Три века Яна Амоса Коменского

Глава седьмая. ЕВРОПА ОТКРЫВАЕТ ДВЕРИ

В ответ на дружеское письмо Гартлиба Коменский благодарит за внимание, заботу и подробно отвечает на вопросы. Завязывается переписка, и Ян Амос по просьбе Гартлиба посылает ему набросок Пансофии, к которому прилагает оглавление «Великой дидактики». С нетерпением он ожидает, что скажет просвещенный меценат. В этот трудный год Ян Амос особенно нуждается в поддержке — на свой страх и риск начал небывалый труд, который едва ли по плечу и нескольким ученым. Но Самуил Гартлиб молчит. Проходит месяц, второй, третий... Ян Амос не знает, что и думать. Неужто первый набросок будущей Пансофии так ничтожен, что не заслуживает ответа? А может быть, его пакет потерялся в пути? Но как это часто случается, когда надежда была почти потеряна, Коменский получает посылку. С волнением разворачивает он ее и не верит глазам: перед ним новая хорошо изданная книга на латинском языке, озаглавленная: «Введение к опытам Коменского из библиотеки С. Г., открытые врата мудрости, или Семинариум христианской Пансофии».

В предисловии Гартлиба говорится, что сочинение издано в Оксфорде с одобрения университетского канцлера.

«С одобрения канцлера, но не с одобрения автора!» — негодует Коменский, осознав, наконец, что произошло. Он посылал свои материалы не для печати, а лишь для личного ознакомления. Никогда он не решился бы представить на всеобщее обозрение эти первые наброски. В какое же положение его поставил Гартлиб, опубликовав их без его ведома! Несомненно, мысли очерка натолкнутся на предубеждения, которые он предвидел, но не ответил на них, так как не собирался в этом виде издавать свой набросок.

Быстро пробегает глазами Коменский приложенное к книге письмо Гартлиба. Он и не думает оправдываться, лишь извиняется за поспешность издания, объясняя это тем, что ученые жаждали скорее познакомиться с наброском, а переписчики не успевали, вот и пришлось его напечатать. Кроме того, прибавляет Гартлиб, необходимо собрать об этом замысле суждение ученых европейских стран, дабы возбудить интерес и найти покровителей для осуществления его идеи создания Пансофии. А так как один человек не в силах выполнить такую задачу, было бы разумно подобрать помощников, 6—8 ученых, которые смогли бы отбирать наиболее существенное из всех наук и давать ему отобранный материал. И поскольку одно поколение не в состоянии осуществить весь гигантский план работы, то следует основать, как то и желал славный Бэкон Веруламский, коллегию ученых.

Ян Амос ошеломлен: замысел Гартлиба увлекает своей грандиозностью. Объединение усилий ученых разных стран, а затем и всего человечества единством знания, которое развеет мрак невежества, предрассудков, предубеждений, — это ли не самый верный путь к лучшему будущему всего мира! Самое же удивительное состояло в том, что этот поистине грандиозный план при чтении письма Гартлиба показался реальным. Доказательство тому — лежащая перед ним книга.

Она производит большое впечатление, будоражит умы, вызывает ожесточенные споры.

Завоевывая все больше сторонников, а тем самым усиливая огонь противников, «Введение к опытам Коменского» быстро распространяется по всей Европе. В 1639 году книга выходит вторым изданием под названием «Предвестник Пансофии», вскоре он издается в Париже и в Лейдене, а затем, в 1642 году, появляется в английском переводе. Снова, как во времена необыкновенного успеха «Двери языков», к Коменскому со всех сторон идут письма, на этот раз, однако, далеко не все восторженного характера. «Как осы напали на меня не только философы, но и теологи», — скажет он позже. Одни говорят, что всеобщая мудрость, которую предлагает Коменский, не что иное, как коварное средство для тайного распространения кальвинизма;[100] другие — что вся эта мудрость есть опасная смесь божьих дел с человеческими, христианства с язычеством, света с тьмой...

Идея Пансофии привлекает внимание и знаменитого философа Декарта.[101] Прочитав «Предвестник Пансофии», он дает всестороннюю оценку этому наброску, а вместе с тем — таланту и личности автора. Декарт заявляет, что Коменский является «человеком сильного ума и большой идеи и, сверх того, обнаруживает благородную ревностность к общественному благу». Ученый считает, что «Коменский мог бы разрешить проблему, которую изложил, лучше, чем кто-либо другой; только образцы, которые он представил, недостаточны, чтобы подать большую надежду». Да, у Декарта есть свои критические замечания, и они существенны. Он, например, сомневается, «чтобы только в одной книге можно было изложить все знания в целом», он сомневается также, что Коменский изображает какую-то универсальную науку, к которой склонны и которую были бы в состоянии усвоить школьники в возрасте до двадцати четырех лет. Декарт не одобряет далее намерения автора «соединить религию и истины откровения со знаниями, которые добавляются естественным разумом».

В конце письма Декарт говорит, что «его (Коменского. — С. С.) намерения обнаруживают столько хорошего, что, если даже ему что-либо еще недостает, он не лишается права на высокое уважение».

Несомненно, несогласие Декарта с Коменским по некоторым важным пунктам объясняется различием в складе мышления, во взгляде на мир. Возможно, не последнюю роль сыграла здесь неполнота изложения идеи Пансофии. Поспешность издания, как и предполагал Коменский, оборачивалась лишними упреками. Но как бы то ни было, плодотворность многих мыслей Коменского признавал и сам Декарт, и другие философы и ученые.

Гартлиб торжествует. Он не ошибся в оценке сочинения Коменского, в его личности! Безусловно, Ян Амос должен стать во главе великого дела создания Пансофии международной коллегией ученых. С присущей ему энергией Гартлиб принимается за осуществление своего плана. Ведь только английский парламент правомочен принять решение об организации ученой коллегии для разработки Пансофии под руководством Коменского. Гартлиб не жалеет на хлопоты ни сил, ни времени. Он убеждает влиятельных друзей в парламенте, обращается за помощью к известным ученым, к общественному мнению.

Между тем громкий успех Пансофии вызывает оппозицию в среде чешских братьев. В адрес Коменского раздаются обвинения в том, что он способствует расширению кальвинизма, что ради своей Пансофии он отступает от канонов веры. Находятся люди, не брезгающие оскорблениями и клеветой. С болью и горечью Ян Амос выслушивает обвинения. Порой он видит, как некоторые люди при встрече с ним опускают глаза, порой ощущает за своей спиной шепоток. Он упорно защищается. «Я хочу сплотить людей единством знания, — повторяет он, — способствовать их просвещению». Глухота тех, к кому он обращается, причиняет ему страдания. По ночам он не может уснуть — тяжелые мысли не дают покоя. Судьба всегда была к нему сурова, но он преодолевал себя и не сгибался, чтобы продолжать борьбу во имя общего дела, ради гонимых братьев. Он всегда чувствовал себя частицей общины. Ему верили, на него надеялись, и это давало ему силы, чтобы продолжать жить, даже тогда, когда отчаяние хватало за горло. И вот теперь...

Неужто так мало надо, чтобы братья забыли обо всем? Нет, возражает себе Ян Амос, держать на сердце обиду на простых людей нельзя. Разве они виноваты, что не разбираются в богословских спорах и не могут отделить ложь от правды? «Святая простота!» — воскликнул Ян Гус, когда богобоязненная старушка подложила хворост в костер, на котором его сожгли... А ведь ради бедных людей, как эта старушка, Ян Гус принял мученическую смерть!

Дело, однако, доходит до того, что Коменский вынужден публично отвечать на обвинения. Дважды — перед знатными покровителями церкви в замке Лешно, а затем, два месяца спустя, перед синодом в лешненском храме — Коменский обосновывает, защищает свой труд. И дважды он получает одобрение и пожелание успехов в благом начинании.

Отныне Коменский не одиночка, втайне творящий неведомое, за ним авторитет и поддержка общины. В ходе подготовки к защите рождается новое сочинение: «Освещение пансофических опытов, сделанное в интересах критики», где он отвечает на каждый пункт обвинения, с присущей ему энергией разворачивает убедительную аргументацию в защиту своих идей.

Многие члены синода испытывают неловкость: их знаменитый брат вынужден оправдываться! Не слишком ли далеко зашли его обвинители? Даже недоброжелатели Коменского покорены логикой аргументов философа, величием идей Пансофии. Коменский, его труд оказываются выше зависти, интриг, недоброжелательства. Ян Амос продолжает работать, но дело подвигается медленно. Облыжные обвинения даром не проходят...

Именно в это время по настоянию общины и правителя Лешно Коменский становится ректором лешненской гимназии — на его плечи ложится руководство гимназией со всей массой неотложных и разнообразных дел. Ян Амос переживает трудную пору: ректорские обязанности занимают все его время и силы, для работы над Пансофией остаются ночи, но и тут сомнения охватывают его, и часто он сидит с пером в руке, неподвижно глядя в одну точку.

Идут письма от Гартлиба. Он сообщает, что уже нашел двух, а затем трех людей для совместной работы над Пансофией, и настаивает на встрече для распределения обязанностей — в Лондоне, Амстердаме, Гамбурге, где удобнее Коменскому. Можно еще ближе — в Щецине или Гданьске... Ян Амос вынужден отвечать отказом: должность ректора не позволяет ему отлучиться. С горечью повторяет Коменский свой отказ в ответ на новые приглашения Гартлиба, понимая, что энтузиазм мецената может иссякнуть — тогда рухнут все планы, связанные с пансофическими трудами. Где же выход? Остается надеяться разве что на чудо...

И оно происходит. В один из июньских дней 1641 года Коменский получает сразу три письма — все от Гартлиба, одинакового содержания, но посланные тремя разными путями, чтобы застраховаться от дорожных случайностей. Он настаивает на немедленном приезде Коменского в Лондон на совещание, чтобы обсудить план работы над Пансофией. Гартлиб не просит, как обычно, а настаивает. Из письма явствует, что того требуют новые благоприятные обстоятельства. Ян Амос сообщает об этом письме священникам и старейшинам церкви. Чудо продолжается: после короткого совещания Коменского отпускают, а руководство гимназией во время его отсутствия передается проректору и соректору.

С радостью собирается Ян Амос в дорогу. Он словно выпрямляется, сбрасывает с себя путы. Только сейчас со всей остротой Коменский чувствует, каким мучительно тяжелым был прожитый год, как безмерно устал он от постоянных тревог и сомнений, как необходимо ему освобождение. Но когда наступает час прощания, грусть сжимает сердце: как одиноко будет без семьи, без Доротеи, ставшей как бы частью его самого! И без братьев общины. Без тех, чью поддержку он ощущал в самые тяжелые минуты жизни.

***

...В Гданьске Коменский сел на корабль, отправляющийся в Англию. Стоя на палубе и вглядываясь в необозримые морские просторы, среди которых терялся его корабль, Коменский испытал чувство, пережитое им в юности, когда, глядя в бездонное звездное небо, он ощутил бесконечность Вселенной, а себя ничтожной пылинкой, затерянной в ее пространствах. Да, ничтожным кажется человек перед лицом вечной природы, ее могучей стихии. Поднимись эти валы повыше — и они, как песчинку, подхватят корабль и низвергнут в пучину. Но эти мысли не вызывают страха. Коменский любуется величием и мощью свободной стихии. Он ощущает свою слитность с природой. Пусть он всего лишь песчинка в этих просторах, но душа его готова вместить их. Человек ничтожен, но и велик, ибо, будучи частицей природы, он обладает разумом, способным постичь ее внутренние законы. И не в этом ли постижении, столь же бесконечном, как и сама природа, состоит высшая мудрость человеческого бытия?

И, словно испытывая волю Коменского, разражается шторм. Искусство и мужество капитана и матросов спасают корабль — и в борьбе со стихией человек способен на многое, — но парусник снова прибивает назад, к Гданьску. Коменскому приходится отправляться в путь вторично. С интересом наблюдает он за работой матросов, беседует с ними, прислушивается к их языку. Постоянные опасности укрепили их волю и характер, развили чувство взаимопомощи, но не сделали жестокими. Коменский давно заметил: жестокость — удел трусливых. Она и есть проявление трусости. Наемники Фердинанда, издевавшиеся над безоружными крестьянами, бежали в панике, когда встречали организованный отпор. Торжество грубой силы — это торжество тьмы.

Закутавшись в плащ, Коменский всматривается в наплывающий берег. Все ближе лес мачт, а за ним, где-то там, вдалеке, огромный многолюдный город. Волнение охватывает Коменского, когда в потоке пассажиров он спускается по трапу и ступает на пристань. В глазах рябит от множества лиц, но, к его удивлению, чьи-то руки подхватывают его багаж, и от группы нарядно одетых людей отделяются двое и идут к нему. Ничего подобного Ян Амос не ожидал, но, оказывается, его имя здесь на устах у всех. Потом он узнает, что его и пастора Дюри,[102] выступающего за объединение протестантских церквей, пригласил парламент и что этого добилась сильная парламентская группа, стоящая в оппозиции к королю Карлу I[103] и его клике. Выдающиеся умы, ученые и писатели, в их числе поэт Джон Мильтон,[104] примкнули к этой группе, которую возглавляет влиятельный политик Джон Пим.[105]

Гартлиб устраивает Коменского в своем доме на Дюк Плейс. Он приглашает портного, чтобы тот сшил Яну Амосу платье, принятое у английских священников. Начинается жизнь, отнюдь не похожая на «ученое затворничество», к которому готовился Коменский. В Лондоне на него своеобразная мода. Наперебой приглашают знаменитого чеха духовные пастыри, государственные деятели, знатные господа. Яна Амоса принимает епископ Линкольнский, недавно освобожденный парламентом из тюрьмы. Он спрашивает, привез ли Коменский семью, и, получив ответ, просит это сделать, обещая хорошее обеспечение.

В одну из последующих встреч, проникшись к Коменскому доверием, епископ с полной откровенностью раскрывает перед Яном Амосом всю остроту внутренней борьбы между королем и парламентом и предрекает кровавую гражданскую войну.

— Наш король Карл I — слабый, двоедушный и тщеславный человек, — говорит он, — который не заботится о подданных, о государстве и даже не может понять, в чем состоят его подлинные интересы. Он не видит и не желает видеть новых людей, составляющих силу и цвет нации. Под стать королю глава английской церкви архиепископ Дод, слепо исполняющий королевскую волю.

— Кто же эти новые люди, за которыми будущее? — спрашивает Коменский.

— Это те, кто обладает энергией и трудолюбием, производит необходимые вещи, развивает сельское хозяйство, посылает корабли с товарами в дальние страны, строит, прокладывает дороги. Это предприниматели, купцы, юристы, ученые, врачи — все, кто заботится о просвещении и развитии наук... Они не хотят внутренних раздоров, они лишь просят у короля восстановления исконных вольностей, дарованных парламенту Великой хартией вольностей. Однако недавние события показали, что король и его приспешники глухи к голосу разума. Они способны на все... Я и сам не знаю, — неожиданно признается он Коменскому, — что меня ждет. То же самое могут сказать многие люди, чье благородство и добропорядочность хорошо известны. Ужасные времена! Никто не чувствует себя в безопасности... — Епископ обрывает себя, откидывается в кресле.

Ян Амос не прерывает молчания. Ему понятно волнение священника, пострадавшего от произвола.

— Я хочу, чтобы ты понял, что у нас происходит, — продолжает епископ после минутного молчания. — Я предвижу страшные события. Борьба между королем и парламентом не кончится миром. После казни главного королевского советника Стаффорда, обвиненного парламентом в государственной измене, парламент провел постановления, которые ограничили власть короля и укрепили демократические основы государства. Были отменены незаконно взимавшиеся налоги и пошлины, реформирован тайный совет короля, уничтожены «звездная палата»,[106] «палата прошений», «высокая комиссия» — они были слепым орудием в руках короля, — реформирован также Северный совет и совет Уэльса, сделано и многое другое, полезное для государства и народа...

— Но мне говорили, что как раз этой весной были волнения среди крестьян и ремесленников...

— К сожалению, это так, и парламенту пришлось принимать меры, чтобы восстановить в стране спокойствие. Народ пребывает в темноте и всегда готов идти за смутьянами.

— Народ — бедный ремесленный люд и крестьян — угнетают все сословия, поэтому он всегда готов подняться за лучшую долю. Сословия борются за власть, а о народе не думает никто.

Коменский вздохнул:

— Беднякам остается взывать к небу...

Брови епископа слегка поднялись:

— Народ неразумен, его надо просвещать и учить уважать законы. Именно к этому мы и стремимся. Упаси нас боже от его разрушительной темной силы, которая все сметает со своего пути.

Только сейчас, слушая епископа, Ян Амос ощутил всю остроту борьбы враждующих лагерей. Ясно, что новые люди, какими бы они ни были, рвут старые феодальные путы, мешающие свободному развитию государства, и будущее принадлежит им. Они и поддержали Гартлиба, энтузиаста развития наук и объединения ученых. Эти люди понимают, какую пользу человечеству может принести наука. Но события внутренней междоусобицы развиваются стремительно. До Пансофии ли сейчас его друзьям?

Остаток дня Коменский бродит по Лондону. Его захватывает многолюдный город, кипучая уличная жизнь, обилие торговых лавок, где продаются товары со всего света, множество деловых контор. Ян Амос заходит в книжные лавки, наблюдает, с какой тщательностью выбирают книги люди разных сословий — священники, врачи, юристы, студенты, дворяне, даже знатные господа. Большинство из них те, что относятся к классу энергичных деловых людей, составляющих опору парламента и готовящихся к решительной схватке с королем. Этим людям принадлежат мастерские, где работают многие десятки тружеников.

В Лондоне немало таких мастерских, построенных иначе, чем устаревшие цеховые (здесь их называют мануфактурами), но еще больше за городской чертой. Централизованные мануфактуры — это большие производства с разделением труда, которым тесно в цеховых объединениях с их строгими регламентациями. Ян Амос подумал об этом, так как недавно прочитал балладу, изданную отдельной брошюркой, в которой прославляется мануфактура «достославного и почтенного суконщика Джека из Ньюбери». Читая эту балладу, можно подумать, что нет ничего более приятного на свете, чем целый день без устали чесать шерсть или ткать шерстяную пряжу ради обогащения «достославного и почтенного суконщика Джека из Ньюбери» и ему подобных.

Яну Амосу рассказали, что бурное развитие шерстяной мануфактуры привело к разорению деревень, к полному обнищанию крестьянства. Еще Томас Мор в «Утопии» заметил, что овцы стали такими прожорливыми и неукротимыми, что поедают людей. Огораживатели, сгоняющие крестьян с земли и занимающие пашни под пастбища, как говорил Томас Мор, обращают в пустыню все поселения и каждую пядь возделанной земли. Богатства и нищета взаимосвязаны: чем больше одни богатеют, тем глубже, безысходней становится нищета бедняков. А в то же время те же люди, что богатеют от разорения других, поддерживают Пансофию, способствуют развитию наук.

Жизнь запутана и противоречива. Ведь именно единомышленники Джона Пима готовят для него, Коменского, удивительное предложение: начать разработку системы Пансофии вместе с двенадцатью другими учеными. И тогда осуществится особенно близкая англичанам мечта Бэкона о создании коллегии ученых, занимающихся исследованиями на пользу человечества. Вот тогда сам процесс познания окружающего мира объединит людей, размышляет Коменский. Неужто это действительно произойдет? От одной этой мысли у Яна Амоса замирает сердце. Он живо представляет себе, как идеи о мирном преобразовании человеческого сообщества распространяются по всем странам, как повсюду основывают подобные коллегиумы и открывают новые школы. Стремление к свету, к знаниям, одушевленное высокими нравственными идеалами, постепенно объединяет всех людей, исправляя, очищая нравы...

Пока же тягостные впечатления охватывают Яна Амоса, когда он бродит по Лондону, городу великих контрастов, нищеты и богатства, просвещения и невежества, демократии и произвола.

Миновав респектабельные кварталы знати и богачей, он оказался в грязных, полутемных, кривых улочках, где жил бедный люд. Здесь не было ни школ, ни лавок с витринами, ни церквей. Из подвалов доносились пьяные голоса, крики, ругательства. Раздался свист, и чумазые дети в лохмотьях мигом окружили его, прося милостыню, стараясь перекричать друг друга. Коменский роздал все, что у него было. С тяжелым сердцем продолжал он свой путь. Пьяная женщина в разорванной одежде, с растрепанными волосами, покачиваясь, стояла у стены полуразрушенного строения без окон, где когда-то, вероятно, был склад. Оттуда слышался детский плач. В этих трущобах находили пристанище бродяги, нищие, воры, грабители — все, кого выбросил на дно великий город. Джентльмены появляться здесь не рискуют.

Добравшись до Дюк Плейс, где за чугунной решеткой возвышался богатый дом Гартлиба, Ян Амос словно оказался в другом мире. Светило солнце, шагали нарядно одетые люди, катились красивые экипажи. Коменский торопливо прошел в отведенную ему комнату и сразу же сел за письменный стол. Он почувствовал настоятельную потребность осмыслить разноречивые впечатления, понять, что происходит в этой стране, где ему предстоит жить и работать.

Между тем напряжение борьбы парламента с королем нарастает. Тяжелое положение, в котором оказался английский абсолютизм после поражения в шотландской войне, подъем революционного движения в самой Англии ослабили ее позиции и в Ирландии, где копилось возмущение захватнической политикой Стюартов. Оно вылилось в открытое восстание. Национально-религиозное движение (местное население было католическим и выступало против английских протестантов-колонизаторов) возглавил ирландский парламент, объявив в особой декларации, что ирландцы — свободный народ, который должен управляться на основании общего права Англии и ирландских статусов и обычаев.

Весть об ирландском восстании вызывает в Англии тревогу. Парламент увидел в нем угрозу для английских колонистов и возможность католической реставрации. Поползли слухи, что мятежники действуют от имени короля, что ведутся тайные переговоры с католическими державами. Политическая атмосфера накаляется.

Гартлиб пребывает в нервном напряжении. Его друзья, возглавляющие в парламенте оппозицию против короля, готовят «Великую Ремонстрацию», то есть требования о восстановлении конституционных прав парламента, нарушенных и нарушаемых королем и его правительством. Вокруг Ремонстрации завязывается острая борьба. 1 декабря 1641 года Ремонстрация, наконец, принимается парламентом и представляется королю. Одновременно палата общин выносит постановление об ее печатании и распространении. В парламенте прекрасно понимают, какой взрывчатой силой обладает этот документ. Друзья Гартлиба торжествуют. Новый покровитель Коменского епископ Линкольнский становится архиепископом Йоркским. Полная победа близка, и Гартлиб просит Коменского еще немного подождать. Как только в стране установится порядок, они немедленно приступят к осуществлению задуманного. Речь идет о нескольких неделях!

Однако именно в этот срок происходят события, приблизившие начало открытой вооруженной борьбы. Получив «Великую Ремонстрацию», Карл I приходит в ярость. Он отчетливо сознает, что ситуация чревата революцией. Раздраженный выдвинутыми против него обвинениями в заговоре против свободы королевства и в поддержке ирландского восстания, Карл I в свою очередь обвиняет пятерых членов парламента — вождей оппозиции Пима, Гэмпдена, Гэлльса, Гезильриджа и Строда — в государственной измене, в поддержке шотландских мятежников и приказывает их арестовать. Но его план срывается. Карл I так и не в состоянии до конца понять глубину революционной ситуации. Даже палата лордов отказывается отдать распоряжение об аресте пятерых членов парламента. Карл I с вооруженным отрядом появляется в Уэстминстере, но палата общин не выдает своих депутатов. Пятеро вождей оппозиции укрываются в лондонском Сити, решившим их защищать силой оружия. На помощь военному отряду, охраняющему Сити, спешат матросы из доков. Карлу приходится отступить, и неделю спустя пятеро членов парламента торжественно возвращаются в Уэстминстер. Народ их шумно приветствует. А Карла I уже нет в Лондоне: за день до победного возвращения депутатов парламента он покидает столицу и Уайтхолл. Вызов брошен: на пороге стоит гражданская война...

О созыве коллегиума ученых уже никто не помышляет. Пансофия, которая еще месяц назад была реальностью, снова становится недостижимой мечтой. Мысль об отъезде все больше укореняется в сознании Коменского. Друзья просят его подождать: победа парламента заставит замолчать роялистов, говорят они, в стране воцарится спокойствие, и тогда они осуществят свой план. Коменскому приходится согласиться переждать в Лондоне хотя бы зиму, тем более он еще не решил, куда ехать. Не теряя времени, Ян Амос продолжает напряженно трудиться. Он изучает литературу, нужную для Пансофии, и пишет сочинение «Путь света», где обосновывает идеи мира между народами, всеобщей гармонии, универсального языка, который помог бы общему взаимопониманию, намечает главные направления для деятельности коллегиума ученых.

Мысли о создании Пансофии как пути к лучшему будущему человечества, ее значении для объединения людей выливаются в целостную картину. Казалось бы, удивительный парадокс: в стране начинается гражданская война, бушуют политические страсти, а Коменский пишет сочинение о всеобщей гармонии, о пути к миру, к единению людей. Он словно всматривается в даль, в будущее, где видит то, что скрыто от других.

Друзья высоко оценивают фрагменты из «Пути света», но об издании сочинения не может быть и речи. Теперь они и сами считают, что Коменскому до лучших времен следует уехать в более спокойное место. Об отъезде говорят в своем письме и старейшины общины, об этом умоляет жена. Ян Амос перечитывает приглашение из Франции от кардинала Ришелье.[107] Несмотря на советы друзей, Коменский не решается на эту поездку. Франция сама сотрясается от внутренних раздоров, спокойствия там ждать нечего, да и найдет ли он единомышленников в католической стране? Ян Амос просит поехать во Францию своего друга Иоахима Гюбнера и хорошенько разузнать, в чем дело. С рекомендательными письмами и ответом Яна Амоса Гюбнер отправляется в путь. Однако он застает кардинала умирающим, а от его секретаря узнает, что Ришелье был готов основать для Коменского пансофическую школу. Кардинал стремился возвести здание просвещенной могущественной Франции, долженствующей занять в Европе главенствующее положение. А усиление Габсбургов этому мешало, поэтому Франция и выступила на стороне антигабсбургской коалиции.

Эти мотивы понятны Коменскому, и все же для прибежища своих трудов он мысленно обращается к Швеции. Приглашение в эту страну он получил от богатого голландского купца и промышленника де Геера, доверенного человека могущественного шведского канцлера Оксеншёрны.[108] Коменский отвечает ему извинительным письмом за отказ приехать, мотивируя его взятыми на себя обязательствами перед англичанами. Но теперь он освободился от них. Не принять ли приглашение де Геера? Поездку в Швецию одобряли и английские друзья. Конечно, спокойнее всего было бы в Голландии, ранее других сбросившей с себя путы фанатизма и мракобесия. Но лютеранская Швеция активно выступила против Габсбургов, и у Коменского появится возможность что-то сделать для облегчения судьбы чешских изгнанников. Это соображение решает дело, тем более что Людовик де Геер обещал увеличить размеры помощи чешским братьям. Завершив работу над книгой «Путь света», в июне 1642 года Ян Амос покидает английскую землю. И все же по дороге он непременно должен заехать в Голландию, куда давно зовут его единомышленники. Сердце тянется к этой стране, где дышится вольнее всего.

Английские друзья произносят последние напутствия. Снова повторяют они, что, как только в стране воцарится спокойствие, Коменский должен вернуться в Англию и продолжить великое дело. Поэтому там, в Швеции, ему не следует отвлекаться на второстепенные занятия, а нужно сосредоточиться на Пансофии. Зная его неутолимый интерес к книгам, они советуют не терять времени на чтение и целиком посвятить свое время самостоятельным исследованиям. Кроме того, он не должен искать сотрудников и передавать кому-либо это дело до возвращения в Англию.

Коменский еле заметно улыбается: ну вот, на него уже предъявляют права, чуть ли не видят в нем свою собственность! А он принадлежит истине и всем людям. Никому в отдельности — всем! Но прежде — братьям, родине. Ради нее, ради истерзанной Чехии взваливает на себя он бремя обязательств. Но человеку необходима и свобода. Свобода мысли, научного поиска. Ведь и выполнение долга имеет своей конечной целью свободу. Как же совместить долг и свободу, когда они вступают в противоречие? Вечная дилемма, встающая перед философом, если он считает себя не вправе отрешиться от людских забот.

Да, да, повторяют друзья Яну Амосу, не следует никому передавать дело Пансофии до возвращения в Англию. В их настойчивых пожеланиях сквозит уверенность, что лишь славная передовая Англия предназначена для обитания истины. «Друзья мои, — мысленно отвечает Коменский, — истина принадлежит всем. Какая разница, где она будет открыта?» Но он не произносит этих слов. Они могут быть неверно истолкованы, а Коменский не хочет обижать людей, близких ему по духу, оказавших ему гостеприимство.

Последние минуты прощания на пристани. Самуил Гартлиб обнимает Коменского. Ему искренне жаль расставаться с этим замечательным человеком, обладающим глубоким умом, сильной волей и добрым сердцем. В глазах Яна Амоса Гартлиб прочитывает ответное чувство. Свидятся ли они когда-нибудь?

И пока, скользя взглядом по морской глади, Коменский думает о будущем, в Голландии, которую он должен посетить по дороге в Швецию, готовятся к встрече. К Коменскому, продолжающему считать себя скромным учителем общины, пришла мировая слава. Предложение англичан стать во главе международного коллегиума ученых дало ей новый мощный импульс.

...Спускаясь с корабля в Гааге, он еще не верит, что делегация почитаемых горожан в красивых одеждах встречает именно его. Слушая их торжественные речи, Коменский вспоминает, как четырнадцать лет назад он приезжал сюда к Фридриху Пфальцскому посланцем чешских братьев. Тогда никто не обращал на него внимания, теперь он в центре выражающих неподдельный интерес людей. Его голос услышан, значит, возросла ответственность перед братьями. Коменский не успевает оглядеться, как на него уже сыплются заманчивые предложения. Ян Амос выслушивает их с признательностью, но, увы, он давно не принадлежит себе. Есть обязательства, долг. Жизнь в покое не для него, пока томятся в изгнании братья, пока под солдатским сапогом стонет Чехия.

В Лейдене Коменского также встречают видные профессора, священники города. Снова все повторяется: приветственные речи, лестные предложения. Магистр Геереборд сопровождает Коменского в его встречах с коллегами. На одной из них профессор Голий сообщает, что получил письмо от брата, путешествующего по Азии, где говорится, что «Открытая дверь языков» переводится на арабский, турецкий, персидский, монгольский языки...

Новость вызывает восхищение присутствующих. Перевод книги на восточные языки — явление редкое и означает исключительное признание.

Быстро летит слава впереди Коменского. В Амстердаме имя Яна Амоса было известно и раньше. Местная консистория с давних пор оказывает чешским изгнанникам постоянную помощь. И вот теперь Ян Амос должен лично встретиться с ее руководителями, от имени общины выразить благодарность. Среди встречающих находится и Лаврентий де Геер, старший сын Людовика де Геера, поддерживающего чешских братьев. С ним его воспитатель Готтон, с которым Коменский переписывался, живя в Лешно, и чешский священник Ян Рулик, друг де Геера. Все они искренне рады Коменскому. Ян Амос вспоминает счастливые годы, когда в Европе царил мир, и он, полный сил и надежд юноша, завершивший учение в Герборнском университете, добрался до Амстердама и без устали бродил по городу, восхищаясь его каналами, домами, многолюдным разноязыким портом, и ему казалось, что попутный ветер, сильный, добрый, ветер вольности и надежды, подхватив, несет его и весь мир в своей необозримости щедро распахивается перед ним, как это море, лежащее у порога города. С той поры порт расширился, да и сам Амстердам заметно приосанился, а вот мир, в который пришла война, как бы сузился, и ветер, обещавший так много, дует в лицо, колет иголками, норовит сбить с ног...

В словах Коменского звучат горькие ноты. Лаврентий де Геер удивлен: что может печалить знаменитого ученого, перед которым открыты двери во многих странах Европы? По недоумению, отразившемуся на лице молодого человека, Коменский догадывается об этих мыслях. Что ж, вероятно, Лаврентий еще не понимает, что нельзя быть счастливым, когда родина переживает трагедию. Да, вздохнув, продолжает Коменский, словно освободившись от тягостных мыслей, Амстердам он полюбил с той молодой поры. Здесь легко дышится, он бы с радостью остался в этом славном городе, но есть обязательства. Чем человек становится старше, обращается Ян Амос к Лаврентию, тем больше появляется обязательств. Таков закон жизни... Незаметно пролетает день, а на следующее утро — отплытие судна, делающего остановку в Бремене. Коменский выглядит утомленным, было много встреч, — ни от одной из них Ян Амос не считал себя вправе уклониться.

...И вот уже Бремен. Голландия позади. Снова торжественная встреча. Профессора, священники, значительные лица города. По просьбе магистрата Коменский задерживается на несколько дней для разъяснения принципов «Дидактики» и Пансофии. Латинский язык здесь изучают по его «Двери языков». Ян Амос беседует с профессорами, учителями, без устали отвечает на многочисленные вопросы. Отцы города приглашают его остаться для педагогического руководства школами. Ян Амос ищет слова для отказа — с каждым разом ему все труднее произносить их. Вечером накануне отъезда к нему приходят соотечественники. Ян Козак, врач из Гораздевиц, представляет Коменскому чехов, учившихся в городской латинской школе. Многие из них сами стали учителями.

Ян Амос рассказывает о последних событиях, происходящих на родине. Страшная картина разворачивается перед соотечественниками. В истории бывают моменты, когда борьба за человека, его достоинство сосредоточивается больше всего в каком-то одном месте. Ныне в Европе это Чехия. Слова Коменского западают в душу, заставляют задуматься, может быть, принять какие-то новые жизненные решения... Незаметно разговор переходит на профессиональные темы. Коменского засыпают вопросами. Он отвечает, мысленно обращаясь к «Великой дидактике», лежащей мертвым грузом. Как она была бы полезна сейчас молодым учителям!

Наутро Ян Амос отправляется в Гамбург, там ждут его профессора Юнг и Тасс, которых Коменский хотел бы видеть своими сотрудниками в работе над Пансофией. Ян Амос долго беседует с Юнгом, сетующим на разноречия и конфликты среди теологов-протестантов. Его привлекают идеи Пансофии, но пришло ли время для их осуществления? Европу сотрясают войны. Но если усилия Коменского будут успешны, он, Юнг, готов идти за ним... В Любек Ян Амос едет вместе с шестью польскими дворянами, которые на почетных условиях просят его поселиться в Польше. Ян Амос вынужден без конца повторять о данном шведам слове.

Лишь на корабле, плывущем в Швецию, у Яна Амоса появляется, наконец, время, чтобы спокойно разобраться в своих впечатлениях. Вспоминая встречи в городах Европы, Коменский пытается понять причины столь неожиданной для него громкой славы. Вероятно, его идеи отвечают пусть смутному, но все более крепнущему ощущению людей, что человечество — одна семья. Европа устала от войн, от розни между народами и странами, от жестокости, деспотизма, несправедливости, грядет новый век — век науки, просвещения, и его современники, почувствовавшие необходимость перемен, ищут новые пути. И все-таки не следует обольщаться! Новые времена несут с собой не только стремление к свободе и знаниям. Рядом идут своекорыстие, жестокость, беспощадная борьба за власть. Появился новый могущественный класс людей энергичных и предприимчивых. Они требуют новых законов, дающих всем равные права, они за гласность, за демократический парламент. Но они, так же как короли и их приспешники, готовы без зазрения совести угнетать несчастный народ! Новые времена... Кто возвестит об их приходе? Те, кто провидит будущее дальше других, властью не обладают. Большинство из них замыкаются в своих одиноких размышлениях. Если бы ученые, объединившись, подняли свой голос! Но и будет ли он услышан?

Невеселые мысли обуревают знаменитого человека, когда он, стоя на палубе трехмачтового судна, плывущего в Швецию, прислушивается к свисту ветра в парусах, часами наблюдает, как вал за валом катятся свинцовые волны. Как сложится его пребывание в Швеции? Сумеет ли он там повлиять на отношение могущественной страны к Чехии, к братьям?

Море своей безмерностью напоминает Коменскому о великих вопросах бытия и в то же время о бесплодности одиночества (человек, затерянный в морских просторах, — прекрасная аллегория одиночества и отчаяния). Но тут же возникает мысль, что одиночество философа не бесплодно, ибо рождает истины, необходимые людям. Теперь, когда Ян Амос может без помех предаваться своим мыслям, он снова возвращается к беседе с великим отшельником, знаменитым французским естествоиспытателем и философом Рене Декартом, чье местонахождение скрывается от посторонних. Когда же Ян Амос оказался в Лейдене и выразил желание посетить Декарта, друзья устроили эту встречу и проводили его в уединенный замок Энджест, где мыслит и живет прославленный ученый и философ. Именно так — мыслит и живет, ведь это ему принадлежат крылатые слова, облетевшие весь мир: «Мыслю — следовательно, существую».

...Как только они вышли за черту города, показался силуэт замка, стоящего в живописном месте на зеленом холме. И вот Коменский со своими спутниками в молчании поднимается по лестнице, ведущей в покои Декарта. Невольно думает он об этом замечательном человеке. Восхищает блеск его ума, скептического, острого, беспощадного. Как и весь ученый мир, Ян Амос преклоняется перед математическими и физическими работами великого натурфилософа и естествоиспытателя. Декарт решительно пересматривает все установившиеся научные понятия. Для того чтобы объяснить явления природы, происхождение Земли и всего сущего, ему достаточно первого толчка, а затем все в природе движется, развивается по своим внутренним законам, объясняет он и выдвигает свою теорию эволюции мира.

Да, Декарт не верит ничему, чего не познал и не определил сам. Именно сомнение, полагает ученый, должно привести философию к положительным исходным аксиомам; сомнению, критике следует подвергнуть все области знания. Как много Ян Амос хотел бы спросить у великого человека, как хотел бы поделиться мыслями! Ведь Декарт верит в то, что человек способен познавать мир с помощью разума и интуиции, и эта вера не может не сблизить их. Декарт, как и он сам, стремится объединить усилия ученых в познании мира. Ради этой великой цели Декарт предлагает свой научный метод познания. Его замечательное сочинение «Рассуждение о методе для хорошего направления разума и отыскания истины в науках» указало и расчистило, подобно «Новому органону» Френсиса Бэкона, путь для развития науки. Поистине это сочинение дает в руки исследователя ключ к раскрытию тайн природы. А какое богатство содержания, какая стройность в его «Размышлениях о первой философии»!

Прошло несколько минут, как Коменский и его друзья поднялись на второй этаж замка и, следуя за молодым человеком, вероятно учеником Декарта, двинулись по длинной галерее. Всего несколько минут — но сколько мыслей вызвало одно сознание, что сейчас он встретится с самим Декартом! Но вот вся группа вступает в небольшой зал, уставленный книжными шкафами. Сопровождающий их молодой человек знаком просит подождать и скрывается за дубовой дверью. Через несколько минут сам Рене Декарт, стоя на пороге, просит всех войти. После первых приветствий друзья оставляют Коменского наедине с Декартом, чтобы не мешать их беседе...

Худощавый, с аскетическим лицом и чуть заметной скептической улыбкой, Декарт поначалу не располагает к откровенности, но вскоре скованность исчезает и возникает живая беседа. Декарт понимает, как трудно Яну Амосу. Нелегка доля изгнанника, но еще горше сознание бессилия: хозяева положения те, у кого в руках сила. Что остается мыслителю?

— Не бросать свой народ, — отвечает Коменский, — вместе с ним бороться за лучшее будущее.

Декарт наклоняет голову. Ему по душе мужество философа. Но что может он противопоставить грубой силе? А уж как проявляет себя разнузданная солдатня, Декарт знает. И ученый рассказывает, что в молодости он пошел в армию, находился в войсках католиков, принимавших участие в битве под Белой Горой. В сражении, правда, не был. Оказавшись в Праге, он провел много дней в беседах с астрономом Кеплером. Это были прекрасные часы. Они говорили о законах небесной механики, вспоминали Тихо де Браге.[109] Потом вместе с баварцами он пошел в Моравию. К сожалению, военный мундир отпугивал от него местных жителей, и не случайно: баварцы и наемники показали себя жестокосердным отребьем. К счастью, он быстро понял, что армия и война не для него. И все же эти годы он не считает потерянными.

— Я придерживаюсь того мнения, — заключает Декарт, — что философ должен знать жизнь. Это помогает ему не слишком отрываться от грешной земли и стремиться во всем к ясности и определенности.

— Философ не должен забывать, — соглашается Ян Амос, — что он человек и не отторгать себя от людей.

— Да, человек... — задумчиво повторяет Декарт. Неожиданно он говорит, что недавно у него умерла пятнадцатилетняя дочь. Голос его срывается: — Францина...

Ян Амос, помолчав, говорит, что пережил такое же горе, забыть его нельзя... Декарт поворачивается к окну. Проходит несколько минут, пока он, овладев собой, готов продолжать беседу. Спокойным тоном (хотя лицо его бледно, а в глазах таится боль) он говорит, что читал книгу, изданную Гартлибом, и разделяет стремление Коменского к созданию Пансофии, но полагает, что к открытию истин надо идти другим путем, пользуясь тем методом, который он излагал в своих сочинениях. Ни шагу вперед, если нет твердого основания, — все подвергать сомнению и проверке.

В ходе обмена мнениями некоторые точки зрения сближаются, другие расходятся. Коменский, так же как и Декарт, убежденный сторонник реальных знаний о мире, добытых путем исследования, опыта и размышлений, но он полагает, что, познавая природу, человек познает бога. Декарт решительно отрицает эту связь. Их мнения различны и по другим вопросам, но любой убедительный довод оппонента каждый выслушивает с желанием понять. Спор разворачивается, но крепнет взаимное расположение. Декарт делится своими последними открытиями в математике, которые по достоинству оценивает Коменский.

— Нельзя медлить с публикацией, — говорит он.

Декарт скептически усмехается:

— А если я признаюсь, что после осуждения Галилея уничтожил одну свою рукопись, которую церковь признала бы еретической? Не знаю, что бы произошло, попадись она в руки инквизиции...

Бьют настенные куранты...

Оказывается, они проговорили четыре часа. Коменский поднимается. Прощаются они сердечно, и Декарт искренне желает своему гостю удачи в его многотрудных делах...

Корабль на всех парусах идет к шведским берегам. Ян Амос, закутавшись в плащ, стоит на палубе. Вокруг, куда ни взгляни, закручиваются белые барашки. Свистит в парусах ветер, поскрипывают мачты. Ян Амос свободно отдается то потоку воспоминаний, а то его внимание привлекает чайка, касающаяся крылом гребня волны, или ловкая работа матросов с парусами... Постепенно уходят тревожные мысли, исчезает усталость и остается море с шумом волн и вольным соленым ветром. Таинственная, всесильная природа, как всегда, передает ему частичку своей неиссякаемой энергии, укрепляет сердце и волю.

Жизнь — великий дар, и она стоит того, чтобы за нее бороться.