Три льва

ГЛАВА 27 Хотинские львы

Наступила ночь. Стрельба и короткие стычки прекратились. Но не прекращалась работа по захвату турецкого лагеря. Гетман приказал всем отрядам под покровом ночи подбираться к валам и рыть там шанцы. Войска двинулись вперед. По ним из-за валов били турецкие пушки, но ядра тяжелой артиллерии все равно не остановили штурмующих. Перед восходом солнца посполитое войско продвинулось еще немного вперед. Пехотинцы стали рыть шанцы, чему мешали больше не турки, а сама подольская погода — продолжало холодать, и почва затвердела. Все эти работы продолжались под непрекращающимся огнем турецких мушкетов и пушек. То и дело от шанцев к русскому лагерю относили на руках и на носилках раненых и убитых… И ни выстрела со стороны посполитого войска.

— Что-то эти неверные собаки замышляют! — говорил Гусейн-паша своим ближайшим помощникам Яниш-паше и Кайе, но туркам оставалось лишь ждать и отстреливаться…

На рассвете, едва забрезжил лиловым светом горизонт, грянули пушки Контского. В сторону турок полетели ядра из всех пятидесяти орудий. Вновь поджигал фитили своих ракет Кмитич. Ядра и петарды разрывались по всему табору, неся смерть и разрушения, затопив неприятельский лагерь пороховым дымом. И этот ужасный обстрел продолжался до полудня…

— Пора, — посмотрел на часы Собесский и махнул рукой. Загремели литавры, зазвучали медью трубы. С громким боевым кличем в атаку на вал пошли пехота и кавалерия. В первых рядах бежали наемные солдаты датчанина Денмарка. Этот не по-северному темпераментный и чисто по-южному холеричный полковник первым достиг рва. По нему ударили залпом тюфяков турецкие спаги, но рослые солдаты Денмарка отвечали своими залпами, строились, смыкая ряды в тех местах, где падали убитые, и вновь шли вперед. Турки усилили огонь, стоять под их пулями не было никакой возможности. Вот упал и сам Денмарк, его потащили в сторону два солдата, остальные, пригибаясь, также стали отходить. Но тут со шпагой и почему-то со шляпой в руке появился Кристоф де Боан. Этот бельгиец не в пример Денмарку являл собой пример хладнокровия и нордизма. Он словно на параде прошел, отвешивая непонятно кому поклоны, и достиг вала, подбадривая и увлекая за собой стушевавшихся было солдат раненого Денмарка. Солдаты-фашинисты активно забрасывали ров соломенными фашинами. Вот ров уже сровнялся с землей. По хрустящим под сапогами фашинам пехотинцы ринулись на вал. К ним присоединились драгуны. Турецкие тюфенкчи, не столь отважные, как янычары, защищавшие ворота в табор, отчаянно отстреливались, падая один за другим под пулями атакующих, и уже начали отступать, одни медленно пятясь, другие быстро убегая. Лановая польская пехота Кобылецкого, Дебровского и Петрковчика поддержала атаку наемников и драгун с трех сторон. Дым, крики, выстрелы и люди — все смешалось в единую кучу. Гусейн-паша, понимая, что сейчас враг ворвется в его лагерь, бросил для обороны ворот и ясской дороги всю свою личную гвардию — отборных янычар. Бой закипел с новой ожесточенной силой. Турок здесь скопилось, кажется, вдвое больше, чем атакующих. Бой перешел в ту стадию, когда его можно было уже называть дракой, ибо люди бились чем попало: оружием, руками, ногами…

— Когда же? — сдерживал своего коня, недовольно поворачивался в сторону Собесского Кмитич. Тень на лицо оршанского полковника отбрасывал широкий наносник шлема. За его спиной также нетерпеливо сдерживали своих коней его гусары-лютичи.

— Погоди! Еще чуть-чуть! — отвечал Собесский с побелевшим лицом.

— Черт бы тебя побрал! — ругался Кмитич. — Мы еще вчера могли захватить вал, если бы не твой странный приказ отходить! Чего ждать сейчас? Нужно чуть-чуть дожать их!

Руки Собесского дрожали. Он понимал, что наступает переломный момент, что в самом деле можно ворваться в табор и тогда… И тогда либо пан, либо пропал… У турок людей не меньше, а он, Собесский, как самый здесь старший не имел права рисковать. Хотел, но не имел такого права…

— Ну, мало нас! Не можем мы всех бросать в бой! — почти с мольбой повернул к Кмитичу побелевшее лицо коронный гетман. — Еще сам город впереди! Надо закрепиться на валах и все на сегодня!..

А в это время к коронному гетману подбегали вестовые, докладывая один за другим:

— Пан Мотовило на валах!

— Пан де Боан на валах!

— Пан Вельский на валах!

— Закрепиться! Дальше не идти! — приказывал гетман…

Темнота наступила быстро. Вроде только-только был день, и вот… Ночью решили приостановить атаку на табор, но туркам этого знать было не обязательно. В течение всей ночи по лагерю и стенам Хотина лупили пушки и били петарды, пока пехота и конница Речи Посполитой отдыхала перед утренним штурмом. Турки же не спали, бегали вдоль стен крепости, готовились к обороне, отчаянно отстреливались, тушили то и дело вспыхивающие пожары…

«Ветер… Вызывай ветер… Он твой союзник…» Кмитич все еще вспоминал слова Елены из своего последнего сна. И вдруг его осенило! «Веревка с тремя узлами! Ведь точно так же Елена вызвала ветер и приостановила в пути карателей Чернова! Ведьма… Верно говорил мне Сичко, ведьма и есть. И вот теперь эта ведьма предлагает мне вызвать ветер. Зачем? Да затем, что турки, люди южные, околеют за ночь!» Кмитич сел у лафета пушки, схватившись за голову обеими руками. Боже! Но как? Ведь он не ведьмар!

«Верно, не ведьмар, — лихорадочно думал Кмитич, — но ведь что-то мне от деда Филона передалось! Ведь приостановил я время, когда мне в упор послали пулю люди Лисовского! Ведь получилось! А прабабушка Фекла? Ведь она умела вызывать ветер и видения на воде. Может, и у меня получится? Надо попробовать. Хуже не будет. Нужна веревка и три узла на ней. Дальше буду думать…»

Кмитич удалился в свою палатку, выгнал оттуда двух солдат, накинул на голову волчью шкуру, что носили все его гусары, завязал три узла на веревке и стал расширенными глазами смотреть на них. Что дальше? «Дальше надо просто расслабиться и делать то, что подсказывает сердце, но не ум», — так решил Кмитич. Он закрыл глаза. Какой-то вихрь из непонятных образов, мыслей, вспышек. «Нет, так ничего не получится. Надо просто успокоиться…»

Кмитич сидел и старался ровно дышать. «Мальчишество, детство», — шептал внутренний голос, но Кмитич старался отогнать эти мысли другими: «Ну и пусть! Никто все равно не узнает и не увидит…» Прошло, возможно, минут десять. Может, больше. Кмитич провалился во времени и не мог понять, сколько же просидел с веревкой в руках и с закрытыми глазами… Может, пять минут, а может, и час… И тут… Он мысленно увидел свой старый добрый оршанский дуб Див, растущий на берегу Рши. А вот и лицо знакомого волхва Водилы, что напророчил ему войну с московитами… И сейчас это все — волхв и дуб — слилось воедино. Водила со своей седой длинной бородой, словно дуб, и дуб Див с раскидистыми ветвями, словно Водила. Ветви дуба стали руками Водилы, или же руки Водилы стали ветвями древнего дуба… Ветви раскачиваются, словно Водила-Див машет поднятыми руками… «Ветер. Мне нужен сильный ветер. Со снегом. Снег должен пойти. Ветер должен пригнать снег с берегов Рши, там он уже наверняка идет…» Так подумал Кмитич и развязал первый узел. Кажется, ничего. Абсолютно ничего не изменилось… Он вновь думал о ветре, призывал его мысленно, просил, представлял руки-ветви Дива-Водилы, разгоняющие воздушные потоки… Он развязал второй узел. Или вправду чуть сильнее снаружи задул ветер, или же ему просто чудилось… Кмитич вновь сконцентрировался на ветре, что с севера гнал снег и дождь, и развязал третий узел. «Я схожу с ума, — подумал оршанский князь, — если каждый раз так реагировать на сны, то что же будет потом? Хотя… Вот полоцкий князь Всеслав тоже, говорят, обращался в волка, ворожил, за что и получил имя Чародей. А мать Витовта? Она же тоже волховала… Нет, все это суеверия старины седой. Чушь я затеял…» Кмитич бросил в угол палатки веревку, снял с головы волчью шкуру, поднялся и вышел наружу. По лицу словно с силой кто-то веником шлепнул. Дул сильный холодный ветер вперемешку с мелкой снежной крупой. На лицо попало сразу несколько мокрых капель… Ветер с дождем и мокрый снег…

«Значит, верно про меня говорят: дьявол, — думал оршанский князь почти с ужасом, но тем не менее торжествуя, — ну и пусть! Это все дед Филон. Старый волколак! Это от него мне перешло! Так неужели ворожить так просто?! А может, простое совпадение?»

Холодный жалящий лица и руки ветер со снегом дул всю ночь и, похоже, даже к рассвету не думал униматься, лишь чуть-чуть стихая на короткое время. Притаившиеся у валов турки мерзли, их пальцы коченели, лица синели от холода. Они молились Аллаху, но в этих краях правил не Аллах. Даже привыкшие к снежным зимам русины, литвины и мазуры мерзли, кутаясь в тулупы и шубы, задирая воротники, натягивая на уши шляпы и папахи. Чего уж говорить об их выросших под пальмами врагах!

— Ох, как кстати! — радовался Собесский. — Погода на нашей стороне, панове! Теперь пусть заговорит наша кавалерия! Всем ждать сигнала к атаке. Нужно сегодня начать и сегодня же закончить с этими басурманами! Какой сегодня день?

— Уже одиннадцатое ноября, — отвечал Яблоновский.

— Это день нашей победы! — улыбнулся ему Собесский.

Пушки открыли по лагерю огонь. Турки отвечали встречным. Порой их залпы перекрывали грохот пушек Контского, но польская артиллерия била точнее и эффективней. От разрывных каленых ядер земля турецких валов вздыбивалась столбом, в стороны летели куски от шанцев… Треск барабанов и гул труб возвестили об атаке. Пехота и спешенные драгуны ровными рядами пошли вперед. Черными яблоками замелькали в воздухе гранаты, летящие в сторону табора. Грохот взрывов, непрекращающиеся залпы мушкетов с обеих сторон, крики людей и ржанье коней, бой барабанов, визг дудок и метель — все это слилось в единую ужасную какофонию ожесточенного боя.

Собесский сквозь вой ветра и грохот битвы стал кричать Яблоновскому, чтобы тот раньше времени не выводил свою гусарию. Русский воевода его эмоциональные взмахи руками понял как сигнал к атаке и крикнул своим гусарам:

— Атакуй!

Панцирные русины и поляки одним синхронным движением опустили длинные копья к конским головам, украшенным богатыми сбруями. Тяжелая конница дернулась, пошла вперед. Вначале рысью, затем перешли на галоп, гремя сталью, шумя воющими на ветру крыльями…

— Атакуй! Руби! — крикнул Кмитич, и его лютичи также сорвались с места.

— Куда, черти! Куда! — кричал Собесский, собиравшийся отдать приказ об атаке намного позже, но гетман уже не контролировал ровным счетом ничего. Бой катился как пущенная с крутого откоса телега.

Собесский пытался что-то рассмотреть в подзорную трубу, но видел лишь снежную метель, дым и блестящие шлемы гусар, их колыхающиеся у седельной луки крылья…

— Холера ясна! — выругался Собесский, сам вскакивая в седло и пришпоривая коня.

— Постойте, пан гетман! Куда же вы! — перепугались адъютанты Собесского, но уже поздно. Сам коронный гетман гнал коня в сторону грохочущего и дымящегося табора.

Навстречу гусарам Яблоновского дыхнул белый туман порохового дыма. Панцирные товарищи стали падать с коней, падали и сами кони… На них тут же налетели конные янычары с оскаленными лицами, готовые умереть, но не пропустить врага, закованные в железо не менее гусар, с круглыми щитами в руках, с щитками на мордах коней.

— Вот черти! — вскричал Кмитич и взмахнул саблей своей сотне гусар-лютичей.

— Наперад, хлопцы!

Гусар лютич

Литвины бросились в ворота, поддержать русин и поляков. Их серые волчьи шкуры за спинами развевались, словно волки летели по ветру… Лютичи также столкнулись с яростным строем конных турок, орущих «Алла! Алла!». Кмитич бесстрашно бросился в самую гущу врагов, рубя и коля своей карабелой так умело и быстро, что казалось, князь оршанский выписывает облако в воздухе вокруг себя, войти в которое невозможно, чтобы не лишиться руки или самой головы. Чтобы видеть весь бой перед собой, он то и дело пропускал вперед себя своих панцирных товарищей, всматривался, где дела идут наиболее туго, и бросался именно туда, очертя голову, в буквальном смысле, сверкающей в лучах восходящего солнца саблей. Всего минута, и контратака турецкой тяжелой конницы была полностью смята. Однако вперед вновь выбежали янычары, вновь выбрасывали перед собой длинные стволы мушкетов, гремели их выстрелы…

— Руби!

Мушкеты турок не остановили атаки, а лишь выкосили первый ряд гусар. Панцирная конница, как во всяком бою всадников против пехотинцев, упустила разбегающихся пеших янычар. Группа человек в двадцать шустрых турок вновь собралась, выставив дула своих пищалей-тюфяков. Янычары вновь дали залп. Несколько гусар тяжело вывалились из седел, один сраженный конь упал вместе с седоком, откатившимся прямо под ноги турок. Его тут же проткнула пара сабель… Кмитич, пришпорив коня пятками, поскакал к стреляющим туркам, пригнулся от просвистевшей прямо над шлемом пули, подскочил, рубанул янычара в белом колпаке промеж глаз… Корпусом разгоряченного коня Кмитич напрыгнул на остальных, рубя направо и налево так быстро, что Яблоновский не то из зависти, не то от восхищения качал головой, лишь повторяя:

— Барзо, ой, барзо!

Кмитич чертил саблей замысловатые силуэты в воздухе, причем так мастерски, что один такой крученый взмах срубал наповал турка. Янычары бросились от него врассыпную. Кто-то выстрелил в Кмитича из тюфяка. Пуля, выбив искры из кирасы полковника, ушла рикошетом в сторону. Кмитич словно и не заметил этого, рубил, колол, бил копытами коня… Еще одна пуля глухо стукнула его по кирасе. Дзинь! — пуля прошла по щитку локтя. Цок! Что-то сильно ударило в шлем. В глазах потемнело, расплылось… Ворота в табор и все вокруг них теперь было полностью завалено грудой тел, но проход в сам лагерь освободился.

— Руби! — взревел обрадованный хор голосов панцирных товарищей, устремившихся вглубь лагеря блестящим потоком кирас и шлемов. За ними бежали жмайтские пехотинцы и драгуны с мушкетонами навскидку, толкаясь в узких проходах, казаки с молодецким свистом, неся над головами православные хоругви желто-голубых цветов…

Собесский с ужасом оглядывался по сторонам. Он видел, как ожесточенно сопротивляются турки, не желая ни попадать в плен, ни отступать, как храбро рубят саблями янычары, не щадя собственной жизни… Он видел, как падают то тут, то там его сраженные драгуны, пехотинцы, жмайтские и польские мушкетеры, литвинские гусары и солдаты, как падают солдаты из наемных полков, как выкашивают пулями из тюфяков панцирных кавалеристов, как вываливается из седла чуть ли не пополам от плеча разрубленный молдаванин, как катится отрубленная голова казака, окрашивая мерзлую покрытую мелким снегом землю кровью… С побелевшим лицом Собесский кричал сигнальщикам, чтобы трубили отход. Но его широко открытый рот издавал лишь какие-то хрипы, а барабаны и трубы давали сигнал общей атаки. Все шло само собой и без ведома главнокомандующего. Куда-то летели железные всадники, бликами проносясь мимо глаз коронного гетмана, бил в щеки мелкий снег, ветер трепал его медового цвета волосы на непокрытой голове…

— Матка Боска! — прокричал наконец-то открытый рот гетмана, и Собесский без чувств упал на шею коня…