Три льва

ГЛАВА 7 Мальгожата

Подолье… Кмитич еще пока не бывал в этой, как он сам полагал, южно-литвинской стране, пусть она официально и входила в состав Польши. По книгам Кмитич знал, что еще в 1362 году великий князь литовский Ольгерд, разгромив в битве при Синих Водах трех татарских ханов, присоединил к Литве Подолье. Литвины на этой новой и пока что необустроенной территории начали возводить свои крепости, селиться сами… Расходы на постройку этих оборонных укреплений, правда, полностью возложили на плечи местных князьков в виде всевозможных налогов. Ну а в 1385 году состоялась Кревская уния, соединившая в одно государство Литву и Польшу. И вот с тех пор поляки начали методично отсуживать себе эти русские земли, пока не завладели всей Русью… Кмитич с любопытством сравнивал эту то покатистую, то местами холмистую, частично покрытую лесами местность, где реки текут в широких долинах, где есть пруды, а иногда и болота, с лесами, реками и долинами.

— Здесь так все особенно! — говорил с восторгом Кмитич Михалу.

— Местность как местность, — пожимал плечами Несвижский князь, — только более гористая. У нас же гор совсем нет.

— Э, братко Михась! — сокрушенно качал головой Кмитич. — Ну не чувствуешь ты природы! Не чувствуешь!..

Рельеф Приднестровья резко отличается не только от литвинского, но и от соседнего побужского. Здесь, в Приднестровье, пересекаемом различными реками, текущими по глубоким и скалистым долинам, впадающими в Днестр, создавалось и впрямь впечатление гористой местности.

Отряд Кмитича петлял и прыгал по холмистым дорогам, и первая половина пути в Заболотово прошла довольно-таки быстро только благодаря веселой болтовне казацкого куренного Вяселки. Этот тучный, но весьма энергичный и разговорчивый пан все время что-то либо кого-то обсуждал, с жаром вовлекая в беседу то Михала, то Кмитича. Фамилия Вяселки (что по-литвински — радуга) подходила этому казаку как нельзя лучше: словно разукрашенный радугой-вяселкой, Вяселка имел темно-русый выстриженный чуб с седым локоном на своей сизой лысой макушке, ярко-рыжие пышные усы, красные, как спелые яблоки, щеки и фиолетовый от горилки мясистый нос. Такими же по-радужному разноцветными были и его веселые глаза — один карий, другой — синий, как небо… Вяселка все время поносил на чем свет стоит Богдана Хмельницкого, хвалил его сына Юрия и вновь ругал гетмана Дорошенко за его союз с турками и крымчанами. Похоже, Михалу бичевание Дорошенко не особо понравилось.

— Погодите, спадар Вяселка, — прервал Михал гневную тираду куренного, — если бы Польша дала вольную Руси, то мы бы сейчас не бились здесь против Дорошенко и турок.

— Да Дорошенко наплевать на вольность Руси, — замахал своим длинным оселедцем Вяселка, — как и Хмельницкому было наплевать. Все, что интересовало этих гетманов, — личные привилегии и права! Вспомните Хмеля! То к москалям подался, то к шведам, то обратно к ляхам… Кто больше даст! Казаки, они как были половцами-кочевниками, так и остались, паны мои любые! Смотрят, где куш пожирней. А государства собственного им вовсе не надо!

— Стало быть, и вам тоже? — нахмурился Михал.

— Э, нет! — засмеялся Вяселка. — Я же хоть и казак, но русский. Чистокровный русин! Мне свободу своей страны завоевать надо. А Дорошенко сюда турок напустил! О стране думает? Нет же! От магометян этих здесь легче точно уж не станет, разве одному лишь Дорошенко! О себе и власти своей только и думает наш Пятро!..

Отряд Кмитича приближался к Заболотову, который должен был показаться вскоре за лесом, куда уходила дорога. Казаки, ехавшие за драгунами Михала, в своих свободных синих и красных свитках, качая высокими папахами с малиновыми колпаками, свисающими до затылка, дружно и стройно запели:

Вдруг ехавший впереди Кмитич предупреждающе поднял левую руку. Все встали, стройная песнь враз смолкла. «Молодцы казачки, чуткие хлопцы», — подумал при этом Кмитич, довольный, что на его команды так шустро реагируют люди Вяселки.

У дороги при въезде в молодой лесок лежал человек. Кмитич, Михал и Вяселка спешились, приблизились к лежащему на земле. Это, судя по голубому мундиру венгерского строя, был польский гайдук, скорее всего, ротмистр. Мундир на груди гайдука, пробитый пулей, потемнел от запекшейся крови.

— Тю! — покачал бритой сизой башкой Вяселка. — Кажись, люди Дорошенко его кокнули. О, це ж, гадюки!

— Стойте все на месте. Ждите от нас сигнала. Сигнал — выстрел, — сказал драгунам и казакам Кмитич. Они вновь впрыгнули в седла и втроем осторожно углубились по дороге в лес. Лес был слегка заболочен с левой стороны и зарос низким кустарником с правой. Вскоре впереди послышался какой-то шум, словно там, за деревьями и кустами, шла небольшая ярмарка.

— Явно это не бой, — сказал Кмитич. Они пришпорили коней и ускорили продвижение. Неожиданно дорога расширилась на повороте, а всадники уперлись в большую группу солдат.

— Так это же шведы! — воскликнул Михал, глядя на солдат в темно-оранжевых казаках со множеством пуговиц, в маленьких круглых шляпах с узкими полями — форма шведских пехотинцев. Их было тут человек тридцать. Солдаты почти не обратили внимания на подъехавших Кмитича, Михала и Вяселку, ибо они были жутко заняты тем, что растаскивали брошенный, скорее всего, польскими шляхтичами, бежавшими от казаков Дорошенко, обоз. Тут стояло целых три полных груженых повозки, в которых Кмитич разглядел фламандские и итальянские картины, серебряные и позолоченные подсвечники, кубки, меховые шубы, шапки, декоративное холодное оружие… На картины, впрочем, солдаты не обращали никакого внимания, хватая лишь самое, на их взгляд, ценное. Хотя шведской эту пехоту можно было назвать весьма условно — все солдаты были финнами, офицеров среди них видно не было, и на вопросы Кмитича на шведском языке они лишь пожимали плечами, отвечая что-то неразборчивое, по-фински.

— Может, это люди Торрена? — спросил Михал, поворачивая голову к Кмитичу.

— Нет, Михал, не Торрена, — покачал своей соболиной шапкой Кмитич, — Торрен строгий и требовательный офицер. Это какие-то приблудные.

Пока Кмитич, Вяселка и Михал, не сходя с коней, наблюдали за солдатами, двое финнов вывели из топи красивую молодую девушку, с растрепанными длинными волосами медового цвета, наряд и манеры которой говорили, что это знатная паненка — не то польская, не то из местных русинских шляхтичей. Видимо, девушка пряталась в кустах, но ее быстро нашли. Едва выбравшись на тропку из топи, один из солдат, не по-северному темноволосый и коренастый, со злыми карими слегка раскосыми глазами, принялся срывать с юной паненки одежду, так что шляхенка вмиг осталась в белой фланелевой юбке и корсаже с серебряными петлями. При виде серебра финн немедля сорвал и корсаж, прельстившись тонкостью фланели, а затем, неясно для каких целей, вздумал стащить и саму юбку. Девушка отчаянно отбивалась, плакала и выкрикивала на ломаном немецком:

— Нихт! Битте! Нихт!

Ее крики и привлекли внимание Кмитича с Михалом. Они оглянулись. Увидела их и молодая паненка. Узнав в знатных кавалеристах своих, она тут же закричала в их сторону уже по-польски:

— Помочь! Помочь! Хронь мнье, проше!

Молодая полька протягивала руки, глядя своими огромными полными слез очами именно на Кмитича.

— Вад йэр ду[10]? — обратился возмущенный Кмитич к коренастому солдату, но тот не реагировал. Памятуя, что эти финны не понимают либо делают вид, что не понимают по-шведски, Кмитич перешел на немецкий:

— Ду фермаль! — вновь крикнул он солдату. — А ну оставь ее сейчас же! Не то спущусь с коня и продырявлю тебе башку!

Но финн не реагировал и на немецкий язык. На латынь он также не отзывался. Так и не дождавшись ответа со стороны солдата, продолжавшего, не обращая внимания на слезы девушки, раздевать ее, Кмитич соскочил на землю и приблизился к финну.

— Вам что, не хватает уже награбленного? Вы еще унижаете эту знатную особу! Как вам не стыдно! Вы же солдаты короля, а не разбойники! — стал укорять наглеца Кмитич как мог по-немецки. — Вам стоит вспомнить о давших вам жизнь матерях и о том, что открывать наготу женщины недостойно христианина и человека!

Увы, и эти слова были напрасны. Финны, похоже, плевать хотели и на честь солдата, и на честь молодой паненки, и на христианскую добродетель. Товарищ коренастого финна, высокий и рыжий, лишь тупо улыбался.

В этот момент юная полька поняла, что пришла надежная помощь, и, схватив Кмитича за рукав, спряталась за его спиной, вся дрожа и испуганно лопоча:

— Матка Боска, Матка Боска! Хронь мнье!

Коренастый финн попытался вытащить девушку из-за спины Кмитича. Похоже, богатый расшитый золотыми галунами мундир полковника ничуть не смущал этих наглецов. Однако Кмитич не дал солдату схватить паненку и как можно мягче отстранил его руку. Драться с этой солдатней не было никакого желания: их было явно больше — почти тридцать человек. Но нахальный солдат вновь дернулся, чтобы схватить девушку. Кмитич оттолкнул его руку уже порезче. Тот что-то прорычал на своем непонятном наречии и сильно толкнул Кмитича в его широкую грудь. Слуцкий князь пошатнулся, едва устояв на ногах.

— Эй, Самуль, осторожней! Не связывайся с ними! — крикнул Михал. Он, впрочем, также спрыгнул с коня и стал приближаться к Кмитичу, чтобы помочь увести девушку от этой свалки.

В этот самый миг финн второй раз попытался заехать Кмитичу уже в лицо кулаком, но оршанский полковник перехватил его руку своей левой, выкрутил так, что та затрещала, финн взвыл, стиснув зубы, а правой рукой Кмитич, молниеносно выхватив саблю, наотмашь рубанул негодяя по голове плоской стороной лезвия. Финн пошатнулся, и по его смуглому лицу из-под низенькой шляпы, все еще сидевшей на голове, поползла кровавая змейка. Что-то прохрипев на своем языке, солдат со стоном рухнул на землю, оглушенный ударом мастера сабельного боя. Рыжий финн испуганно отпрянул, выхватывая шпагу. Тотчас к Кмитичу бросилось человек десять, обрушивая на него удары своих клинков. Кмитич, мастерски орудуя саблей, отбивал все удары… но солдат было слишком много, и вот один из нападавших выпадом вперед достал голову полковника колющим выпадом в правую бровь. Однако плохо заточенная сабля этого горе-вояки не оставила даже пореза на лбу литвинского князя — лишь ссадину.

— Ах вы черти безрогие! — кажется, только сейчас Кмитич по-настоящему разозлился.

Михал, выхватив шпагу, уже стоял бок о бок с Кмитичем. С коня соскочил и также встал рядом с друзьями Вяселка, весело крича:

— А ну, холера ясна, лопари безмозглые, не приближаться!

Финны быстро окружили троицу. Их озлобленные лица выкрикивали непонятные слова.

— Стреляйте, полковник! Зовите казаков! — крикнул Вяселка, и только тут Кмитич понял, что они оставили пистолеты в седельных кобурах своих коней, подход к которым уже перекрыли взбешенные ратники в темно-оранжевых казаках. Правда, узкое место мешало этой солдатне развернуться, что было на руку Кмитичу и его маленькому отряду. Кмитич, Михал и Вяселка, прижавшись спинами друг к другу, уверенно встали в круг, выставив свои клинки на уровне лиц озлобленных солдат, которых было человек пятнадцать, не меньше. Осмелевшие из-за своего численного преимущества, они уже совсем было собрались наброситься на троицу, но Кмитич их опередил. Вычерчивая в воздухе своей карабелой перекрестья и эллипсы, он ринулся первым, орудуя саблей так быстро и ловко, что глаза Вяселки округлились до размеров литвинского талера.

— Пан Михал! Подывытыся! Шо робыться! — вскричал Вяселка, глядя, как от свистящих пируэтов сабли Кмитича финны один за другим сраженными падают в траву. Михал также с открытым ртом взирал на разгневанного друга, уложившего уже четырех негодяев. С годами Кмитич лишь прибавил в технике владения саблей… Солдаты уже не шли на посполитых офицеров в атаку, они быстро пятились, иные бросились спасаться за деревья, крича:

— Пакене! Пакене!

В один миг дорога опустела, на ней осталось лишь брошенное шляхтичами добро да лежащие сраженные финские солдаты. Как раз в этот момент послышался топот копыт и появилась желаемая, но опоздавшая подмога — казаки. Они не стали ждать сигнала и, беспокоясь о за своих командирах, последовали за ними в лес…

— Богатый трофей! — улыбался Вяселка, подбирая брошенные мушкеты. Рядом, охая, тяжело поднимались с земли два раненых финских солдата. Приходил в себя и коренастый брюнет, из-за которого все началось. Он сидел на земле и глухо мычал, обхватив окровавленную башку. Какой-то казак, проходя мимо него, со всей силой пнул его ногой, и солдат вновь уперся носом в траву.

— У Самуля трофей побогаче, — усмехнулся Михал, кивая на паненку. Вяселка только сейчас вспомнил про девушку и посмотрел на нее. Та, в одной нижней рубахе, стояла, схватившись за руку Кмитича, и испуганно выглядывала из-за его спины, словно оршанский полковник был ее братом или отцом, перед которым она не стыдилась своего полунагого вида.

— Этих двоих нужно взять с собой, — указал на раненых финнов Кмитич, — на случай, если на нас захотят жаловаться эти мерзавцы, и всех лошадей тоже забрать нужно.

— А что с девчиной делать?

Кмитич с растерянным видом обнял испуганно прижавшуюся к нему паненку.

— Отдай ей ее одежду, полковник, для начала, пусть оденется, — усмехнулся в свои пшеничные рыжие усы Вяселка, — ну а потом… Бросать ее тоже нельзя. Бери с собой. Может, женишься. Кто она, кстати?

— Я есть пана Корицкого младшая дочка Мальгожата, — ответила девушка, старательно выговаривая слова на русинском, видя, что ее спасители не поляки, а люди русские.

— Во! Знатного рода девка! — вновь гоготнул Вяселка. — Будешь у нас турком, пан Самуль. Со своим гаремом!

— Как, кстати, на это посмотрит твоя Алеся, а? — улыбнулся Михал.

— Паны ясновельможные, прошу, не бросайте меня! — умоляла девушка, все еще вцепившись пальцами в светло-коричневый камзол Кмитича. — Мы пытались от казаков утечь, а тут свои, если этих жавнеров можно так назвать, напали, стали добро делить.

— Ладно, одевайтесь, — покраснел Кмитич, — не бросать же вас в лесу, ей-богу.

Коней было в избытке, поэтому юной паненке предложили надеть мужское платье и ехать верхом вместе со всеми. В брошенных телегах оказалось изрядно одежды, и Мальгожата в конце концов что-то для себя подобрала. В мужском красном камзоле, плаще и лисьей шапке с пером она стала похожа на юного миловидного парубка. Мужчины, глядя на преображение пани Корицкой, расхохотались, а девушка зарделась, но тут же по-боевому приосанилась, крикнула грозно:

— А ну, чего ржете, как кони?

Все удивленно замолчали…

Выбравшись из леса, отряд проехал около версты по полю и после захода солнца отпустил восвояси пленных раненых финских солдат с лошадьми. Поскольку ночь стояла светлая, Кмитич проехал еще пару верст, а затем, около часа ночи, они накормили лошадей в каком-то шляхетском имении. Там же и заночевали. Кмитич лежал на сеновале и, памятуя, какое нынче число, тихо пропел:

Ночь на Яна Купала… Где-то сейчас жгут костры, водят хороводы, голышом купаются в теплой ночной воде рек и озер, парочки с факелами идут в лес искать папарать-кветку, которую, конечно же, не найдут, но, укрывшись в зарослях, предадутся силе бога любви Ладо… Хлопцы прыгают через огонь, а молодые девчата опускают в воду венки, гадая на суженого… Кмитич тяжело вздохнул. Есть ли сейчас такое где? Он уже и забыл, когда и сам присоединялся к празднующим Купальскую ночь. Пару раз водил своего сына к берегу Рши, к старому доброму дубу Диву, где уже, увы, никто не собирался, как в довоенные годы. Исчезли и оршанские язычники кривичи, что устраивали свои паганские пляски и хороводы вокруг Дива, гадали, молились… Словно ветром сдуло. Живы ли? Куда ушли? Сиротливо стал смотреться и старый Див, его сучья грустно обвисли, когда Кмитич подходил к нему в последний раз, перед отъездом на войну. Думая обо всем этом, Кмитич и сам не заметил, как заснул, принимая ранний сон за явь. Вот он идет по ночному лесу, в поисках папарать-кветки, вот разводит руками высокие кусты, за которыми льется странный белый свет, а там… стоит нагая девушка и ее белое тело светится в ночи. Девушка протягивает руки к Кмитичу и, улыбаясь, говорит по-польски:

— Хронь мнье, пане!

Кмитич вскочил, выхватив из-под головы пистолет — кто-то лез к нему на сеновал по лестнице… Полковник взвел затворное колесо пистолета, готовый разрядить его в голову врага.

— Кто идет? — крикнул полковник, понимая, что это может быть и Вяселка или Михал.

— Это пани Мальгожата, пан Самуэль! — услышал он голос девушки. — Пани к вам!

Тут же показалось миловидное личико девушки под мохнатой казацкой папахой. Она счастливо улыбалась.

— Вот же! — в сердцах сплюнул Кмитич. — Я чуть тебя не пристрелил, дурница! У вас, женщин, странно работают ваши красивые головки! Чего надо в такой поздний час?

Паненка уже залезла на сеновал и осторожно присела рядом с Кмитичем, прикладывая палец к губам, мол, тише, не шуми. На ней по-прежнему была надета казацкая свитка, которая сейчас была довольно смело расстегнута на груди.

— Да ты что? — Кмитич почти со страхом уставился в два голубых глаза девушки, которые в сумраке казались почти черными. — Почему не спишь у себя?

— Боязно! С паном спокойней, — и паненка плюхнулась рядом с Кмитичем, — казаков боюсь, да и драгун пана Михала тэж, — закончила она по-польски.

Кмитич явно смутился, но перечить не стал.

— Ладно, ложись рядом, хотя…

— Что?

— Да ничего!

Он опять растянулся на теплом сене, понимая, что сон враз ушел. А шустрая паненка, подкатившись под самый бок князя, обхватила его руками за широкую грудь.

— Э, пани, вы бы это полегче, того… — пробурчал Кмитич, как можно мягче отстраняя ее руку. — Я, между прочим, женат. Да и в отцы почти тебе гожусь. Сколько пани Мальгожате лет?

— Восемнадцать.

— У тебя, поди, и жених есть?

— Нет, пан. Нема, — улыбнулась девушка, плотнее прижимаясь к Кмитичу. Папаха ее куда-то слетела, а длинные пышные волосы разметались, упав на лицо оршанскому князю.

— Теперь пан мой жених, — и она засмеялась, звонко, аж мурашки у Кмитича пошли по всему телу от этого рассыпчатого смеха и близости ее тела, ее пахнувших медом волос.

— Говорю же я тебе, женат я, — чуть ли не простонал Кмитич, — шла бы пани на тот край сеновала. Места тут много. Я ведь тоже не железный и в женском обществе давно не бывал. С огнем играете, пани Мальгожата.

— А пани хцечь грачь с огнем, — усмехнулась паненка, — теперь пан мой коханый, — она хищно улыбалась, словно дразня Кмитича. Неожиданно девушка поцеловала его небритую щеку. Кмитич ощутил влагу ее губ на своей коже, и словно обухом огрели его по голове — все поплыло перед глазами. Ну а паненка уже сидела верхом на нем, осыпая его лицо поцелуями, страстно бормоча по-польски:

— Коханы моэ!

От десятерых солдат отбился накануне пан Кмитич, но отбиться от восемнадцатилетней хрупкой девушки не смог — не имел ни сил, ни возможности. И слились их уста в долгом поцелуе, долгом и страстном. Кмитич застонал от прикосновений этих мягких теплых губ, словно жаждущий в пустыне воды путник, глотая из ведра спасительную влагу. Их руки срывали одежды друг друга, их руки, словно змеи, ласкали тела друг друга… И Кмитич даже не понимал, снится ему это или же происходит наяву… Ночь малая да купальная…

К полудню, уже приближаясь к окраинам Заболотова, отряд Кмитича завидел несколько отставших солдат и фуражистов посполитой армии. Как только Кмитич приблизился, к ним подъехал на кауром скакуне явно польский шляхтич в венгерских галунах и завитушках, в плоской меховой шапке с пышным пером.

Они коротко представились друг другу.

— Я есть пан Ковальски, — назвал себя поляк, — а кто это с вами? Или такой красивый юноша, или же переодетая паненка.

— Так, — улыбнулся Кмитич, залившись при этом краской, — пани Корицкая. Мы ее от мародеров спасли.

Брови поляка удивленно взметнулись. Девушка оказалась его дальней родственницей. Вяселка и Михал обрадовались, желая побыстрей избавиться от «женщины на корабле», но сама девушка, как это ни странно, идти к родственнику не желала. Она вновь бросилась к Кмитичу, прижалась к нему и стала умолять не отпускать.

— Я не знаю этого пана! Не тронусь с места даже! С вами же я в безопасности! — с жаром твердила паненка. — Пан полковник, не отпускай! Я с тобой хочу быть!

Все удивленно смотрели на Кмитича.

— Во куда все зашло! — хихикнул Вяселка. — А девка-то боевая! Как свитку казацкую натянула, так сущим хлопцем-казаком стала! Как одежда людей меняет, а, пан Кмитич?!

Неожиданно и опытному казаку стало жаль вот так просто расставаться с девушкой, за которую пришлось биться с целой толпой солдат.

— Дело в том, что ясновельможная пани досталась нам в бою, — стал пояснять Вяселка, — мы рисковали жизнями, потом ухаживали за ней, и как-то отдавать просто так неизвестно куда страшимся, да и не желаем, — говорил Вяселка, явно намекая на вознаграждение.

— Я дам пененз, сколько попросите, — уверял Ковальский.

— Не отдавайте меня! — продолжала умолять девушка, вцепившись в руку Кмитича. — Пани не поедет! Сбегу!

Оршанскому князю и впрямь было жалко расставаться с Мальгожатой, хотя его несколько пугала привязанность к нему этой юной паненки. Не вызывал у него доверия и разношерстный отряд этого Ковальского, хотя сам Ковальски производил впечатления благородного человека.

— Я с паном поеду! — твердила девушка. — Я умею из пистолета стрелять метко и со шпагой знакома. Меня учили фехтовать целый год во Львове! На войну поеду!

— Если девушка сама не желает уходить, то, конечно, мы уж силу применять не будем, — развел руками Кмитич, заметно при этом краснея.