Триумф зла

ИСТОРИЯ НАПЛЕЧНИКА

В миру снисходительно утверждают, что в молодости мы — Бернар и Франциск — были беспутными повесами. Еще бы беспутными! — Развратными и порочными, точнее сказать. Но не всегда мы были такими. При первой нашей встрече мы беседовали в основном о религии. Что же случилось? Прочли ли мы в глазах друг друга скрытую развращенность?

Сначала мы говорили об этом нерешительно, потом откровенно, а в конце перешли на шепот.

Есть такой разврат, о котором в миру стараются не упоминать, а если и упоминают, то в полслова и затаив дыхание. Есть и другой разврат, ниже которого пасть уже нельзя и о котором в миру ничего не известно, — дай Бог, чтобы так было всегда!

Я причинил зло Бернару. Учитывая наши отношения, видя, что добро и зло для нас одинаково не имеет значения, — как удалось мне оскорбить его столь сильно? Грех наш не имел ничего общего с чувствами. Он был груб и хладнокровен. Как же такое чувство, как ревность, могло возникнуть в сердце Бернара?

Мы оба были богаты и обладали немалыми средствами для удовлетворения наших жутких похотей.

Бернар имел в своем доме роскошную турецкую или, скорее, римскую баню.

И хотя все религиозные догмы и ограничения были полностью нами отвергнуты, чем объяснить — остатками ли религиозности, суеверием ли, богохульной шуткою — то, что мы по-прежнему носили наплечники кармелитского братства?

В тот день мы были в бане — свидетельнице самых диких наших оргий. Я лежал на диване. Я сказал:

— Бернар, у меня кружится голова.

Он ответил:

— Выпей вина, дорогой, — и, налив бокал, передал его мне.

Внезапно мое нутро пронзила резкая боль, тело мгновенно покрылось потом. Я понял — то был стрихнин, мне доводилось уже принимать чрезмерную дозу этого вещества.

После короткого обморока ко мне вернулось сознание, и первым, что я увидел, были глаза Бернара, глядящие на меня с неприкрытой ненавистью. Но он же простил мне все то зло, что я причинил ему: он сам это сказал. Я думал, он любит меня. Но тут понял, что ошибки быть не может.

— Бернар, — взмолился я, — ради Бога, подай мой наплечник.

— Ради Бога? — переспросил он. — Какого Бога ты имеешь в виду? Наверное, Эроса; но вряд ли он спасет тебя, когда лежишь ты здесь, «как овца в преисподней, и смерть пирует на костях твоих».[85]

Боль снова пронзила меня.

— Бернар! — прохрипел я. — Заклинаю тебя именем Богоматери — подай мне наплечник!

— Именем Богоматери? Полагаю, ты имеешь в виду Венеру Либитину; скоро ты будешь в ее власти.

И меня скрутила еще одна судорога.

Все было черным; тьма казалась почти осязаемой. Я поднялся и попытался шагнуть. Видеть я не мог. Я шел и шел вперед, не ведая, на что ступает моя нога. Так это и была Преисподняя.

Через некоторое время темнота изменилась, нельзя сказать, что стало светлее, — появилось слабое зеленое мерцание. Я услыхал нечто похожее на пение: и вправду пение! Я не в силах описать его. Нечто монотонное, полное дурного отчаяния. Внезапно я обнаружил себя в окружении фигур и лиц. Уродливых, зеленых, отвратительных лиц с тусклыми мертвыми глазами; вязкая зеленая слизь была на их губах. Распевая, они разевали рты и показывали страшные зазубренные клыки.

О, лучше тьма! Я все бежал сквозь тьму, и ужасная жажда палила меня.

Что бы я только ни отдал за каплю воды — освежить язык! Внезапно впереди показался пиршественный стол, за которым утоляла жажду какая-то компания. Дадут ли они мне отпить хоть глоток? Я был в отчаянии, я готов был умолять их. Когда я подошел ближе, до меня донесся гнусный смех. За столом пировали люди, одетые в древнеримские тоги.

Присмотревшись, я увидел — то были не люди, а скелеты: с черепами вместо лиц. Но глаза были живыми — ужасные глаза. Во главе стола сидел один в черно-желтых одеждах со странным зигзагообразным узором. Голову его венчали огромные бычьи рога. Он отбивал дьявольский ритм на стоявшем перед ним барабане. Остальные подпевали, словно бы участвуя в каком-то ужасном языческом обряде.

Однако меня терзала жажда.

— Дайте мне пить! — крикнул я. — Я умираю от жажды!

Один из скелетов в усмешке приоткрыл безгубый рот.

— О, нет, здесь не умирают.

Другой, одетый изысканнее остальных, в длинном завитом парике, отозвался с жутким женским смешком:

— Наше пойло придется тебе по вкусу, — и передал мне бокал непристойной формы. Я сделал несколько жадных глотков: жидкость обожгла мое нутро: меня стошнило, и рвота вспыхнула на полу жидким огнем!

Я снова побежал: что было хуже — внешняя тьма или эта компания?

Затем я увидел нечто белое, за которым гналось нечто темное. Белым оказалось юное создание, темным — ужасное существо в отвратительных лохмотьях.

Белая фигура бегала по кругу, а черная тварь ее преследовала. Время от времени этой удавалось схватить ту. Тогда белое создание в гневе поворачивалась к преследователю, из глаз ее вырывалось тусклое красное пламя. Они начинали кусать и рвать друг друга: пока белое существо опять не пускалось в бегство, и все повторялось заново.

Однажды темная тварь повернулась ко мне, и я увидел — свое лицо!

Это было ужаснее всего. Уж лучше бы я оставался во внешней тьме. Я метнулся туда и лег там.

Внезапно на меня что-то навалилось — существо, похожее по очертаниям на человека (видеть его я не мог), но покрытое липкими щетинистыми волосами, со свиным запахом. Оно обхватило меня и крепко прижалось. Тело его приникло ко мне.

О, что за боль!

Вот какое наказание мне ниспослано — вовеки.

Свет! Наконец-то свет! едва заметный, потому что мерцала всего лишь одна звезда. Я поплыл к ней. Вода была неимоверно соленой. Скорее клей, чем вода. От нее исходил запах смолы и серы. И я знал, что это было Мертвое море. Я был у самого берега, достичь которого тщетно пытался. На берегу росли фруктовые деревья, но плоды их падали один за другим и, разбиваясь о землю, обращались в пыль.

Звезда сияла все ярче и ярче: нет, я был уже не в Преисподней. Здесь появилась видимость надежды. Во внешней тьме я напрасно пытался вспомнить имя Иисуса или Марии. Теперь же я изо всех сил закричал:

— О, звезда морей, спаси меня!

На меня нахлынуло чувство невыразимого благоговения. Я действительно вырвался из Преисподней. Ко мне по воде приближалась фигура. Лунное сияние источала она. Облаченная в белые, расшитые золотом одежды, она была выше дочерей земли. Голову ее украшала золотая корона, усыпанная жемчугами. Поначалу ослепительный свет, исходивший от нее, не позволял мне увидеть лицо. Но потом я уловил мимолетный образ. Ее божественные глаза, полные сострадания, обратились ко мне.

В руках она держала наплечник. С уст ее слетели слова, хотя не думаю, что она произнесла их:

— Что мною сказано, то сказано. Тот, кто носит мой наплечник, не умрет в смертном грехе. Примирись с Господом. Ступай и не греши!

Я лежал на диване. Наплечник покрывал мою шею: и Бернар держал меня за руку.

Вряд ли узнали бы люди, даже если бы назвали им имена, в двух братьях-кармелитах, которых, к моему неудовольствию, ставят в пример послушникам как настоящих аскетов, а именно в отце Франциске и отце Бернаре, — ибо мы сохранили эти имена, так как их носили святые, — тех двоих, кого в миру снисходительно называли «беспутными повесами» Бернаром и Франциском.