Три плова

ЮБИЛЕЙНАЯ ДАТА

В Одессе на заводе имени Октябрьской революции работал до Отечественной войны Илья Яковенко, любознательный и разговорчивый двадцативосьмилетний человек, знавший наизусть много арий из старых и новых опер. Ученик профшколы, он несколько лет слесарил на заводе, потом стал заведующим Дворцом культуры. Во дворце этом Яковенко готовил выставку, посвященную двадцатой годовщине освобождения Одессы от белогвардейцев. Он сам писал маслом большой портрет Котовского. Желая показать прошлое и настоящее Одессы, он раздобыл, окантовал и вделал в специальные щиты гравюры, изображавшие то Водяную Балку с мраморным дворцом Разумовского, в котором бывал Пушкин, то Чайковского, стоящего за пультом оркестра в Одесском оперном театре и дирижирующего «Пиковой дамой».

Из окон клуба видна была не только густо задымившая в последние годы Пересыпь, но и море с каменной дугой волнореза, о который почти всегда бились злые волны, с десятками кораблей у причалов и знаменитым парусным судном «Товарищ», отдыхавшим у стенки празднично разукрашенного яхт-клуба.

Яковенко не только писал маслом портрет Котовского, но и развешивал на стенах фотографии героев гражданской войны. В завкоме ему сказали:

«Обстоятельная выставка получится, наглядная».

«Это что! Вот посмотрите, какую выставку мы тут оборудуем к юбилею!» - похвастал Яковенко.

«К какому юбилею?»

Именно такого вопроса добивался от приятелей Яковенко.

«К юбилею Одессы. Сто пятьдесят лёт со дня основания!»

«Так это не скоро».

«В 1944 году. - И Яковенко важно доставал из папки вырезку из старого справочника. Он читал: - «В 1794 году, по рескрипту Екатерины II, был заложен фундамент нового города, названного Одессой, по имени древней фактории Одесос. Фактория, как полагали, стояла на этом месте много веков назад…»

Яковенко разузнал, что в научных учреждениях города уже подумывают о подготовке к юбилею. Затевал кое-что и он - «особенную» выставку во Дворце культуры.

«Постараемся оформить так, чтобы и недовольные были довольны», - сказал Яковенко, надеясь удивить видавших виды и чересчур капризных по части исскуств и зрелищ земляков.

О его приготовлениях стало известно в научных организациях города. Там создали специальный комитет по празднованию стопятидесятилетия Одессы, и Яковенко прислали билет на первое заседание. Решив обязательно выступить со своими предложениями, он составил конспект речи, пошел в Публичную библиотеку к заведующему, товарищу Дерибасу, внуку адмирала Де Рибаса, участника боев с турками в районе крепости Хаджибей, стены которой уцелели кое-где в приморском парке. И, конечно, он намеревался процитировать Пушкина: «Я жил тогда в Одессе пыльной», и сказать также о доме на улице Гоголя, где жил Гоголь, и, уж разумеется, о броненосце «Потемкин».

На столь манившее его заседание Яковенко не попал. Назначили его на 23 июня, а в этот день, оказавшийся вторым днем войны, Яковенко вызвали повесткой в военкомат, и к вечеру он промаршировал в колонне мобилизованных и мимо клуба и мимо своего дома на вечно темной от прущей отовсюду зелени Старо-Портофранковской улице. Пройдя через весь потревоженный город, колонна остановилась в казармах бывшего кадетского корпуса, где на следующее утро начались военные занятия.

Родной его завод имени Октябрьской революции находился на длинной, дымной и веселой Московской улице, которая тянется до Ярмарочной площади. А дальше - дорога к лиманам, где курортники принимают грязевые ванны, к знойному и словно бесконечному «Пузановскому пляжу. «Пузановский пляж с его оравой шумных купальщиков и танцульками на песке, с изнывающими саксофонами взопревших музыкантов был любимым местом Ильи Яковенко. Добравшись сюда на трамвае, он сбрасывал с себя под каким-нибудь грибком жаркую одежду- и в воду! Уже позади краснобокие пузатые буйки… И так совпало, что первый бой, в который послали его часть, был боем за эту самую знойную, поющую Лузановку и на передний край он приехал, как приезжал раньше на пляж, в том же летнем трамвае с откидными стульями.

Его батальон занимал балочку близ шоссе, заросшую колючим кустарником и солонцами. В балочке этой сержант пулеметной роты Илья Яковенко проторчал около месяца, то день за днем, то час за часом отражая атаки вражеской пехоты. Ужасно было, когда поднимался ветер с моря, такой желанный в довоенные недавние дни. Ветер с моря обострял удушающие запахи гниения - это жаркое солнце южной осени ускоряло разложение трупов. Войска Антонеску, оставлявшие на кровавом степном просторе тысячи подбитых защитниками Одессы солдат, не в первый раз атаковали Лузановку.

Смертельно перепаханную балочку, в которой залегли пулеметчики, обороняли жители разных краев, даже из Сибири. Они и не видали ничего из той красоты, о которой рассказывал им в редкие минуты затишья Яковенко. Сокрушаясь, что немецкие бомбы угодили в здания, известные своим историческим прошлым, он рассказывал товарищам о том, что и сам узнал недавно от старейшего жителя города, заведующего Публичной библиотекой Дерибаса.

Его ранили в тихое прозрачное утро, когда на море в ожидании бури равноденствия установилась редкая штилевая погода. Ни одна волна не могла в охватившей ее истоме докатиться до берега. В этот день, сильно и печально напомнивший о времени, называвшемся мирным, раненого Яковенко увезли в Новороссийск, в армейский госпиталь. В госпитале, когда стал уже выздоравливать, Яковенко спросил медсестру:

- Сестричка, в Одессе немцы?

- Немцы, - ответила сестра.

- А в Севастополе?

- О, Севастополь - как скала! - сказала медсестра.- Держится Севастополь… - Она поторопилась успокоить раненого сержанта: - Одесса, говорят бойцы, тоже выстояла бы, но был такой стратегический приказ, чтобы оставить город и вывести войска.

- Стратегический приказ, - с грустью повторил слова медсестры Яковенко.

- Вы, может, думаете, сержант, это просто слова, для агитации? Нет, очень знающие и понимающие военные клянутся, что это святая правда. С точки зрения высшего командования и вообще для успеха войны нужно было уйти самим. Там можно было сидеть и сидеть…

- Я-то знаю, что можно, - сказал Яковенко.

- Сержант, не горюйте! Вы еще вернетесь в Одессу. И муж мой вернется, верно? Он там служил в последнее время.

Утешая других, сестра и сама ждала, чтобы ее утешили. Она сказала:

- Мой муж - командир подводной лодки. Его фамилия Фоменко.

Не понял из ее слов Яковенко, получает ли сестрица письма от мужа. Осторожно выпытал, присылали ли «похоронку» или не присылали.

- Вернется, вернется! - успокаивал он сестру. - Раз такое совпадение, обязательно вернется.

Он вспомнил, что выставлял ко дню Флота портрет ее мужа. В белом кителе, крепенький, с биноклем.

- Вы не бывали в нашем Дворце культуры? К нам из центра приходили.

Рассказал он жене подводника и о несостоявшемся заседании.

- В сорок четвертом вы уже наверняка попадете туда,- сказала сестра.

- Я оставлю в кассе пару билетиков для вас с мужем, - сказал Яковенко.

Из госпиталя Яковенко вышел в радостные для страны дни - после разгрома немцев под Москвой. Он попросился опять на фронт, но его послали в школу лейтенантов в город Муром.

Среди форсировавших

Днепр частей был и пулеметный взвод лейтенанта Яковенко. Школу в Муроме окончил он осенью, когда фашисты осаждали Сталинград. Подойдя к Волге с востока, взвод Яковенко переплыл реку на барже. Он занял оборону на южном участке близ железнодорожного моста. В те дни далека была не только Одесса. Даже Харьков и Ростов представлялись ему загнанными в глубокий немецкий тыл. Так велики были пространства, легшие между ним и линией фронта.

Но, когда Яковенко переправился через Днепр, большие расстояния стали казаться уж не такими большими. Ему нравилось перебирать в памяти названия городков и станций на пути от Киева до Одессы: Фастов, Казатин, Винница, Жмеринка… А уж Вапнярка, Слободка, Котовск и Раздельная - эти названия словно солоновато, йодисто пахли набежавшей волной, выброшенными на берег водорослями…

Под Кировоградом Яковенко подобрал в оставленном немцами окопе пачку журналов; там оказался и старый номер «Берлинер иллюстрирте цейтунг». На двух развернутых полосах был напечатан фотоочерк под названием «Вторая Одесса». Еще до того, как Яковенко разглядел заглавие, он узнал на снимках белые известняковые домики Бугаевки и Нерубайского. Они были оцеплены проволокой. У столбов стояли на карауле румынские солдаты. В центре Яковенко увидел несколько портретов. Незнакомые, но очень близкие по складу лица портовых рабочих или грузчиков. Небритые, замученные, они смотрели гордо. Автор очерка писал, что это партизаны из катакомб и что на допросе «они вели себя нагло и ничего не хотели говорить».

Яковенко скорбно потемнел, ударил ладонью по журналу.

- Живет Одесса! Наши катакомбы еще раз сыграли свою роль. Я так и полагал. Эх, попасть бы домой к юбилею!

Его взвод, как он выражался, работал на дорогах. Однако теперь он своим огнем преграждал немцам не путь к наступлению, а пути отступления. Батальон совершал обход за обходом, часто оказываясь позади немецкой линии обороны.

- Летом я буду дома, - говорил лейтенант. - Поверьте, я готов сделать судьбе уступку. Раньше я, конечно, хотел быть живым всегда, вечно, совсем никогда не умирать, а теперь порой думаю: «Дожить хотя бы до того дня, когда мы прорвемся к лиманам, увидим Лузановку, пыльную и длинную Московскую улицу, трубы «Октябрьской революции», если фашисты их не повалили, и наш Дворец культуры, если они его не сожгли!»

А весна принесла мокрые снега и слякоть, она разрушила дороги, создала на пути топкие болота. И все же наступления ома не остановила. Увлекаемый духом этого стремительного наступления, взвод Яковенко шагал по топям так, как никогда раньше не шагал посуху. Он ненадолго задерживался в немецких блиндажах, в немецких дзотах и окопах. На его пути валялось и торчало все то, что немцы приволокли на Украину, - танки, орудия, пулеметы, машины… Колонны пленных плелись к Кировограду и Знаменке. Эти места, еще недавно бывшие глубоким немецким тылом, теперь снова стали нашим глубоким тылом.

- Я мечтал - летом вернемся в Одессу, а тут исполнение желаний с превышением, - говорил Яковенко.

Он подошел к Одессе не летом, а ранней весной. Ясным холодным утром его часть вступила в рыбачью деревушку Дофиновку, в ту самую Дофиновку, которая видна в городе отовсюду. Куда ни пойдешь, перед тобой дуга бухты и на ее краю - ослепительно белая от известняка, желтая от солнца и голубая от моря и неба Дофиновка. Теперь Яковенко отсюда увидел Одессу. Лежала перед ним дорога, ведущая прямо к Лузановскому пляжу, и к Ярмарочной площади, и к заводу имени Октябрьской Революции.

«Что же я там найду?» - подумал Яковенко.

Он знал уже, что Дворец культуры сожжен и разорена его дымная и шумная прибрежная Московская улица.

- Восстановят, все сделают, как было, - сказал он. - Может, еще и лучше.

Он не сказал: «Восстановим, сделаем», так как сам-то уходил с частью дальше за Днестр. И, когда подошла наконец дата, старший лейтенант Яковенко дрался на румынской зем-ле, под Яссами. Да и юбилей-то не состоялся - еще шла война, а городу надо было дать воду, свет, надо было очистить от мин порт, наладить станки на заводах, приласкать сирот. Так комитет по празднованию второй раз не собрался на заседание. В первый раз оттого, что грянула великая беда, а во второй - оттого, что из оставшихся в живых членов комитета почти никого не было дома. Кончая с великой народной бедой, они переправлялись через Тиссу и Дунай. Воевала под Будапештом и часть капитана Яковенко.