Три года

Глава 11

Несмотря на угрозы проспекта убить меня после того, как я назвала его колумбийцем, похоже, он не хочет, чтобы я умерла.

Несколько часов спустя раздается тихий стук в дверь, прежде чем ключ поворачивается, и в комнату входит моя мать.

Я смотрю на нее в шоке. Сижу на краю кровати, моя челюсть отвисает, когда она входит. Потому что, несмотря на мои смутные подозрения, я не смела надеяться, что она действительно будет здесь.

Она могла бы стать моим выходом.

Мама входит в комнату со стопкой одежды и аптечкой. Она не смотрит на меня сразу. Останавливается перед маленьким деревянным столиком, стоящим между голым каркасом кровати и моим стулом. Я лениво наблюдаю краем глаза, мое зрение радуется тому, что наконец-то перед ним появилось что-то новое. Прошло слишком много часов, когда я считала трещины в полу и испытывала по очереди то жар, такой сильный, что казалось, что я взорвусь, то холод, сковывавший мои вены льдом. Сейчас меня перестало рвать, потому что внутри меня уже нечем блевать, а в ведре рядом со мной теперь только желтая желчь.

Я больна. Действительно чертовски больна.

Наблюдая за ее движениями, я не могу не задаться вопросом, принимает она наркотики сама или ее накачал кто-то другой. Когда я мельком увидела ее пустые зеленые глаза, догадалась, что второе. Ее взгляд совершенно пуст. Там ничего нет.

— Что они с тобой сделали? — шепчу я, пока она движется. Она по большей части игнорирует меня, возится с подносом с едой и ведром для мочи и, где только может, смывает кровь с пола.

Она выполняет свои задачи так, будто меня нет рядом, невидимая девушка, привязанная к стулу в темнице ужаса и гибели.

— Мама, — говорю я. — Это я, Джульетта.

Она не подает ни малейшего намека, что вообще слышала то, что я сказала. Пытаюсь ухватиться за что-нибудь, что угодно, что могло бы вытащить ее из одурманенного наркотиками тумана и вернуть ко мне. Я ищу в своих детских воспоминаниях историю, событие, мягкую игрушку, которая могла бы что-то встряхнуть внутри нее.

Это было дерьмовое детство. Я ничего не могу придумать.

— Сними футболку, пожалуйста, — говорит она.

Я странно смотрю на нее, прежде чем пожать плечами. Какого черта? Мне уже все равно. Я сбрасываю футболку и бросаю ее рядом с собой. Я прикрываю грудь одной рукой, поднимая ее вверх, чтобы дать ей возможность ясно рассмотреть беспорядок, который раньше был моим животом и бедром. Раньше это была татуировка, а до этого — мои шрамы. Но теперь это просто месиво из засохшей крови и плоти, которое невозможно исцелить. Это выглядит ужасно.

— Заражение, — тихо говорит она, беря кусок марли и протирая мой живот. Как только она касается сырой раны, я вскрикиваю, и она отдергивает руку.

— Тебе нужны антибиотики, — говорит она. — Я принесу немного.

Моя первая мысль — как, черт возьми, она может быть настолько накачана наркотиками, но при этом достаточно сознательна, чтобы так легко поставить мне диагноз. Возможно, годы обучения работе медсестры отпечатались где-то в части ее мозга, не затронутом героином. Кто знает?

Она снова уходит, и я паникую, обдумывая варианты. Что мне делать? Что, если она не вернется? Могу ли я взять ее в заложники? Но вместо этого она слегка приоткрывает дверь и разговаривает с кем-то снаружи. Я вытягиваю шею, пытаясь увидеть, кто это, но не могу.

Мама закрывает дверь и возвращается к своей аптечке, возясь с пакетами марли и другими вещами, а я наблюдаю без интереса.

Она поворачивается ко мне.

— А я тем временем перевяжу тебя.

Когда она достает хирургические ножницы, мои глаза загораются. Бл*ть, да. Оружие. Острое. Что я могу скрыть. Я изо всех сил стараюсь сохранить нейтральное выражение лица и с кропотливым терпением наблюдаю, как она отрезает большой кусок толстой марли. Она кладет ножницы на стол рядом с собой и становится передо мной на колени, прижимая марлю к моей ране. Я вздрагиваю — малейшее давление на живот причиняет боль — и пытаюсь сосредоточиться. Я смотрю мимо предательской сучки, которая когда-то меня родила, и наслаждаюсь ножницами, которые я могла бы воткнуть Дорнану в яремную вену.

Она заканчивает приклеивать марлю к моей коже хирургической лентой, откидываясь назад, чтобы изучить свою работу. Я выбираю этот момент, чтобы протянуть руку слева и схватить хирургические ножницы быстрее, чем могут осознать ее одурманенные глаза. В то же время дверь открывается, и входит Проспект. Как только его взгляд останавливается на мне, он бросается на меня и сжимает мою руку своей.

— Бросай, — требует он, сжимая мою руку.

Я продолжаю держать ножницы, его вес на мне мучителен, когда он прижимается к моей только что перевязанной ране. Не отпускаю ножницы, а пытаюсь вырвать руку. Но это бесполезно. Он невероятно силен — черт возьми, пятилетний ребенок сейчас был бы сильнее меня — и он тянет меня за руку, ударяя кулаком о твердую сторону металлического каркаса кровати, отправляя ножницы в полет.

— А-а-а! — кричу я, потому что мое оружие потеряно. Чувствую, как слезы жгут мои глаза, и сердито моргаю, пытаясь убить этого чувака одними глазами.

Он пристально смотрит на меня, вставая с кровати.

— Я помогаю тебе, и вот как ты мне отплатила? Бл*ть, девочка. Это последний раз, когда я проявлял доброту к тебе. Большой человек позволит тебе сгнить здесь.

Я отрываю от него взгляд и снова смотрю на мать. Она возится со своей аптечкой, набирает что-то в иглу.

— Что это такое? — спрашиваю я, соскальзывая с кровати и пятясь назад. Я не хочу больше никаких наркотиков. Я достаточно оцепенела. Мне надоело плавать в полубессознательной пустоте зефирной боли. Это чертовски депрессивно. И это ни черта не помогает мне дышать легче.

Проспект пихает мне футболку обратно.

— Надень это, — говорит он. — Пока у тебя есть шанс. Сейчас середина чертовой зимы, чолита, ты замерзнешь до смерти, прежде чем Дорнан вернется.

Я натягиваю футболку через голову, и через несколько секунд его слова доходят до меня.

— Что ты сказал? — шепчу я.

Он просто смотрит на меня.

— Поторопись, няня. Нам нужно уйти отсюда.

Я отступаю, пытаясь уйти от иглы. Проспект поднимает руки в примиряющем жесте.

— Это чертово лекарство. Не дашь ей это сделать, я переверну тебя и воткну тебе в голую задницу. — Мои глаза расширяются, и это, кажется, его забавляет. — Я имею в виду лекарство. Черт, девочка, он действительно много сделал с твоей хорошенькой головкой.

Я закатываю глаза. Меня загнали в угол комнаты, и мне некуда идти.

Моя мать говорит тихо, ее слова лишены каких-либо эмоций.

— Тебе нужны антибиотики. Твой порез нагнивает.

Я протягиваю к ней руку и недоверчиво качаю головой.

— Это не порез, — говорю я со слезами в горле, сквозь тугой горячий комок горечи. Я вздрагиваю, когда она втыкает иглу мне в плечо и нажимает на поршень. Жалит. Сильно.

— Бл*ть! — кричу я, отдергивая руку.

Она пожимает плечами.

— Густое лекарство. Для него нужна большая игла.

Теперь мне хотелось бы, чтобы это был героин.

— Бл*ть! — повторяю я, массируя руку. Все мое плечо горит, напоминая о прививке от столбняка, которую мне пришлось сделать перед поездкой в Таиланд на пластическую операцию. Всего несколько месяцев назад. И это снова напоминает мне.

— Сейчас зима? — спрашиваю проспекта. — Какой сейчас месяц?

Он шевелит бровями.

— Теперь тебе нужно чтобы я ответил?

Я закатываю глаза, сжимая руку.

— Я умру здесь, а ты даже не можешь сказать мне, какой сейчас, черт возьми, месяц?

— Сейчас ноябрь, — тихо говорит моя мама. — Третье ноября.

Третье ноября. Я считаю в уме, уверенная, что она лжет. Потому что, если сейчас ноябрь, это значит, что я здесь уже три чертовых месяца.

Я задыхаюсь, пытаясь втянуть воздух, но мое горло сжимается в панике. Я хватаюсь за горло.

— Три месяца? — визжу я. — Я здесь уже три чертовых месяца?!

Я задыхаюсь. Я умру здесь. Три. Чертова. Месяца? Это не может быть правдой. Проспект протягивает мне руку, может быть, чтобы помочь, я не знаю, но я отбрасываю ее, стуча по его твердой груди своими трогательно слабыми кулаками. Он легко ловит мои запястья, прижимая меня спиной к стене. Я смотрю и вижу, что там стоит моя мать с аптечкой в одной руке, ее работа, по-видимому, уже закончена.

— На что, черт возьми, ты смотришь? — кричу на нее. Я вдруг чертовски полна ярости. Тону в ней. — Ты чертов предатель!

— Эй, — говорит парень, но я игнорирую его, обращаясь к матери.

— Тебе выпала доля быть моей матерью, пока я умирала здесь три чертовых месяца?

Мои слова едва пробиваются сквозь наркотический туман, окутывающий ее, но они пробиваются. Она слегка хмурится, наклоняя голову набок.

— Эй, девочка, — говорит парень, поворачивая меня к себе за подбородок. Слезы наполняют мои глаза, когда я смотрю в его кобальтово-голубые глаза.

— Скажи мое имя! — кричу я на него. — Я здесь уже три чертовых месяца, она ― моя мать, а ты даже не можешь называть меня по имени?!

Я измождена. Опускаю руки по бокам, и в ответ он слегка ослабляет хватку.

— Джульетта, — говорит он со своим сильным акцентом.

Какое-то время мы смотрим друг на друга, в его взгляде ничего невозможно прочесть, пока в конце концов он не отрывается, обращаясь к моей матери.

— Теперь ты можешь идти.

Она уходит так же осторожно, как и вошла, наткнувшись на дверной косяк. Дверь закрывается с тихим щелчком, и как только она уходит за пределы слышимости, мы снова смотрим друг на друга.

— Ты мог бы мне помочь, — говорю я в отчаянии. — У меня есть деньги.

Он неохотно улыбается, отпуская меня и отступая назад.

— Нет, нет, нет, — говорит он, махая пальцем перед моим лицом. — Я не могу тебе помочь. Я брат-цыган. А ты убийца цыган.

Я фыркаю.

— Ой, правда, ты брат-цыган? Где твоя татуировка? Где твой кожаный жилет? Хм?

Он улыбается, его глаза блестят, он поднимает футболку и поворачивается так, чтобы я могла видеть его спину. Огромная, свеженанесенная татуировка изгибом украшает всю его верхнюю часть спины, идентичная той, которую Джейс носит на спине. БРАТЬЯ-ЦЫГАНЕ.

Черт.

— О, — говорю я.

Парень понимающе смотрит на меня через плечо, сбрасывая футболку так, что она снова прикрывает его торс. Повернувшись ко мне, он долго смотрит на меня, прежде чем заговорить.

— Не пытайся заставить ее помочь тебе, — говорит он, указывая большим пальцем на дверь. — Может быть, она и похожа на твою маму, но между ее ушами больше ничего нет, девочка. Ничего, кроме братьев-цыган.

Я уныло откидываюсь назад. Он абсолютно прав. Ее мозг полностью вытрахан. Ей не помочь. Бесполезно.

— И вообще, как ты ввязался в эту жизнь? — спрашиваю я, пытаясь продолжить разговор. Внезапно мне стало страшно оставаться здесь одной. Я не хочу, чтобы он уходил. С ним легче справиться, чем с Дорнаном.

Его татуировка мелькает в моей памяти, и внезапно мое сердце замирает. Я цеплялась за надежду, что он сможет мне помочь, но теперь парень один из них. Чертов брат-цыган с обязательными чернилами, определяющими его судьбу.

Но он мне помог. Позволил принять душ. Принес одежду. Лекарство. Привел мне мою глупую мать. Меня это так путает ― его случайные добрые поступки, несмотря на то, что мы должны быть врагами, сбивают с толку. Моя голова взрывается.

Он ухмыляется, сверкая красивыми зубами.

— Это была из-за женщины, — говорит он, открывая дверь и выходя в коридор. — Это всегда происходит из-за женщин.

Он закрывает дверь, и я снова остаюсь одна, а его слова застряли у меня в голове.