Три века Яна Амоса Коменского

Глава десятая. И ВСЕ-ТАКИ — ЖИТЬ И БОРОТЬСЯ!

Лешно, 24 августа 1648 года. Скорбный этот день навсегда останется в памяти Коменского. Умирает Доротея. С заострившимся лицом, с закрытыми глазами лежит она на кровати, с которой так и не встала с тех пор, как они приехали из Эльблонга. Ян Амос держит ее холодную руку, вслушивается в ее дыхание — оно почти неразличимо, — вглядывается в лицо, такое родное и уже изменившееся, на которое близкая смерть уже наложила свою печать. А он помнит это лицо молодым, полным жизни, с сияющими глазами, каким оно было в ту далекую весну, когда с поручениями от общины она приходила к нему в лесную избушку у клопотского леса и, бывало, смеясь рассказывала, как ей удалось скрыться от пьяных солдат. Помнит прогулку в лесу, когда он спросил, не хотела ли бы она связать свою судьбу с его горестной судьбой. Ни секунды не раздумывая, она ответила «да» и добавила, глядя ему в глаза, что сделает все, чтобы и он нашел свое счастье.

— Тогда обопрись на мою руку, — сказал он, — эта рука никогда не оставит тебя, так мы и будем идти, поддерживая друг друга, пока живы...

И вот Дорота уходит... Ян Амос смотрит на ее лицо: какие тяжкие годы она прожила — изгнание, бедность, опасности, одиночество, бесконечные зимние вечера, холодные тревожные ночи... Но ни разу он не слышал от нее ни единой жалобы, ни единого упрека. Она растила детей, вела дом, стараясь сводить концы с концами, и еще помогала другим, находила для нуждающихся и кусок хлеба, и доброе слово. У нее было великое мужество и великое терпение. Она умела ждать и никогда не теряла надежды, что увидит Чехию свободной, а вот не дождалась...

— Ну, жизнь моя, силы мои, перейдите в нее, перейдите, — говорил Ян Амос, держа холодную руку Доротеи, и так было сильно это желание, что ему показалось: рука еще шевельнулась, а веки дрогнули.

Из ее горла вместе с дыханием вырвался хрип, и он услышал, даже не услышал — почувствовал, как ее губы произнесли:

— Ян...

Его имя было последним прощанием Доротеи с этой жизнью, ее последним приветом...

Когда тело покойной было предано земле и Ян Амос в сопровождении трех дочерей и маленького сына Даниила вернулся в опустевший дом и сел за стол в свое кресло, дети не узнали отца — так изменился он за те страшные сутки, которые прошли со смерти матери. Волосы его поседели, взгляд потух, как бы ушел в себя, лицо и вся фигура словно окаменели. Несколько часов просидел он неподвижно, подперев голову руками, и ни дочери, ни даже Даниил не решились потревожить отца в этом его молчаливом отчаянии...

Но прошел этот день. Прошел и следующий за ним. Спешит время, увлекает людей за собой. Время приносит перемены, оно требует действия и решений, и тот, кто не отзывается на его голос, рискует остаться в одиночестве. Коменский погружен в дела общины. Он спокоен, неторопливо беседует с молодыми людьми, которые готовятся в различные университеты, с женщинами и мужчинами, приходящими к нему за советом. Никто не знает, какого внутреннего напряжения стоит ему это спокойствие. Только глаза, ставшие сухими, выдают его горе.

Спешит время. Ощущение близящихся перемен словно витает в воздухе. Солнечный сентябрь в Лешно сменяется хмурыми октябрьскими дождями. Обыватели сидят по своим углам, но лешновские братья, как никогда прежде, ищут встреч друг с другом, чтобы обсудить новые известия с полей сражений. Шведы упорно осаждают Прагу, она вот-вот падет. Французские войска повсюду одерживают победы. Наступили решающие дни — это ясно всем. И хотя война проиграна Габсбургами и могущество их основательно подорвано, все же силы империи окончательно не исчерпаны, поэтому там, в Вестфалии, — Мюнстере и Оснабрюке, — на переговорах о заключении мира вот уже три года идет самый настоящий торг. Что дадут европейским странам эти переговоры? Как решится судьба Чехии?

Слухи ходят разные. Из уст в уста передаются в Лешно слова могущественного Оксеншёрны, будто протестанты, в том числе братья, повсюду в Европе станут после заключения мира полноправными гражданами своих стран. А затем приходит другая новость: якобы послы Фердинанда III решительно отклонили попытки шведов начать разговор о Чехии. К этому добавляют, что император по чешскому вопросу твердо придерживается политики своего отца и на все предложения отвечает категорическим отказом. Достанет ли у шведов твердости и упорства, чтобы выполнить обещания, данные Чехии?

Размышляя над этим, Коменский вспоминает свои беседы с канцлером. Оксеншёрна давал многократно обещания настоять на справедливом решении чешского вопроса и никогда не отказывался от них. Но Ян Амос уже знает, как может меняться настроение этого циничного политика, готового без особого разбора поверить инсинуациям и ложным слухам, когда это отвечает каким-то его расчетам. И Ян Амос хорошо помнил, каким ледяным блеском вспыхивали его глаза, когда Оксеншёрна говорил о могуществе Швеции и ее притязании на роль великой державы. Этой цели канцлер будет добиваться всеми силами и ради нее поступится чем угодно, даже своим словом. Мысль эта, всегда тревожившая Яна Амоса, сейчас возникает с новой силой, словно, затаившись, она ждала момента, когда придет ее время. Но ведь речь идет о судьбе целого народа, отвечал на свои сомнения Ян Амос, неужели одно это сознание не преисполняет Оксеншёрну чувством исторической ответственности?

Ночами Коменский ходит по своей комнате. Его мучает бессонница. Работа валится из рук. Со смертью Дороты дом опустел, из него словно вынули живую душу, и теперь он разрушается: то где-то тихонько треснет, то раздастся звук, похожий не то на вздох, не то на стон.

Каким-то непостижимым глубинным образом мысли о Доротее переплетаются в сознании Яна Амоса с раздумьями о будущем родины. Ведь Дорота была ее живой частицей. В ее судьбе борца, изгнанницы, матери и жены, в ее мужестве и терпении, в ее любящей, самоотверженной душе отразилась судьба и душа родины. И не оторвать их друг от друга. И вот Дороты нет. Но есть ли это горестный знак того, что вместе с Доротой погибла и последняя надежда и уже не восстать, не подняться из пепла его несчастной родине?

Ян Амос ходит из угла в угол, останавливается и снова шагает, шагает — иногда до самого рассвета. Те, что видели Коменского днем, сейчас с трудом бы его узнали: отрешенный, как бы углубленный в себя взгляд, обострившиеся черты лица. Тени от колеблющегося огонька светильника подчеркивают худобу щек, морщины на лбу. Яну Амосу необходимы эти часы одиноких раздумий, когда обнажается душа и он предъявляет себе суровый счет, ибо свое горе мешает ему видеть страдания других. Ему необходима эта суровая и горькая самоисповедь, чтобы одержать победу над собой, над своей скорбью и снова обрести силы для борьбы...

В первые дни ноября приходит радостная весть: война окончена, мир заключен! Долгожданный мир! Лешновские братья ликуют. Им еще не известны доподлинные статьи Вестфальского мира, подписанного 24 октября — благословенный день! — но как бы то ни было, а Габсбурги повержены, и, значит, императорские солдаты больше не будут хозяйничать в Чехии, издеваться над людьми, вытаптывать поля, сжигать жилища, грабить, значит, близок час, когда все они смогут вернуться на родину, чтобы заново отстраивать свой общий дом. Всеобщая радость кружит головы, рождает новые планы. Люди собираются, делятся мечтами — все, все кажется им достижимым в эти первые счастливые минуты!

Проходит несколько дней, проходит хмель всеобщего ликования, и все настойчивее возникает вопрос: что же именно в условиях заключенного мира сказано о Чехии? И вот начинают просачиваться слухи, но странным образом в них ничего не говорится о Чехии. Что это должно означать? Какой это признак — хороший, дурной?

Коменский узнает правду одним из первых. Да, Габсбурги повержены, и произошел новый дележ Европы, соответствующий изменившейся в ходе войны расстановке сил. Планы Оксеншёрны осуществились. Действительно, Балтийское море шведы превратили в шведское озеро, а устья почти всех судоходных рек Северной Германии оказались под их контролем. Получила свое и Франция. Увеличили свои владения немецкие князья — курфюрст Бранденбурга, властители Мекленбурга, Гессен-Касселя, Саксонии. За баварским герцогом был признан титул курфюрста. Протестанты повсюду получили свободу вероисповедания и равные гражданские права. Разумеется, это относилось лишь к государям и властителям: чья страна, того и вера.

А Чехия? Ее просто предали. Забыты все обещания, которые давали восставшим чехам Швеция, Франция, Англия, забыты все жертвы, понесенные чехами в борьбе с Габсбургами, все усилия народа, его муки и страдания. Уничтожение десятков городов, сотен сел, уменьшение населения более чем на четверть! Вытоптанные поля, одичание людей, вынужденных скрываться в лесах, эпидемии. Все, все было забыто! Страна по-прежнему осталась под властью Габсбургов. Вестфальский мир сохранил их права в чешских землях в том же виде, какими они были установлены после белогорского поражения. Даруя свободу исповедания протестантам — кальвинистам и лютеранам, — о чешских братьях не вспомнили, даже не позаботились о том, чтобы дать возможность изгнанникам вернуться на родину. «Чья страна, того и вера», — и, значит, Чехия, снова оставшаяся под властью чужеземных Габсбургов, рьяных фанатичных католиков, должна исповедовать католицизм, с которым в живой памяти народа были связаны кровавые расправы Тридцатилетней войны, угнетение и бесправие в годы относительного мира.

Снова и снова, не веря своим глазам, перечитывает Коменский кратко изложенные условия Вестфальского мира, которые передал ему правитель Лешно, прибавив, желая смягчить удар, что будут еще добавления, что окончательное утверждение мирного договора еще предстоит и состоится, как поговаривают, в Нюрнберге.

Ян Амос потрясен. Так обмануть, так предать! Есть ли предел человеческой подлости, цинизму и коварству политиков! Обречь на духовное одичание и вымирание целый народ, понесший такие неслыханные потери во имя победы над габсбургской тиранией! Нарушить собственные обещания, предстать перед историей лжецами и предателями! Неужто погибнет народ чешский, его язык, песни, культура — все, что веками создавалось, копилось, береглось и передавалось из поколения в поколение! Неужто изгнанники, живущие на чужбине одной надеждой, не увидят больше своей милой родины — ни они, ни их дети и внуки?

Коменский не находит себе места. Трагедия народа — это и его трагедия, крах всей жизни. Под свежим впечатлением прочитанного он теряет способность спокойно размышлять. Возмущение и скорбь переполняют его. И он должен их высказать — во имя правды и справедливости, во имя достоинства народа чешского! В этом состоянии Ян Амос садится за письмо к Оксеншёрне. Он пишет не останавливаясь, как это бывает с ним в часы творческого озарения. В начале письма он напоминает Оксеншёрне его многочисленные обещания, и вот — все забыто, народ чешский брошен на произвол судьбы! Справедливо ли, что чехи, которые жертвовали собой, чтобы предостеречь и спасти всех других, пали и никто не протянет им руку помощи? Двадцать лет со дня изгнания, терпя бедствия, с горячей надеждой следили они за далекой звездой вольности, и теперь, едва замерцал ее бледный свет, она закатилась! Земля чешская остается в габсбургском рабстве, а ее лучшие сыновья обречены и дальше на скитания в чужих землях... Европа презрела справедливость. Погнавшись за покоем, она забыла о своих обещаниях, о чести, о долге...

Письмо написано и наутро отправлено. Вряд ли оно что-либо изменит. Надежда, что в Оксеншёрне может заговорить совесть, слишком слаба, но в любом случае он, Ян Амос Коменский, должен был сказать правду в лицо. Этого требовало его сердце, его честь.

Проходит время, и условия Вестфальского мира в главном для них, в том что касается Чехии, становятся известными братьям в Лешно. Глубокое уныние охватывает всю общину. У многих опускаются руки. Находятся и слабодушные — они готовы отступиться от установлений, которые строго соблюдались поколениями братьев, даже разорвать свою связь с общиной. Они устали жить без надежды, без будущего, в вечном изгнании.

В эти тяжелые дни многие люди приходят к Коменскому. И как это уже бывало, поддерживая их словом и делом, вселяя в них надежду и мужество, Ян Амос обретает силы, необходимые ему самому, чтобы преодолеть свои страдания и выстоять, — ведь на них всех лежит общая ответственность за жизнь будущих поколений. Ян Амос знает, какие могучие духовные силы заложены в человеке, и верит, что братья победят отчаяние. Он продолжает заботиться о школе, занимается с юношами, которые готовятся в университеты, посещает семьи нуждающихся. Он живет так, словно надежда на будущее не потеряна. На школьных советах и собраниях синода Ян Амос настойчиво выступает за укрепление дисциплины, пошатнувшейся от разочарования и сомнений, охвативших братьев. В это трудное время, говорит он, дисциплина особенно необходима, чтобы сохранить общину, которая в течение веков в дни горя и несчастий, преследовавших многострадальный народ чешский, была прибежищем, спасением, несла свет истины, защищала честь и достоинство людей, готовила детей к будущей жизни. Голос Коменского звучит твердо, но сильнее слова действует пример его поведения, обаяние и нравственная сила его личности, вызывающая стремление стать лучше, чище, мужественнее. Как важно, когда рядом живет человек, к которому тянется сердце, человек, уже одним тем, что он есть, не дающий угаснуть вере в людей, в жизнь, в лучшее будущее!

Бывает, что Коменский возвращается домой к вечеру. Усталость как бы углубляет морщины на лице, сгибает спину, когда он тяжело опускается в свое кресло, но в глазах словно еще живет прошедший день со всем его шумом, хлопотами, встречами. И дочери уже знают: лишь потом, после ужина, после беседы за столом погаснут его глаза и, оставшись один, отец долго будет сидеть неподвижно, устремив остановившийся взгляд в пространство...

В эти месяцы, отдав в печать дидактические сочинения и, таким образом, окончательно выполнив обязательства перед шведами, Коменский спешно готовит для издания рукопись польского священника Яна Ласицкого «История братьев». Книга должна как можно скорее выйти в свет, чтобы те, кого одолели сомнения, смогли бы почерпнуть из нее силы для борьбы. Пусть узнают, что бывали периоды, когда преследования братьев доходили до крайней степени ожесточения, но каждый раз община находила в себе силы, чтобы противостоять мраку, сохранить себя и передать грядущим поколениям надежду и свет.

Ян Амос размышляет о пути света — пути истины, справедливости. Наперекор всему, наперекор обстоятельствам — он верит в это — свет развеет мрак. Люди познают истину. Его «Всеобщий совет об исправлении дел человеческих» должен открыть всем глаза. Как могучее ветвистое дерево, разрастается вверх и вширь это огромное, всеобъемлющее сочинение, призванное спасти человечество. Коменский не оставляет эту рукопись ни на один день. Каждая страница радует его сердце. С волнением Ян Амос видит, как его замысел, и самому порой казавшийся фантастическим ввиду его громадности, обретает плоть, становится реальностью.

Условия Вестфальского мира, позорное предательство Чехии снова подтвердили его глубокое убеждение, которому он следует всю жизнь: исправление мира возможно лишь через исправление человека. Да, лишь человек, с помощью знаний и опыта овладевший действительностью, может преобразовать полный зла и насилия мир. и само преобразование должно быть делом всех и каждого в отдельности — лишь тогда оно может осуществиться.

Эту мысль обо всех, участвующих в совете об исправлении дел человеческих (а не только лиц выдающихся), он вынесет в Панегерсии — всеобщем пробуждении — в заголовок III главы в виде вопроса, а главу начнет так: «К вам обращаюсь, все причастные вместе со мной человеческой природе и гнетущим ее бедам! Давайте вместе рассмотрим состояние мира, повсюду тонущего во зле, вместе ужаснемся, вместе восплачем о неизменно повторяющихся, а вернее, постоянных и страшных разорениях мира — или лучше посоветуемся о том, как помочь делу, если только можно ему помочь!» И, как бы отвечая на сомнения читателя, Ян Амос продолжает: «Никто не думай о себе так дурно и низко, чтобы не считать себя достойным войти в совет о всеобщем спасении; никто не предавайся гордому отчаянию и не гнушайся выслушивать чужие советы и прибавлять к ним свои». Он выразил то, что хотел. И так, проникая в сердце каждым словом, должен разворачиваться весь труд. Ведь его цель не только учить, советовать, но и ободрять, привлечь к совету других, давать надежду.

Переделывая, добиваясь ясности, простоты, Ян Амос как бы беседует с читателем, убеждает, внушает ему веру в себя, выслушивает возражения и силой своих доводов опровергает их: «Сперва все кажется несбыточной мечтой, но нет! Ведь, если мы не можем собраться все в одно место телесно (да и не надо), нас соединят духовная общность, обмен взаимными посланиями и само это солнце, ежедневно пробегающее по всему кругу земель от одних к другим и всем равно дающее возможность совершения полезных дел».

Да, солнце, перед которым все равны, ибо оно одинаково светит всем, соединяет всех, — ведь природа у людей одна! Впечатления последних месяцев в Лешно, заполненных общением с братьями, как бы концентрируются, отливаются в точные слова, яркие образы. Коменский пишет новые главы, расширяет прежние. Решительно, без колебаний, зачеркивает он посвящение «Всеобщего совета», которое в первом варианте было обращено к «могущественной тройке североевропейских государств, Польше, Швеции и Великобритании, а через их руки — ко всем королевствам и королям, государям и государствам христианских земель». Эти руки — и Швеция, и Англия — предали Чехию! Он должен обращаться прямо к «роду человеческому, и прежде всего ученым, верующим и власть имущим Европы», как у него и сказано, а вместо зачеркнутой «могущественной тройки» написать другое: «Светочи Европы, ученые, благочестивые, высокие мужи, приветствую вас!» Так будет справедливо — приветствовать тех, кому он передает свой факел, чтобы они несли его дальше.

Этот факел должен светить всем. Снова Коменский обращается к Пампедии — всеобщему обучению и воспитанию людей. Пампедия — его любимое детище, ядро «Всеобщего совета», ибо без исправления человека через обучение и воспитание нельзя исправить мир. Пампедия охватит всю жизнь человека, дабы, постоянно обучаясь и нравственно совершенствуясь, он постиг «все необходимое для достойной жизни и достойной смерти».

«...Первое наше желание в том, чтобы до полноты человечности были развиты не отдельные, или немногие, или многие люди, а все и каждый, молодые и старики, богатые и бедные, знатные и незнатные, мужчины и женщины — словом, каждый, кому было суждено родиться человеком, чтобы в конце концов весь род человеческий пришел к культуре независимо от возраста, сословия, пола и народности». И если каждый человек осознает себя составной частью человечества (а для этого он должен изучить, понять, полюбить, уметь делать то же самое, что и любой другой человек в любом месте земли), тогда не будет войн, междоусобиц и люди сумеют создать новый мир, новое общество, основанное на отношениях равноправия и дружбы между народами и между людьми.

И как всегда бывает, растет сочинение, меняется и автор, ведь в процессе работы автор открывает новое, ранее ему неведомое, творит новую действительность, и она как бы в благодарность обогащает его. И порой Яну Амосу кажется, что, идя по той дороге, которую он прокладывает человечеству, и сам становится мудрее, дальше видит и с каждым шагом силы не убывают, а, наоборот, прибавляются.

Январь 1650 года. В Нюрнберге окончательно утверждается Вестфальский мир. В него внесены подробные уточнения и дополнения, касающиеся изменения границ государств и прав стран-победительниц на отдельные города, но относительно Чехии все остается неизменным. Она отдана под власть Габсбургов, следовательно, ей отказано и в свободе вероисповедания. Развеялись последние надежды. Предательство, подтвержденное и при зрелом размышлении, почти полтора года спустя после первого подписания мирного договора, становится вдвойне тягостнее, вдвойне отвратительнее.

Беспросветная ночь опустилась над чешской землей на многие годы, может быть, на века. Ян Амос физически ощущает эту тьму. Мрак в душе. Мрак вокруг — ведь и предательство черного цвета. Уныние охватывает братьев. Что им делать дальше? Может ли существовать община без надежды на будущее?

Теперь эти вопросы прочитываются в глазах каждого, с кем встречается Коменский. И он испытывает глубокую потребность найти ответы на них — ведь иначе нельзя жить. А ответив для себя, поделиться ими со всеми. Но как их найти? Доводы разума молчат. Еще раньше, размышляя о будущем, он обращался к общине, как к хранительнице духа народа, называя ее мысленно матерью. Это было привычно. Но когда умерла Дорота, образ матери в его сознании как бы ожил, обрел конкретные дорогие черты. Ведь и Дорота была матерью, и не только своих детей — она страдала, видя, какие беды терпят изгнанники, и, покуда хватало сил, помогала нуждающимся. Сердце ее было полно любви и горя — сердце страдающей матери.

Ян Амос не мог забыть прощальные слова, сказанные До- ротой детям в свой смертный час: «Любите друг друга, помогайте бедствующим, будьте добрыми и терпеливыми, не забывайте о нашей родине. Я верю, вы еще увидите ее...» И для Коменского эти слова умирающей жены и друга стали ответом на мучительные вопросы, которые поставила перед всеми братьями жизнь. Первые недели после ее смерти горе словно парализовало волю Яна Амоса, но память и сердце сохранили эти слова. Теперь они возвратились, наполненные новым, значительным смыслом. И сама Дорота как бы слилась с образом Матери-общины.

Воображение уже рисовало Яну Амосу картину: умирает Мать-община и зовет к себе детей, чтобы проститься с ними и передать свое завещание. Она утешает одних, ободряет других, наставляет сомневающихся, убеждает опомниться отступников. Она завещает единство, скромность, дисциплину, терпение. Народу своему она оставляет драгоценное наследие, которое просит беречь как зеницу ока, — любовь к правде, заботу о родном языке и о воспитании молодежи, ее будущем...

Необыкновенно быстро, словно на одном дыхании, рождается это сочинение. Мысли и чувства Коменского свободно изливаются на бумагу. Личное справляется с общим, глубокое лирическое самовыражение — со страстью проповедника. Горестную повесть поведал Ян Амос, так и назвавший ее «Завещание умирающей Матери-общины братской», — но смириться с ее смертью он не может. Надежда в его душе побеждает печаль и уныние, и Ян Амос находит заключительные слова, которые вскоре будут передаваться из уст в уста и станут заповедью грядущих поколений: «...Верю, что после урагана гнева власть над делами твоими вернется в твои руки, о народ чешский!»

Сочинение завершено. Оно помогло Коменскому преодолеть душевный кризис и стало, как это уже было не раз, событием в духовной жизни братьев.

В Лешно между тем идут совещания. Что сказать, что предложить братьям? Большинство считает (это мнение высказывается и в письмах из других мест), что необходимо созвать представителей общин братства, существующих в Польше, Пруссии, Силезии, Венгрии, чтобы сообща принять решение, как же им быть. Лешновский синод так и поступает — рассылает послания, и вот на исходе зимы отовсюду, где живут изгнанники, съезжаются в Лешно видные люди общин. Лишь братья из Венгрии никого не прислали, ссылаясь на старость и болезни своих руководителей, которым трудно преодолеть некороткий зимний путь. Они просили посетить их, сообщить, какое будет принято решение, выслушать их мнение.

Посланцы братьев сообщают новые сведения о закулисной стороне политических событий, которые привели к новой расстановке сил в Европе. Предательство имперских князей и Оксеншёрны предстает во всей гнусности. Оказывается, после смерти шведского короля Густава Адольфа и «зимнего короля» Фридриха Пфальцского имперские протестантские князья с целью совместных действий создали особый совет во Франкфурте-на-Майне и сделали председателем канцлера Оксеншёрну. Чешские государственные деятели, живущие в большинстве своем в изгнании в Мейсене, послали к этому совету торжественное посольство, дабы заручиться его защитой (восемь магнатов, восемь рыцарей и столько же из мещанского сословия). Князья и Оксеншёрна дали им обещания — и не только устные, но и подтвержденные грамотой, заверенной имперской печатью, — что Чехии, как видному члену империи, должны быть в любом случае возвращены ее свободы, независимо от того, окончится ли война победой оружия или мирными переговорами. И вот итог: забыты обещания, забыта грамота. Что же стоит слово, подпись, печать сильных мира сего?

Что должны в этом случае предпринять братья? Отказаться от надежд на будущее и слиться с другими народами и церквями? А священникам, следовательно, распустить консисторию, предоставив каждого собственной совести и собственной судьбе? Или оставить все по-старому? Но это значит — обречь людей на новые испытания, без срока, без надежды. Посланцы общин совещаются. Говорят с болью — иного на таком совете, где решается судьба братьев, быть не может. Все понимают: сказанное здесь слово отзовется на будущих поколениях. Многие видные люди, бывшие на родине покровителями общины, связанные с нею из рода в род, горячо возражают тем, кто высказывает сомнение в необходимости сохранения общины. Разрушить то, что в самые трудные времена свято берег народ чешский? Нет, наоборот! Надо укрепить слабеющую дисциплину, вместо почивших епископов поставить других, могущих поднять дух братьев, и так поступать впредь, завещая общее дело потомкам нашим.

Мысли эти на разные лады повторяются во многих речах, и становится ясно, что они отвечают настроению большинства. Сохранение общины с ее демократическим духом особенно важно — и об этом здесь не забывают — и для простых людей, ремесленников, крестьян. Если они лишатся моральной и материальной поддержки общины, то окажутся в положении еще более тяжелом — в тисках нужды, без духовной опоры, без надежды на обучение детей...

Решение принято. Община остается. Как молитву, повторяют, запоминают, записывают, чтобы передать другим, слова Коменского: «...Верю и я богу, верю, что после урагана гнева власть над делами твоими вернется в твои руки, о народ чешский!» Слова эти согревают душу, они необходимы, как глоток воды истомленному жаждой путнику, как соприкосновение с вечно живой родиной. Бывает, важные исторические решения в слове поэта обретают второе дыхание, вторую жизнь.

Коменский становится епископом чешских братьев, и синод поручает ему поехать к братьям в Венгрию, объявить о решении сохранить общину, а затем по своему усмотрению выбрать (если будет в этом необходимость) новых старейшин, укрепить дисциплину и порядок, вдохнуть в растерявшихся людей новую жизнь. Да и сами братья в Венгрии, среди которых у Коменского было много друзей и знакомых, бежавших из Моравии, настойчиво звали именно его. К этому прибавилось еще одно обстоятельство: он получил приглашение приехать в Венгрию для консультаций по вопросам школьного дела и пансофических изысканий от семиградского князя Сигизмунда Ракоци,[113] младшего брата государя Трансильвании. К княжескому приглашению было приложено соответствующее письмо ректора школы в Шарош-Патаке Яна Толная, друга Гартлиба.

В марте Коменский отправился в путь. Но прежде он позаботился, чтобы оставить семью под присмотром верного человека. Ян Амос вступает в третий брак с Яной Гаюсовой, дочерью чешского священника из Тына, нашедшего приют в Голландии. Яна Гаюсова самоотверженно берет на себя заботы о семье. В трудной жизни Коменского, человека необыкновенного — Яна это понимает, — она хочет стать его верным другом и надежной опорой. (Вскоре обе старшие дочери Яна Амоса выходят замуж: Альжбета за молодого друга Коменского Пьера Фигула. Дорота Христина — за Яна Молитора, сына священника в Пухове.)

Во время поездки в Венгрию Коменский снова со всей полнотой ощущает, какая великая сила заложена в духовном единении. В Скалице — первом венгерском городе возле моравской границы, где издавна существует община моравских изгнанников, — Коменского торжественно встречают. Имя знаменитого земляка здесь произносят с любовью. Среди простых людей, среди священников, вельмож и шляхтичей он находит знакомых и друзей молодости по Пшерову, по Фульнеку... Всматриваясь в их лица, которые каждое на свой манер обточило время, оставив неизгладимые меты пережитого, Ян Амос с грустью, но и с гордостью думает о том, как сурово обошлась с ними жизнь, как трудна была дорога. Но они сумели пройти ее, не отступаясь от заветов отцов, потому что чувствовали силу и помощь рядом идущих. Ян Амос не может наговориться с друзьями.

Воспоминания, когда один перебивает другого, сменяются молчанием. Тяжкие мысли, от которых никуда не уйти, как бы сами собой врываются и в прошлое, в молодость...

Но вот собирается совет старейшин, на котором присутствуют многие съехавшиеся в Скалице влиятельные члены общины. Ян Амос рассказывает о положении дела, излагает решение лешненского синода и спрашивает мнение старейшин. Оно единодушно и полностью совпадает с лешненским решением. Коменский беседует со священниками, именем синода утверждает епископом в Скалице Яна Ходниция, избранного еще раньше голосованием. Миссия его не окончена. Вместе с Яном Ходницием, взявшимся сопровождать Яна Амоса, ему предстоит посетить в разных городах Венгрии братьев, живущих в изгнании, повсюду словом своим и авторитетом общины укрепляя единство и дисциплину.

Поездка была плодотворной, но очень утомительной, и в конце ее Коменский усомнился, не отложить ли ему свидание с Сигизмундом Ракоци? В Лешно его ожидали неоконченные труды... Однако братья, с которыми он встречался на своем пути, настойчиво просили его не менять прежнего намерения: ведь они жили во владениях князей Ракоци и пользовались их покровительством. Отказ Коменского посетить Сигизмунда, возвращение с половины пути может обидеть его. А расположив к себе князя, Ян Амос сумеет помогать изгнанникам. На посещении Шарош-Патака настаивает и Ян Ходниций. Снова его миссия священника братства и педагога сливается с миссией политика. Да, он не принадлежит себе. Но не это ли чувство общности судьбы с братьями наполняет его жизнь особым смыслом, дает ему силы для борьбы?

До Шарош-Патака остается примерно девять дней пути. Коменский крайне устал. Весенние ветры пронизывают до костей. Особенно тягостны ночи на постоялых дворах. Комнаты попадаются сырые. К утру, когда уходит тепло, Яна Амоса начинает лихорадить, ноют суставы. А солнце с каждым днем светит ярче, вокруг все зеленеет, и чем ближе они к Шарош-Патаку, тем живее окрестные долины с силуэтами лесистых холмов, синеющих на горизонте, со вспаханными полями, над которыми поднимается беловатый парок, напоминают цветущую Моравию... Городок они увидели неожиданно. Когда дорога поднялась вверх, горы как бы расступились — и открылись дома в окружении деревьев, а чуть в стороне над ними показался красивый замок из желтого камня, окаймленный синеющей рекой.

Коменский был принят Сигизмундом Ракоци в первый же день приезда. Молодой князь, увлекающийся физикой и астрономией, производит на Коменского хорошее впечатление. Он любезен, образован, полон желания способствовать просвещению и просит Яна Амоса, учебники которого приняты во всем мире, по своей системе преобразовать обучение в шарош-патакской гимназии. Беседа их продолжается от обеда до ужина, Сигизмунд покорен широтой ума и глубокими познаниями Коменского во всех областях знания, каких они касались в своем разговоре. В заключение он настоятельно просит Яна Амоса остаться в Венгрии навсегда.

От Сигизмунда Яна Амоса провожают в покои княгини-матери Сузаны, вдовы князя Георга, участвовавшего в Тридцатилетней войне на стороне антигабсбургской коалиции. Мечтающая о просвещении венгерского народа, обескровленного в беспрерывных войнах с турецкими завоевателями, о приобщении его к передовой европейской культуре, она встречает Коменского, как знаменитого педагога, способного осуществить ее планы. Эта просвещенная женщина проникается к Коменскому глубочайшим доверием, восхищается его личностью. Это доверие не смогут поколебать противники Коменского, в которых здесь, как, впрочем, и в других местах, не будет недостатка.

Пока же он окружен всеобщим почтительным вниманием. Самые знатные люди из окружения княгини и князя ищут с ним встреч. Княгиня ласкова и щедра, не забывает и о людях, сопровождавших Коменского. Просьбу сына она подкрепляет новыми доводами, рисуя богатые перспективы для педагогической и просветительской деятельности Коменского, которому будет предоставлено все, чего он пожелает. Целые дни Ян Амос проводит в увлекательных беседах с княгиней и Сигизмундом. В конце концов, склоняясь к тому, чтобы принять их предложение, он говорит, что не волен распоряжаться собой — все должна решить община, а кроме того, есть у него и обязательства (также по желанию братьев) перед де Геером. Княгиня Сузана уверена, что эти препятствия можно преодолеть. Она обратится к общине в Польше с просьбой разрешить Коменскому поселиться в Шарош-Патаке, а князь Сигизмунд — к де Гееру, чтобы договориться об освобождении от обязательств.

Что оставалось делать? Отворачиваться от людей, всегда оказывавших братьям покровительство, от тех, кто стремился к просвещению и на этом пути видел в нем своего наставника? Коменский соглашается, с тем, однако, что его отпустит община и освободит де Геер. Перед отъездом Коменскому вручается пригласительный лист, заверенный княжескими печатями, в котором оговариваются условия его пребывания. Ракоци щедры. Ему назначается хорошее жалованье. Столь же щедро оделив Коменского деньгами на дорогу, княгиня и ее сын дают ему верхового провожатого до самого Лешно, чтобы в случае нужды узнать к нему дорогу и охранять его в пути.

В Лешно Коменский отчитывается перед общиной. Он передает послания от многих церквей, проповедников и от княгини. Главный итог его поездки — община существует, живет, борется. Снова, как и прежде, братья едины перед лицом несчастий и готовы стойко перенести новые испытания. Успех его миссии превосходит все ожидания. Он необыкновенно важен и для поддержания духа братьев. Что же касается отъезда в Венгрию, было решено подождать ответа де Геера, который, скорее всего, освободит его: во-первых, ему трудно будет отказать князю Сигизмунду Ракоци; во-вторых, он пойдет навстречу и самому Коменскому, которому не только покровительствует, но и считает его своим другом.

Уехать... Опять оставить близких, оставить в Лешно братство, давно уже ставшее его второй семьей? А что его ждет в Венгрии? Одиночество? Да, это так. Но кто знает, возможно, именно там ему удастся осуществить свою давнюю мечту — построить новую пансофическую школу, которая станет прообразом школ будущего. Понимая, что удача может прийти лишь в том случае, если она будет хорошо подготовлена, Коменский ставит перед Ракоци условия. Прежде всего высокая по тем временам плата учителям, затем стипендия для бедных способных студентов (несколько мест, в том числе и для юношей, из лешненского братства). Со временем Ян Амос надеется получить и типографию для печатания учебников. Княгиня и молодой князь согласны на все.

Проходит месяц, другой. Покровитель Коменского молчит. Дважды в течение лета Ракоци посылает верхового в Лешно за Коменским. С нетерпением ждут они его приезда. Отказывать уже невозможно без риска лишиться благосклонности Сигизмунда к братьям, живущим в Венгрии, и община отпускает Яна Амоса — пока временно, надеясь, что за зиму он сумеет поставить учебное дело в Шарош-Патаке. Таков и наказ: ехать одному, без семьи, вернуться к весне.

Ян Амос пишет де Гееру еще одно письмо, в котором уверяет, что все происходит не по его воле. Де Геер не должен гневаться, ведь и в Венгрии Коменский будет делать то, что отвечает достойным уважения стремлениям де Геера. Простившись с семьей и братьями, Ян Амос в сопровождении своего верного друга и ученика Пьера Фигула поздней осенью вместе с проводником, присланным княгиней и князем, отправляется в путь.

Впереди была неизвестность. Как солдат долга и совести, Коменский снова вступал в бой, чтобы на деле доказать справедливость истин, которые он утверждал.