Три века Яна Амоса Коменского

Глава первая. ДОРОГА, ДОРОГА!

Вторую неделю Ян Амос шел по чешской земле, и хотя неблизок путь до милой Моравии, но он почти дома. Казалось, что и солнце светит щедрее, и вся земля в пышном весеннем цветении встречает его приветливей, радостней. С того момента, когда он сделал на своей палке первую зарубку, означающую, что ступил на чешскую землю, и записал дату — 2 мая 1614 года, — прошло тринадцать дней. Сегодня на заре он поставил четырнадцатую зарубку. Позавтракав куском хлеба и напившись из ручья, Ян Амос тронулся в путь. Солнце уже поднялось довольно высоко. Дорога вилась среди мягко зеленеющих холмов, покрытых кудрявыми рощами. Оттуда неслось разноголосое птичье пение — пересвисты, щелканье, трели. В долинах на лугах среди травы пестрели цветы. Повсюду звенела, буйствовала весна. Свежий ветер кружил голову запахами лесов, полей...

Прошагав несколько часов, Ян Амос почувствовал усталость, снял с плеч котомку, опустился на мягкий мох под пушистой лиственницей. Вдохнув полной грудью густой, терпкий дух от нагретой солнцем земли, лег на спину, с наслаждением вытянулся... Огромное небо как бы наплывает на него, и он ощущает, как по всему телу разливается необыкновенный покой, легкость. Так уж было однажды — и весенний земляной дух, и безбрежная синева, и удивительное чувство, будто кто-то невесомой рукой снимает с души тяжесть...

Было, давным-давно... Холмик на кладбище, выросший на глазах рядом с другим, уже покрытым первой травой; там, в земле, мать и отец, умершие во время эпидемии... В ушах все стоит шершавый звук, когда лопата вонзается в землю и звенит, наткнувшись на камень, а затем тяжелый шлепок, с которым земля ударяется о крышку гроба, и звук этот все тише, мягче, и чей-то голос: «Поплачь, сынок, легче станет...» Потом провал, и он лежит, глядя в небо, и теплый терпкий дух нагретой солнцем земли струится над ним, и понемногу теплеет в груди, тает комок в горле, и катятся слезы, и тело сотрясается от плача... Затихнув, открывает глаза, видит над собой беспредельную синеву, и глубокий покой охватывает его...

Ян Амос смотрел в небо, вспоминал. Чем ближе была его Моравия, тем чаще мыслью и сердцем возвращался он к далекой поре детства, отрочества. Многое возникало перед ним в такие минуты — и так ярко, живо, словно по мере приближения к родным местам он сам снова становился то мальчиком, остро переживающим свое сиротство, то семнадцатилетним юношей, отправляющимся в далекий путь на чужбину за знаниями...

Когда умерли две сестры, потом мать, вслед за ней отец, из всей семьи остались старшая сестра да он. Ему не было и двенадцати. Горестный, горестный 1604 год! Он прошел как цепь серых, тоскливых дней, словно бы слившихся в один нескончаемый. Чувство одиночества, заброшенности не покидало Яна Амоса, хотя община чешских братьев,[1] в которую входила их семья, назначила опекунов, и он жил то у них в Нивнице,[2] то у тети в Стражнице. «Будь терпелив, мальчик, — внушали ему, — принимай сиротство со смирением. Община заменит тебе родителей, у нее ищи помощи и поддержки». А он не мог побороть тоски. Случалось, смутно, будто сквозь сон, привидится ему, как над ним склоняется мать, рука легко касается его волос, и ему становится хорошо, спокойно. А то представлялась большая комната в их доме в Угерском Броде, где вечерами за длинным дубовым столом собиралась вся семья; за окнами темнеет, отец зажигает и ставит ближе к себе светильник, бережно открывает старинную книгу в потемневшем от времени кожаном переплете. Он читает, а по его лицу пробегают отблески пламени светильника, за спиной на стене ломается нескладная тень...

О начальной школе в Угерском Броде вспоминать не хотелось, ничего, кроме страха, она не оставила по себе. Да и другая школа, которую он урывками один сезон посещал, живя у тети в Стражнице, была не лучше: та же бессмысленная зубрежка, та же беспросветность и страх. Стоило появиться на пороге холодной классной комнаты пану учителю с линейкой в правой руке, как все, что они хором повторяли прошлый раз, мигом вылетало из головы. Обучались они, разновозрастные подростки, чтению, письму, счету, но чаще всего пан учитель распевал с ними псалмы. А когда, прервав пение, он подходил к какому-нибудь ученику, у того невольно голова втягивалась в плечи: обязательно дернет за ухо или ударит линейкой. Вскрики, плач то и дело врывались в нестройный гул голосов, когда они вслух учили какое-то место из учебника. Позже Ян Амос пытался последовательно воспроизвести хотя бы один урок, но так и не мог: все словно тонуло в вязком тумане...

В Стражнице Ян Амос вспоминал свои разговоры с отцом. Мир вокруг был полон тайн — так хотелось их разгадать, узнать обо всем, что его окружает. Куда улетают осенью птицы? Откуда берется дождь? Молния? Гром? Что происходит с деревьями, когда они каждую весну одеваются новой листвой? А как живут люди — почему одни пребывают в радости и довольстве, а другие в бедности, горести? Отец охотно отвечал на многие его вопросы (вот если бы так в школе!), но случалось, что и он, вздыхая, говорил: «Не знаю, сынок, так уж повелось от века. Одно запомни: будь справедливым и люби правду, как завещал нам магистр Ян Гус,[3] честно трудись, помогай людям. Человек не может быть счастлив, если живет только для себя!» Крепко запомнил Ян Амос эти слова, на всю жизнь...

Когда он жил у тети Зузаны, в конце 1605 года, в Моравию вторглись венгерские войска. Родной брат императора Рудольфа,[4] сидевшего на чешском троне, король Венгрии Матвей[5] рвался к власти и постоянно затевал усобицы с Рудольфом; этот-то король Матвей, притворявшийся защитником протестантов,[6] и послал в Моравию солдат, чтобы показать силу и склонить на свою сторону моравское дворянство. Солдаты грабили, жгли, насильничали. А вслед за ними шли банды, специально нанятые купцами для грабежа. Войска оставляли за собой разграбленные города, выжженные деревни, кровь. Моравия словно застыла в горестном оцепенении. Из уст в уста передавались леденящие душу рассказы очевидцев о бесчинствах разгулявшейся солдатни и банд разбойников.

Дошла очередь и до Стражницы. Венгерские солдаты без боя захватили город, хотя он был укреплен и мог оказать сопротивление. Начались грабежи, пожары, и тетя Зузана спешно ночью отправила Яна Амоса лесной дорогой обратно в Нивницу, где он мог укрыться у своих опекунов. На всю жизнь запомнилось: ночной лес, за спиной кровавое зарево над городом, а в ушах гул бушующего пламени, треск обрушивающихся бревен, бряцание оружия, топот, хриплые выкрики солдат, стоны и мольбы жителей... Так впервые увидел Ян Амос безумный оскал войны. С той страшной ночи и поселилась в его душе ненависть к насилию, к войне, горячая мечта о всеобщем мире.

Что было потом? Когда ему исполнилось шестнадцать — это был 1608 год с ливневым грозовым летом, какого давно не видели в этих краях, — община послала его в латинскую школу в город Пшеров. Там готовили юношей для поступления в университеты, знакомили с различными ремеслами. В ту пору Ян Амос уже ощутил в себе жадный, неутолимый интерес к книгам, к знаниям, которые они содержали в себе. С волнением вошел он в класс латинской школы, но уже первый урок горько разочаровал его. Увы, горячее желание Яна Амоса узнать новое, овладеть латинским языком, чтобы читать мудрые книги, разбивалось о бесконечную зубрежку грамматических правил, исключений, определений, застывших форм, которыми забивал их головы учитель. А кто не мог выучивать наизусть, считался лентяем. Единственным же лекарством, излечивающим, по мнению учителей, от лени, по-прежнему были розги. Тягостные воспоминания оставили эти уроки.

...Вот учитель, упиваясь своим голосом, произносит грамматическое правило, и ученики хором повторяют. Для них это абракадабра, бессмыслица, ведь живой речи, к которой применимо это правило, они еще не слышали! После нескольких повторений длинный крючковатый палец учителя обычно указывает на Франтишека, земляка и товарища Яна Амоса, но бедняга, по своему обыкновению, не запомнил ни слова. Удар линейкой — и палец выискивает следующего. Потом весь класс на разные голоса повторяет за учителем латинские слова, так и не усвоив толком, что они означают, ибо их перевод многоречив, неясен. А к тому же нелегко и уловить в постоянном гуле голосов правильное произношение нового слова...

И все же Ян Амос сумел преодолеть все преграды — так велико было желание овладеть латынью, основой основ образованности, ключом, которым открывались врата мудрости.

И латинский язык не обманул его ожиданий — он открыл античных мыслителей и писателей, целый мир, поражающий воображение своим духовным богатством. Но латынь была не только языком книг, но и живым современным международным языком науки, философии, искусства. На нем писала, размышляла, говорила вся образованная Европа. Ян Амос очень хорошо понял, что тот, кто тянется к знаниям, не сможет обойтись без латыни.

В Пшерове он впервые и задумался над тем, что школа — и начальная и латинская — должна быть другой, вызывать не скуку и страх, а живой постоянный интерес к учению. Он уже испытал это ни с чем не сравнимое чувство радости, когда узнаешь новое, когда обогащенная знанием мысль сама ищет и находит правильные ответы на твои вопросы, и был убежден, что счастье познания доступно каждому, нужно только суметь заинтересовать учением. Учение, думал Ян Амос, можно сравнить с движением вверх, на гору. С каждым шагом взгляду открывается все большее пространство, и тебе хочется подняться еще выше, чтобы увидеть еще больше. Но как сделать так, чтобы дорога вверх, несмотря на трудности, сама тянула к себе, чтобы учение было увлекательным, будило мысль? Этого Ян Амос не знал...

Между тем его трудолюбие, жажда знаний, пытливый интерес к окружающему миру обратили на себя внимание епископа общины Ланецкого. Ян Амос стал его любимым учеником.

Осенью 1611 года Яна Амоса отправили на средства общины для продолжения образования в Германию, в Герборнский университет, славящийся знаменитыми профессорами и строгой дисциплиной. Увы, община не могла посылать своих студентов в чешский Карлов университет в Праге — уже не одно десятилетие им заправляли католики,[7] непримиримые противники и гонители чешских братьев, которые были протестантами, последователями Яна Гуса, религиозного реформатора, два столетия назад поднявшего знамя борьбы за народные права против иноземного засилья.

Герборнский университет. Три года напряженного труда — чтения, размышлений, работы над первыми собственными сочинениями. В беседах с профессорами, с которыми Ян Амос общался, он смело ставил самые сложные вопросы философии, науки. И уже тогда он понял, как труден, тернист путь к истине: чтобы ее обрести, мало одного даже самого горячего стремления, необходимо еще и мужество. За истину люди великого ума и великого сердца, подобные Яну Гусу, платили жизнью. Необыкновенно много дала Яну Амосу близкая дружба с самым молодым профессором университета — Иоганном Альстедом.[8] Он был всего на четыре года старше Яна Амоса, но уже успел громко заявить о себе в научном мире. Ян Амос восхищался личностью своего друга и учителя, а труд Альстеда «Энциклопедия курса философии» стал для него настольной книгой. Смелые идеи «Энциклопедии», критическое отношение к авторитетам, даже к почитаемому автором Аристотелю,[9] стремление к опытной проверке каждого утверждения расковывали мысль, учили не бояться неожиданных выводов, опровергавших общепринятые мнения.

Альстед утверждал, что источник истины — действительность и что она же является мерой всякой истины. Он призывал к изучению природы, которое должно быть построено на наблюдении и опыте и служить благу человека. «Мы живем в такое время, — говорил он, — когда наука к вящей пользе человечества, презрев мертвые догмы схоластов,[10] обращается к природе и человеку как венцу творения, познавая, открывая тайны всего сущего. Не пропускай великих открытий, обогащай ум знаниями и сам учись наблюдать, сопоставлять факты, проникать мыслью в неведомое!»

Эти взгляды Ян Амос воспринял с воодушевлением. Изучая античную философию — Платона,[11] Аристотеля, Сенеку,[12] Квинтилиана[13] и многих других, — он стремился, по совету Альстеда, выработать свое отношение, ничего слепо не принимать на веру, все проверять разумом, логикой, опытом и то, что не выдерживало проверки, смело отвергать, не боясь общепризнанных авторитетов.

Ян Амос вспомнил, с каким увлечением он готовился к диспуту, состоявшемуся в Герборне незадолго до окончания университета. Из его записей возникло целое сочинение «Спорные вопросы, собранные в саду философии». Иоганна Альстеда он изобразил великим садовником, а себя собирателем спорных вопросов. Тогда он размышлял об источнике и путях познания и сразу вслед за диспутом, чтобы окончательно уяснить себе этот вопрос, написал сочинение «Берет ли всякое познание исток из ощущения». Рассуждая об этом, он привел известное изречение: «Нет ничего в уме, чего раньше не было бы в ощущении» — и обосновал его. Так считал и почитаемый им философ Николай Кузанский,[14] утверждавший, что ничего нет в рассудке, чего не было бы в чувстве, и что между вещами и словами не должно быть разницы.

Да, человек, обогащенный знаниями, становится мудрее, сильнее, скорее отыщет дорогу к счастью. И тот, кто хочет добра людям, должен научить их, как овладевать полезными для жизни знаниями. С этой мыслью Ян Амос начал писать свои первые сочинения...

Быстро пролетели в Герборне три года! После окончания университета, как и было принято, Ян Амос отправился в путешествие по Европе. Шел он на запад, потом повернул на север, добрался до Амстердама, поразившего его кипучей жизнью, простым и свободным общением людей, неторопливых, но хорошо знающих свое дело. Именно там, слушая разноязыкую речь, глядя на корабли в порту, приходившие сюда со всего света, Ян Амос ощутил, как велик и многообразен мир. А то, что он увидел, шагая по дорогам Европы, расширило кругозор, обогатило живыми впечатлениями. Какое разнообразие природных условий, обычаев, ремесел, языков встретил он на своем пути! А ведь он прошел лишь малую часть Европы...

Из Амстердама Ян Амос возвратился в Германию. Он спешил попасть к началу занятий в Гейдельбергском университете,[15] чтобы не пропустить лекций знаменитых профессоров. Многое из того, что он видел, наблюдал, шагая по дорогам Европы, — ремесла, обычаи, взаимоотношения людей, — заинтересовало его. Захотелось узнать больше — он обратился к книгам и снова убедился, что все они (в том числе и те, что рекомендовали профессора студентам) на немецком языке. А как быть его соотечественникам, которые тянутся к знаниям? На чешском языке подобных книг почти не было. Вот если бы собрать воедино все научные сведения об окружающем мире! Он назвал бы этот труд «Зрелище Вселенной». Хватит ли у него сил написать столь обширное, всеобъемлющее сочинение? Время покажет, но Ян Амос чувствовал, что способен на многое, — горячее желание послужить своему народу придавало ему и смелости и силы.

Мысль создать такой труд зрела в нем давно, в Гейдельберге он взялся за работу. Первую главу Ян Амос переписывал множество раз, добиваясь, чтобы изложение было ясно, просто, доступно каждому, чтобы от страницы к странице возрастал интерес читателя. Да, учение должно быть увлекательным. Еще в Герборне он задумался над тем, как добиться этого, изучал дидактические сочинения, труды философов, размышлявших о воспитании и обучении. Большое впечатление произвели на него педагогические сочинения немецкого ученого Ратке,[16] выступившего в 1612 году на съезде немецких князей во Франкфурте-на-Майне с изложением новых педагогических принципов. Ратке утверждал, что преподавание нужно вести не на латинском, а на родном языке. Точно так же думал и Ян Амос.

В Гейдельберге Ян Амос не давал себе ни минуты отдыха — много читал, посещал лекции, работал над «Зрелищем Вселенной», спал урывками, питался скудно. Чрезмерные занятия подорвали здоровье. Болезнь, незаметно подкравшись, однажды свалила его и вцепилась мертвой хваткой. Отпускала медленно, неохотно, и как-то в одну из бессонных ночей пришло решение идти домой, на родину. Пора! Университет в Герборне окончен, а здесь, в Гейдельберге, продолжать эту изнурительную жизнь больше невозможно. Тут же, не откладывая, Ян Амос написал своим покровителям письмо. Ответ не заставил себя ждать, и с первыми весенними днями Ян Амос тронулся в путь.

Карман у него был пуст. Все свои скудные сбережения он отдал за рукопись Николая Коперника[17] «О круговращении небесных светил», которую купил у вдовы профессора Христмана, преподававшего в свое время в Гейдельбергском университете. Но Ян Амос не отчаивался, хотя путь лежал неблизкий и проделать его предстояло пешком. Ведь он шел на родину, навстречу солнцу, теплу, и каждый шаг приближал его к милой Моравии.

...И вот Ян Амос в Чехии, и скоро Прага, встречи с которой он ждал с таким нетерпением. И над ним тихо плывут облака. Одни тают на глазах, другие вновь рождаются. Вот так, сменяя друг друга, возникают в воображении образы, картины далекого детства и недавних лет... Пожалуй, пора идти дальше — усталость прошла, да и беспокойство рассеялось. Очень нужна была ему эта короткая остановка в пути, чтобы оглянуться на прошлое, что-то понять в себе, в своей судьбе. Как бы ни сложились обстоятельства на родине, он не должен плыть по течению — пришло время выбрать свой путь.

Ян Амос поднялся, надел на плечи котомку, взял палку и зашагал к проезжей дороге.

Вьется дорога среди холмов, спускается в долину, убегает к горизонту, манит, зовет за собой. Нигде в Европе не видел Ян Амос такой красоты, нигде так не радовала, так не трогала сердце природа, будто созданная в утешение многострадальному чешскому народу. Беспросветная бедность словно навечно поселилась в каждой крестьянской халупе. Да и как ей не быть? От зари до зари крестьяне гнули спину на панских землях — отрабатывали барщину, да еще были обязаны платить натурой, да еще денежный налог — «урок». К тому же паны присвоили себе право собирать с крестьян государственные налоги и беззастенчиво наживались на этом. Черные дела творились на его родной земле! Пользуясь полным бесправием своих крепостных, магнаты и паны захватывали общинные луга, сгоняли крестьян с их наделов, а взамен давали меньшие и худшие.

Измученные господским произволом, крестьяне уходили в город искать лучшей доли, бежали в леса. Ян Амос уже встретил два опустевших села, зарастающие дикими травами. Страшное это было зрелище — полуразвалившиеся халупы с пустыми окнами, откуда несло плесенью. И кругом ни души. Он долго стоял возле такой халупы, как стоят над могилой человека. До какого же отчаяния нужно было дойти, чтобы бросить дом и свой клочок земли, политый потом и слезами отцов и дедов, — земли, где они родились!

Случалось, в непогоду, на ночь глядя, Коменский заходил в крестьянскую халупу, просился переночевать, и его приглашали разделить скудный ужин — миску похлебки или кусок хлеба. Он слушал скупые разговоры о насущных заботах. Выхода из тяжелой нужды крестьяне не видели. Да и кому они могли пожаловаться? Суды оставались в руках господ, а сеймы[18] уже давно ввели наказание за так называемые необоснованные жалобы. И все же Ян Амос не мог расстаться с надеждой, что жизнь переменится к лучшему, хотя и понимал: для Чехии наступают трудные времена.

События последнего времени вызывали тревогу. Три с лишним года назад, казалось, утвердился мир между католиками и протестантами. «Грамота его величества»[19] давала протестантам, в том числе чешским братьям, свободу вероисповедания, право управлять церковной организацией и учреждать школы. Но не успел Ян Амос приехать в Герборн, как из Праги пришло тревожное сообщение: католический епископ немецкого города Пaccay Леопольд со своим войском вторгся в Чехию. Он был разбит наголову. Вскоре, однако, в Герборн и Гейдельберг земляки снова стали привозить дурные вести: король Матвей, сменивший на чешском престоле Рудольфа II, несмотря на обещания, и не думает выполнять «Грамоту его величества», силою вырванную у Рудольфа II. Говорили о происках пражского епископа Яна Логелия, преследующего протестантов, особенно чешских братьев, ненавистных католикам своим демократическим духом; спорили о будущем Чехии, которая опять, как двести лет назад, во времена великой народной войны, могла стать ареной кровавой борьбы.

Такие мысли приходили в голову и Яну Амосу. Действительно, ныне, как и тогда, католическая церковь, не гнушаясь никакими средствами, стремится утвердить безраздельное господство над душами и жизнью людей, жестоко преследует инакомыслящих. И снова растет народное возмущение ее безмерными, бесчеловечными притязаниями. Даже по отрывочным сведениям, доходившим до Герборна, можно было это почувствовать. А ведь именно всеобщая ненависть к католической Церкви с ее неслыханными богатствами, жадностью, лицемерием, с ее беспощадным угнетением крестьянства и связанным с ней немецким засильем — и породила великое народное брожение, которое подготовило почву для прихода Яна Гуса.

«Неужто с тех пор ничего не изменилось на родине?» — думал Ян Амос, слушая разговоры земляков-студентов. Каков же путь к установлению справедливости? Тот, на который вступил славный Ян Гус, подняв знамя освободительной борьбы? Но к чему привела война? Проявив мужество и героизм, изумившие Европу, одержав неслыханные победы, народ, преданный панами, потерпел поражение, принесшее ему на многие годы неисчислимые беды. Неужели теперь должны повториться эти кровавые испытания? И воображение рисовало страшные картины побоищ, казней, пожаров и разрушений, описанных в хрониках гуситских войн.[20] Что же остается делать? Не протестовать? Не бороться? Может быть, зло в самих людях? Но как их исправить? Ян Амос искал и не находил ответа на эти вопросы ни в книгах, ни в беседах с учителями и товарищами. Порой его охватывало отчаяние, и он обращался к Библии, стараясь найти облегчение в хилиазме[21] — туманных предсказаниях о втором пришествии Христа и установлении на земле тысячелетнего царства справедливости. Об этом с воодушевлением говорили в Герборне профессора Альстед и Пискатор.

Но когда оно наступит, это золотое время, которое человечество ждет веками? И Ян Амос снова мыслями возвращался к тому, что происходит на родине. Неужели наступающие времена бурного развития науки, рвущей путы схоластики, огромных перемен в производстве и ремеслах не принесут облегчения несчастному чешскому народу? Увы, надежда эта оказалась иллюзорной. В дороге ему открылась страшная картина бедственного положения, в котором находилось крестьянство и весь трудовой люд.

В университете Ян Амос стремился объяснить сложные явления действительности с помощью философии — оттого и рождались все новые вопросы. Но это был путь чистых размышлений, и вопросы возникали абстрактные. А в дороге жизнь открывалась по-другому: жестче, обнаженней. При мысли о голодных глазах крестьянских детей у Коменского сжималось сердце. Что ждет их впереди? А ведь эти дети ничем не отличаются от тех, что родились в богатых семьях...

Шум и голоса отвлекли Яна Амоса от его мыслей. Он увидел приближающихся вооруженных всадников и отошел в сторону Они были в шлемах, из-под плащей поблескивали кольчуги и мечи. Те, что впереди, смеясь, перекидывали друг другу флягу с вином. Потом потянулись телеги, нагруженные тюками. За ними в карете с открытыми оконцами промелькнуло лицо бородатого старика. Сзади ехало еще несколько вооруженных всадников. Несомненно, караван был купеческий, направляющийся в Прагу в сопровождении наемной охраны: на дорогах было неспокойно. Промышляли шайки разбойников. Грабежом не брезговали и обедневшие рыцари. Кого только не встречал Ян Амос! Пышную процессию богатого пана, едущего с многочисленной челядью, родственниками и телохранителями на праздник к такому же сиятельному господину. Крестьян, тащивших тележки с бедным скарбом, а то и просто идущих, как он сам, с палкой в руке и с котомкой за плечами. Странствующих монахов. Бродяг. Проповедников, обличавших, как во времена Гуса, черные дела католической церкви. Оборванных студентов – тех, что переходят из одного университета в другой, разуверившихся в пользе науки и решивших, что лучше дышать вольным ветром, нежели корпеть над латинскими книгами. Встретились однажды Яну Амосу и солдаты, ведущие связанных крестьян. Его случайный попутчик из здешних мест, шедший в ближнее село, проговорил, угрюмо поглядывая на солдат: «Ведут на расправу... Их односельчане убили барона Вальденхауза, своего господина, злодея. Дом его сожгли, сами скрылись в лесу. А этих-то за что? Изверги, никого не щадят — ни правых, ни виноватых, ни стариков, ни женщин».

Дорога, дорога! Она как открытая книга, только умей читать да думать над прочитанным... Ян Амос шел, поднимаясь в гору. Ветер трепал волосы, освежал разгоряченное лицо. Усталости он не чувствовал, нетерпеливое желание поскорее добраться до Праги заставляло ускорять шаг. Оказавшись на вершине холма, Ян Амос остановился, и сердце его вздрогнуло: далеко впереди в голубоватой дымке поднимался великий и славный город.