Тросовый талреп

Глава 18

Ее глаза стали удивительно зелеными. Красная волна поднялась от воротника ее фуфайки и залила лицо. Она протянула руки ко мне, а потом вскочила и выбежала из комнаты.

Я лежал, внимательно глядя на дверь, и думал о румянце, вспыхнувшем после моих слов, и о движении ее рук. Я чувствовал себя слабым и беспомощным, но чрезвычайно счастливым. Я задремал и проснулся спустя не знаю сколько часов. На этот раз я был достаточно силен, чтобы опустить ноги на пол, натянуть одежду и отправиться вниз по лестнице. Фиона работала в своей мастерской. Она подняла на меня глаза и начала говорить что-то. Потом остановилась. Зрачки ее стали огромными, а лицо — молодым и беззащитным. Она прошла через всю комнату ко мне. Я крепко обнял ее, и она тоже меня обняла. Это было прекрасно. Однако я чувствовал себя уже достаточно хорошо, чтобы относиться к таким вещам серьезно.

За тобой присматривают. За тобой ч за американской бабой.

И тут зазвонил телефон.

— Ах, черт подери! — Она отстранилась от меня, чтобы взять трубку. — Это тебя.

Я показал на свое горло.

— Ему трудно говорить. Не могу ли я ему передать ваше сообщение? — сказала она. Некоторое время телефон что-то бубнил ей в ухо. Когда она повесила трубку, ее лицо было очень серьезным. — Это из твоей конторы. Им звонили из больницы в Пултни.

— Пултни? — прохрипел я.

Счастье оборвалось. Я уже знал, что там произошло.

— Твоя сестра, — сказала она. — Она в палате интенсивного лечения. Приняла большую дозу барбитуратов.

Я глупо таращился на Фиону.

— Они считают, что ты должен быть там, — продолжала она.

Я кивнул. Моя голова налилась свинцовой тяжестью. Вот потому-то Ви и делала все это, чтобы я был там. Это был ее метод разыскать меня и держать возле себя, чтобы я зажигал ей сигарету и перелистывал ее альбомы с фотографиями. Мамочка Ви.

Когда Ви выписалась из «Портвэй-Хауза» в третий раз, врачи строго-настрого сказали ей, что она должна подумать о своей жизни в новом варианте. Ей следовало перестать быть Ви с рюмкой в руке и с таблетками, чтобы облегчить похмелье. Ей следовало стать новой Ви, самостоятельно стоящей на ногах, плывущей по жизни без плотика из маленьких коричневых бутылочек. Поэтому Ви и сказала мне: «Ну разумеется, дорогой», — и немедленно отправилась на встречу общества анонимных алкоголиков. И снова въехала в тот дом в Пултни, который я оплачивал денежками, текущими изо всех разрушенных браков в юго-западной Англии. А до этого она совершала ежедневные моционы по побережью перед завтраком и отвечала людям, которые спрашивали, не одиноко ли ей, что она, мол, привыкает к одиночеству.

Все это было в позапрошлом году. Потом она подцепила очаровательного розовощекого молодого чемпиона по имени Джорджи в баре яхт-клуба как-то вечерком и приволокла его домой, на свою большую мягкую постель в своем милом маленьком побеленном домике, и показала ему такие штуки, о которых он и не мечтал на своей трапеции. Он вернулся насладиться всем этим и в следующую ночь. И в течение пяти ночей Ви кудахтала и ворковала и плела сети своего заржавевшего очарования. Но единственным лицом, клюнувшим на это очарование, оказалась она сама. И на шестую ночь она увидела Джорджи в тусклом углу бара яхт-клуба бок о бок с очень привлекательной девушкой, которая оказалась не только рулевой известной всей стране яхты «Хорнет», но еще и вдвое моложе Ви. И Джорджи сказал какие-то нелюбезные слова насчет впадания в молодость, когда, мол, тебе уже за шестьдесят, и что это не тот возраст, когда следует щеголять в мини-юбках. В итоге она отправилась навестить свою подружку Синтию. А эта Синтия была замужем за одним агентом-застройщиком, у которого были два «мерседеса», «томагавк», работающий на солнечной энергии, и вилла в Тенерифе. Но при всем этом Синтия чувствовала, что в ее жизни чего-то не хватает. И вот Синтия-то и дала Ви из своего запаса горсточку маленьких помощников на те случаи, когда требуется как-то смягчить сокрушительные удары утраченной любви. А спустя еще три недели Ви выписалась из отделения интенсивного лечения главной больницы Плимута — очень бледная и опустошенная, и я привез ее обратно в «Портвэй-Хауз». Доктора в «Портвэе» дали понять, что этот раз — последний случай и что, если Ви снова у них появится с барбитуратами в моче, ей придется идти на все четыре стороны и лечиться где-нибудь в другом месте.

Но никакого другого подобного места не было.

— Могу ли я поехать с тобой? — спросила Фиона.

Я крепко обнял ее. Мы принялись упаковывать вещи.

По дороге в аэропорт мы заехали в инвернесскую больницу. Врач сказал:

— Да, разумеется, у нас есть та крышка от бочки, которую привезли вместе с Джокки Салливаном.

Больница была рада избавиться от этой крышки и охотно отдала ее нам. Мы с Фионой тщательно упаковали крышку в полиэтиленовый мешок, навестили Джокки, оставили у его постели шоколадки «Марс» и кучу других лакомств и успели на дневной авиарейс из Инвернесса. К шести часам мы уже подкатывали на взятом напрокат автомобиле к живой изгороди из фуксий вокруг сельской больницы Пултни.

Это было невысокое белое здание.

— Ты ее навести, — сказала Фиона. — А я подожду в машине.

Врач был молодым, с темно-русыми вьющимися волосами и беспокойным выражением лица.

— Она немножко... возбудима, — предупредил он.

Во время этого путешествия я дремал и пил минеральную воду. И голос возвращался ко мне.

— Что случилось? — спросил я.

— Она поступила вчера вечером с острым барбитуратным отравлением, — сказал он. — Мы откачали это из нее. — Он помолчал. — Я полагаю, у нее есть... были проблемы такого рода и раньше?

Он, конечно, уже изучил ее медицинские карты. Обсуждать было нечего. Он проводил меня вверх по лестнице в палату с высокими окнами-дверьми, за которыми зеленые холмы Девона спускались к сверкающей голубой линии моря. Занавески у кровати были задернуты.

— Я дал ей кое-что, — сказал врач. — Чтобы она была поспокойнее. Только... ну, это все же проблема.

Он отдернул занавеску. Ви лежала в постели совершенно прямо. Ее кожа была цвета промокательной бумаги. Волосы на подушке словно неживые черные змейки.

Да, все признаки были налицо. Кости ее маленького личика словно бы готовы были вот-вот пронзить кожу. Они не убрали с ее лица макияж и теперь коричневые тени вокруг глаз были вымазаны тушью для бровей, а грязновато-коричневые румяна на щеках превратились в беспорядочные полоски. Однажды Проспер заметил, что можно всегда определить, когда Ви сходит с рельсов, потому что ее макияж в таких случаях на полдюйма смещается от нужных мест.

Ее веки медленно приподнялись, словно тяжелые крышки люков.

— Хэл![3] — сказала она.

В ее голосе слышался оттенок пивного бара.

— Что с тобой стряслось, Ви? — спросил я.

Она, казалось, не слышала меня. Она сказала:

— Хороший маленький Хэл прибежал навестить мамочку Ви.

И улыбнулась этакой улыбкой наркомана. Когда я был помоложе, я высоко ценил такие улыбки. И только много позднее я обнаружил, что улыбался не человек, а таблетки.

— Я не знаю, — сказал врач, — сколько раз она... хм... была на лечении. М-м-м... Вы не обдумали, куда вы с ней отправитесь отсюда, раз уж все так получилось?

Он пытался мне растолковать наиболее любезным образом, что сельская больница не предназначена для того, чтобы иметь дело с приходящими в себя наркоманами, увлекающимися барбитуратами, и что Ви мешает им лечить переломы ребер и варикозное расширение вен.

— Мы собираемся туда, — прохрипел я, опять почувствовав боль в горле.

— Собираемся куда? — спросил невнятный голос с постели.

У Ви был многолетний опыт борьбы с влиянием сильнодействующих наркотиков.

— Ты снова вернулась к своим таблеткам, — сказал я. — Нам надо что-то решить насчет этого.

— Я знаю, — сказала Ви. Она начала плакать, этаким слабеньким плачем котенка. — Это не моя вина.

Это никогда и не было ее виной. Ее жизнь была длинной вереницей враждебных заговоров с целью лишить ее ролей, навести морщинки под ее глазами, заставить ее проспать, добиться ее увольнения...

— Не могли бы вы поговорить со мной, когда будете уходить? — спросил доктор.

— Я долго здесь не задержусь, — сказал я.

— Уходишь! — простонала Ви. — Всегда уходишь!

— Еще нет, — ответил я. — Никуда не ухожу.

— Я-то оставалась с тобой, — сказала она. — Всегда, всегда. Она оторвала руку от простынь. Рука была холодной и худой, как лапка ящерицы. Я подумал о маленьком Гарри Фрэзере, уставившемся на блики от уличных огней на потолке квартиры в большом жилом доме и надеющемся, что в каждом из проезжающих мимо такси едет домой мамочка Ви. Как-то раз, когда мне было десять лет, ее не было дома три дня.

— Ты замечательная, — сказал я. — А что все-таки случилось?

— Меня подвели, — сказала она. — Проклятый Эрик меня подвел.

— Что еще за Эрик? — спросил я.

— Парень. Большой и очаровательный.

— О! — В последнее время ее жизнь была прямо-таки изрешечена Эриками.

— У меня к тебе просьба, — сказала она. Ее серый язычок высунулся и облизал губы, а длинные ногти кокетливо пощекотали мою ладонь. — Я оставила дома сумочку. С моей косметикой. Ну, ты знаешь.

Да, я знал. Я сказал:

— Я забегу в магазин при больнице и куплю тебе все, что нужно.

— Нет, — сказала она. Ее рука вдруг стала липкой. — Она у меня особенная.

Особенной в ее сумочке была вовсе не косметика; а бутылочка с таблетками.

— Не стоит, — произнес я со всей твердостью, на какую был способен.

С ее лицом произошло что-то ужасное.

— Ты проклятый ублюдок! — выкрикнула она.

Я попытался ее успокоить. Но мой голос снова стал исчезать. И по мере того, как он исчезал, ее голос поднимался, в конце концов они принялась вопить. Поток грязной брани извергался на меня, превратившись в длинный, отвратительный, мучительный вопль. Врач сделал ей укол. Веки Ви упали ровно и медленно, словно гидравлические ворота. Мы с врачом вышли из палаты.

— У нас нет необходимой аппаратуры, — сказал он.

Не было ее и в «Портвэй-Хаузе». Ее вообще не было нигде, кроме как в Маббакомбе, который принято было именовать сумасшедшим домом. В Маббакомбе были кафельные палаты с койками, теснящимися дюймах в шести друг от друга. Ви как-то раз побывала там. На третий день она пыталась покончить с собой.

— Я подумаю об этом, — сказал я.

— И чем скорее, тем лучше. — Врач выглядел смущенным. — Если говорить прямо, то до завтрашнего утра.

— До завтрашнего? — переспросил я.

— Боюсь, что я вынужден настаивать на этом, — сказал он.

Что ж, я мог его понять.

Пултни — это очаровательный поселок с гаванью в форме подковы, со станцией спасательных шлюпок и с рядами гранитных коттеджей, когда-то построенных для рыбаков, но в наши дни служащих домиками для отдыха и населенных людьми такого типа, которые могли позволить себе собрать по подписке деньги и построить на месте старого рыболовного дока этот новый яхт-клуб из кедрового дерева. Я был не в том настроении, чтобы идти в яхт-клуб, но нам с Фионой необходимо было что-то выпить. Поэтому мы отправились на противоположный конец причала — в «Русалку», которая успешно противостояла новым веяниям.

Был еще ранний вечер, и эта пивнушка была пустой, если не считать парочки рыбаков у бара. Через окно можно было любоваться, как ребятишки в ярких облегающих резиновых костюмах занимаются виндсерфингом в гавани. Я положил свою отяжелевшую голову на руки и сказал:

— Зачем же ей понадобилось начинать все снова?

— Ну и что ты думаешь? — спросила Фиона.

Мне хорошо было рядом с Фионой. Она могла замедлять бег событий до ритма, поддающегося управлению.

— Она не любит себя, — сказал я. — Она хочет выйти из этого состояния.

— Она хочет тебя, — сказала Фиона.

Я засмеялся. Я провел значительную часть своей жизни, будучи основным домашним работником при Ви, а остальное время был ее банковской книжкой.

— Нуждается во мне — возможно, — сказал я. — Но не хочет. Дверь бара открылась, и вошел новый посетитель. У него было скуластое лицо, коричневое от приобретенного в долгих плаваниях загара и с разнообразными вмятинами, полученными там же. Увенчивали это лицо торчащие ежиком коричневатые волосы. Он выглядел так словно только что выскочил из постели. Чарли Эгаттер всегда выглядел так, словно он только что выскочил из постели.

— Гарри, — произнес он так, будто мы с ним уже давно сидим тут и беседуем. — Я слышал, у Ви был приступ.

— Чарли Эгаттер, — сказал я. — Фиона Кэмпбелл. Чарли спроектировал «Зеленого дельфина».

Чарли посмотрел на Фиону, как бы оценивая ее.

— Вы сделали великолепную работу, — сказала она.

Чарли приподнял брови и посмотрел немного глуповато. Я сходил к бару и взял для него «Фэймос Граус». Когда я вернулся обратно, он что-то рассказывал Фионе, а она ему улыбалась. Я даже позавидовал Чарли, по ненадолго, потому что тут же сам получил такую же улыбку, а в придачу — ее руку на своей руке под столом.

— Так что стряслось с Ви? — спросил я его.

Чарли не из тех, кто любит ходить вокруг да около. Он пожал плечами и сказал:

— Это случилось очень быстро. — Эгаттеры были старожилами Пултни, и вряд ли что-то случавшееся в этом поселке оставалось неизвестным Чарли. — В противном случае я бы тебе заранее позвонил. В одно мгновение она окрутила какого-то парня. И очень скоро она без чувств валялась в баре яхт-клуба. А потом ее отвезли в больницу. С ней сейчас все в порядке?

— За ней, видимо, придется кому-то присматривать, — сказал я.

— В особенности, если она останется здесь, — сказал Чарли.

— Что ты имеешь в виду?

Он показал в сторону окна. Какой-то мужчина с сильным загаром и светлыми волосами отстегивал доску для виндсерфинга от рамы на крыше «БМВ».

— Ники Чарлстон, — сказал он. — Один из наших кокаиновых героев. Молодая поросль, мой дорогой. Наркотики на каждом углу. Ви тоже шлялась с этой компанией. — Он мрачно потягивал свое виски. — Они смеялись над ней. Называли куклой Барби. Им, правда, нравится ее дом. Я говорил ей парочку раз, чтобы она не вела себя так чертовски глупо. Но бесполезно...

— А ты не знаешь героя по имени Эрик? — спросил я.

— Нет, — ответил Чарли. — Но ты можешь потерять счет этим ее юным любимцам. Они приезжают из Лондона на уик-энд, сутенерствуют тут по всей гавани. Ну а потом удирают обратно — покрутиться при фондовой бирже. Сходи и спроси у Ники.

— Но я с ним незнаком.

— Пошли! — Он вытащил меня из бара. От гавани дул прохладный ветер. Чарли крикнул:

— Ники! Давай сюда!

Чарлстон улыбнулся очаровательной улыбкой, полной белых зубов, но пустой, если говорить о каком-либо содержании.

— Ты никогда не слышал о человеке по имени Эрик? — спросил Чарли.

— Нет, — сказал Чарлстон.

Мы подошли поближе.

— Ники, — продолжал Чарли, — а когда будет слушание этого дела в суде?

— В следующий вторник, — сказал Ники.

— Хранение марихуаны, — пояснил мне Чарли. — Нападение на констебля Вэзеролла под воздействием лишней дозы пива. — Он повернулся к Ники: — Судьи в Пултни — не очень-то доброжелательные ребята. Для тебя это имеет значение. Я-то знаю их с детства. Что тебе потребуется — так это подставной свидетель.

— У меня есть кое-кто, — сказал Чарлстон.

Его улыбка теперь исчезла, и он выглядел угрюмым.

— Только не в Пултни. Здесь у тебя никого нет, — сказал Чарли. — Мне бы и самому хотелось иметь возможность выступить и сказать, какой ты замечательный, полезный парень.

— Послушай-ка... — Чарлстон задумался. — Ты намекаешь на Эрика Уотерса?

— Приятеля Ви Фрэзер, — подсказал я.

— Ах да, Барби, — припомнил Чарлстон. — Человек по имени Эрик.

— Номер его телефона? — сказал Чарли. Чарлстон порылся в своем блокноте.

— Вот. — Он передал Чарли листок бумаги. — Спасибо, что вы решили выступить свидетелем.

— Увидимся в суде, — сказал Чарли.

Чарлстон пристегнул доску для виндсерфинга обратно на «БМВ» и укатил прочь.

— Председатель суда меня просто терпеть не может, — заметил Чарли, протягивая мне листок. — Держи. Яхта ходит нормально?

— Как поезд, — сказал я и поведал ему о регате в Кинлочбиэге... — Если мы выиграем эти гонки, то мы в деле.

— Еще увидимся, — сказал Чарли.

Он попрощался с Фионой и пошел к старому складу, который служил ему конторой. А мы с Фионой побрели вверх, по круто поднимающемуся булыжнику Причальной улицы.

— Мне понравился твой приятель Чарли, — сказала она. — А этот поселок — не очень.

Дома в Пултни были ослепительно белыми, а корзинки с геранью — чрезмерно пышными.

— Они считают, что это красиво, — сказал я. — После Шотландии все это выглядит слишком маленьким и простеньким.

— Может быть, надо, чтобы мои глаза привыкли, — согласилась она.

Дом Ви стоял на возвышении, в стороне от Причальной улицы. Я открыл дверь своим ключом. В доме пахло грязной посудой, невынесенным мусором и какой-то затхлостью. Десятки фотографий Ви в мини-юбках или сидящей верхом на маленьких осликах таращились со стен, наводя тоску обилием губной помады и накладных ресниц. Ее сумочка валялась на низком столике среди немытых кофейных чашек и использованных бумажных носовых платков. В сумочке лежали скомканные деньги, рассыпанная косметика и коричневая бутылочка с четырьмя оранжевыми капсулами и с надписью на этикетке: «Секонал». Я спустил капсулы в унитаз. Когда я вернулся, Фиона в каком-то зачарованном ужасе смотрела на фотографии и на одуряюще-розовую обивку мебели.

— Словно находишься в пещере, полной зеркал, — сказала Фиона. — Она не должна возвращаться сюда.

Я пожал плечами:

— А куда же еще она может вернуться?

Потом я пошел на кухню и принялся мыть посуду. Когда я вернулся, Фиона подбирала с ковра окурки, перепачканные в помаде. Она улыбнулась мне, и я улыбнулся ей в ответ. Улыбаться тут было нечему. Разве что тому, что мы были здесь вдвоем.

Спустя пару часов в доме стало почище, но чувство вины продолжало мучить меня, как того старика с его морем[4].

* * *

Я отыскал на кухне смятый пакетик «Герцога Грэя» и приготовил чай. Мы сидели за крошечным пластмассовым столом. Вся кухня была маленькой и грозила клаустрофобией, но зато отсюда было далеко до Дональда Стюарта и Курта Мансини. Проще говоря — безопасно.

Мне надо поговорить с людьми из компании «Бэч АГ» о том, что же содержалось в их желтых бочках. И когда я доберусь до этих желтых бочек, я буду в состоянии помочь Морэг Салливан и сделать Кинлочбиэг безопасным для Фионы.

— Мне надо съездить в Голландию, — объявил я.

— Но ты тревожишься насчет Ви, — сказала Фиона.

— Да, именно так.

— С ней останусь я.

— Ты... Здесь?

Свет падал сверху, оставляя тени под ее скулами и пряча ее глаза.

— Послушай, — сказал я, — она выйдет оттуда в полном бреду и безумии. Она будет ругаться, и визжать, и бегать по дому. — Фиона внимательно смотрела на меня и молчала. В горле у меня снова заныло. Я разговаривал сегодня слишком много. — И в первый же раз, как только ты отвернешься, она окажется на Фор-стрит и швырнет кирпич в окно какого-нибудь аптекаря.

— В Кинлочбиэге нет никаких аптек, — заметила она.

— Ты не можешь вернуться в Кинлочбиэг, — сказал я. Ее глаза расширились:

— Почему?

В Шотландии я не стал рассказывать ей о своем разговоре с Дональдом, потому что мне не хотелось ее пугать. Теперь я рассказал.

— Это смешно, — заявила она.

Я не хотел напоминать ей имена двоих погибших мужчин и говорить о двадцати с лишним милях единственной проселочной дороги и горах со всех сторон.

— Мне надо съездить за границу. Побудь здесь только до тех пор, пока я не вернусь.

Она помолчала какое-то мгновение, опустив взгляд на свои коричневые, много потрудившиеся руки. Она напоминала себе обо всем сама. И в конце концов сказала:

— Я хочу, чтобы ты знал: я не останусь в этом кукольном домике ни минутой дольше, чем пожелаю. Поэтому ты уж поторопись обратно, Фрэзер. — Ее лицо стало серьезным. — И постарайся вернуться целым и невредимым.

Я обошел вокруг стола, и внезапно мы кинулись друг к другу и принялись целоваться. Потом она отстранилась.

— Стоп, — сказала она. — Я хочу сначала знать о тебе все.

— То, что ты видишь, — это и есть то, что ты имеешь, — сказал я.

— А как насчет всего этого? — спросила она.

Подобно гостиной, кухня была полна фотографий Ви.

— Я покажу тебе попозже, — сказал я. — Пошли наверх.

Ее глаза подернулись дымкой.

— Сейчас? — спросила она.

Мне было трудно говорить.

— Сейчас, — сказал я.

— Хорошо.

Она искоса посмотрела на меня из-под своих ресниц и улыбнулась иронической улыбкой.

— Я на редкость послушная личность, — сказала она. — Как раз то, что нужно, а?

Я взял ее за руку. Ощущение было таким, словно в моей коже внезапно возникли сотни новых нервных окончаний. Мы медленно поднялись по лестнице. Спальня Ви была розовой, с оборочками повсюду. Ни один из нас не смотрел на эти украшения.

Тело Фионы было теплым и коричневым и кожа гладкой как атлас, а рот ее был влажным изголодавшимся сосунком, двигающимся по моему лицу и груди. Так или иначе, мы оказались в постели, и она издала негромкий возглас удовлетворения и задвигалась подо мной. Она раскрылась и втянула меня в себя.

— Я люблю тебя, — сказала она.

И я тоже любил ее.

А позже мы лежали и следили за чайками, бранящимися в лучах заходящего солнца над крышей дома на противоположной стороне улицы. Казалось, должно было прийти успокоение. Но успокоения не было, потому что я думал об Эване. Я думал о его убийце, который — кем бы он ни был — взорвал его и унес из мира, вмещавшего в себя и Фиону, и дружбу, и вечерний крик чаек, и каждому в этом мире было так уютно и удобно... И я был разгневан.

Фиона уткнула голову мне в шею.

— Проголодалась, — сказала она.

Мы пошли в какой-то ресторанчик на набережной и без конца пялились друг на друга. В течение некоторого времени не было никакой Ви, оглушенной наркотиками на своей койке в больнице и нуждающейся в присмотре, были только отблески свечей, стоящие в серо-зеленых озерах глаз Фионы, и легкая, приятная усталость, которая пришла на смену моему отравленному изнеможению.

Мы пили «Самсере» и ели рыбу. А Ви с Эваном — и в придачу желтые бочки из-под нефти — висели над горизонтом, словно тучи, собравшиеся вокруг спокойного центра циклона. Потом мы вернулись обратно в домик Ви и выпили немного бренди, которое отыскали в шкафчике.

— Твоя предыдущая жизнь... — Она вытащила один фотографический альбом из шестнадцати с полки над телевизором, сделанной по заказу. — Расскажи мне, кто есть кто.

Я сделал для нее краткий обзор. Там была черно-белая фотография наших родителей, машущих нам на прощание в аэропорту Хитроу за три часа до того, как «Комета-4», унесшая их в небо, рассыпалась на куски. Потом там были еще фото дяди Джорджа, нашего опекуна, скалящегося широкой улыбкой из-под своего клубничного носа. Он умер от того, что пил, не зная меры. И были снимки Ви, когда она стала одеваться под взрослую, еще не догадываясь, что у самих-то взрослых было в моде одеваться в детское. Ну а потом и мои фото: этакий печальный малыш с черными волосами, свешивающимися на глаза, и с выражением упрямой решимости на лице.

— Бедный маленький мальчик! — сказала Фиона, целуя меня.

— Я был счастливым, — сказал я.

И это было правдой: я был счастливым, потому что у меня не было ни малейшего представления о том, что жизнь могла бы повернуться каким-либо иным путем. Вместо семьи у меня были друзья. И по выходным Ви была добра, когда не нагружалась сверх меры, а ее приятели были, по крайней мере, вежливы.

Я разлил по рюмкам еще немного бренди и снял с полки альбом о пребывании Ви на Карибском море. Там была уйма ее фото, сделанных на побережье: обнаженная, помахивающая задницей в воздухе — один из последних заказов, которые она выполняла для «Пентхауса». А потом шло это кино.

— Ух ты! — сказала Фиона.

Там были мы с Проспером, позирующие с аквалангами и ластами на пляже Вирджин-Горды. И там была Ви на Тортоле, со своей коричневой испанской кожей, сверкающей от солнца, с глазами, застекленевшими от счастья и таблеток туинала, чокающаяся бокалами с Роком Хадсоном на интимной вечеринке. Были там и дюжины всевозможных коричневых, сверкающих лиц за длинными столами под пальмами. С голубым морем на заднем плане, со шхунами, стоящими на якоре.

— Это выглядит почти невыносимо, — сухо заметила Фиона. Я ее не послушался и сказал:

— Позволь мне посмотреть еще вот эту. — Я вытащил заинтересовавшую меня фотографию из зажимов.

Одним из способов, которыми Ви убивала время в промежутках между звонками ее агента раз в три месяца, был волшебный фонарь. Поскольку она была слишком тщеславна, чтобы носить очки, она пользовалась увеличительным стеклом. Я принес в гостиную увеличитель, включил его и посмотрел на фотографию.

Зубы Ви были огромными, как и ямочка на подбородке Хадсона. Подальше за столом выплыло мое собственное лицо, пьяно смеющееся, поскольку я как раз кормил с рук бананом какую-то девицу. В конце стола, подальше от фотокамеры, лица были очень маленькими, но не настолько, чтобы стать неузнаваемыми. Я изо всех сил всматривался в них.

Там был Том Финн, режиссер, полуседой и в темных очках. Но интересовал меня отнюдь не Том Финн, а мужчина, с которым он разговаривал. Бородатый, с белесыми волосами до плеч и с массивным загорелым лицом. Я видел его на прошлой неделе. Правда, волосы его теперь были коротко острижены и он сбрил бороду. Однако лицо бородача с белесыми волосами до плеч — это лицо Курта Мансини.

Я вытащил фотографию из держателя и запихнул в карман. Любое снаряжение могло оказаться полезным на том пути, на который я встал.