Трудности перевода. Воспоминания

ТРУДНОСТИ ПЕРЕВОДА

Вершина карьеры каждого переводчика — работа на уровне руководителя государства. Для меня этот момент настал в ноябре 1979 года на приёме в Кремле в честь очередной годовщины Октябрьской революции. Мне предстояло переводить Генеральному секретарю ЦК КПСС, Председателю Президиума Верховного Совета СССР Л. И. Брежневу. Леонид Ильич по обычаям того времени вывел за главный стол членов Политбюро и секретарей ЦК КПСС. Кстати, приём был «стоячим». Это, очевидно, свидетельствовало о том, что руководители Советского Союза, подавляющее большинство из которых находились в преклонном возрасте, были не в такой уж плохой физической форме. Хотя для самого Леонида Ильича был явно не лучший день. Вскоре после его краткого приветственного слова наступил момент поздравлений. Из-за стола коллег по Политбюро вышел министр обороны маршал Дмитрий Фёдорович Устинов, подошёл к столу, где стояли наши военачальники, и повёл их для поздравлений руководства. Проходя с другой стороны стола «президиума», маршалы по очереди чокались со своими политическими руководителями. Затем так же гуськом на поздравление пошли заместители Председателя Совета Министров СССР, за ними последовали космонавты. Через некоторое время настал черёд представления руководителю государства дипломатического корпуса. Это и был звёздный час присутствовавших на приёме переводчиков. Как переводчик английского языка я стоял прямо за спиной Леонида Ильича, подталкиваемый своими коллегами, владевшими французским, испанским и арабским языками. Однако толчея не особенно мешала, поскольку переводить было, по сути, нечего. Чего-то внятного в ответ на приветствие иностранных послов Леонид Ильич не говорил. Очень скоро вся эта процедура начала вызывать у него явное раздражение: долго ли, мол, ещё. К моему удивлению, представлявший Брежневу послов шеф мидовского протокола Дмитрий Семёнович Никифоров реагировал на недовольство Генсека совершенно спокойно: потерпите, Леонид Ильич.

Совсем уж неожиданная сцена произошла, когда представление дипкорпуса подходило к концу. По другую сторону стола с рюмкой водки в руках появился Николай Викторович Подгорный, за два года до этого смещённый Брежневым с должности Председателя Президиума Верховного Совета СССР, которую Генсек прибавил к своему партийному посту. Брежнев сделал вид, что он не заметил Подгорного. Однако стоявший по правую руку от Генсека Министр иностранных дел Андрей Андреевич Громыко сказал ему: «Лёня, он тебя хочет поприветствовать». Леонид Ильич что-то недовольно пробурчал, как будто не он сместил Подгорного, а наоборот, и не стал реагировать на приветствие бывшего соратника по Политбюро. Подгорный, немного потоптавшись, отошёл в сторону. При всей неприглядности этой сцены, интересно было то, что Подгорного, о котором два с половиной года не было ни слуху ни духу, всё же пригласили на кремлёвский приём. Действительно, мягок был Леонид Ильич.

Я не мечтал о карьере переводчика. Поступив в МГИМО в 1969 году по подсказке, данной мне учителем истории Георгием Иосифовичем в 7 классе (я «сопротивлялся», перейдя даже на время в математическую школу), я хотел стать дипломатом. Полной неожиданностью для меня оказалось то, что декан факультета международных отношений МГИМО Николай Иванович Лебедев на собрании курса за пару дней до начала учёбы зачитал мою фамилию в составе монгольской языковой группы. Такое распределение трудно было назвать престижным. Среди студентов МГИМО бытовала поговорка: «Курица — не птица, Монголия — не заграница». Из шести человек списочного состава нашей языковой группы двое куда-то исчезли сразу. В отсутствие каких-либо связей (мой отец был инженером и работал в одном из авиационных «почтовых ящиков», то есть закрытых предприятий ВПК) у меня возможности для манёвра не было. В маленькой тёмной аудитории в здании МГИМО у Крымского моста, где позднее обосновалась Дипломатическая академия, перед милейшим преподавателем Минахмедом Фатаховичем предстали четверо явно не горящих энтузиазмом новоиспечённых студентов. Страна, конечно, маленькая, успокаивал Минахмед Фатахович, но кому-то изучать её нужно. Навсегда запомнилась первая фраза из розданного нам учебника монгольского языка: «Намар болоод, оюутад цугларсан» — «Наступила осень, собрались студенты». Психологический шок оказался особенно трудным для двух студентов-«производственников», имевших за своими плечами трудовой стаж. Один из них вспомнил, что у него дома в Волгограде осталась беременная жена, и взял академический отпуск, а другой подрался в общежитии со студентом из ГДР и был отчислен. Нас осталось двое — я и паренёк из Благовещенска Юра Гришин. Через какое-то время третьим в нашей группе стал Володя Лежень, который вёл отчаянную борьбу за право изучать хорошо ему знакомый немецкий язык. В итоге его взяла, и он покинул нашу монгольскую группу, как до того и вьетнамскую.

Тогда говорили, что в МГИМО на четырёх студентов приходится один профессор или преподаватель. И этот высокий показатель применительно к монголистам был превзойдён вдвое. С нами двумя занимались на полном серьёзе как языками, так и историей. На четвёртом курсе лекции по истории Монголии читал нам один из крупнейших специалистов по кочевникам Илья Яковлевич Златкин.

Мне быстро понравилось изучать относительно несложный и логичный монгольский язык. Интересно было наряду с Монголией заниматься государственным правом, религиями и историей других стран Азии. Однако устремления лежали не там — мне хотелось стать американистом. Для начала помогла хорошая подготовка по английскому языку. Лет с девяти я вместе со школьным приятелем брал частные уроки у жившей неподалёку на Хорошёвке преподавательницы, которая выросла в Нью-Йорке. В результате мне разрешили наряду с монгольским в качестве «первого» языка изучать английский. Это обеспечивало пять «пар» в неделю английского языка вместо трёх, а также хорошую платформу для дальнейшего манёвра. Следующим шагом было полученное мною разрешение вместе с азиатскими брать спецкурсы по Соединённым Штатам. Труднее всего оказалось утрясти график занятий. В некоторые дни они начинались в 8:30 утра и заканчивались в 19:40 без обеденного перерыва. Приходилось писать по две курсовых работы. В итоге диплом защищал по Соединённым Штатам, и моя специальность была определена как «специалист по международным отношениям, референт по странам Запада». Прежде чем защищать диплом (кстати, сделал я это досрочно в день своего 22-летия 21 февраля 1974 года, сдав в тот же день и госэкзамен по научному коммунизму), мне предстояло проходить производственную практику. Я нацеливался на Институт США и Канады АН СССР — хотел защитить диссертацию (тогда многие к этому стремились), писать книги. Однако судьбе предстоял ещё один неожиданный поворот. На занятие по политпереводу на четвёртом курсе пришёл заведующий Отделом переводов МИД СССР Всеволод Владимирович Пастоев. Помню и фразу, которая, вероятно, сыграла в моей жизни «роковую» роль — «In this image-happy era…», которую, кроме меня, никто перевести не смог: «В нашу эпоху, когда имидж политика имеет такое большое значение» (слово «image» тогда ещё не стало обиходным в русском языке).

В общем, вместо Института США и Канады 1 сентября 1973 года мне предстояло явиться для прохождения полугодичной производственной практики в Отдел переводов МИД СССР. По счастью, мне там сразу понравилось. Сотрудники отдела (всего человек 30) были людьми в основном молодыми. Царила рабочая, но непринуждённая атмосфера. По большому счёту, не важно, кто ты: советник, референт или практикант, главное — можешь переводить или нет. Пастоев, человек с обликом и манерами дореволюционного интеллигента, к молодым сотрудникам относился с трогательной заботой. За каждую даже небольшую командировку, не говоря уже о субботних и воскресных дежурствах, полагались отгулы. Занимались как письменными, так и намного более интересными устными переводами бесед руководителей МИД, ходили на дипломатические приёмы. Моим боевым крещением как практиканта был перевод находившимся в Москве проездом вице-президенту и министру иностранных дел Гамбии. В общем, живая работа увлекла, и когда речь зашла о распределении на работу по окончании института, я без всякой грусти дал согласие на отдел переводов, решив, что диссертацией можно заняться и параллельно (действительно, защитил её в заочной аспирантуре Дипакадемии МИД в 1981 году).

Не прошло и месяца после моего выхода на работу в МИД СССР (11 июня 1974 года), как мне предстояло первое серьёзное испытание. В Сомали с официальным визитом направлялся член Политбюро ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР Н. В. Подгорный. Визит был по-своему историческим. Ведь советские руководители не посещали Африку более десяти лет. (В начале 1960-х, также находясь в должности Председателя Президиума Верховного Совета, в Западную Африку съездил Брежнев.) Между тем, наши идеологические и стратегические интересы там нарастали. В один из дней начала июля делегация погрузилась в два самолёта Ту-134 и с посадкой в египетском Луксоре к вечеру прибыла в Могадишо. Город явно готовился к прибытию высокого гостя. Повсюду висели портреты Подгорного, на которых цветом кожи он больше походил на сомалийского руководителя. К тому же, о ужас, на его пиджаке красовалась лишь одна «Золотая Звезда» Героя Социалистического Труда (к этому времени Подгорный был уже дважды Героем). Последнюю ошибку исправили уже к утру — на всех портретах подрисовали вторую звёздочку. Я, прибывший с «обозом» вторым самолётом, должен был переводить в тот же вечер выступление Подгорного на митинге. Меня привезли из аэропорта куда-то с чемоданом, но где размещаться, было совершенно непонятно. Увидев мою растерянность, кто-то из сомалийцев взял меня за руку и отвёл на виллу которую я и получил в своё полное распоряжение. На вилле неподалёку остановился сам Подгорный, рядом жила его охрана. По счастью, никто из руководства делегации не узнал о том, как я роскошествую, — второй человек в делегационном списке, Первый заместитель Министра иностранных дел СССР почтенный Василий Васильевич Кузнецов, жил в маленьком гостиничном номере с плохо работавшим кондиционером.

После разминки на вечернем митинге на следующий день предстояло основное — переговоры делегаций. Всё было обставлено, как и подобает, очень торжественно. По каждую сторону стола сидело человек по пятнадцать. К счастью, из обычной практики сделали исключение — я переводил с русского на английский и сидел между Подгорным и Кузнецовым, а с сомалийской стороны также пристроился наш переводчик Пётр Иванович Погодин — у самих сомалийцев специалиста со знанием русского языка не оказалось. В один из моментов во второй половине дня Подгорный начал говорить и не уступал слова президенту Мохамеду Сиаду Барре полтора часа, делая, правда, паузы для перевода. Переговоры проходили в самом дружеском ключе. Барре заявлял, что в отличие от некоторых других африканских стран, которые строят свой национальный социализм, сомалийцы всё хотят сделать точно как в Советском Союзе — «считайте нас своей шестнадцатой республикой». С умилением вспоминал он о своём визите в Советский Союз, где на него особенное впечатление произвела транслировавшаяся по утрам по радио производственная гимнастика — раз, два, три — вот так и надо организовать жизнь в стране. К сожалению, сомалийскому руководству этого сделать не удалось. Обстановка уже тогда начинала деградировать. Если в 1974 году Могадишо выглядел как курортный средиземноморский город, по улицам которого расхаживали красивые женщины в ярких развевавшихся на ветру нарядах, а в магазинчиках продавалось полно всяких товаров, по крайней мере, по сравнению со скудными полками в Москве (особым успехом среди членов нашей делегации пользовался ставший тогда модным у нас кримплен), то когда тот же Подгорный заехал в Сомали три года спустя (я вновь находился в «обозе»), стали видны признаки деградации — и по магазинам, и по появившимся на улицах многочисленным нищим.

Два слова об этом втором турне Подгорного в марте 1977 года. Председатель Президиума проследовал по маршруту Дар-эс-Салам — Лусака — Мапуту. С неожиданной остановкой на обратном пути в Могадишо. В контексте подготовки визита я в составе передовой группы всего из семи человек сначала дважды проехал по кругу, а третий совершил уже с самой официальной делегацией. Однако самому Подгорному мне переводить пришлось немного. Помню ланч после посещения водопада Виктория. Кстати, реагировал на это чудо света Подгорный с почти детским восторгом. Несмотря на свои 70 с хвостиком, пытался выйти на такую точку, где водопад был виден лучше всего. Поэтому последовавшее через два месяца объявление о том, что Подгорного снимают со всех постов по состоянию здоровья, доверия не вызывало.

Однако вернёмся в 1974 год. В один из дней в начале сентября мне позвонили из отдела кадров и спросили: «Вы знаете, что завтра едете в Болгарию?» — «А зачем?» — поинтересовался я. «Этого я вам сказать не могу», — ответил сотрудник и повесил трубку. Моё недоумение вскоре разрешилось: оказалось, что Подгорный направляется в Болгарию на празднование 30-й годовщины образования республики, там у него намечена встреча с египтянами, для которой и нужен английский переводчик.

Пребывание делегации в Софии было организовано необычно. Утром все, кроме самого Подгорного, собирались на завтрак за большим овальным столом. Там я впервые увидел совсем тогда молодого Эдуарда Амвросиевича Шеварднадзе, который незадолго до этого был назначен Первым секретарём ЦК КП Грузии. За столом в первый же завтрак наш протокольщик раздал всем членам делегации, в том числе и мне, болгарскую медаль «30 лет Республике». На протяжении нескольких десятилетий она оставалась моей единственной «правительственной наградой». Не скупились болгары и на подарки. Мне достались огромный шерстяной плед, кейс, содержавший образцы болгарских напитков, включая, разумеется, и коньяк «Плиска», а также несколько килограммов фруктов. В общем, друзья, пришедшие в гости отметить моё возвращение из трёхдневной командировки, были весьма довольны.

Что касается работы, то где-то во второй половине дня мне сообщили: Подгорный уже переговорил с египтянами. На мой вопрос, на каком языке он с ними общался, резонно ответили: «Это не твоё дело». Получил возможность посмотреть Софию. (За границей я был всего в третий раз. До Сомали в 1973 году, ещё студентом, ездил переводчиком на Фестиваль молодёжи в Берлин.) Погулял по городу, зашёл в гости к своему однокурснику, работавшему в нашем посольстве, выпили по рюмке коньяку, к счастью, не больше, так как вечером предстоял ещё приём в честь прибывших на празднование делегаций. В конце приёма, ближе к одиннадцати часам вечера, мне вдруг сказали, что беседа Подгорного с египтянами всё же состоится. Мы прошли в небольшую комнату, где Подгорный и проговорил с двумя египетскими эмиссарами до часу ночи. Беседа не была банальной — состоялся первый контакт советского руководителя с представителями египетской власти, после того как в 1971 году президент Египта Анвар Садат выдворил советских военных из своей страны. Часов до пяти утра я диктовал беседу машинистке. Получил урок — переводчик должен всегда быть в тонусе.

Следующий урок — всегда быть начеку — получил уже на следующий день. По окончании официальной части празднеств делегация должна была залететь в Варну искупаться. Подгорный с основными сопровождающими лицами улетел первым, осталась небольшая группа технических сотрудников, которой мне как человеку неопытному было предписано держаться. Стоим в аэропорту, ждём самолёта. Чувствую что-то неладное, спрашиваю у проходящего мимо работника болгарского аэропорта насчёт самолёта, на что он отвечает: «Да вот же ваш самолёт выруливает на взлётную полосу». Каким-то образом нам удалось подать сигнал SOS, бегом «догнать» самолёт на лётном поле (тогда меры безопасности в аэропортах не были ещё такими строгими), кто-то приставил лестницу, и мы буквально на ходу вскочили на борт. Конечно, в Софии я бы в любом случае не пропал, но отставание от делегации вряд ли бы украсило мой начинавшийся послужной список. Пробыв несколько часов в Варне, делегация полетела в Москву, оставив в Болгарии Подгорного немного передохнуть. Почему-то советскую общественность решили об этом не информировать (может быть, чтобы не популяризировать отдых за границей), и официальное сообщение, опубликованное на следующий день в газетах, звучало так: «В Москву возвратилась делегация, возглавляемая Н. В. Подгорным». Так что в отношении самого члена Политбюро сохранилась «конструктивная двусмысленность».

В том же 1974 году мне довелось впервые близко наблюдать Председателя Совета Министров СССР Алексея Николаевича Косыгина. В ноябре в Москве с визитами побывали премьер-министр Шри-Ланки Сиримаво Бандаранаике и один из столпов африканского национального освободительного движения президент Замбии Кеннет Каунда. (Видимо, не случайно именно в столице Замбии Лусаке в 1977 году Подгорный проводил широкую встречу — трёхчасовой «инструктаж» с лидерами национально-освободительных движений юга Африки.)

В ходе визитов иностранных делегаций мне доверили перевод на обедах в Кремле. Застольный разговор, хотя всё и происходило в торжественной обстановке кремлёвской Грановитой палаты, проблем не представлял. Сложнее было с тостами, которые тогда делали последовательно, «вживую». Конечно, пытались заранее подготовиться, но поскольку в текст речи всё время вносилась правка, не было уверенности в том, что последняя версия перевода и текста совпадают. Чтобы не запутаться, проще было взять русский текст и переводить вслед за руководителем с листа. Проще теоретически, но не когда тебе 22 года, ты стоишь рядом (чуть сзади) с одним из руководителей твоего государства, за столами сидит всё правительство и зарубежные гости. О том, чтобы сбиться, не могло быть и речи. Концентрация достигла такой степени, что где-то на четвёртой странице шестистраничного текста поймал себя на мысли — надо не забыть стоять на ногах. В остальном всё проходило вполне непринуждённо. Обратило на себя внимание то, как дружески общались между собой Косыгин с Подгорным, называя друг друга на «ты» и по имени. Когда Подгорный после тоста пригубил рюмку водки, Косыгин посоветовал «Коле» перейти на коньяк — всё же он полезнее для здоровья.

Здесь не могу не вспомнить байку, которую тогда в кулуарах МИД рассказывали о Подгорном. Речь шла о первом визите в Советский Союз захватившего власть в Ливии полковника Муаммара Каддафи. Молодой лидер решил приехать «со своим самоваром» и потребовал, чтобы на обеде в его честь в Кремле на столах не было спиртного. Наши протокольщики даже не знали, как доложить о такой неслыханной дерзости Подгорному, от имени которого давался торжественный обед. Когда они в конце концов набрались смелости, Подгорный подумал, почесал в затылке и сказал: «Ну, ничего, передайте товарищам, пускай дома выпьют».

Следующий случай переводить Косыгину мне представился через пять лет — и то с третьей попытки. Премьер-министр направился в Аддис-Абебу отмечать пятилетие эфиопской революции. Но там обошлось без моих услуг на его уровне. Затем возникла неожиданная остановка на пути домой в столице Южного Йемена — Адене. Я стоял рядом с как всегда задумчивым Косыгиным, чтобы сбежать вслед за ним по трапу, но увидел среди встречавших переводчика с арабского. На пути из аэропорта обратил внимание на стоявших вдоль дороги молодых ребят в белых рубашках. Сначала подумал, что делегацию приветствуют пионеры, вполне в соответствии с советской традицией. Затем в их руках заметил автоматы. Страна была очень молодой и явно хорошо вооружённой. После Адена ещё одна незапланированная остановка — в индийском Бомбее. В стране недавно сменилось правительство, и Косыгин должен был побеседовать за ланчем с новым министром иностранных дел. Запомнился не столько сам полуторачасовой разговор, сколько предельно собранный и энергичный советский посол Юлий Михайлович Воронцов, он успел прямо в присутствии индийца и его понимавшего по-русски переводчика доложить Косыгину об обстановке. Нашего премьера больше всего интересовала перспектива возвращения к власти Индиры Ганди, с которой у него сложились особые отношения. Воронцов заверил, что это вполне возможно.

Последний мой перевод Косыгину — в Москве в августе 1979 года. Незадолго до этого Брежнев и Джимми Картер подписали Договор об ограничении стратегических наступательных вооружений (ОСВ-2). Американский сенат готовился к его ратификации (впоследствии она так и не состоялась из-за ввода наших войск в Афганистан), и в Москву приехала делегация сенатского комитета по иностранным делам во главе с Джозефом Байденом. Ему тогда было всего 37, но он являлся одним из руководителей комитета, поскольку провёл в сенате уже шесть лет. Вторым человеком в делегации был 36-летний сенатор Билл Бредли, до начала своей политической карьеры — звезда баскетбола, который любил вспоминать о том, как получил локтем под рёбра, играя против сборной СССР на Олимпиаде в Токио. Таких ярких, а главное молодых, политиков в Советском Союзе тогда не было. Годы спустя, уже будучи Постоянным представителем России при ООН, я общался в Нью-Йорке с сенатором Байденом, тот вспоминал о московской встрече с Косыгиным (и как ни странно — о моём участии в ней). Интересно, что свою прощальную речь уже в качестве вице-президента США в январе 2017 года Джозеф Байден начал с рассказа именно об этой встрече — так глубоко запали высказанные советским премьером мысли.

Примерно на тот же период приходится, возможно, самый курьёзный случай в моей переводческой карьере. Мне предстояло работать на встрече одного из заместителей Председателя Совета Министров СССР, занимавшегося экономикой, с большой группой американских бизнесменов. Однако вопросы стали задавать по международным делам, и наш вице-премьер начал давать пространные ответы, причём явно невпопад. Пришлось вспомнить негласное правило, услышанное в отделе переводов: высказывания трёх главных лиц — Генерального секретаря, Предсовмина и Председателя Президиума Верховного Совета надо переводить дословно, что бы они ни говорили. В остальных случаях ориентироваться по ситуации. Для меня явно настал такой момент. В переводе пришлось довольно существенно корректировать высказывания вице-премьера. Сидевший рядом со мной заведующий Отделом международной информации ЦК КПСС Леонид Митрофанович Замятин, хорошо знавший английский, согласно кивал. Проблема была в том, что на беседе присутствовали и сотрудники американского посольства, понимавшие по-русски. Они при всём этом открыто веселились. Интересно, какую депешу направило после этой встречи в Вашингтон Посольство Соединённых Штатов Америки в СССР.

К числу неприкасаемых в переводе, безусловно, относился и Андрей Андреевич Громыко. Мне на рубеже 1979-1980 годов довелось несколько раз переводить его беседы с американским послом в СССР Томасом Уотсоном.

Громыко производил сильное впечатление. Предельно жёстко реагируя на слова американца, он всё же оставлял некие проблески, которые намекали на готовность к продолжению диалога. (На круглом столе, который много лет спустя я организовал в Нью-Йорке в связи со столетием Громыко, Генри Киссинджер так охарактеризовал переговорную манеру советского министра: в начале переговоров его стремление достичь компромисса «не было немедленно очевидным».)

Громыко хорошо понимал и говорил по-английски, однако официальные беседы предпочитал вести на русском, хотя и отказывался от перевода с английского. Каждый переводчик знает, что одно дело — просто записывать чью-то речь, а другое дело — записывать, готовясь к переводу. На одной из бесед (причём не на первой) Громыко вдруг спросил меня: «А вы успеваете записывать?» Когда я ответил утвердительно, он потребовал: «Переведите последние несколько фраз». К счастью, мой вариант его устроил.

Говоря о «трудностях перевода», забегу немного вперёд, к периоду своей работы в Посольстве СССР в Вашингтоне, где я хотя и занимался ограничением вооружений, но иногда привлекался к ответственным переводам. В начале эпохи Горбачёва в Вашингтон приехал советский министр внешней торговли, по тем временам неординарное событие. В Овальном кабинете Белого дома его принял Президент США Рональд Рейган. Первое впечатление — Рейган выглядел точно так, как его картонные изображения, рядом с которыми за небольшую мзду можно было сфотографироваться на улицах Вашингтона (двигался он несколько странно, его конечности были как будто на шарнирах). После относительно непродолжительной беседы с Рейганом, в ходе которой президент не выглядел слишком уверенным, время от времени поглядывая как бы за подсказкой на своего госсекретаря Джорджа Шульца, предстояла более продолжительная встреча в государственном департаменте. В кабинете Шульца собралась довольно большая группа высокопоставленных американцев. Наш министр начал свою речь с 12-минутного монолога на русском языке, сопровождаемого разными жестами и переменами тона, но без перерывов для перевода. Озадаченный Шульц смотрел на своего собеседника не без изумления. Передо мной стояла задача переводить так же ровно двенадцать минут, по возможности, с такими же жестами, что я и сделал. Как-никак, к этому времени за плечами у меня была большая практика.

Говоря о практике, да и вообще о накопленном опыте, нельзя не сказать, что ничто не дало мне так много, как работа переводчиком на советско-американских переговорах по ограничению стратегических наступательных вооружений.

Напомню, что переговоры по ОСВ-1 начались в конце 1969 года. Делегации встречались попеременно в Хельсинки и Вене, и к маю 1972 года подготовили первые два документа: Договор об ограничении систем противоракетной обороны (ПРО) и Временное соглашение о некоторых мерах в области ограничения стратегических наступательных вооружений (ОСВ-1). Как видно из самого названия второго документа, он носил ограниченный и временный характер. По завершении ОСВ-1 была поставлена задача выработки всеобъемлющего соглашения об ограничении стратегических наступательных вооружений, и в конце 1972 года уже в Женеве начались переговоры ОСВ-2. Я присоединился к ним на осенней сессии 1974 года. Делегация прибыла в Женеву 15 сентября. Как и водится в таких случаях, она делилась на собственно официальную, на которую возлагались политические полномочия, а также — на советников, экспертов и технический персонал, включая переводчиков. Надо сказать, что вся группа была не слишком многочисленной. С перевозом делегации из Москвы в Женеву и обратно без особого труда справлялся Ту-134. Делегацию возглавлял заместитель министра иностранных дел Владимир Семёнович Семёнов, его мидовским заместителем был Виктор Павлович Карпов. От минобороны — два генерала, Иван Ильич Белецкий и Константин Александрович Трусов, ВПК представлял почтенный академик, дважды Герой Социалистического Труда Александр Николаевич Щукин. Среди советников и экспертов, но уже не в ранге официальных членов делегации, были, конечно, представители и других «братских ведомств». (Кому-то из них я, судя по всему, приглянулся — вскоре меня пригласили на работу в КГБ. Я вежливо отказался, сославшись на то, что не могу подводить тех, кто готовил меня в качестве переводчика. Этот разговор не имел ни продолжения, ни последствий.)

Глава делегации Семёнов был человеком очень своеобразным и колоритным. Найденный и выдвинутый Вячеславом Михайловичем Молотовым ещё в молодости, он занимал пост заместителя Министра иностранных дел СССР с середины 1950-х годов. Высокому положению соответствовали величавая манера поведения и абсолютно лысый череп. Он почти профессионально играл на фортепиано, хорошо знал философию. В свободное от работы время диктовал «серьёзные» статьи, которые публиковал под псевдонимом в партийных журналах (как-то он показал мне их подборку, томов шесть). Уже во время ОСВ-2 он написал книгу, кажется, по национально-освободительному движению, и в этой связи неожиданно решил выступить перед коллективом Постоянного представительства Советского Союза в Женеве, на территории которого и работала делегация. Редкий, где-то даже торжественный случай. Многочисленные сотрудники представительства, мало знавшие Семёнова, собрались в зале, ожидая услышать нечто необычное. «Что я могу сказать вам, — начал Семёнов, — в моём выступлении только двадцать страниц, а в написанной мной книге шестьсот, — и, строго взглянув в зал, добавил: — В каждой строчке только точки». Дипломаты постпредства не знали, что и думать, как понять ссылку заместителя министра на популярную тогда любовную песню, но мы-то, сотрудники делегации, особенно переводчики, понимали — это и есть настоящий Семёнов. Среди нас обороты речи главы делегации называли «семёновизмами». Он любил высказываться неожиданно, парадоксально, желательно без подлежащих и сказуемых. Переводить это было трудно.

Ещё одно увлечение Семёнова — живопись. Он обладал серьёзной коллекцией, и некоторые свои картины любил привозить с собой на переговоры в Женеву, чем доставлял немалую головную боль работникам советской таможни. Однажды я побывал в московской квартире Семёнова в знаменитом доме на набережной — переводил его беседу со шведскими журналистками, которые интересовались его воспоминаниями об Александре Коллонтай. Обратили они внимание и на висевшую на стене картину Василия Кандинского. «О, вы миллионер!» — воскликнула журналистка. «У меня нет такой суммы денег», — скромно ответил Семёнов. Конечно, эти увлечения служили и подспорьем для Семёнова в дипломатической работе. Его американским визави в Женеве был сначала Алексис Джонсон, один из наиболее опытных и уважаемых американских дипломатов, бывший заместитель госсекретаря по политвопросам и посол в Японии. Он был типичным американским прагматиком и в этом смысле полной противоположностью Семёнова. Искусство интересовало его только тогда, когда речь заходила о том, сколько зарабатывают композиторы. Семёнов пользовался этим. Своими рассуждениями о философии или музыке уводил разговор в сторону, когда было нужно, или просто для того, чтобы лишний раз вызвать раздражение у оппонента.

Работа выглядела так: два раза в неделю поочерёдно в нашем и американском представительствах собирались пленарные заседания делегаций. (Американское представительство располагалось в здании неподалёку от Женевского озера, и зал встреч находился на верхнем этаже с роскошным видом на озеро. Говорили, что раньше там была спальня владельца журнала Playboy Хефнера. К сожалению, по традиции советская сторона сидела спиной к окнам.) К заседанию готовилось заявление, которое переводили параграф за параграфом вслед за читавшим его главой делегации. Тексты были весьма пространные, порой до одиннадцати страниц. Правка их продолжалась всё утро, поэтому, хотя переводчик и готовился заранее, нередко уже на самом заседании перед тобой клали на стол обновлённый текст. Он был, как правило, и технически сложен, и написан в нарочито туманных выражениях. Затем члены делегаций расходились для бесед. Руководители разговаривали в отдельной комнате, члены делегаций и советники рассаживались «кучками» по интересам. Такие беседы могли продолжаться от 40 минут до полутора часов. После завершения данной процедуры советская делегация, несмотря на обеденное время, проводила своё совещание. На нём переводчик с блокнотом в руках должен был дословно пересказать беседу глав делегаций, после чего удалялся для её записи, а остальные продолжали обмениваться мнениями в отношении состоявшейся встречи с американцами. Затем переводчик вновь дословно воспроизводил беседу руководителей на диктофон. То есть сначала ты переводил беседу, потом пересказывал, потом диктовал… К концу дня от терминов просто мутило. Бывали и отдельные встречи глав и членов делегаций, продолжавшиеся до трёх часов, и протокольные мероприятия. Рекорд установил рабочий ланч, продолжавшийся четыре часа.

Когда переговоры подошли к такой стадии, на которой предложения сторон можно было попытаться свести в единый текст проекта договора, создали редакционную рабочую группу, заседавшую дважды в неделю. С советской стороны её вели Карпов и один из ключевых советников делегации Виктор Васильевич Смолин — человек-компьютер, в его памяти, казалось, хранились все формулировки, нюансы и казусы переговоров по стратегическим вооружениям.

Работа была сложной, ставки слишком высоки. Длительные споры велись не только по принципиальным проблемам, но и, казалось бы, по второстепенным вопросам. Когда настало время вырабатывать определения стратегических наступательных вооружений, американцы сказали, на первый взгляд, очевидную вещь — определения должны даваться в единственном числе. Что вызвало категорическое возражение в советской делегации. «Почему же? — похоже, искренне удивились американцы. — Ведь, например, бомбардировщики наверняка будут считать по одному». — «А может быть пятёрками», — возразил Карпов. После длительных препирательств наша взяла.

Семёнов предпочитал вести официальные беседы, минимально отрываясь от бумаги, и нисколько не стеснялся этого. «Главное — дело говорить», — не без резона отмечал он. В порядке «разъяснения» он мог дословно вторично зачитать собеседнику уже произнесённый пассаж (позже я где-то прочитал, что таким же методом в своё время пользовался Молотов). Текстовки для бесед Семёнова (так называемые «половинки»), как и тексты официальных заявлений, готовили «речеписцы», главным из которых был Алексей Александрович Обухов, впоследствии заместитель Министра иностранных дел СССР. По роду своего занятия Обухов почти никогда сам не выступал на заседаниях. Когда же однажды он появился на заседании Рабочей группы и взял слово, было любопытно слышать, как устами Обухова говорит Семёнов — точнее, конечно же, Семёнов пользовался лексикой Обухова.

Семёнов был сложным человеком, реакцию которого на те или иные слова и поступки трудно предугадать. Тем более безрассудным оказался спор, в который я по молодости однажды ввязался с главой делегации. Случилось это уже при американском президенте Картере, когда делегацию Соединённых Штатов возглавили Пол Уорнке, который, будучи ещё и руководителем Агентства по контролю над вооружениями, лишь эпизодически наезжал в Женеву, и Ральф Эрл. Так вот, Эрл в одной из бесед с Семёновым, пытаясь популярно довести до собеседника какую-то мысль, связанную с межконтинентальными баллистическими ракетами, использовал слово «handle». Пересказывая затем беседу на совещании нашей делегации, я использовал слово «ручка». Члены делегации, включая Семёнова, посмеялись надо мной. «Какая ручка, уж, наверное, как минимум, рукоятка». Не знаю, есть ли на баллистических ракетах рукоятки, но, задиктовывая потом запись беседы, я сделал примечание, где доказывал оправданность моего варианта перевода. Конечно, это мальчишество. Я вполне мог поплатиться своим местом переводчика делегации, что было бы тем более обидно; к тому времени я уже получил ранг эксперта, дававший 15-процентную надбавку к суточным. Однако реакция Семёнова оказалась действительно неожиданной — он стал приглашать меня на совещания делегаций, даже с правом иногда высказаться. Не думаю, что это внесло большой вклад в работу делегации, но для меня опыт многочасового сидения на совещаниях, где порой разгорались довольно сложные споры по запутанным материям ограничения стратегических наступательных вооружений, были не бесполезными.

Переговоры порой выглядели как окопная война: их сессии становились всё длиннее, а итоги всё менее содержательными. Принципом советской делегации было никогда не предлагать самим перерыв в переговорах, демонстрируя постоянную готовность работать. Но когда это делали американцы, все несказанно радовались. Предстояла хотя и не длительная, но поездка домой. Особенность работы состояла в том, что жён имели право привозить с собой только члены официальной делегации. Остальным это почему-то запрещалось, несмотря на почти круглогодичное сидение в Женеве. В один из кратких межсессионных перерывов мне каким-то чудом удалось познакомиться с моей будущей женой Ириной, и летом 1977 года Семёнов разрешил во время переговорной сессии на десять дней отъехать в Москву для того, чтобы жениться. По счастью, в конце того же года, после долгих тяжб с соответствующими инстанциями, согласие на приезд жён в Женеву (конечно, за свой счёт) было всё-таки получено.

Ещё одна странность того времени. Ни нашей делегации, ни другим советским дипломатам, работавшим в Женеве, не позволялось пересекать французскую границу, хотя до неё можно было дойти и пешком. Особенно досадовали горнолыжники, в числе них и я. До Монблана и знаменитого французского курорта Шамони всего час езды, а нам, для того чтобы забраться на хорошую горку, приходилось колесить добрых два с половиной часа (а ещё искать, с кем доехать, ведь машин переводчикам не полагалось). Обидно было и то, что запрет этот существовал не всегда. Как рассказывали, его ввели в начале 70-х годов, после того как один из советских сотрудников «выбрал свободу». Причём сделал это, перейдя французскую границу. Неясно, как такой запрет мог помешать очередному потенциальному перебежчику, но, что называется, закон есть закон.

Был в истории нашей делегации и такой странный случай. Целый ряд лет большая её часть проживала в центре Женевы в небольшом пансионе под названием «Резиданс Монблан». Ничего примечательного. Хотя он и состоял из маленьких комнаток с кухоньками, но привычка есть привычка. Вдруг нас неожиданно переселили в другую гостиницу, менее «домашнюю» и непривычную. Я сильно по этому поводу переживал.

Выяснилось следующее. Незадолго до этого «ушёл» работавший в Женеве молодой офицер ГРУ Виктор Резун (который впоследствии стал публиковаться под псевдонимом Суворов). Я его в глаза не видел, и, насколько мне известно, никакого отношения к нашей делегации по работе он не имел. Однако один из молодых военных переводчиков в прошлом учился вместе с Резуном. Так вот, однажды вечером в его номер в гостинице «Резиданс Монблан» постучали. В дверях стоял человек в тренировочных брюках, представившийся соседом и попросивший соли. Когда наш паренёк пригласил «соседа» зайти в свой номер, чтобы получить искомую соль, тот вдруг вынул из кармана «треников» конверт и сказал: «Это от Виктора». Бывший сокурсник конверт перебежчика не взял, доложил о случившемся начальству, и в результате были «приняты меры». Что помешало бы очередному «соседу» постучаться за «солью» в новой гостинице, находившейся в пяти минутах ходьбы от прежней, совершенно непонятно.

В течение 1978 года переговоры, несмотря на все трудности, стали приближаться к завершению. Семёнова неожиданно снимают с поста главы делегации и направляют послом в Германию. Его место занимает Виктор Павлович Карпов, которому и суждено было довести историческое дело выработки Договора об ограничении стратегических наступательных вооружений (ОСВ-2) до конца.

На 18 июля 1979 года в Вене уже назначена церемония подписания Договора Брежневым и Картером, а окончательный текст всё ещё не был готов. Мне довелось переводить последнюю беседу глав делегаций, Карпова с Эрлом, которая завершилась уже под утро 15 июня. На улице рассвело. Я отправился записывать беседу, а Карпов, когда ушли американцы, потребовал шампанского. Годы спустя я узнал: подняв бокал, Карпов предложил выпить за «превращение Соединённых Штатов Америки во второстепенную военную державу». Интересно, что имел в виду Виктор Павлович: такой статус за Америкой уже закреплял Договор ОСВ-2 или это была надежда на будущее?

Поздно вечером 15 июня делегации провели своё последнее пленарное заседание. Договор об ограничении стратегических наступательных вооружений (ему так и не суждено вступить в силу, но при этом он всё же сыграл важнейшую роль в процессе ограничения и сокращения ядерных вооружений) был готов к подписанию.

Постепенно приближалась к завершению и моя работа в отделе переводов. Заведующий Отделом Соединённых Штатов Америки МИД СССР Виктор Георгиевич Комплектов пригласил меня перейти к себе. Смена декораций проходила на фоне драматического развития событий.

В последний мой переводческий день, 26 декабря 1979 года, меня направили на беседу Первого заместителя Министра иностранных дел СССР Виктора Фёдоровича Мальцева с американским послом Томасом Уотсоном. Американец в годы Второй мировой войны служил лётчиком, участвовал в ленд-лизе, летал в Куйбышев и, завершив свою карьеру в крупном бизнесе, решил внести свой вклад в развитие советско-американских отношений. Придя в тот день к Мальцеву, Уотсон задал простой вопрос: «Мы наблюдаем странное движение в аэропорту Кабула, объясните, что происходит?» Мальцев взял вопрос в проработку и на следующий день — в первый день моей работы в отделе США — вызвал Уотсона, для того чтобы дать ответ. В нём прозвучало ставшее в тот же день знаменитым заявление Правительства СССР о вводе «ограниченного контингента» советских войск в Афганистан. Уотсон ушёл, не сказав ни слова. Было ясно, что его надеждам на прорыв в отношениях с Советским Союзом сбыться не суждено. Вскоре он стал одним из инициаторов бойкота московской Олимпиады 1980 года.