийных и правительственных органах не было — везде шло противостояние «сталинцев» и «правых».
План Сталина и Молотова значительно обновить правящую элиту на первых порах вызывал ропот даже среди их единомышленников. Среди тех, кого считали верными сталинцами. К высокому положению Рыкова, Бухарина, Томского привыкли, считали, что за ними стоит немалая сила, без которой экономика может потерять управляемость. Выразителем этих сомнений в сталинской группе был не только вечно во всем сомневавшийся правдолюб Орджоникидзе, но и Микоян — большевик, как казалось, всем обязанный лично генеральному секретарю. Он вспоминал про осень 1928 года: «Орджоникидзе и я на ХIV партконференции и ХIV партсъезде выступали за единство, за то, чтобы все руководство партии, о котором упоминал Ленин в своем завещании, осталось в сохранности, возникающие разногласия обсуждать, но не отсекать людей. Но план замены Томского, Рыкова, Бухарина и других в такой момент явно не вытекал из острых разногласий. Видимо, эта цель Сталиным была поставлена, и он ее, конечно, достигнет.
Эта фраза Сталина вызвала у нас очень много недовольства его политикой, что раньше бывало редко и быстро проходило. Раньше мы забывали о своем недовольстве, считали, что Сталин правильно поступает и что другого пути и выхода не было».
То есть первые сомнения в безупречности сталинского курса возникли у Анастаса Ивановича, именно когда началась борьба с Бухариным и Рыковым.
Правда, это было написано во времена, когда мемуарист Микоян не без натуги старался не подчеркивать свою роль в усилении позиций Сталина. Но отголоски правды есть и в этих рассуждениях. И, кстати, во время осеннего курортного отдыха Микоян по-дружески посетил Бухарина. А Рыкова он хорошо знал, не один год проработал в системе Совнаркома, с августа 1926 года возглавляя Наркомат внешней и внутренней торговли СССР, к которому Рыков относился вовсе не индифферентно, действительно управлял этим ведомством. Тогда молодой Микоян сменил «старого большевика» Льва Каменева, который, сдавая дела Анастасу Ивановичу, добродушно заметил ему, что на девятом году революции в стране «необходимо дать выход пролетарским тенденциям, надо дать легальную оппозицию».
Конечно, Микоян всегда считался человеком Сталина и своим истинным шефом числил генерального секретаря, а не председателя Совнаркома. Но с Рыковым за год-полтора вполне сработался, хотя и частенько спорил. Между тем Сталин считал перемещение противников своевременным именно в 1928–1929 годах, когда речь шла об индустриализации: обострялась не только «классовая борьба», но и борьба за власть, не только за первое место на олимпе, но и за каждый клочок влияния. Борьба, в которой пленных не брали, а павших не оплакивали. Чуть позже и Микоян, как мы увидим, сыграет центральную роль в борьбе с Рыковым. И, зная о его первоначальных сомнениях, многие товарищи с б|ольшим доверием отнеслись к этой его миссии.
Есть в воспоминаниях Анастаса Ивановича и такой любопытный сюжет: «…меня поразил такой разговор. Не только меня, но и Орджоникидзе и Кирова. Мы были вечером на даче у Сталина в Зубалово, ужинали. Ночью возвращались обратно в город. Машина была открытая. Сталин сидел рядом с шофером, а мы с Серго и Кировым сзади на одном сиденье. Вдруг ни с того ни с сего в присутствии шофера Сталин говорит: „Вот вы сейчас высоко цените Рыкова, Томского, Бухарина, считаете их чуть ли не незаменимыми людьми. А вскоре вместо них поставим вас, и вы лучше будете работать“. Мы были поражены: как это может быть? Во-первых, и я, и Серго, и Киров действительно знали и искренне думали, что Рыков, Томский, Бухарин опытнее нас, лучше работают, просто у каждого было свое место.
Эта мысль потом нас не покидала. Мы ходили с Серго и Кировым и думали: что со Сталиным происходит, чего он хочет? Такое сужение руководства, почему он предполагает это сделать, зачем? Эти люди хотят со Сталиным работать. К тому же не было серьезных принципиальных разногласий. Одно дело — разногласия с Троцким. Мы жалели зараженные троцкизмом кадры, однако политическая необходимость их отстранения от руководства была ясна. Но Рыкова, Томского, Бухарина, и даже Зиновьева и Каменева мы честно не хотели отсекать».
Микоян — повторим — преувеличивает свою мягкость, но подобный разговор в 1928 году вполне мог состояться. И знаменательно, что авторитет Рыкова тогда еще стоял так высоко, что более молодые товарищи, при всем их честолюбии, сомневались — смогут ли они его заменить. И разница между троцкистами и такими управленцами, как Рыков, для Микояна была очевидна. Трудно было отделаться и от воспоминаний о недавнем тандеме Рыкова со Сталиным и их совместной борьбе с оппозицией.
Как бороться с оппозиционерами, которые еще недавно считались союзниками и помогали сражаться с троцкистами и зиновьевцами? Не так уж просто убедить людей в некомпетентности и неблагонадежности целой группы старых большевиков, опытных управленцев, а без поддержки общественного мнения ни секретариат ЦК, ни генеральный секретарь действовать не могли.
Сталин в первую очередь чаще стал использовать термин «правый уклон», который немедленно подхватила пропаганда. Это не означало немедленного уничтожения — тем более в 1928 году, когда заслуженных старых большевиков еще не расстреливали и не отправляли в лагеря. Но это был сильный и агрессивный ход. Когда придумано клеймо и есть многочисленная клака — нужно только время для того, чтобы загипнотизировать миллионы людей, и они уже лишились последних сомнений в том, что эти товарищи действительно — правый уклон. А уклоны подлежат выправлению. Силу этого клейма отлично понимал и Рыков, повидавший борьбу с уклонами (и даже участвовавший в ней — как правило, в роли примирителя, но нередко и с обвинительными инициативами) еще в подпольные годы. Понимал он и важность пропагандистских технологий, которые растиражируют и огрубят эту мысль Сталина. Что же — уходить из политики? Через два-три года после своего наивысшего взлета, в ситуации, когда вокруг — недоделанные дела, незавершенные начинания. Во многом — его, рыковские начинания.
Троцкий считал эту внутрипартийную войну следствием НЭПа, который внес в политику элемент суматохи и «контрреволюции». Об этом этапе борьбы с «правыми» он писал весьма язвительно: «Партию усыпляли и обманывали. Правый уклон оказался воплощен в лице… Фрумкина. Публично Рыков и Сталин одинаково боролись против Фрумкина и Шатунского, причем это лицедейство и называлось борьбою против правого уклона. Боролся ли сам Фрумкин против себя — нам неизвестно. Мы даже думали одно время, что особым постановлением ЦКК Фрумкин приговорен к нераскаянному состоянию, дабы имелся под рукой всегда готовый объект для потребностей борьбы с правым уклоном»[143]. Версия, безусловно, остроумная.
5. Первая отставка
Спор политиков иногда напоминает дискуссию математиков. Ведь основная задача для управленца — просчитать последствия каждого важного шага. Для государственной безопасности, для промышленности, для частных хозяйств — и так далее. Приходится составлять своеобразные уравнения со многими неизвестными. Выдающимся политиком-математиком был Ленин. Расчеты позволяли ему идти на риск, заключая Брестский мир, заменяя продразверстку продналогом, вводя НЭП… Он не боялся резко менять курс, когда, анализируя сотни параметров, видел, что новое решение даст больше преимуществ, чем издержек. Даже если издержки опасны! Так и в 1917 году, раскачивая революционную ситуацию, Ленин исправно анализировал соотношение сил. Со стороны его действия часто казались авантюрой — в первую очередь Рыкову. Но результаты часто заставляли оппонентов пересмотреть свои позиции. Разумеется, если учесть основные задачи, которые стояли перед Лениным: усиление большевиков, захват и удержание власти, переход к социализму. Спор со Сталиным (в значительной степени заочный) чем-то напоминал те дискуссии десятилетней и двенадцатилетней давности.
Алексей Рыков. 1920-е годы [РГАСПИ. Ф. 669. Оп. 1. Д. 25. Л. 83]
Фигурой умолчания стал тот факт, что во многом (хотя и с существенными различиями) Сталин на этот раз повторял концепцию Троцкого, с которой когда-то сражался вместе с теми же Рыковым и Бухариным. В этом нет ничего странного: политик вправе заимствовать идеи у противников, вправе и менять стратегию в соответствии с обновленными расчетами, с новыми задачами. Сталин считал, что его курс позволит за десятилетие сделать страну мощнее и независимее.
И получалось, что, критикуя троцкизм, Рыков на этот раз нападал и на сталинский курс — вольно или невольно. Он не просчитал, что борьба может зайти слишком далеко. «Правому уклону» припомнили все, что могли припомнить. После «великого перелома» Сталин намеревался просеять кадры, поменять, омолодить правящую элиту. Процесс логичный, учитывая революционные изменения в экономике. Спор с правыми стал одним из поводов для «кадровой революции». Закономерно, что Рыков оставался на высоком посту дольше других «вождей ленинской гвардии», замеченных в спорах со Сталиным. Тут сыграл роль и присущий Алексею Ивановичу дипломатизм (он ведь чаще других «правых» соглашался со Сталиным), и трудная ситуация с хлебными поставками, в которой Рыков разбирался лучше других — и это понимали Сталин и Молотов. А Алексей Иванович, то и дело получая «черные метки», старался не обращать на них внимания. Чувствовал себя незаменимым? После десяти с лишком лет на олимпе — конечно, он свыкся с высоким положением, относился к нему как к чему-то вполне естественному. Дело не в материальном положении, не в привилегиях, которые Рыков (впрочем, как и его оппоненты) практически не замечал и ценил невысоко. Он привык участвовать в обсуждении важнейших государственных решений, отстаивать свою стратегию, привык быть лидером среди директоров, главных инженеров и экономистов. Находил в этом азарт — как некогда в подпольных приключениях. Поэтому после отставки (хотя и ожидаемой) в декабре 1930 года Рыков не сумел справиться с депрессией. Он осунулся, стал молчалив, слова давались ему как будто с болью. Почти месяц он существовал «между небом и землей», без должности. Это был худший «отпуск» в его жизни. А в конце января 1931-го бывшего главу правительства назначили наркомом почт и телеграфов СССР (в 1932-м его переименуют в Наркомат связи) — пост немаловажный. Но и он не вдохновлял человека, почувствовавшего вкус власти.
В первые дни 1929 года Рыков уже чувствовал себя чужим в партийной верхушке. Бухарин снова выступил в прессе с шумной статьей против сверхиндустриализации. Сторонники Сталина пошли в атаку на правых… Но, будучи ушлым политиком, Алексей Иванович старался не обращать на это внимания, тем более что за ним по-прежнему стояла почти вся исполнительная власть.
Решительный бой состоялся 30 января, на заседании Политбюро и Президиума ЦКК. В атаку пошел Орджоникидзе — партиец, который еще недавно демонстрировал почтительное отношение к Рыкову. Товарищ Серго сообщил о контактах Бухарина с Каменевым — то есть о сговоре оппозиционеров. Более того, об этих переговорах, оказывается, знали Рыков и Томский. Знали, но не информировали ЦК. Это напоминало заговор. И они не стали каяться. Бухарин обвинил своих критиков в неисполнении решений XV съезда. Рыков и Томский поддержали Бухарина, впервые выступив единым фронтом. Специальной комиссии во главе с Орджоникидзе поручили написать резолюцию, оценивающую взгляды Бухарина. Кстати, именно тогда зиновьевцы, давшие показания против Бухарина, вернулись на достаточно ответственные посты: Каменев возглавил Научно-техническое управление ВСНХ, Зиновьев стал ректором Казанского университета, Пятаков стал председателем Госбанка. В то время при выборе кандидатов на столь высокие должности партийная грамотность считалась еще важнее профессионализма. Зато сторонники правых — настоящие и мнимые — еще с лета 1928 года один за другим теряли посты. Особенно заметным стал уход Угланова из Московской партийной организации. Его перевели к Рыкову — народным комиссаром труда. Как партийный лидер он был нейтрализован.
9 февраля состоялось новое боевое заседание. Товарищ Серго снова выступил против правых. А Рыков, от имени троих, зачитал заявление, в котором они, раскритиковав экономические взгляды цековского большинства, снова посчитали необходимым подать в отставку: «Мы предпочли пожертвовать собой во имя мира в партии. Мы отказались от борьбы за то, что считали правильным». Пожалуй, это была ошибка. Многие восприняли этот ход как проявление слабости. Примерно с тех пор в политическом обиходе укрепились представления о двух типах «врагов» — очевидных троцкистах, которые более-менее открыто не принимают политику партии и государства, и «двурушниках» (очень важное слово для того времени!), которые часто произносят гладкие речи, клянутся в верности партии, занимают важные государственные посты и выглядят как «честные партийцы», а в душе отрицают революционную политику и, очень возможно, тайно борются против нее, плетут интриги за спинами товарищей. И чем чаще говорили про «двурушников», тем сильнее падала тень на «правых уклонистов».
Политбюро и Президиум ЦКК отклонили все положения «заявления троих». С материалами этого заседания ознакомили всех партийных активистов. Это было начало давно подготовленной открытой борьбы против «правого уклона». 1 апреля — и без всяких шуток — все члены ЦК и ЦКК получили письмо Политбюро, в котором Бухарина, Рыкова и Томского приравняли к «платформе Фрумкина», то есть — к правому уклону. На новом — апрельском — пленуме продолжилось избиение правых. Рыкова со товарищи уже прямо критиковали за оппортунизм. А на председателя Совнаркома накинулись Каганович и — впервые — всеобщий любимец Ворошилов. Рыков выдвинул двухлетний план выправления дисбаланса между промышленностью и сельским хозяйством — но его с гневом отмели, заклеймив «правого» в попытке противопоставить свой план пятилетке, которая уже считалась священной коровой. По поводу НЭПа шпаги с Рыковым скрестил Микоян, настаивавший на том, что за восемь лет эта политика себя изжила и государству пора переходить к более активной политике. Рыков спорил. Но… Снова проиграл по ключевому вопросу — чрезвычайных мер по хлебозаготовкам, которые предложил Каганович. На этот раз большинство поддержало Лазаря Моисеевича. Это означало поворот к политике, напоминавшей времена военного коммунизма. О НЭПе — даже в его скромном изводе — уже можно было не вспоминать.
С января по апрель Рыкову не раз приходилось защищаться от нападок, многие из которых звучали так грозно, что можно было только удивляться, что Алексей Иванович при этом остается председателем правительства и членом Политбюро. Рыкова фактически обвиняли во вредительстве, отметая все его планы. На апрельском Пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) Сталин выступил с программной речью против «правого уклона». Политически он громил Бухарина. Рыкова и Томского Сталин критиковал за поддержку бухаринской позиции. Но Алексей Иванович удостоился и персонального отлупа — за слова, произнесенные накануне: «Рыков сказал в своей речи неправду, заявив, что генеральная линия у нас одна. Он этим хотел замаскировать свою собственную линию, отличную от линии партии, с тем, чтобы повести втихомолку подкоп против линии партии. Политика оппортунизма в том именно и состоит, чтобы замазать разногласия, затушевать действительное положение внутри партии, замаскировать свою собственную позицию и лишить партию возможности добиться полной ясности. Для чего нужна оппортунизму такая политика? Для того чтобы, прикрывшись болтовней о единстве линии, проводить на деле свою собственную линию, отличную от линии партии. В своей речи на настоящем пленуме ЦК и ЦКК Рыков встал на эту оппортунистическую точку зрения»[144]. Пожалуй, никогда прежде Сталин так резко не высказывался о председателе Совнаркома. Оппортунизм — это уже серьезное обвинение. Тем более что Сталин, как бы отвечая на ленинградский выпад Рыкова, подтвердил свой тезис жесткой формулировкой Ленина, боровшегося с оппортунизмом. С помощью Ленина Рыков отстаивал право на дискуссию в ЦК, а Сталин — право на борьбу с оппортунистами. Сталин изображал Рыкова эдаким бюрократом-эгоистом, который игнорирует коллективные решения, требующие напора и изменения политики, а критику воспринимает только в контексте личных нападок. Доля правды в этом упреке была. И значительная. Серьезно прозвучало и обвинение Рыкова в невыгодных для страны финансовых начинаниях, которые председатель Совнаркома проводит келейно, без санкции Политбюро: «Вы знаете историю с вывозом золота в Америку. Многие из вас думают, может быть, что золото было вывезено в Америку по решению Совнаркома, или ЦК, или с согласия ЦК, или с ведома ЦК. Но это неверно, товарищи. ЦК и Совнарком не имеют к этому делу никакого отношения. У нас имеется решение о том, что золото не может быть вывезено без санкции ЦК. Однако это решение было нарушено. Кто же разрешил его вывоз? Оказывается, золото было вывезено с разрешения одного из замов Рыкова с ведома и согласия Рыкова.
Что это, — коллегиальная работа? Второй пример. Речь идет о переговорах с одним из крупных частных банков в Америке, имущество которого было национализировано после Октябрьского переворота и который требует теперь возмещения убытков. ЦК стало известно, что с этим банком ведутся переговоры представителем нашего Госбанка об условиях возмещения его убытков.
На V съезде Советов. 1929 год [РГАКФД]
<…> Впоследствии, узнав об этих переговорах, ЦК постановил прервать переговоры. Но вот вопрос: кто санкционировал эти переговоры? Оказывается, они были санкционированы одним из замов Рыкова с ведома и согласия Рыкова»[145].
Прорех в работе Совнаркома действительно хватало — и Сталин блеснул информированностью, да и выглядел в этой дискуссии логичнее и спокойнее оппонентов. Такие выступления перетягивали на сторону сталинской группы сомневающихся.
Ответное слово Рыкова в тот день не прозвучало. Но Алексей Иванович на своем опыте почувствовал, что сталинский тезис про обострение классовой борьбы по мере продвижения к социализму — не просто фигура речи, что отныне таков будет принцип существования страны, неотделимый от «коллективизации, индустриализации и культурной революции». Открыто бороться с этой кампанией бесполезно. Что касается подспудной борьбы — возможны варианты.
Накануне открытия V съезда Советов, который должен был принять план первой пятилетки (на 1928–1933 годы), Рыков потерял одну из двух главных своих должностей: председателя Совета народных комиссаров РСФСР. Эта кадровая корректировка мешала ему четко выполнять свою роль, ведь, как известно, многие важные наркоматы существовали только на российском уровне. Рыков привык быть единым в двух лицах, шутил, что в нем слились два человека — общесоюзный и республиканский. И вдруг — одна из этих ипостасей исчезла. Произошло это буднично, слишком буднично — после XIV Всероссийского съезда Советов (подобные форумы тогда шли один за другим), когда переизбранный всероссийским старостой Калинин открыл очередное заседание ВЦИК таким предложением: «Наступило время, когда для РСФСР можно выбрать самостоятельного председателя Совнаркома, не связанного непосредственно с такой же должностью в СССР». Вроде бы здравая идея. И Михаил Иванович произнес эти слова спокойно, меланхоличным тоном.
И выбрали. Как оказалось, на свою беду, Сергея Ивановича Сырцова…
Партийцы средней руки, увлекавшиеся карьерными шахматами, конечно, приметили, что «правые» проиграли — и Рыков определенно теряет вес. Отношение к нему изменилось — но поначалу не кардинально. Через считаные дни после той отставки Рыков вышел на трибуну V Всесоюзного съезда Советов — и приветствовали его на редкость бурно. «Рыков терпеливо стоит на трибуне и ждет, когда спадут приветствующие его овации. Затем, ввиду большого объема доклада, просит увеличить регламент. Съезд бурно поддерживает. Но Михаил Иванович (все тот же Калинин — прим. А. З.) шутливо качает головой:
— Ладно уж, в последний раз…» Так писал — в восторженном ключе — репортер «Известий». И неожиданно попал в самую точку: действительно, Рыков делал фундаментальный доклад перед большой аудиторией в качестве председателя Совнаркома в последний раз. Позже ему приходилось только каяться или отбиваться. А в те дни съезд развивался по рыковским лекалам. В докладе он говорил об индустриализации, которая поможет и селу, и городу. Делегаты приняли два варианта пятилетнего плана: минимальный (для подстраховки) и оптимальный. Позже этот маневр назвали «оппортунистическим». Съезд принял и программу коллективизации сельского хозяйства. В колхозы предполагалось вовлечь 18–20 % крестьянских хозяйств, 85 % (включая колхозы) — включить в различные виды кооперации. Очень скоро все эти цифры пришлось выбрасывать в корзину. Какие уж там 18 % «колхозизации»! Но Рыков отводил для более широкой коллективизации две-три пятилетки.
Первое время после отставки с посла предсовнаркома РСФСР Рыков не показывал виду, что встревожен этим сужением ответственности и полномочий, к которым давно привык. Как глава правительства СССР, он все равно стоял выше структур РСФСР. Решение поменять Рыкова на этом посту явно принималось поспешно — и кандидатуру подобрали крайне неудачную. Сергей Сырцов был, несомненно, боевым товарищем, которого не останавливало кровопролитие, когда он шел к поставленной цели. Боролся с белоказаками, участвовал в подавлении Кронштадтского восстания. Считался мастером «разговаривать с народом». Под руководством Сталина возглавлял (правда, недолгое время) Агитпропотдел ЦК, но в ближний круг генерального секретаря не вошел. До своего назначения председателем Совнаркома РСФСР возглавлял Сибирский крайком — и, как считалось, боролся и с правым, и с левым уклоном, хотя некоторое тяготение к правым в его политике просматривалось. Главными его достоинствами для столь высокого назначения (а Сырцов почти автоматически стал кандидатом в члены Политбюро) были авторитет среди партийного руководства РСФСР и отсутствие связей с Рыковым. Последнего Сырцов называл «человеком, допустившим правые ошибки и ведущим неправильную политическую линию». Но очень скоро оказалось, что сам Сырцов гораздо самоувереннее и опаснее для сталинской группы, чем компромиссный и опытный Алексей Иванович. Амбиции у него были наполеоновские. Достигнув высоких степеней, Сырцов повел себя как слон в посудной лавке. Он начал открыто критиковать сталинский курс, с которым Рыков (по крайней мере, на словах) уже примирился. Ускоренные темпы индустриализации его не устраивали, а основ дипломатии товарищ Сырцов не ведал — и, подобно младотуркам, открыто считал себя сменой старшему поколению руководителей. Сталин очень скоро крепко разочаровался в этом назначении: уж лучше бы Рыкова оставили. В середине мая 1929 года Сырцова назначили предсовнаркома РСФСР, а уже в апреле 1930-го он сколотил вокруг себя, по канонам сталинской историографии, «право-левацкий блок Сырцова — Ломинадзе». Ломинадзе занимал тогда пост первого секретаря Закавказского крайкома, до этого работал в Нижнем Новгороде. Их единомышленником считался бывший комсомольский вождь, активный журналист Лазарь Шацкин, автор нашумевшей правдинской статьи «Долой партийного обывателя», в которой нападал на «молчаливое большинство», слепо следующее директивам начальства. По сути — на «сталинское» большинство. В прессе последовали гневные публикации, осуждавшие Шацкина. Эти люди видели в пробивном, жестком Сырцове лидера, который способен всколыхнуть ситуацию. И председатель Совнаркома РСФСР демонстрировал независимость не только от главы союзного правительства Рыкова, но и от ЦК. Уверенности в себе ему было не занимать (заметим, что этого качества в дни борьбы со сталинской группой не хватило Рыкову и Бухарину).
— Правда ли что Рыков перестал заикаться?
— Совершенно верно, потому что ему не дают заикнуться.
А. И. Рыков. 25 апреля 1930 года. Рисунок Валерия Межлаука [РГАСПИ. Ф. 74. Оп. 2. Д. 169. Л. 90]
Не советуясь с секретариатом ЦК, он рассылал партийным организациям письма с критикой коллективизации. Сырцов и его единомышленники собирались поставить вопрос о смещении Сталина, утверждая: «Я покушаюсь не на руководство, а на принцип непогрешимости руководства». Формулировать свои задачи он умел — так, что при определенных обстоятельствах за ним могли пойти рядовые партийцы. Кстати, Сырцов был соседом Рыковых по кремлевской квартире — и бывало, что они встречались в неофициальной обстановке. При этом попытка оперативно «привязать» Рыкова — тогда еще возглавлявшего союзное правительство — к блоку Сырцова — Ломинадзе не удались. 4 ноября, на совместном заседании Политбюро ЦК и Президиума ЦКК, против Сырцова резко выступил Орджоникидзе, его поддержали все остальные ораторы — и бузотера сняли с должности. Активность Орджоникидзе понятна: он был дружен с Ломинадзе, и это позже не раз аукнулось товарищу Серго. Представителей «группы» решили немедленно удалить из ЦК, в нарушение устава, без созыва пленума. На том совещании звучали и косвенные обвинения «правых» в связах с этой группой, но Рыков резко отмел эти наветы, назвав Сырцова и компанию «предателями». Действительно, позицию Сырцова скорее можно было связать с «левачеством». Правда, тогда в группе Сталина стала популярна идея о широком антисоветском фронте — от Троцкого до Бухарина. И, в принципе, этот форум мог стать роковым для Рыкова. Но председателю Совнаркома удалось одержать тактическую победу. В постановлении ЦК «О фракционной работе Сырцова, Ломинадзе и других» его фамилия не прозвучала. Но вошла такая формулировка, несомненно, тревожная для Рыкова: «Эти фракционные подпольные группы организовали „лево“-правый блок на основе общей политической платформы, совпадающей во всем основном с платформой правых оппортунистов».
В итоге Сырцова исключили из ЦК и не более.
Только в 1937 году его арестовали. Сотрудничать со следствием этот гордый человек не стал, признательных показаний не дал. Расстреляли его поспешно и редко вспоминали — вплоть до реабилитации в 1957 году.
Сергей Сырцов. 1920-е годы [РГАСПИ. Ф. 71. Оп. 54. Д. 37. Л. 60]
В ситуации, когда партию сотрясала борьба за власть, появление таких Сырцовых было почти неизбежным: у него просто сработал инстинкт драчуна, борца, охотника. Осенью 1930-го на посту председателя Совнаркома РСФСР Сырцова сменил Даниил Сулимов, много работавший на Урале. Ему удалось продержаться на посту около семи лет, но его политическая карьера также закончилась арестом. Словом, крупный руководитель, удержавшийся на своем месте пять лет и более, был редкостью. А Большой террор внес в «текучку кадров» роковую специфику. А найти для руководства Совнаркомом РСФСР фигуру, равную Рыкову по влиянию и весу в партии, власти так и не смогли.
Но и на союзном уровне Рыков терял позиции — с апреля 1929 года это было все ощутимее. Его «поджимал» собственный заместитель, сравнительно недавно пришедший в органы союзной исполнительной власти, — Серго Орджоникидзе, быстро набиравший вес. Решением Политбюро от 16 мая 1929 года Рыкову предоставили трехмесячный отпуск — и потому, что он действительно страдал от переутомления, и чтобы на время исключить председателя Совнаркома из политических ристалищ.
Что до энергичного товарища Серго, он, безусловно, входил в группу Сталина и расходился с Рыковым во взглядах на индустриализацию. В то же время их объединяло желание беречь людей для работы, независимо от оттенков их политических взглядов. Карательные меры Орджоникидзе поддерживал только под давлением фактов или политических обстоятельств. Среди технарей потомок обедневших грузинских князей, несмотря на отсутствие дельного образования, не выглядел профаном. После отставки Рыкова он, возглавив грандиозный Наркомат тяжелой промышленности, станет главным управленцем индустриализации. Сталин верил в его энергию, в его умение находить общий язык с самыми ершистыми инженерами. Казалось, что на карандаше у товарища Серго каждый станок, каждый мотор. Сохранилось немало идиллических воспоминаний об управленце Орджоникидзе. «Он знает в лицо уйму людей, с бесчисленным количеством металлургов переписывается. Любой мастер или инженер, приехавший в Москву с новостройки, может побеседовать с наркомом. Доступ всегда открыт», — писал академик Иван Бардин, один из основоположников советской черной металлургии. Сработались с Орджоникидзе и такие творческие натуры, как Андрей Туполев, Сергей Ильюшин и Александр Яковлев — отцы-основатели советской авиации. Словом, он во многом напоминал Рыкова, но был рьяным сторонником форсированной индустриализации и действовал в этом направлении куда энергичнее вечно сомневавшегося во всем Алексея Ивановича. Орджоникидзе не стал председателем Совнаркома лишь по одной причине — по национальной. Генеральный секретарь ЦК был грузином, если бы грузин стал еще и главой правительства — это, несмотря на популярность Серго, могло бы вызвать нежелательные кривотолки. Будучи альтернативой и противовесом Рыкову, Орджоникидзе до конца своих дней сохранял добрые отношения с Алексеем Ивановичем, не относился к нему как к прокаженному. Думается, Орджоникидзе понимал, что, по существу, заменил Рыкова, возглавив промышленность, — и не хотел, чтобы его заподозрили в подсиживании товарища.
В семье Рыкова в годы опалы к нему относились с надеждой, видели в нем заступника. «18 февраля 1937 года пришла утром домработница, сказала, что центр перекрыт, вывешены траурные флаги, — очевидно, умер кто-то из Правительства. Родители удивились — вроде вчера все были живы-здоровы. Наташа пошла за газетой и вернулась с известием, что умер Орджоникидзе. Мама тут же упала. Инсульт. А через два дня должен был начаться очередной пленум ЦК, с вопросом о Рыкове и Бухарине. Орджоникидзе был для семьи единственной надеждой»[146], — вспоминала Наталья Рыкова. Тем не менее осенью 1930 года появление Орджоникидзе в Москве, в ведущих органах исполнительной власти, стало для Рыкова непреодолимой проблемой.
Троцкий издалека анализировал борьбу центристов с правыми не без ехидства. Но с некоторыми его оценками из области политической психологии трудно не согласиться. Он воспринимал происходящее в СССР как огромный театр и отметил, что открытые и яростные нападки на Рыкова начались в прессе только после того, как он начал старательно признавать свои ошибки. Действительно, трудно увидеть в этом только совпадение. Вероятно, это понимал и Рыков. Но в его ситуации не раскаиваться и не искать новых компромиссов с усилившимися центристами было невозможно. В том числе — и из-за экономических провалов последних лет и месяцев НЭПа.
И все-таки Рыков, идя на политические компромиссы, не собирался так просто отдавать бразды управления экономикой. В сентябре он выступил на Московском областном съезде Советов — и не в покаянном тоне. Постарался определить свой взгляд на экономику, на вредные перегибы, на «троцкизм» по отношению к середняку, к деревне. Сталин, ознакомившись с этим докладом председателя Совнаркома, написал раздраженное письмо Орджоникидзе, Ворошилову и Молотову. Очень важное письмо: «Читали ли вы речь Рыкова? По-моему, она представляет речь беспартийного советского чиновника, подыгрывающего под тон „лояльного“, „сочувствующего Советам“. Ни одного слова о партии! Ни одного слова о правом уклоне! Ни одного слова о том, что достижения партии, которые Рыков жульнически приписывает себе, добыты в борьбе с правыми, в том числе с Рыковым!.. Не следует ли поставить впредь Рыкова перед альтернативой: либо отмежеваться открыто и честно от правых и примиренцев, либо лишиться права выступать от имени ЦК и СНК. Я думаю, что следует, ибо это есть тот минимум, от которого не может отказаться ЦК, не желая рисковать отказаться от самого себя. 2. Я узнал, что Рыков продолжает у нас председательствовать по понедельникам и четвергам. Верно ли это? Если верно, почему вы допускаете эту комедию? Кому и для чего она нужна? Нельзя ли покончить с этой комедией?»[147] Для Сталина эти дни стали водоразделом по отношению к председателю Совнаркома. Он перестал соблюдать пиетет по отношению к нему — к главе правительства. В октябре Политбюро приняло специальное постановление, осуждающее рыковское выступление на Московском областном съезде Советов. Рыков на партийных заседаниях более не председательствовал. Отныне от «правых» требовался только полный отказ от своих позиций. Только покаяние.
Вскоре, в ноябре, на заседании правительства снова обсуждалась проблема темпов индустриализации, возможность максимального увеличения вложений в тяжелую промышленность. Рыков, руководивший совещанием, бросил реплику насчет сохранения при этом рыночного равновесия. Куйбышев тут же парировал: «Говорить о полном равновесии спроса и предложения — значит коренным образом переворачивать соотношение между тяжелой и легкой промышленностью, делать кардинальную ошибку с точки зрения перспектив развития… Несоответствие между спросом и предложением толкает промышленность на быстрое развитие, оно свидетельствует о росте благосостояния, являясь стимулирующим моментом для индустриализации»[148]. Определились два полюса: одни стояли за революционное преобразование страны, за рывок, другие (и в первую очередь Рыков) их сдерживали, обосновывая свои взгляды вполне объективными трудностями, из которых страна могла не выпутаться.
Они сопротивлялись до октября, но не смогли выдержать пропагандистского, да и аппаратного прессинга. А главное — не были готовы к прямой конфронтации со Сталиным. 12 ноября, на очередном пленуме, Рыков, Бухарин и Томский выступили с заявлением о полном признании генеральной линии партии. Они — что уж смягчать — капитулировали:
«Мы целиком и полностью разделяли и разделяем генеральную линию партии. Мы принимали самое ближайшее участие в выработке резолюций XV съезда и последующих Пленумов ЦК. <…>
…Мы считали и считаем безусловно необходимой решительную борьбу со всеми внутрипартийными правыми течениями, которые тормозят поступательное движение пролетарских масс по направлению к социализму.
…При совершенно правильной и целиком разделяемой нами политике решительного наступления на кулачество естественным является факт значительного сокращения запашек, понижения удельного веса кулацкого хозяйства и сокращения его производственной базы.
Одна из главных задач партии состояла и состоит в том, чтобы это сокращение производства в кулацком хозяйстве перекрыть подъемом в бедняцко-середняцком секторе и в возрастающем темпе — в секторе колхозно-совхозном.
Опасаясь того, что применение чрезвычайных мер, как длительной системы, неизбежно затрагивает и значительные слои середнячества, мы на прошлом (апрель 1929 г.) Пленуме ЦК были против их применения. Именно в этом заключалось наше разногласие с большинством ЦК и ПБ.
…Несомненно, что применение чрезвычайных мер, обеспечившее в течение короткого срока пролетарскому государству хлебный фонд, вызвало местами рост недовольства в слоях середнячества, толкнуло эту часть середнячества в сторону зверски сопротивляющегося кулака. Несомненно также, что применение чрезвычайных мер отразилось на некотором недовыполнении плана по с/х.
В. В. Куйбышев, И. В. Сталин, А. И. Рыков, А. И. Микоян, М. И. Калинин, В. М. Молотов, Г. К. Орджоникидзе, Е. Ярославский, К. Е. Ворошилов, С. М. Буденный и др. с трибуны приветствуют пионеров, проходящих маршем по Красной площади 1 Мая. 1 мая 1930 года [РГАКФД]
…Мы… не можем не заявить, что система взглядов, развиваемая в газетах и журналах, как система, якобы разделяемая нами, ничего общего с нашими действительными взглядами не имеет. Неправдой является утверждение, что мы против пятилетки. Неправдой является утверждение о том, что мы против взятых темпов индустриализации. Неправдой является утверждение, что мы против теперешних темпов коллективизации. Неправдой является утверждение, будто мы против строительства совхозов и взятых темпов этого строительства. Неправдой является утверждение, что мы против непримиримой борьбы с кулаком.
Мы решительно за индустриализацию и взятые темпы, за строительство колхозов и совхозов и намеченные темпы. Мы за беспощадную борьбу с кулачеством. Мы за опору на бедноту, всемерную ее организацию против кулачества, за прочный союз с середняком. Мы были против чрезвычайных мер „как длительного курса“.
…Мы не хотим, чтобы этот документ был только документом формальной лояльности. Мы всегда боролись против создания фракций и группировок, и ни фракцией, ни оппозицией не были и не будем.
Мы всегда отстаивали то, что мы считали верным и полезным для партии и только внутри партийных органов, членами которых мы состояли. Так же делаем мы и сейчас, выступая с настоящим заявлением»[149].
Внутренне они не были согласны с этой отповедью — и это не понимали только наивные. Но публичное раскаяние состоялось. Бухарина после этого вывели из состава Политбюро. Вскоре место в Политбюро потерял и Томский, уже несколько месяцев не возглавлявший профсоюзы. Высокое положение в партии и Совнаркоме сохранил только Рыков.
Тем временем в народе даже в 1930 году, после всех истребительных дискуссий с правыми, поколебалась, но не исчезла вера в единство генерального секретаря и председателя Совнаркома. Тем более что Рыков оставался на посту — и слишком долго, по послереволюционным меркам, они правили вместе. Слухами земля полнилась: «Кто нами правит — неясно. То говорят о союзе Сталина с Рыковым, то о каком-то „посрамлении“ Молотова, то о сумерках Сталина, о том, что будто его не то били, не то ранили на заседании секретариата»[150] — это запись из дневника историка Ивана Шитца, который неприязненно относился к революции, но остался на родине и в то время работал редактором Большой советской энциклопедии. Его дневник полон жалоб на материальные трудности, к политике правительства он относился скептически, но слухи транслировал с аналитическим отбором — как профессиональный историк. Нужно заметить, что Шитц относился к той части интеллигенции, для которой Рыков был таким же радикалом, как и все большевики. Он не восхищался НЭПом, кроме того, считал председателя Совнаркома одним из тех, кто НЭП свернул — ради новых авантюр, которые, как считал историк, чреваты только новым голодом и закручиванием гаек. В детали партийной дискуссии Шитц в 1930 году не вдавался — и, по-видимому, не он один.
6. «Путается в ногах»
Правую оппозицию, как водится, добили после раскаяния. Это произошло в июле 1930 года, на XVI партийном съезде. Накануне съезда ходили слухи, что Рыков со товарищи готовят «дворцовый переворот» против Сталина, но на фракционных собраниях лидеры оппозиции (бывшие?) отказались от такого разворота. И все-таки во многих партийных организациях накануне съезда шли дискуссии, которые показывали, что потенциальных сторонников у правых немало. А на съезде обсуждение политической программы в значительной степени ограничилось избиением уклонистов. Открыл съезд Михаил Калинин, сразу напомнивший о правоте «лозунга, впервые выдвинутого т. Сталиным о сплошной коллективизации и ликвидации кулачества как класса»[151].
Потом зачитывались приветствия от пролетарских районов и колхозов, выстроенные по одинаковому шаблону: восторг и энтузиазм от размаха социалистических преобразований, призыв покарать сторонников правыхкак отступников, готовность выполнить пятилетку в четыре года. Непременно звучали и здравицы в честь Сталина, сразу определившие дух съезда, непохожего на предыдущие партийные форумы, слишком помпезного по духу.
Прямые нападки на Рыкова начались с выступления секретаря Челябинского окружного комитета ВКП(б) Алексея Финковского. Он обвинил председателя Совнаркома в великой крамоле — в отстаивании «правого курса» в его выступлении на X Уральской областной партийной конференции в июне 1930 года. Первый секретарь Нижне-Волжского крайкома Шеболдаев во вполне яростной речи потребовал удаления «правых» как «непосредственной агентуры кулачества в нашей партии» из состава ЦК. Свою речь он завершил энергичными словами: «покончить и добить»[152].
Лучший оратор сталинской группы — Сергей Киров — требовал, чтобы они признали свою платформу «кулацкой программой», ведущей к гибели социалистического строительства, и заявлял, что «каждый лишний процент темпа в нашей индустриализации, каждый лишний колхоз — все это было достигнуто не только в борьбе с кулаком и прочими контрреволюционными элементами в нашей стране, это было достигнуто в борьбе против тт. Бухарина, Рыкова, Томского и Угланова»[153]. Не менее хлестко выступал против правых Рудзутак. Бухарин на съезде отсутствовал, болел.
Нарком внешней и внутренней торговли Микоян — как практик — критиковал Рыкова так обстоятельно, что в нем уже видели будущего главу правительства. «Виднейшие члены ЦК, в прошлом — лидеры нашей партии», по словам наркома, превратились в «глашатаев интересов чуждых классов» — это был явный удар по правым. Он бил по правительству, в котором сам работал, за халатность: «Наша страна, будучи нищей, является самой расточительной в силу своей отсталости»[154].
Наконец, после такой «артподготовки», 29 июня слово предоставили Томскому, а затем и Рыкову. Каялись оба. Томский обстоятельно разъяснил: «Мы („правые“) были неправы в том, что, начиная с июльского Пленума ЦК 1928 г., считали, что трудности хлебозаготовок можно смягчить путем уступок среднему крестьянству, сохраняя и развивая товарные отношения с деревней. Партия приняла иные решения, и мы целиком и полностью подчиняемся им. Мы недооценивали возможности ускоренной индустриализации, ее роли в социалистическом переустройстве страны — и вновь признаем свои ошибки»[155].
Рыков повторил аргументы Томского, а упреки Финковского парировал тем, что тогда, на Урале, он, Рыков, не раз цитировал Сталина… Аудитория сразу встретила его не слишком доброжелательно, с колкими возгласами.
Потом Рыков говорил об экономике, отчитывался, но в ответ слышал свист. Он каялся, признал роковую ошибочность своих взглядов в 1928–1929 годах и обещал, что обязуется «сделать все, что найдет необходимым съезд, для того, чтобы последствия этих ошибок как можно скорее изжить». Провожали его с трибуны безо всякого почтения. Во время речей Рыкова, Томского, Угланова не прекращались презрительные реплики. Впрочем, отсутствовавшего Бухарина критиковали чаще и жестче, а видимость уважения к главе правительства все-таки сохранялась. Это сказывалось в некоторых выступлениях. Так, первый секретарь Уралобкома И. Д. Кабаков упрекнул Рыкова в недооценке классовой борьбы, но заметил, что «За время от Уральской конференции до ХVI съезда он (Рыков — прим. А. З.) резко изменился в лучшую сторону»[156]. Окончательной победы над правыми съезд не принес: эту задачу сталинская группа отложила на потом. В составе ЦК, избранного делегатами съезда, остались Бухарин, Рыков, Томский. Скорее всего, всеобщая сплоченность вокруг фигуры Сталина была во многом внешней, даже притворной.
Рыкова даже избрали в Политбюро — единственного из всех «уклонистов» и признанных «оппозиционеров», левых и правых. Сохранил он и пост председателя Совета народных комиссаров СССР, а также Совета труда и обороны. По всем статьям — второй человек в государстве. К тому же он остался одним из всего лишь двоих членов Политбюро, избранных в этот ареопаг еще при Ленине, — наряду со Сталиным. Все это — громкая вывеска, но она уже мало что значила. Делегаты съезда увидели капитулировавшего политика. Оставалось только гадать — он отказался от амбиций навсегда или на время? В кругу Сталина не сомневались, что отставка Рыкова — дело времени, просто генеральный секретарь осторожничает и старается провести эту рокировку как можно аккуратнее. Работал он после съезда инертно, перепоручив все дела заместителям.
В одном из последних своих обстоятельных (там, например, имелся интересный анализ европейской и американской экономики) докладов в ранге председателя Совнаркома Рыков говорил, что страна находится на подъеме, что в предстоящем 1929/30 году государственный бюджет вырастет на треть, а особенно вырастет государственное производство и коллективные хозяйства на селе. Рыков связывал проблемы «с мелкобуржуазным характером нашей страны, которые вытекают из недостатка товаров, из недостаточной развитости промышленности, особенно тяжелой, из отставания сельского хозяйства, из невозможности удовлетворить полностью спрос населения, хотя мы в этом году в состоянии его обеспечить несколько выше, чем в прошлом. При быстром темпе социалистического строительства, при непосредственном вовлечении в это строительство самого многочисленного в нашей стране класса — крестьянства преодоление этих затруднений и осуществление всего плана социалистической индустриализации и реконструкции не могут не быть связаны с усилением классовой борьбы в деревне, не могут не вызывать и у правительства необходимости применения в некоторых областях работы наряду с мерами убеждения принудительных мер для борьбы с враждебными социалистическому строительству классовыми силами. Эти принудительные меры и меры общественного давления были применены, в частности, в области хлебных заготовок»[157]. То есть, представьте, Рыков благословлял чрезвычайщину на селе, с которой так отчаянно сражался. Это было еще одно свидетельство слабости, неспособности к борьбе. Но противники сомневались: не хитрит ли Рыков, не маскируется ли?.. И его продолжали теснить по всем фронтам.
Первое свидетельство о подготовке отставки Рыкова с поста предсовнаркома СССР относится к 13 сентября 1930 года, когда Сталин написал Молотову из отпуска, на берегу моря обдумав партитуру перемен: «Наша центральная советская верхушка (СТО, СНК, Совещание замов) больна смертельной болезнью, СТО из делового и боевого органа превратился в пустой парламент. СНК парализован водянистыми и по сути антипартийными речами Рыкова. Совещание замов […] имеет тенденцию превратиться в штаб […], противопоставляющий себя Центральному комитету партии. Ясно, что так дальше продолжаться не может. Нужны коренные меры. Какие, — об этом расскажу по приезде в Москву»[158].
С этого началась келейная кампания по устранению Рыкова из высшей власти. У Сталина имелся повод для волнения: так называемое «совещание замов» он считал штабом осторожного, но последовательного противодействия своему экономическому курсу. На этих собраниях традиционно председательствовал глава Совнаркома — Рыков, а участвовали его заместители по правительству и Совету труда и обороны, а также ключевые наркомы, руководители Госбанка, ВСНХ и другие весомые хозяйственники. Собирались они раз в неделю, обсуждая оперативные экономические вопросы. Формально участниками совещания значились Сталин, Ворошилов и некоторые другие союзники партийного вождя. Но заправлял там Рыков, он принимал решение о кадровом составе совещания. Этот орган не значился в Конституции, его придумал Рыков, а Политбюро узаконило в мае 1926 года. Сталин, знавший толк в аппаратных перетягиваниях каната, опасался, что это совещание рано или поздно может стать альтернативой Политбюро. А это уж точно не входило в планы генерального секретаря, который по кирпичику выстраивал свою политическую монополию, уничтожая последние реликты послереволюционной пестроты.
После нескольких писем Молотову Сталин начал достаточно осторожно прощупывать вопрос об отставке Рыкова и с другими соратниками. Столь важный вопрос требовал твердого согласия в рядах единомышленников.
Большинство из них видело новым председателем Совнаркома самого Сталина — и, думается, не из лести. Они поддерживали тенденцию централизации власти, осознавали лидерство Сталина и считали, что он должен совместить две главные должности в советской политической системе. Так и случится в мае 1941 года. Но в 1930-м Сталин считал этот шаг преждевременным. Во-первых, не существовало такой традиции: Ленин занимал лишь одну должность — председателя Совнаркома, а в партии оставался неформальным лидером. Второй аргумент — Сталину было удобнее дирижировать такими непредсказуемыми процессами, как коллективизация, немного со стороны, при случае критикуя перегибы и корректируя политику. В-третьих, имело некоторое значение грузинское происхождение Сталина. Сам он, отлично зная, что противники еще с 1917 года критикуют большевиков за «засилье инородцев», считал, что правительство должен возглавлять природный русский. Так и укрепилась в сознании генерального секретаря кандидатура Молотова — рыковского земляка по Вятской губернии, внука крепостных крестьян — опять же, как и Алексей Иванович. Он был явным представителем большинства. Сталин никогда не игнорировал такие «национальные вопросы» — одновременно и тонкие, и вульгарные. Уж он-то отлично понимал, насколько хрупка идеология интернационализма, насколько медленно она завоевывает людей. Это не означает, что на заметные позиции в то время выдвигали только великороссов, но о пропорциях задумывались всерьез. После 1930 года в когорту «вождей», которых часто изображали на плакатах, вошли сам Сталин, Молотов, Калинин, Ворошилов, Орджоникидзе и Каганович. Особую роль героя Гражданской войны играл Семен Буденный, занимавший относительно скромное положение в политической элите. Получается — два грузина, один еврей и четверка русских. Кстати, именно на тот период приходится гневное письмо Сталина Демьяну Бедному, в котором он, по существу, корил поэта-пропагандиста за неуважение к истории русского народа, за левацкий перегиб в идеологии. Не задумываться об этом в то время было просто опасно. «Помню кем-то, кажется, в ФЗУ показанную мне бумажку вроде листовочки, — трудно сейчас сообразить, просто ли это было рисовано от руки, или переведено в нескольких экземплярах через копирку, или сделано на гектографе, — но ощущение какой-то размноженности этого листочка осталось, во всяком случае. На листке этом было нарисовано что-то вроде речки с высокими берегами. На одном стоят Троцкий, Зиновьев и Каменев, на другом — Сталин, Енукидзе и не то Микоян, не то Орджоникидзе — в общем, кто-то из кавказцев. Под этим текст: „И заспорили славяне, кому править на Руси“. Впрочем, может быть, я и ошибаюсь, может, этот листок показывали мне не в ФЗУ, а еще раньше, в школе»[159]. Советская власть не должна была выглядеть как засилье варягов, чужаков. И Сталин потратил немало пропагандистских усилий, чтобы в глазах большинства превратиться в «своего». В 1930-м он себя таковым еще не чувствовал.
Несколько недель в начале осени 1930-го в своем кругу «сталинцы» снова обсуждали будущую рокировку в Совнаркоме. 22 сентября сам Сталин предложил Молотову возглавить правительство СССР, заодно упразднив пресловутое совещание замов. А также попросил обсудить этот вопрос в кругу товарищей. Товарищи стали один за другим отписываться патрону. С отставкой Рыкова согласились все. Но с оттенками. Ворошилов писал: «Я, Микоян, Молотов, Каганович и отчасти Куйбышев считаем, что самым лучшим выходом из положения было бы унифицирование руководства. Хорошо было бы сесть тебе в СНК и по-настоящему, как ты умеешь, взяться за руководство всей страной».
Еще хитрее оказалось послание Кагановича, который сначала отметил: «Из уст партийцев зачастую можно услышать примерно такое: „Вот бы поставить Сталина, это было бы по-настоящему“», а потом, предвидя сомнения вождя, заключил: «не сузит ли это решение размаха Вашей работы в частности по коминтерновской линии и, во-вторых, во внутрипартийной жизни… Детальные вопросы хозяйства могут даже отвлечь от обозрения всего поля боя». Именно поэтому Каганович согласился с кандидатурой Молотова. Ему вторил Орджоникидзе: «Конечно, вместо Рыкова надо посадить Молотова».
Сам Молотов в ответном письме объявил себя недостойным такого высокого поста — но это, возможно, было данью этикету. 7 октября шестерка единомышленников Сталина из Политбюро (Молотов, Ворошилов, Каганович, Куйбышев, Микоян, Орджоникидзе) собралась на заседание на Старой площади. Отставку Рыкова они рассматривали как вопрос предрешенный. Орджоникидзе в письме Сталину так рассказывал об этой встрече: Молотов «выражал сомнения, насколько он будет авторитетен для нашего брата и, в частности, для Рудзутака (заместителя председателя СНК СССР — прим. А. З.), но это, конечно, чепуха». Да, в сталинском окружении многих сановитых управленцев к тому времени уже негласно считали людьми прошлого, непригодными для новых задач.
Казалось бы, все ясно, вопрос почти решен. И все-таки Сталин снова тянул с рыковской рокировкой. Генсек понимал, насколько это серьезный шаг, — и прорабатывал его основательно.
Кроме кандидатур Молотова и (в гораздо меньшей степени) Рудзутака, он мог всерьез задумываться и о фигуре Орджоникидзе, который здорово ему помог в боях с правой оппозицией в 1929–1930-м и рвался руководить индустриальным строительством. Но, с одной стороны, перед Сталиным вставал все тот же национальный вопрос. Два грузина-усача (внешне — особенно на плакатах — они выглядели, как родные братья) во главе государства — это перебор. С другой стороны, темпераментный, самолюбивый Серго, при всей его склонности к форсированной индустриализации, на резких поворотах мог стать неуправляемым, мог стать противником резкой смены правящей элиты.
Рыков догадывался о готовящейся отставке. Бороться за власть он, разумеется, не стал: по всем расчетам, бессмысленное дело. Реже стал появляться в Совнаркоме, совершенно не проводил совещаний с политическим оттенком. Сдался?
Наконец 29 сентября очередной Пленум ЦК был официально назначен на 5 декабря. Снова — без спешки. За это время Сталин и его соратники сделали несколько осторожных, но атакующих шахматных ходов «против Рыкова». Так, на объединенном заседании Политбюро и Президиума ЦКК 4 ноября, при рассмотрении дела Сырцова и Ломинадзе, прозвучали серьезные намеки об их связях с Рыковым. На повестку дня пленума вынесли несколько деликатных экономических вопросов — например, отчет Наркомата снабжения о снабжении мясом и овощами, который мог обернуться критикой и лично Рыкова, и работы Совнаркома в целом. Несколько отставок в Госплане, ВСНХ и наркоматах тоже входили в программу подготовки смещения главы правительства, который, казалось, занимал этот пост целую вечность.
Важным оставалось и мнение Максима Горького, проживавшего тогда в Италии. Примерно 10 декабря Сталин написал ему — весьма дипломатично, в дружеском тоне, осторожно затрагивая те струны, которыми восхищался буревестник революции: «Дела идут у нас неплохо. И в области промышленности, и в области сельского хозяйства успехи несомненные. Пусть мяукают там, в Европе, на все голоса все и всякие ископаемые средневекового периода о „крахе“ СССР. Этим они не изменят ни на иоту ни наших планов, ни нашего дела. СССР будет первоклассной страной самого крупного, технически оборудованного промышленного и сельскохозяйственного производства. Социализм непобедим. Не будет больше „убогой“ России. Кончено! Будет могучая и обильная передовая Россия». Ах, как Горький хотел слышать нечто подобное! Причем репутации «аллилуйщика» у Сталина не было, поэтому писатель, скорее всего, мог ему поверить. Поведал он Алексею Максимовичу и о смягчении приговоров осужденным по делу «Союза инженерных организаций» («решили заменить расстрел заключением на 10 и меньше лет»). Это тоже могло порадовать классика. А в финале рассказал о главном: «15-го созываем пленум ЦК. Думаем сменить т. Рыкова. Неприятное дело, но ничего не поделаешь: не поспевает за движением, отстает чертовски (несмотря на желание поспеть), путается в ногах. Думаем заменить его т. Молотовым. Смелый, умный, вполне современный руководитель. Его настоящая фамилия не Молотов, а Скрябин. Он из Вятки. ЦК полностью за него. Ну, кажется, хватит. Жму руку»[160]. В постскриптуме товарищ Коба приглашал классика посетить СССР грядущей весной, лучше всего — к первомайскому параду.
Максим Горький и Г. Г. Ягода. 1920-е годы [РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1656. Л. 9]
Сталин отлично понимал, что Горький симпатизирует Рыкову, переписывается с ним. Знал, что новость об отставке Алексея Ивановича может стать для «капризного» писателя ударом, может даже бросить тень на его отношение к советской реальности. И потому рассказал ему о планах пленума заранее, то есть сугубо доверительно, в той манере, которая писателю нравилась. Это могло польстить Горькому. И, надо сказать, во многом генеральному секретарю удалось достичь задуманного. Алексея Максимовича увлекла идея усиленной индустриализации, идея слома того уклада русской жизни, к которому Горький относился с ненавистью. При этом он — человек далеко не прямолинейный — продолжал сочувствовать Рыкову, как, впрочем, и Бухарину, и Ягоде. Одновременно Горький писал пьесу «Сомов и другие» — о вредителях в советской промышленности — и делом «Союза инженерных организаций» интересовался не только из соображений человечности, но и за-ради писательской кухни. В переписке со Сталиным и Ягодой он проклинал «негодяев-вредителей», а в газетах выступал со статьями, в которых призывал отказаться от излишнего гуманизма по отношению к таким врагам. Косвенно драма «Сомов и другие» (хотя Горький и не стал отдавать ее театрам) помогла Сталину в его борьбе с Рыковым и апологетами умеренной политики[161].
Пленум, который готовили на редкость тщательно, в итоге перенесли еще раз — на 17 декабря — и придали ему статус объединенного Пленума ЦК и ЦКК ВКП(б). Первые дни работы крупного партийного форума вроде бы не предвещали смещения председателя Совнаркома. Только 19 декабря проявились тревожные для Рыкова признаки: во время его выступления в прениях по докладу Куйбышева о контрольных цифрах на 1931 год ему пришлось выслушать несколько резких реплик — в основном с требованиями покаяться. Аудитория явно показывала, что Рыков стал для ЦК чужаком. Алексей Иванович снова и снова упрямо говорил о своей приверженности генеральной линии партии, но спасти ситуацию уже не мог.
Незавидную роль буревестника на этот раз взял на себя давний критик председателя Совнаркома Куйбышев, твердо заявивший о недопустимости сохранения Рыкова на высоком посту: «То обстоятельство, что тов. Рыков не стал в ряды активных борцов за генеральную линию, не стал борцом против системы взглядов, вредность которой он сам признал, показывает, что такая щелка есть, пока тов.
Рыков возглавляет соваппарат… Так дальше продолжаться не может». Тут уж даже товарищи из глубинки, не посвященные в планы Сталина, всё поняли. И уже никто не удивлялся, когда могущественный генеральный секретарь ЦК Компартии Украины Станислав Косиор предложил освободить Рыкова от обязанностей председателя Совнаркома СССР и члена Политбюро, утвердив новым председателем СНК Молотова, а членом Политбюро Орджоникидзе. Слова Косиора, что при Рыкове партия и правительство не могут быть единым кулаком, прозвучали веско. Его предложения приняли единогласно. Все прошло буднично, слаженно, как по маслу, без прямого участия Сталина и даже Молотова. За один день — 19 декабря 1930 года. День, полностью изменивший судьбу Рыкова. В 1931 году началась его третья жизнь — не просто второстепенного руководителя, но обреченного. Обреченного на критику и — в конечном итоге — устранение из партии. Тогда Рыков считал, что возможны и другие варианты — включая поражение группы Сталина. Но история выбрала сценарий, в котором после смещения с поста председателя Совнаркома Алексей Рыков начал превращаться в парию. Формировалось новое руководство Совнаркома, которое можно условно назвать правительством Молотова — Орджоникидзе.
Та самая речь Косиора. 19 декабря 1930 года [РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 453. Л. 194]
Но уход Рыкова с ленинской должности нельзя объяснять только раскладом сил в политической борьбе и усилением группы Сталина, которой в 1930 году уже не требовались союзники с правого (как и с левого) фланга. Вместе с Рыковым проиграла сама идея НЭПа, становившаяся все более непопулярной в обществе, особенно среди комсомольской и партийной молодежи. В НЭПе оказалось маловато романтики, героики. А Сталину удалось сформулировать амбициозную, революционную цель — за несколько лет догнать развитые страны по индустриализации. Магнитка, Днепрогэс, Турксиб — всем этим, как известно, много занимался Рыков. Но для миллионов людей эти великие стройки, привлекавшие «революционным размахом», были связаны с политикой Сталина, с его курсом. Оттенков общественное мнение не замечало, и Рыков заработал репутацию оппонента индустриализации.
Народный комиссар социального обеспечения РСФСР Иосиф Наговицын. 1931 год [РГАКФД]
В отставку «ушли» не только Рыкова, но и рыковцев. Система исполнительной власти поменялась кардинально. И по духу, и по кадрам. Управляющего делами Совнаркома Николая Горбунова, который занимал эту должность с ленинских времен, сменил Платон Керженцев. Усилил свое положение Анастас Микоян. При Рыкове он возглавлял Наркомат внешней и внутренней торговли, который теперь реорганизовали в более мощный Наркомат снабжения.
Из рыковских выдвиженцев портфель наркома сохранил, пожалуй, только Иосиф Алексеевич Наговицын — личность, на первый взгляд, малозаметная, но для советского правительства тех лет характерная. Потомственный крестьянин, участник революции 1905 года, проведший несколько лет в эмиграции, после 1917 года он показал себя дельным администратором. Некоторое время работал в Наркомпросе: возглавлял Совет по просвещению национальных меньшинств. В 1926 году, с согласия Рыкова, стал наркомом социального обеспечения РСФСР. В то время Наговицыну не было и сорока, но он страдал от болезни легких и нередко отбывал в отпуска на лечение. При этом ему удалось сработаться и с Рыковым, и с Молотовым, и с Сырцовым, и с Сулимовым — и Наговицын удержался на своем посту до 1937 года, когда Совнарком РСФСР уже возглавлял Николай Булганин. И формой отставки стал не расстрел, а смерть в комфортабельном санатории «Горное солнце» в Мисхоре, от туберкулеза. Редкий случай для этого поколения наркомов — для тех, на кого делал ставку Рыков.
Константин Симонов на склоне лет основательно анализировал ту ситуацию: «Я был забронирован от этого мыслями о Красной Армии, которая в грядущих боях будет „всех сильнее“, страстной любовью к ней, въевшейся с детских лет, и мыслями о пятилетке, открывавшей такое будущее, без которого жить дальше нельзя, надо сделать все, что написано в пятилетнем плане. Мысли о Красной Армии и о пятилетке связывались воедино капиталистическим окружением: если мы не построим всего, что решили, значит, будем беззащитны, погибнем, не сможем воевать, если на нас нападут, — это было совершенно несомненным. И, может быть, поэтому, когда я слышал о борьбе с правым уклоном, кончившейся в тогдашнем моем представлении заменой Рыкова Молотовым, то казалось ясным, что с правым уклоном приходится бороться, потому что они против быстрой индустриализации, а если мы быстро не индустриализируемся, то нас сомнут и нечем будет защищаться, — это самое главное. Хотя в разговорах, которые я слышал, проскальзывали и ноты симпатии к Рыкову, к Бухарину, в особенности к последнему, как к людям, которые хотели, чтобы в стране полегче жилось, чтоб было побольше всего, как к радетелям за сытость человека, но это были только ноты, только какие-то отзвуки чужих мнений. Правота Сталина, который стоял за быструю индустриализацию страны и добивался ее, во имя этого спорил с другими и доказывал их неправоту, — его правота была для меня вне сомнений и в четырнадцать, и в пятнадцать, и в шестнадцать лет»[162]. Симонов — замечательный мемуарист, но нужно иметь в виду и его особенности. Сын генерала, потомственный дворянин, с трудом (и в то же время — молниеносно) пробивавшийся ввысь в советское время, он в то время искренне верил в сталинские идеалы. Но о «нотах симпатии» к Рыкову и Бухарину Симонов упомянул не зря (и не единожды): без ностальгии по «правым» тогдашняя общественная жизнь не обходилась. Со старым образом жизни, с НЭПом, с рыковским правительством прощались болезненно. Сталин в то время предлагал более суровый (а для молодых комсомольцев — более романтичный) путь к социализму, предлагал новый виток классовой борьбы. Молодым, амбициозным это нравилось, а о противоположных настроениях свидетельствует ходившая в те годы политически взрывоопасная частушка:
Не за Сталина мы,
Черта дикого,
А вернули бы нам
Лешу Рыкова…
Нельзя сказать, что так думали и пели миллионы. Скорее всего, эти нехитрые строки написал какой-нибудь небесталанный (но благоразумно оставшийся безымянным) противник Сталина и сторонник Алексея Ивановича — возможно, знавший его по работе, высоко ценивший его. Или выучившийся крестьянский сын, с детства слышавший, что председатель Совнаркома Рыков смягчил жизнь мужику-хлебопашцу. Будем откровенны: такие частушки случайно не появляются.
Председатель СНК СССР и СТО СССР Алексей Рыков (1924–1929 годы) [РГАКФД]
И не случайно, если приглядеться, в середине 1930-х Сталин во многом обратится к «линии Рыкова» — по крайней мере, в пропаганде. Он взял на вооружение то, что еще недавно считалось мещанским, а то и мелкобуржуазным пережитком, бесконечно чуждым новому обществу. Новым лозунгом дня тогда стали слова «Жить стало лучше, жить стало веселее». Мороженое и шампанское в парках, котлеты в тесте из американских машин, привезенных Микояном, первые чемпионаты страны по футболу, кинокомедии на экране… Он предлагал народу «красивую жизнь по-советски». Конечно, красоты и мороженого на всех не хватало. Но в Москве и в некоторых других крупных городах предвоенные годы запомнились как кратковременное счастье после многих лет лишений.
Сталин, внимательно следивший за общественным мнением, это вполне осознавал — и постарался противопоставить идеям правых более эффектную политику, с рекордными перелетами таких асов, как Валерий Чкалов и Михаил Громов, с покорением Арктики в исполнении Отто Шмидта и Ивана Папанина, с рекордами стахановцев, строительством Московского метрополитена и эффектными кинофильмами. Это были сильные ходы, заслонившие предыдущее десятилетие. Как и парадная неоклассицистическая архитектура заслонила самобытный, замечательный, но скромный конструктивизм рыковского времени. Культуролог Паперный считает этот процесс сменой культуры Один на культуру Два[163]. Что ж, можно и так сказать. Хотя право на признание имеют оба стиля.
О том, как восприняли отставку Рыкова в мире, можно судить по статье «Рыков в немилости» в «Эко де Пари» — в которой автор, французский журналист Андре Жеро, часто писавший под псевдонимом Пертинакс, демонстрирует недурное знание советской повестки дня: «Отстранение Рыкова от дел завершает победу Сталина. Ныне Сталин, укрепившийся окончательно в секретариате коммунистической партии, столь же всемогущ, как покойный Ленин. В 1927–1928 гг. Сталину пришлось защищаться против левой оппозиции Троцкого, Зиновьева, Каменева, Радека, Раковского. Сегодня, в сущности говоря, присвоив крайнюю программу левых, Сталин направляет удар против правых. После Бухарина и Томского дошла очередь и до Рыкова. Поражение Рыкова произошло на XVI съезде коммунистической партии, когда он и его сотоварищи, чтобы спасти себя, публично унизительно каялись в своих грехах. Однако ненависть Сталина не смягчилась, ибо если левая оппозиция представляла всего лишь главный штаб без армии, то правые — Рыков и др., считаются вдохновителями противодействия проведению пятилетнего плана. Правая оппозиция утверждала, что аграрная политика пятилетнего плана, требующая организации совхозов и колхозов, приведет к разорению»[164].
Да, это — один из вполне вероятных подтекстов истории.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги