Три лица Януса

КРОВЬ НА АСФАЛЬТЕ

— Вот что, дорогой Гетцель, — сказал Вильгельм Хорст, — пора уходить в подполье.

— Вы считаете, что это серьезно, оберштурмбанфюрер?

— Вы чудак, Гетцель. Ведь русские у стен Кенигсберга! И если бы не самоотверженность и героизм солдат фюрера да не чрезвычайные меры, которые мы срочно предприняли, то вполне вероятно, что сейчас в этом кабинете сидел бы не руководитель восточнопрусского "вервольфа" оберштурмбанфюрер Гетцель, а какой-нибудь полковник советской контрразведки, или, как они ее называют, "Смерш" — "Смерть шпионам". Веселое название, не правда ли, Гетцель?

— Мне не до шуток, Хорст. Вы знаете, что к переходу на нелегальное положение у нас все готово. Тайники с оружием и припасами разбросаны по всей территории провинции, люди проинструктированы и ждут только сигнала.

— Считайте, что этот сигнал уже получен. Я уполномочен сообщить вам приказ обергруппенфюрера.

— Какого? — спросил Гетцель. — Моего или вашего шефа?

— Обергруппенфюрер СС Ганс Прютцман, руководитель всех отрядов "вервольф", в Берлине, а обергруппенфюрер Ганс-Иоганн Бёме находится в одном городе с вами, Гетцель… Я понимаю, что двойное подчинение вам не по сердцу, но дело-то ведь общее, мой дорогой.

— Слушаю вас, Хорст.

— Сейчас в городе паника. Правда, положение на фронте несколько стабилизировалось, и паника идет на убыль. Поэтому под шумок следует поторопиться с передислокацией штаба "вервольф". Здесь, на Ленсштрассе, вам нечего больше делать. Приступайте немедленно к уничтожению всех документов, оставьте только самое необходимое из имущества. Сегодня первое февраля… Значит, через два дня, третьего числа, вы должны будете перебраться в местечко Нойхойзер, это в шести километрах к северу от Пиллау. Если Кенигсберг будет взят русскими, действуйте согласно инструкции, находящейся в пакете под номером один.

— Все понятно, — сказал Гетцель.

— И вот еще. Завтра в 17.00 вас хочет видеть обергруппенфюрер. Да-да, именно тот, что к нам с вами поближе…

— Напутственная речь? — усмехнулся Гетцель.

— Вот именно, — сказал Вильгельм Хорст.

Когда войска 3-го Белорусского фронта прорвали линию Дайме, а правое их крыло разорвало цепь оборонительных сооружений "Гранц-Кенигсберг" и вышло к северным окраинам столицы Восточной Пруссии, паника в городе достигла наивысшего предела. В Кенигсберге перестали выходить газеты, закрылись магазины, хлебозаводы, по улицам черными птицами носились куски горелой бумаги — жгли архивы. Армия, еще ранее переведенная на самоснабжение, превратилась в шайку мародеров. Число дезертиров определялось уже трехзначными цифрами. Дороги были забиты беженцами и отступающими частями.

Одним из первых поддался панике гаулейтер Восточной Пруссии Эрих Кох. Его бегство в Пиллау подстегнуло остальных чиновников Кенигсберга. Гитлер прислал Коху категорическую радиограмму с требованием вернуться в Кенигсберг под страхом виселицы. Гиммлер отдал приказ по своему ведомству: расстреливать каждого, кто попытается покинуть город.

На всех дорогах появились заградительные отряды, состоящие из эсэсовцев; Эрих Кох вернулся в Кенигсберг, но теперь он превратился в номинального руководителя. В его отсутствие вся фактическая власть в городе перешла в руки военного командования, службы безопасности и крейслейтера Эрнста Вагнера.

Партийный вождь Кенигсберга, сорокапятилетний Эрнст Вагнер, не потерял присутствия духа в период общей паники. Он сумел навести в городе порядок, ежедневно выступал по радио с патриотическими речами, жестоко карал распустившихся подчиненных. Это он разжаловал президента полиции порядка Евгения Дорша в рядовые фолькштурмовцы, это он приказывал расстреливать мародеров на глазах специально приглашенных родных, это он начинал свои речи со слов: "Защита до последнего немца", а заканчивал словами: "Для нас солнце никогда не заходит… Мы никогда не капитулируем!"

— Вернер! Что вы делаете здесь? — спросил Вильгельм Хорст, встретив Шлидена на Штейндамм.

Сам он только что вышел из дома № 176а, где разместился II отдел гестапо. Хорст узнавал у штурмбанфюрера Рюберга, как идет расследование диверсии на элеваторе.

— Возвращаюсь к себе после совещания в штабе, — сказал гауптман.

— Что нового на фронте? — спросил Хорст.

— Можно подумать, что вы об этом знаете меньше меня, — обиженным тоном сказал Вернер.

— Бросьте, старина, нам ли обижаться друг на друга. Да еще в такое время…

— Что ж, у нас есть еще шансы, — сказал фон Шлиден. — Оружия достаточно, боеприпасов тоже. И потом, новое средство фюрера…

— Завидую вашему оптимизму, Вернер. — Хорст пристально посмотрел гауптману в глаза. — Мы так и не пообедали тогда с вами, Вернер, — сказал оберштурмбанфюрер. — Эта трагическая смерть вашего друга…

— Что вы курите, Вилли?

— Египетские, дорогой гауптман, — ответил Хорст, доставая из кармана шинели пачку.

— Вы просто чудодей, Вилли! В такое время — и египетские сигареты!

— Ладно вам, Вернер! — улыбаясь, сказал Хорст. — Закуривайте. И оставьте эту пачку себе. Вы тоже парень не промах. Умеете доставать неплохие вещи.

— Но сигарет таких мне не достать, — сказал, прикуривая от зажигалки, Вернер фон Шлиден. Рядом затормозил черный автомобиль.

— Алло, Хорст! — послышалось из кабины.

— Оберст фон Динклер, начальник военной контрразведки, — тихо сказал Хорст Вернеру. — В чем дело, господин оберст? — спросил он, подходя к машине.

— Мне известно, что вы едете за город. Я еду тоже. Обергруппенфюрер считает, что нам лучше поехать вместе.

Вильгельм Хорст махнул Верлеру рукой и, согнув чуть ли не вдвое свое большое тело, полез в автомобиль начальника абвера.

Вернер медленно шел по Штейндамм, с грустью посматривая на безобразные развалины некогда красивых зданий, обрубленные осколками ветви деревьев и черный от копоти снег.

Сложные чувства охватывали его, когда он видел, как гибнет красивый город, творение рук многих поколений трудолюбивых, умелых людей. Он знал, что это город врага, и помнил те кадры немецкой кинохроники, где, в пламени и дыму, рушились дома Сталинграда и Киева, Севастополя и Минска.

Много лет Ахмедов-Вилкс не был на родной земле, а увиденное на экране попросту не укладывалось в его сознании. Очевидно, если б он. увидел все собственными глазами, его сожаление по поводу истерзанного Кенигсберга поубавилось… Порою среди исковерканных воронками улиц и мрачных сгоревших домов ему вдруг вспоминались родные горы, синяя Кайсу, бегущая в ущелье, и серые сакли аула, в котором родились и любили друг друга его отец и мать. Эти видения не мешали Сиражутдину. А вот он боялся, как бы они не завладели им полностью, старался прогнать их прочь. И только иногда позволял себе поразмыслить над судьбой, надевшей на него, сына дагестанского народа, мундир офицера германской армии.

"Кто же я больше? — думал с улыбкой Янус. — Дагестанец, латыш или немец?"

Надо сказать, что думать о себе как о немце Сиражутдин имел все основания. Несведущие люди часто считают, что разведчик и после многих лет работы в другой стране остается тем, кем был прежде. Разумеется, основные принципы останутся неизменны. Но годы жизни среди людей иной национальности, необходимость быть таким же, как они, накладывают свой отпечаток. У разведчика вырабатываются привычки, манера поведения, традиционные взгляды, составляющие существо национального характера согласно новому паспорту этого человека.

Сегодня Вернеру везло на встречи.

Откуда-то появился вдруг давнишний его приятель и собутыльник Гельмут фон Дитрих. Он был одет в новенькую шинель тонкого сукна со знаками различия оберштурмфюрера СС.

— Какая встреча! — заорал Дитрих. — Я иду и думаю: с кем мне обмыть звание? А тут гауптман навстречу! Пойдем!

— Мне нужно еще к себе на службу, — неуверенным голосом начал фон Шлиден.

— Брось ты это дурацкое сидение в кабинете! Никуда не отпущу. Хочешь, позвоню твоему шефу и скажу, что ты вызван в гестапо? А то и его можно пригласить!

Он засмеялся своей шутке, схватил сопротивляющегося Вернера за рукав и потащил к площади. Когда они вышли на площадь, Вернер увидел свежесрубленные виселицы. На них за ноги были подвешены люди. Около них стояли эсэсовцы с автоматами. На теле каждого повешенного доска с надписью: "Дезертир".

— Свеженькие, — сказал Дитрих. — Вздернули их часа полтора назад. А за ноги — это моя идея!

Заградительные отряды эсэсовцев были выставлены на всех дорогах, ведущих из Восточной Пруссии на Запад… Один из таких отрядов задержал роскошную легковую машину, мчавшуюся со стороны Кенигсберга. Водитель хотел проскочить напролом, но автоматная очередь, ударившая в передние колеса, приткнула машину к обочине дороги.

Эсэсовцы выволокли из кабины мужчину средних лет в нарядной шубе и меховой шапке. В руке этот человек сжимал саквояж из желтой кожи. Командир заградотряда, штурмфюрер войск СС, подошел к человеку, которого держали сзади два эсэсмана, и вырвал из рук саквояж.

— Это произвол! — завизжал человек в шубе. — Я буду жаловаться! Вы знаете, кто я…

— Документы! — отрывисто приказал штурмфюрер.

Дрожащей рукой человек вытащил из-за пазухи документы и подал их эсэсовскому офицеру.

— Я генеральный прокурор Восточной Пруссии Жилинский!

— Дерьмо ты, а не прокурор, — спокойно сказал штурмфюрер.

Жилинский осекся и растерянно огляделся по сторонам.

— Трусливый дезертир! — продолжал офицер. — Рейх в опасности, а ты бежишь, спасая свою шкуру.

— Как вы смеете! — крикнул прокурор.

— Роге, — сказал штурмфюрер одному из солдат, передав ему документы, отведите этого типа к оберштурмбанфюреру. Пусть сам решает, что с ним делать.

Метрах в двухстах от дороги высился двухэтажный дом, который временно заняли оберштурмбанфюрер Хорст и оберст фон Динклер. Двое солдат повели генерального прокурора к этому дому.

Через полчаса Роге вернулся на дорогу.

— Ну что? — спросил штурмфюрер.

— Отправить туда… — Роге поднял руку и ткнул пальцем в небо. Приказ оберштурмбанфюрера…

— Так исполняйте, — сказал штурмфюрер.

— С этим справится и один Карл, — ответил Роге.

На шоссе со стороны Кенигсберга показалась длинная вереница автомашин.

— Сейчас будет работа, — сказал штурмфюрер. — Приготовьтесь.

— Что-то Карл мешкает, — произнес Роге.

В густом ельнике, начинавшемся сразу же за домом, протрещала автоматная очередь. Через пять минут из-за угла вывернул Карл. Автомат болтался у него на шее, а в руках он нес нарядную шубу генерального прокурора.

Командир танкового батальона майор Баденхуб с высоты башни мрачно оглядывал полдюжины боевых машин.

Это было все, что осталось от его батальона. Танки стояли в редком сосновом.лесу. Люди сидели в машинах и ждали, когда командир примет решение.

— Идем к Кенигсбергу, — буркнул Баденхуб. — Больше некуда.

Команду передали экипажам, и, ревя моторами, танки двинулись за головной машиной по направлению к шоссе.

Дорога была забита отходящими к Кенигсбергу частями, автомашинами всех марок, повозками и ручными тележками, на которых увозили свои пожитки бесчисленные беженцы.

Колонна танков втиснулась в общий поток и стала медленно продвигаться вперед. Майор Баденхуб сидел на краю открытого люка и грязно ругался сквозь зубы… Прошел час, прежде чем танки сумели продвинуться на десяток километров. Колонна прошла еще метров пятьсот и встала. Впереди все заполнили беженцы. Второй поток их вливался по дороге, идущей с Таппиау. Столкнувшись с главным движением на шоссе, эти беженцы образовали пробку, и она прочно перекрыла дорогу.

Прямо перед головным танком высился задний борт крытого грузовика, полного солдат и офицеров. А дальше — море повозок, тележек и старых автомашин с женщинами, детьми и стариками. Группа эсэсовцев пыталась успокоить беснующуюся толпу, протолкнуть пробку, очистить дорогу, но эсэсовцам это было явно не под силу… Майор Баденхуб перегнулся вперед и крикнул, чтоб грузовик отъехал в сторону. Но кричал он больше для формы, Баденхуб отлично видел, что вывернуть шоферу грузовика не удастся.

Внезапно по всей колонне, змеей растянувшейся по дороге, прошла судорога. Задние ряды дрогнули и притиснулись к танкам Баденхуба. Конвульсивное движение еще не дошло до пробки, закрывшей дорогу, и там по-прежнему кричали и размахивали пистолетами остервенелые эсэсовцы, пытаясь в этом человеческом муравейнике навести хоть какой-то порядок.

— Русские! Русские! — пронеслось над дорогой.

— Танки! Танки!

Паника охватила колонну. Она кричала грубыми мужскими, визгливыми женскими голосами и раздирающим душу детским плачем. Все, что было на дороге, рванулось вперед, но остановилось, наткнувшись на стальные тела чудовищ Баденхуба.

А перед танками шевелилось, но не двигалось с места огромное месиво машин, повозок и человеческих тел.

— Русские танки! — снова пронеслось над дорогой.

Майор Баденхуб опустился вниз и захлопнул люк башни.

— Вперед!

Головная машина ударила грузовик о заднее левое колесо, и он опрокинулся набок, высыпав из кузова солдат и офицеров.

Следующим был старомодный автомобиль с брезентовым верхом. Танк Баденхуба отшвырнул его к обочине дороги, подмял под себя тележку с маленькой девочкой наверху, ринулся вперед, сметая на пути все, что закрывало ему дорогу.

Страшно кричали женщины. Какой-то оберст стрелял из парабеллума по башне головного танка, но майор Баденхуб продолжал двигаться вперед, и гусеницы его танка подминали под себя старые автомобили, повозки, ручные тележки и тех, кому они принадлежали.

Остальные машины двигались за командиром. Когда они вырвались на свободное шоссе, первые десятки метров их гусеницы оставляли на асфальте красные рубчатые следы. Постепенно красный цвет становился слабее и слабее и наконец совсем перестал быть виден. Танковый батальон майора Баденхуба на предельной скорости шел к Кенигсбергу.